|
В. Севриновский
Фрагменты романа “Отсчет пошел”,
серия “Неуправляемые”
опубликован под псевдонимом С. Кутергин
Из автобиографического отчета Сона, архив группы "Д", код 131958-С
Уважаемые и достопочтенные психологи базы и лично господин Бахарев!
Вот уже второй месяц вы отрываете меня своими дурацкими требованиями
от важнейших тренировок и сложнейшей процедуры адаптации к
журналистской среде. Радуйтесь! Наконец-то я нашел время и место,
чтобы потратить его впустую на обещанный вам пересказ моей
биографии. Если вы хоть что-нибудь смыслите в своей психологии, то
должны понять, что рассказчик я никудышный и не люблю разводить
болтовню, так что слушать мои откровения - сомнительное
удовольствие. Вы все еще не выкинули эту кассету на свалку? Что ж,
тогда слушайте. Гм... Вот сижу и думаю, с чего бы начать? Я знаю,
что вам нужно все - детство, юность, мои университеты. Начну я,
пожалуй, с детства. Оно у меня самое обыкновенное и в высшей степени
заурядное, так что вряд ли вас заинтересует. Родился я в обычной
семье простого советского заместителя министра. Да-да, именно
поэтому Леонид Юрьевич и придумал мне этот сомнительный псевдоним
"Сон". Сынок, дескать. Да еще и на английский манер, с намеком на
то, что я окончил обычную советскую школу при МГИМО, в которой
учились такие же как я вполне обычные дети послов, министров и
директоров московских гастрономов. О том, как я там учился, вы
можете узнать из копии моего аттестата, которая наверняка хранится в
сейфе у нашего запасливого Леонида Юрьевича в толстенькой папке с
кодом 2:5020/630.23.Я много раз интересовался у него, что же
означает сей странный номер, но генерал всякий раз ссылался на якобы
существующие соображения секретности, из чего я сделал вывод, что
эти цифры взяты с потолка, как и большая часть статистики по нашей
базе. Итак, из моего аттестата вы не узнаете лишь то, что с шестого
класса я занимался со своими приятелями по школе вольной борьбой и
карате. В том, что об этом молчат школьные документы, нет ничего
удивительного - в те времена карате, равно как и большинство
восточных единоборств, было официально запрещено и доступно лишь тем
простым советским людям, которые были несколько более равными перед
законом, чем другие. Но даже у нас обучение карате приходилось
оформлять как курсы оздоровительной гимнастики. Впрочем, как я узнал
несколько позже, по сравнению с настоящим боевым искусством то, что
мы изучали по импортным видеокассетам под руководством нашего
инструктора, и вправду являлось не более чем легкой разминкой
суставов.
Я знаю, что если вы все-таки дослушали до этого момента кассеты, то
несомненно лишний раз хмыкнули - мол, мажорище ты, Сон, самое что ни
на есть типичное. Может быть, что и так, не буду спорить. Но не
забывайте, что кое-чему у нас в ныне покойном Советском Союзе можно
было обучиться лишь будучи таким, так сказать, мажором. И дело даже
не в карате. Уже в школе я почти в совершенстве знал английский и
немецкий. Не то убожество, которое можно увидеть лишь в обычных
школьных учебниках да в книжках адаптированной литературы, а
настоящие живые языки, на которых говорят иностранцы и которые не
зависят от последних инструкций министерства образования. И в Англии
с Германией мне довелось побывать, да и дома я вскоре прочно
обосновался в нашей библиотеке, которую отец составил во время
поездок по странам загнивающего капитализма. Именно из-за этой
библиотеки и произошло забавное происшествие, которое потянуло за
собой всю цепочку событий, в результате которых я сижу здесь, на
нашей базе, а не в моей пятикомнатной квартире на Кутузовском
проспекте.
А дело было так. Однажды я по своему обыкновению рылся на верхней
книжной полке, забравшись на новейшую телескопическую стремянку,
недавно привезенную из Сингапура. Уж лучше бы мы привезли оттуда
простую табуретку... Разумеется, этому техническому чуду вздумалось
сложиться прямо подо мной и я вместе с половиной содержимого полки
ухнул, можно сказать, с небес на землю. В довершение всех бед я едва
не выбил себе глаз о жесткий корешок какой-то небольшой книжки.
Кряхтя и потирая ушибы, я схватил эту зловредную книженцию и уже
хотел было отправить ее в полет за окошко, но тут заметил, что она
написана не на одном из привычных мне европейских языков, а при
помощи иероглифов, скорее всего японских. Недоумевая, кому в нашем
доме могло понадобиться это чудо, я обратился к папаше, который
пожал плечами и сказал, что, видимо, случайно прихватил ее, когда
закупался в одном из сингапурских книжных шопов. Этому я, впрочем,
не удивился - папик частенько любил рассказывать байку о том, что
он, когда еще не выдвинулся по партийной линии и вкалывал простым
рабочим, однажды ухитрился вынести с завода десять контейнеров со
счетными машинками типа "Феликс", а потом долго думал, что же с
ними, собственно, делать и в конце концов сдал в металлолом.
Подтрунив по этому поводу над папиком, я со скуки плюхнулся в кресло
и принялся листать страницы книги, перебирая иллюстрации. Они-то
меня и заинтересовали прежде всего. С тех пор прошло уже шесть с
лишним лет, но я их помню, будто рассматривал вчера. На первой из
иллюстраций был изображен однобровый человек, похожий на
шаолиньского монаха, стоящий на вершине холма и держащий в руке
хризантему. На второй тот же монах дрался с разъяренным быком. За
ними шли фотографии, на которых похожий на изображенного на рисунке
человек руководил тренировками худеньких невысоких японцев, обучая
их чему-то похожему на карате, а в конце книги он гордо прохаживался
перед сидящими на татами учениками, а за его спиной развевался
бело-красный японский флаг. Естественно, я сразу же подумал, что
благодаря счастливой случайности отец уволок из Сингапура редкий
учебник какого-то из столь почитаемых мною боевых искусств. И еще
более естественным было мое делание его немедленно прочесть. А
поскольку среди моих знакомых не было ни одного японоведа, а в
Институте стран Азии и Африки к МГИМОшникам питают давнюю неприязнь,
я принял самое простое решение - оделся и выбежал на улицу,
задавшись целью найти в Москве живого японца и попросить его хотя бы
кратко объяснить содержание этой книги.
Как всем известно, иностранные туристы в основном толпятся у Кремля
и по улице Горького, где они снимают интердевочек, а потому я сразу
же направился в центр, выискивая взглядом лица с узкими глазами и
неизменной вежливой улыбочкой. Однако охота на японца оказалась
делом нелегким. В первые полтора часа мне удалось выловить всего
лишь двух нанайцев и одного депутата Верховного Совета от Чукотского
национального округа. Обескураженный своей неудачей, я уже думал
прекратить бесплодные поиски, как вдруг увидел, что прямо ко мне
навстречу идет человек, очень похожий на японца. Единственным
штрихом, вселявшим в меня сомнение, была его вполне российская
одежда. Одет он был в разбитые ботинки, именуемые в народе "Прощай,
молодость", и коричневую куртку фабрики "Большевик". Тем не менее, я
подошел к нему и как можно вежливее поинтересовался, не может ли он
поведать мне что-нибудь интересное о моей странной книге.
Японец повертел книжку в руках и задумчиво пожевал губами. Затем на
лице его медленно, как на фотографии в кювете с проявителем,
проступила улыбка, но не бессодержательно-вежливая, на которые
японцы великие мастера, а какая-то задорная и почти что боевая.
Наконец он посмотрел на меня, словно увидел впервые, и сказал
тоненьким голосом, с небольшой паузой подбирая русские слова:
- Вы, молодой человек, держите в руках книгу самого Масутацу Оямы,
моего великого учителя.
- Кого-кого? - растерянно переспросил я.- Масутацу Оямы, - терпеливо
повторил японец.
- В переводе на ваш язык это означает "Преумножающий свои достижения
подобно великой горе".
- Ого! - присвистнул я. - Родители этого господина здорово
постарались, выдумывая такое имя.
Японец несколько помрачнел и его неизменная улыбка стала более
казенной.
- Великий Масутацу сам выбрал свое имя и свой путь. Ваши
соотечественники сказали бы, что это - псевдоним, хотя в
действительности псевдонимы призваны скрывать их обладателя, тогда
как имя Приумножающего лишь полнее раскрывает сущность этого
человека.
- И что же столь великое сделал ваш Ояма? - не слишком вежливо
спросил я. Признаюсь, к тому времени я слегка продрог и устал, а
поэтому не горел желанием терпеливо торчать на одном месте, пока
странноватый иностранец щедро развешивает на моих многострадальных
ушах лапшу про какого-то грандиозного учителя.
Японец, казалось, не обращал никакого внимание на мое нетерпение.
- Масутацу Ояма - великий боец и философ, но главной целью его жизни
было создание Кекусинкай - общества абсолютной истины.
Мне к тому времени неоднократно приходилось слышать от своего
тренера об этой загадочной разновидности карате и я, прогнав прочь
сладкие мысли о возвращении домой и чашечке горячего кофе, буквально
засыпал японца вопросами о нем и о его учителе. Мой собеседник с
японской терпеливостью отвечал на все мои вопросы.
Звали его Хироси Хиромацу. Несмотря на то, что это имя показалось
мне не очень благозвучным, Хироси им страшно гордился. Как я узнал
впоследствии, японцы с трудом могут четко произносить букву "р" и
поэтому имена, в которых эта буква встречается несколько раз,
считаются привилегией высших слоев общества либо даже гангстеров
японской якудзы. О своем Учителе он говорил достаточно скупо, но,
судя по всему, старина Масутацу оказался опытным педагогом и вряд ли
хоть у одного тренера в мире подопечные были заинтересованы в победе
больше, чем ученики Оямы. Так, накануне первых международных
соревнований Учитель прошелся перед своей сборной и заставил каждого
из бойцов дать клятву, что в случае проигрыша он совершит обряд
сеппуку, прилюдно вспоров мечом свой живот и вывалив на татами
кишки. Честно говоря, я не нашел ничего удивительного в том, что
сборная тогда одержала внушительную победу. Вскоре после того
памятного соревнования Хироси отдалился от своего учителя и примкнул
к недавно возникшему движению японских коммунистов Акахата, по делам
которого и оказался в Москве. Каковы были цели его пребывания в
столице России и почему он решил здесь остаться на всю жизнь,
оставалось для меня загадкой на протяжении многих лет знакомства с
Хироси, не вполне понимаю я его и теперь. Единственное, что было
ясно, так это источник дохода предприимчивого японца. Дело в том,
что он содержал здесь небольшой центр обучения своему искусству.
Конечно, его уже давно должны были прикрыть, но у компетентных
органов все время до старины Хиромацу не доходили руки - то ли из-за
его прошлых заслуг в международном коммунистическом движении, то ли
потому, что его клиентами были в основном иностранцы. Как бы то ни
было, я загорелся идеей непременно взять в этой центре хотя бы пару
уроков, а там - поглядим.
Когда я прямо сказал об этом Хироси, да еще и намекнул, что мы за
ценой не постоим, лицо японца, похожее на печеное яблоко, вновь
изобразило задорную улыбку, он неожиданно повернулся и, ни слова не
говоря, потрусил вниз по улице, да так шустро, что я с трудом за ним
поспевал. Миновав несколько кварталов, Хиромацу юркнул в один из
многочисленных московских двориков. Я немедленно вбежал следом, но
проклятый японец исчез, словно под землю провалился. Впрочем, так
оно и было - после беглого осмотра двора и пропахших окурками и
мочой подъездов, я обнаружил вход в подвал. Лампочки, разумеется, не
было и я на ощупь, хватаясь пальцами о холодные стены, спустился
вниз и толкнул незапертую дверь.
В лицо мне ударил яркий свет и я на мгновение зажмурился. Открыв
глаза, я обнаружил себя в небольшой чистенькой раздевалке. Из-за
двери слева доносился приглушенный гомон. Тихонько заглянув в
дверной проем, я обнаружил большую ярко освещенную комнату с полом,
покрытым татами. В углах на специальных стойках были укреплены
импровизированные макивары - обмотанные толстым слоем зеленой
изоленты палки для отработки ударов. Одну из стен скрывало подобие
шведской стенки. В комнате находилось несколько учеников. При виде
сенсэя, вскоре после моего появления вошедшего из другой двери, они
быстро уселись на пятки в молчаливом ожидании. Хиромацу коротко
кивнул им и внимательно посмотрел в мою сторону. Мне не оставалось
ничего, кроме как войти.
При виде уставившегося на меня десятка глаз, я почувствовал всю
нелепость сложившейся ситуации и наобум ляпнул первое, что пришло
мне в голову.
- Добрый вечер, - глупо сказал я. - Меня зовут Влад и я хотел бы
заниматься с вами.
После моей импровизированной речи на несколько бесконечных секунд
навился гнетущая тишина, вскоре взорвавшаяся громовым хохотом.
Хохотали все - громко раскатывался какой-то бородатый громила с
краю, тоненько попискивали двое корейцев и даже сам Хироси сверкал в
усмешке своими щербатыми зубами. Все это меня весьма разозлило, так
что я пулей выскочил на середину зала и почти прокричал:
- Чего заржали как кони? Да я любого из вас одним пальцем уложу!
- Что ж, так тому и быть, - неожиданно сказал сенсэй. - Дело в том,
что я веду эту группу вот уже год и новых учеников не набираю даже
за такие деньги, о которых ты изволил мне намекнуть. Но если слова,
которыми ты сейчас бросался, не пустой звук, то я, пожалуй, смогу
тебя взять, а тебе в свою очередь удастся догнать остальную группу.
- Что я для этого должен сделать? - поинтересовался я.
- Именно то, что ты только что обещал - уложить любого из моих
учеников. Победишь - я обучу тебя мастерству Оямы, проиграешь -
навсегда забудь дорогу сюда. Согласен?
Отступать было уже поздно и я согласился. Пока я стягивал куртку и
ботинки, Хиромацу сделал знак одному из своих учеников и тот, мелко
семеня, вышел на середину зала, отвесив по короткому поклону сенсэю
и мне. Мой противник оказался тощеньким жилистым корейцем ниже меня
на целую голову и, по-видимому, не представлял особой опасности.
Даже бить его было как-то неудобно. Помнится, тогда я подумал, что
Хироси наверняка уже твердо решил принять меня к себе в ученики, а
первоначальный бой будет лишь чем-то вроде традиции или обычая,
исход которого известен заранее. Пока я таким образом размышлял,
сенсэй коротко выкрикнул: "Хадзимэ!" и кореец, издав визжащий звук,
больно хлестнувший по нервам, кинулся на меня с удивительной для его
маленького тщедушного тельца прытью.
Признаюсь, я и опомниться не успел, а мой противник уже сумел ткнуть
мне рукой в поддых и резво отскочить, так что мой ответный удар,
способный свалить слона, лишь бесполезно свистнул в воздухе. Тогда
уже я в свою очередь кинулся на корейца, но эта ловкая бестия
постоянно ускользала, награждая меня все новыми и новыми ударами.
Вскоре у меня уже заплыл глаз и во рту появился противный соленый
привкус от разбитой губы, а проклятый кореец, казалось, только
забавлялся. Ударит - отскочит, отскочит - ударит, и так до
бесконечности. Да, тогда мне здорово досталось. Сколько лет прошло,
а этот бой помню, словно он был вчера. В голове мутилось, будто ее
до отказа забили грязной стекловатой, зато овладевшая мною слепая
злоба оказалась лучшей анестезией и начисто заглушила боль. Я уже
плохо контролировал свои действия и хаотично махал руками, словно
пытаясь взбить воздух, как хозяйки взбивают масло из молока. Время
от времени я пытался сделать захват, используя приемы вольной
борьбы, но кореец оказался скользким как змея и всякий раз
вырывался, оставляя мне на память новые пинки и затрещины. Где-то на
горизонте плясал ряд внимательных лиц, неотрывно следящих за ходом
нашего поединка. Порой они переговаривались и в их глазах мелькала
явная насмешка, так что я в конце концов почувствовал себя
скоморохом, принимающим колотушки на потеху толпе. Ну нет, господа,
так мы не договаривались. Никому еще не удавалось безнаказанно
делать из меня шута горохового! Я разозлился еще больше и, собрав
все свои силы, попытался понять игру своего соперника и научиться
парировать хотя бы часть ударов, сыпавшихся на меня со всех сторон,
в то же время сделав так, чтоб хотя бы некоторые мои удары достигали
цели. Со стыдом должен сознаться, что это мне в тот день так и не
удалось. Юркий кореец был несомненно куда более сильным бойцом чем
я, и вскоре мне явно было суждено растерять последние силы и
шлепнуться на татами в лучших клоунских традициях. Так бы наверняка
и случилось, если бы не помог случай. Пытаясь уклониться от
очередной замысловатой подсечки, я неловко подпрыгнул в воздух и,
описав немыслимый по своей неуклюжести кульбит, плюхнулся прямо на
корейца, подмяв его под себя всеми моими восьмьюдесятью
килограммами. Мой соперник, судя по всему, не ожидал такой атаки с
воздуха. Бедняга растерялся, не успел ускользнуть и оказался почти
раздавленным. Даже не пытаясь наносить удары, я лишь грузно лежал,
широко раскинув конечности и не давая хрипящему корейцу вырваться,
пока сенсэй не выкрикнул свое "Ямэ!", объявив тем самым об окончании
боя и о моей победе. Так я стал одним из учеников Хироси Хиромацу.
Должен сказать, что время моего обучения у него было лучшей и
интереснейшей порой моей жизни. Два года подряд я по три дня в
неделю с трудом дожидался, когда наконец отбарабаню уроки, рассеянно
полистаю до вечера книжку (даже традиционное пиво с приятелями я
как-то забросил) и наконец отправлюсь на очередную тренировку -
разбивать в кровь костяшки пальцев о макивару, делать растяжку
сухожилий, пока не потемнеет в глазах - в общем, чудеснейшим образом
проводить время. К концу обучения я даже научился кое-как понимать
по-японски и временами предпринимал героические попытки прочитать
наконец ту самую книгу, с которой все и началось.
Книга эта оказалась ни чем иным, как автобиографией Масутацу Оямы. В
ней мастер подробно рассказывал о том, как он постепенно, шаг за
шагом, постигал свое искусство, удаляясь далеко в горы, а чтобы не
возникало соблазна вернуться раньше времени, сбривал себе одну
бровь; как он ставил себе все новые и новые цели и достигал их. Не
найдя себе равных среди людей, он начал вступать в единоборства с
животными и под конец научился одной рукой ломать рога бегущему
быку. Только один раз в своей жизни Ояма не сумел выполнить
поставленной перед собой задачи и победить голыми руками дикого
тигра. Дело в том, что когда он уже начал подготовку к схватке, об
этом прознали экологи и, разумеется, вступились за несчастное
животное, категорически запретив Ояме сражение с тигром.
Разумеется, хотя тренировки и захватили меня окончательно, наивно
было бы думать, что я не замечал, как меняется мир вокруг нашего
подвальчика в центре Москвы. Все-таки я готовил себя к карьере
дипломата, а эти хитрые бестии должны уметь чувствовать мельчайшие
изменения политического климата не хуже ищеек, в особенности когда
уже пахнет жареным. Да и к тому же редкий молодой сопляк вроде меня
в то беспокойное время не испытывал легкое замирание сердца, впервые
в жизни увидев у Красной площади второпях расклеенные листовки либо
с трудом поймав на приемнике "Океан" запретный и потому еще более
вожделенный "Голос Америки". Именно по этом наполовину заглушаемым
радиопередачам, а также по набирающим силу демократическим газетам,
которые уже научились новой правде, но еще только начали учиться
по-новому лгать, мы напряженно следили о борьбе неукротимого
коммуниста из Свердловска с престарелым ЦК, о его загадочном ночном
купанье под мостом с мешком на голове и о не менее скандальном
выходе из партии. Тогда, казалось, все общество раскололось на два
враждебных лагеря и даже моя семья, будто страна в миниатюре,
постоянно сотрясалась спорами и даже скандалами на политической
почве. Здесь стоит заметить, что папаша, будучи коммунистом старой
закалки, чрезвычайно неодобрительно относился к происходящим в
обществе переменам. Его не радовало даже то, что денежный ручеек,
таинственным образом перетекавший из министерства в его карман,
заметно возрос и превратился уже в полноводную реку. Напротив, он
становился все более озабоченным и деловитым, начал часто
задерживаться на работе допоздна и когда в это время раздавались
телефонные звонки и мы поднимали трубку, ответом на наше "Алло!"
была мертвая тишина. Дело этим не ограничилось. Нашу квартиру и
раньше часто посещали различные знакомые отца по министерству,
дипкорпусу и даже люди, чья манера поведения безошибочно выдавала их
принадлежность к армии либо к органам. Мы всегда принимали это за
должное, и мать всякий раз приносила им в гостиную чай с лимоном, а
иногда и кое-что покрепче. Когда я был маленьким, они обыкновенно не
упускали случая потрепать меня по щеке либо шутливо назвать по
имени-отчеству, и не могу сказать, какое из этих действий меня
раздражало больше. Однако теперь перед началом беседы отец
периодически отсылал мать в спальную, расположенную в
противоположном гостиной конце квартиры, а мне недвусмысленно
предлагал прогуляться до вечера. Что ж, у него были свои тайны, а у
меня - свои. Я в то время со всей энергией юнца, пытающегося умными
и красивыми идеями возместить недостаток жизненного опыта,
сопереживал новоявленным демократам в их беспощадной борьбе с власть
имущими. Тогда я еще не знал известной фразы о том, что нет
демократов, а есть борцы за демократию, и поэтому искренне верил,
что стоит совершить новую капиталистическую революцию - и у нас тут
же наступит светлое будущее, все станут жить хорошо и привольно, а
на березах будут круглый год вызревать бананы и ананасы. Вместе с
такими же пламенными оболтусами мы отважно боролись с коммунизмом,
расписывая заборы демократическими призывами и яростно агитируя всех
своих знакомых. Помнится, меня чуть было не отчислили из школы и
комсомола за грубое нарушение дисциплины. Тогда мне довелось
совершить немало благородных глупостей, но я о них не жалею - мы
делали общее дело и свято верили, что это дело - правое. Новые
приключения, а также тренировки настолько захватили меня, что я даже
не поддался на многочисленные уговоры родителей, мечтавших отправить
меня по случаю успешного поступления в МГИМО на август в Штаты, и
остался в Москве. Если бы я только знал, чем закончится это памятное
лето 91-го года...
Однажды вечером я пришел с тренировки раньше чем обычно, отпер своим
ключом дверь и начал стаскивать с себя кроссовки, когда мое внимание
привлекли доносившиеся из-за двери голоса. По-видимому, так кто-то
ссорился и несколько человек безуспешно пытались друг другу что-то
доказать. При этом они подняли такой шум и гам, что даже не заметили
моего прихода. Прислушавшись, я опознал в одном из ссорящихся моего
отца. Второй голос принадлежал завсегдатаю нашего дома, которого
папаша обычно называл Шуриком, несмотря на то, что Шурик с недавних
пор носил полковничьи погоны. Фамилия его была, помнится, какая-то
длинная - то ли Серовский, то ли Саратовский... Впрочем, какое это
имеет значение сейчас, когда все уже закончилось и ничего нельзя
вернуть...
- Вы не смеете так поступать, вы предаете нас всех! - кричал
неестественно срывающимся голосом отец. Обычно папик был спокойным и
сдержанным человеком, так что я от удивления прекратил развязывать
шнурок, да так и замер в позе цапли.
- Ну сколько же можно вам повторять, дорогой мой Иван Трофимович...
- донесся успокаивающий и, как мне показалось, снисходительный голос
полковника.
- Замолчите! Я не хочу вас слушать! - перебил его отец. Из-за двери
было слышно, как он нервно шагает по комнате.
- ... Вы уже давно должны были понять, что нельзя воскресить труп,
как бы дорог он нам не был, - продолжал тем временем полковник, не
обращая внимания на выкрики отца. - Мы с вами не первый день живем в
этой стране и должны вовремя сделать правильную ставку при переделе
власти, иначе мы просто вынуждены будем уйти со сцены. Это вам
понятно?
- Мне понятно только одно! - загремел отец как библейский пророк. -
Вы, Александр, предали свое дело, свою партию и свой народ. И вы еще
смеете объяснять мне причины своего предательства?
- Иван Трофимович, уважаемый вы наш, - продолжал разливаться медом
полковник. - Ну откуда же у вас такая любовь к ярлыкам? Коммунисты,
демократы, предатели, патриоты... Неужели вы не понимаете, что наш
человек, глава обкома и член ЦК, так и останется нашим человеком,
даже если...
На этом месте мне надоело стоять на одной ноге и я попытался занять
положение поудобнее, опершись на ручку кресла. И, конечно же, я в
сотый раз забыл, что она укреплена весьма ненадежно и постоянно
вылетает из пазов... После раздавшегося грохота голоса тут же
стихли, словно их выключили. Дверь комнаты отворилась и на пороге
появился мой отец. В первый момент мне показалось, что его вот-вот
хватит апоплексический удар. Все его лицо и даже глаза приобрели
нездоровый иссиня-багровый оттенок, щеки нервно тряслись, а ворот
рубашки был против обыкновения расстегнут. Увидев меня, он еще
больше покраснел от гнева и взмахнул руками, словно всерьез
собираясь броситься на собственного сына.
- Иван Трофимович! - осторожно донеслось из-за двери.
- Да-да, - рассеянно отозвался отец, не сводя с меня взгляда.
Наконец он тихо и четко сказал:
- Ступай отсюда и чтобы духу твоего в коридоре не было. Иди к себе и
ложись спать.
Я хотел было сказать в ответ что-то резкое, но передумал и, махнув
рукой, удалился в свою спальню. Сердце бешено колотилось. Честно
говоря, тогда я совершенно не понял содержимого странного разговора,
но одно было ясно - вскоре что-то должно произойти и мой отец с
полковником окажутся во враждующих лагерях. Захлопнув дверь, я
уселся возле кровати на пятки и сосредоточился, пытаясь успокоиться
и прояснить роящиеся мысли. На этот раз стандартная процедура
циркуляции энергии Ки давалась мне с особенным трудом. Вдох...
Энергия неуловимым усилием воли направляется через затылок к
позвоночнику, потом - от позвоночника к центру тяжести танден. Затем
выдох в обратном порядке.... Вдох... Выдох... Не получается... Как
же говорил сенсэй? "Представь себе, что твое тело подобно пустому
пакету. Ты медленно наполняешь его водой - энергией Ки, а затем
протыкаешь, отпуская энергию обратно." Вдох... Выдох... Наконец мне
удалось взять себя в руки и я повалился на постель, размышляя об
услышанном. Так я и заснул, забыл оборвать очередной листок с
отрывного календаря на стене. Маленький красный листок с жирной
надписью: "Воскресенье." А строчкой ниже - дата минувшего дня.
18 августа 1991 года.
Конец записи 131958-С.
* * *
Из автобиографического отчета Сона, архив группы "Д", код 131959-С
Утром в понедельник я проснулся около половины десятого от
непонятных звуков за окном. Обычно в это время Кутузовский проспект
уже давно проснулся и деловито фырчит моторами тысяч автомобилей,
направляющихся через мост мимо здания СЭВ к центру столицы. За
семнадцать лет я, разумеется, давно привык к этому шуму и не замечал
его, как не замечают грохота Ниагарского водопада североамериканские
индейцы. Но в тот день проспект шумел совсем по-другому, странно и
непривычно. Зевнув, я лениво нажал левой пяткой на рычажок,
открывающий жалюзи, и выглянул на улицу. То, что я увидел, было
настолько нелепо и невероятно, что я сперва решил, что все еще сплю
и вижу самый дурацкий из своих снов. Крепко зажмурившись, я больно
ущипнул себя за руку, а затем посмотрел опять. Ничего не изменилось.
За окном по-прежнему лязгала гусеницами об асфальт колонна танков с
расчехленными стволами.
Я, как был в одних трусах, так и выбежал из комнаты, шлепая по полу
босыми ногами. Сквозь распахнутую дверь гостиной было слышно, как
телевизор лениво извергает из себя пассажи классической музыки.
"Лебединое озеро" - на автомате определил я. На кресле у телевизора
сидел отец. Он был одет с непривычной торжественностью - новый
английского покроя костюм с планками орденов, наглухо застегнутый,
несмотря на жару, высокий воротник, синева тщательно выбритых щек.
Не отрываясь, он невидящим взглядом смотрел на изящные прыжки
Одетты, у подлокотника его кресла лежал телефон, снятая трубка
которого вяло покачивалась на проводе. Заслышав мои шаги, он,
казалось, очнулся ото сна. Медленно повернув голову, отец посмотрел
на меня с непривычной серьезностью. Наконец он сказал, с трудом
подбирая слова:
- Слушай меня внимательно, сын, и запоминай. Сегодня наконец-то
настал конец бардака и анархии, вот уже шесть лет творящихся в
Советском Союзе. Горбачева сместили, вместо него теперь -
Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению во главе с
товарищем Янаевым. Помнишь, он часто приходил сюда? Власть вернулась
к тем, кому она должна была принадлежать. Теперь все зависит от
того, сумеют ли они ее удержать или нет. Если им это удастся, то
развалу Союза придет конец. Горбачев и так слишком много заигрывал с
этими прибалтийскими ублюдками, вообразившими себя независимыми от
России. Ты только подумай - НЕ-ЗА-ВИ-СИ-МЫ-МИ! И это после всего
того, что мы для них сделали! Да если б они и получили свою
независимость, что бы они стали с ней делать? Не прошло бы и пары
лет - и они уже развалили бы все, что можно, и приползли бы обратно,
клянчить свой кусок.
- А может, все-таки они сами должны решать, быть им независимыми или
нет? - наконец-то не выдержал я. Голова у меня кружилась после
услышанного, усиливая странное чувство ирреальности всего
случившегося. - Ведь и в Конституции...
- Какая, к черту, конституция! - перебил меня отец. - Всю страну
засрали, а ты мне - про конституцию... Самая лучшая, самая
демократичная конституция в стране была при Иосифе Виссарионовиче. А
разве Сталин позволил бы этим демократишкам даже заикнуться о своей
независимости? Они бы только раскрыли рот, а фразу договаривали бы
уже на Колыме. Капитализма им, видите ли, захотелось, рябчиков с
ананасами. А этого они не видели? - и он махнул в воздухе
комбинацией из трех пальцев. Ордена на его груди тоненько звякнули.
- Всех к ногтю! - заорал он так, что на шум прибежала мать и робко
остановилась на пороге. - А Ельцина с его шайкой демократов,
продавшихся немцам и американцам - к стенке или выкинуть вон из
страны!
- Руки коротки у твоих коммунистов - Ельцина к стенке поставить! -
закричал я в ответ, невзирая на отчаянные жесты матери.
- Что-о-о-о? - протянул отец. Ноздри его раздувались как у
взмыленного жеребца. - Ты что, дурак, не соображаешь, что говоришь?
Он испуганно окинул взглядом комнату, словно опасаясь, что нас
подслушивают.
- Да ты хоть понимаешь, что произойдет, если где следует узнают, что
мой сын ляпнул такое! Сам себя погубишь, безмозглый дурак, а заодно
и отца с матерью.
- Успокойся, Иван, ну что же ты так нервничаешь! - торопливо
защебетала мать, почуяв неладное. - Владик растерялся, он ведь
только что проснулся и еще не понимает, что говорит. Ты ведь только
пошутил - правда, сынок?
Ее суетливое участие только разозлило меня, а когда я злюсь, меня
останавливать бесполезно.
- Сейчас не время для шуток, - ответил я со всей горячностью
идейного юнца семнадцати лет от роду. - Если коммунисты развяжут
новую гражданскую войну, то мы будем с ними сражаться!
Возможно, сейчас эти слова вам покажутся смешными или вульгарными,
но следует помнить, что тогда я действительно был готов воевать за
демократию до последней капли крови и уже представлял себя в мечтах
чем-то вроде Мальчиша-Кибальчиша, с той только разницей, что
сражаться приходилось не за Красную армию, а как раз наоборот.
- Сражаться! - разъярился отец. - Сопляк, полудурок! Вы только
поглядите - он будет сражаться! Да я тебе сейчас так посражаюсь -
мало не покажется! - и он принялся торопливо расстегивать свой
широкий ремень.
- Нет! - закричала мать, хватая его за руки. - Иван, подожди! Он
извинится!
Отец грубо оттолкнул ее и она неловко повалилась на диван. Я
остолбенел и, не в силах пошевельнуться, наблюдал, как ее тело
выгнулось так, что голова стукнулась об изголовье, глаза
вытаращились и она начала с равными промежутками судорожно и
пронзительно подвывать, как должно быть воет при свете Луны
угодившая в капкан волчица.
- До чего мать довел, паскуда! - прохрипел отец. Ему к тому времени
удалось снять ремень и он со всей силы, наотмашь хлестанул меня им
по щеке. Где-то на третьем ударе я словно очнулся и перехватил
свистнувшую в воздухе тугую петлю. Я рванул ее на себя и она
неожиданно легко поддалась, несмотря на то, что отец изо всех сил
старался не выпустить ее из рук. Только тогда я неожиданно понял,
что он гораздо слабее меня и к тому же почти старик.
Я вырвал у отца ремень и отбросил прочь. Он так и остался стоять,
опираясь на кресло и тяжело дыша, а мать на диване все еще корчилась
и монотонно выла, безуспешно силясь подняться. Я кинулся на кухню и
принес стакан воды. Отец почти вырвал его из моих рук и сам поднес к
губам матери. Ее зубы дробно застучали по стеклу. Я стоял как
истукан, не зная, что делать и что говорить.
- Марш в свою комнату, - не оборачиваясь, приказал отец. - И чтобы я
духу твоего здесь не видел.
Эти слова, а в особенности тон, которым они были произнесены,
возмутили меня до глубины души. Меня, словно нашкодившего ребенка,
хотели поставить в угол!
- Я уйду, - ответил я. - Но не в комнату, а прочь из этого дома.
Если по городу двигаются танки, значит, коммунистам противостоит
реальная сила. И я должен быть с ней, а не с вами.
Мать дернулась и отец пролил остатки воды ей на лицо. Он отставил
стакан в сторону и всем телом повернулся ко мне. В его глазах
отразился такой гнев, что я испугался, как бы он не попытался
ударить меня. Мне очень не хотелось применять силу к папику. Однако
отец всего лишь указал рукой на дверь и хрипло сказал:
- Убирайся, подонок. Ступай к своим демократам, к своему Бореньке
Ельцину, ко всем чертям. Ты мне больше не сын.
Его кадык дернулся и он заорал, неистово жестикулируя:
- Вон! Вон из моего дома!
Мать изо всех попыталась что-то выговорить, но из ее груди вырывался
только звериный вой, а безумные глаза смотрели с бесконечной болью
на ослепительно белый потолок.
- Вон отсюда! - продолжал кричать отец.
Я коротко кивнул и, не надевая куртки, пулей выскочил из квартиры.
На душе было скверно и грязно. Отдышавшись в подъезде, я осторожно
выглянул на улицу и вышел в новый мир, внешне почти не изменившийся,
но уже совсем не тот, что вчера, и мне было ясно, что эти изменения
необратимы.
Сейчас, когда я вспоминаю свои действия девятнадцатого августа, я не
могу отделаться от ощущения, что вместо меня действовал какой-то
автомат, а мое сознание наблюдало за происходящим как за кошмаром,
которым невозможно управлять и из которого нельзя проснуться. Выйдя
из дома, я, повинуясь какому-то чутью, направился к центру города.
Когда я услышал о перевороте, я подумал, что улицы непременно должны
надолго опустеть, а редкие пешеходы опасливо пробираться между
многочисленных патрулей и бронетехники. Как ни странно, все было
совсем не так. По улицам деловито сновали люди, из какого-то
небольшого кафе доносилась приглушенные ритмичные звуки, а на
занавесях, закрывавших окна, плясали блики цветомузыки. Ближе к
центру становилось все оживленнее, люди переговаривались, сообщая
друг другу последние слухи, и даже начали появляться редкие
листовки. Рядом с улицей Разина я повстречал одного своего старого
знакомого по секции вольной борьбы. Он возбужденно оглядывался по
сторонам и слонялся по городу без видимой цели - вероятно, из чисто
спортивного любопытства.
- Представляешь, - с ходу поведал он, едва успев со мной
поздороваться. - Мне полчаса назад звонила тетка из Германии.
Оказывается, у них по телевизору передают, что в России путч,
Горбачев арестован, а Белый дом обстреливается из катюш.
- Что за бред? - удивился я. - Ну какой же человек в здравом уме
будет применять катюши на улицах Москвы? Брешут, наверное.
- Конечно, брешут! - согласно закивал приятель. - Теперь все
западные журналюги сидят в своих посольствах с полными штанами и
боятся в окно выглянуть. А еще мне тут рассказали...
Он торопливо, как ребенок, наконец-то нашедший интересную игрушку,
принялся рассказывать о произошедших в последние часы событиях и о
том, что, судя по всему, должно было случиться вскоре в самом
центре, на Манежной площади, куда, опять же по слухам, Ельцин
призвал собираться все дружественные ему силы.
- Значит, нам туда дорога, - решил я.
- А мне, в общем-то, все равно, - пожал плечами приятель. - Тут
сейчас везде развлекуха творится. Когда еще такое шоу увидишь!
Блажен, едрена мать, кто посетил сей мир в его минуты роковые...
Когда мы проходили мимо ГУМа, мне запомнилась длиннющая очередь -
по-видимому, там давали какой-то дефицит. Люди с авоськами
копошились и напирали друг на друга, будто во всем мире не было
ничего важнее этой длинной уродливой очереди, в которой многие даже
твердо не знали, за чем же они стоят.
На Манежной площади к моменту нашего прихода уже толпилось несколько
тысяч человек и толпа постоянно пребывала, стекаясь из окрестных
улиц. В воздухе метались лозунги - "Фашизм не пройдет", "Язова,
Пуго, Крючкова - под суд!" Пьяный студент с увлечением рассказывал,
как только что прогнали Жириновского. Он громко хохотал и жалел, что
так и не попал в него пустой пивной бутылкой. Мы продирались к
центру митинга, когда толпа внезапно заволновалась и дрогнула. По
ней пронесся глухой недовольный рев. Со стороны Большого театра к
площади подъезжала колонна БТРов. Благодаря своему немаленькому
росту я урывками видел, как они надвигаются на первые ряды
митингующих, которые что-то неразборчиво кричали, взявшись за руки,
как полетели в толпу какие-то предметы, напоминающие жестяные
банки... "Началось..." - подумал я, приготовившись к самому худшему.
Однако когда мне удалось приблизиться к первым рядам, я с некоторым
удивлением увидел, что БТРы остановились и на них, размахивая
лозунгами, пытаются забраться демонстранты.
Честно говоря, я не вижу причины подробно обрисовывать все то, что я
видел в этот день. Эти события уже многократно описаны в газетах и
книгах, и к тому же они вряд ли смогут помочь господам психологам в
исследовании моей личности, поскольку означенная личность,
разумеется, играла в этих событиях роль одного из сотен тысяч
статистов с заранее распределенными ролями и короткими
малозначительными репликами. К тому же должен признаться, что
воспоминания мои по большей части отрывочны. Помню, что вскоре после
того, как нам удалось остановить колонну бронетехники, я помогал по
мере сил корежить водометы, которыми пытались нас разогнать, пока
они не отступили в весьма плачевном состоянии. Затем по толпе
прошелестел слух, что готовится штурм Белого дома и мы двинулись на
Краснопресненскую набережную. По обеим сторонам моста стояли танки,
уставив тупые стволы на проезжую часть. Какой-то майор вещал в
пространство перед собой, что приказа стрелять нет и не будет, и для
пущей убедительности совал всем желающим в лицо пустой магазин от
своего пистолета. Однако ему никто не верил. Напротив, кто-то
божился, что в четыре часа начнется штурм здания, и толпа послушно
бросилась выковыривать из брусчатки булыжники поувесистей и
сооружать импровизированные баррикады. В ход пошли все подручные
средства - мусорные баки, скамейки, бетонные блоки. Кто-то даже
притащил куски ограды ближайшего парка. Возможно, вы, господа
психологи, сочтете себя разочарованными потому, что я предпочитаю
описывать не свою личную реакцию на происходящее, а всего лишь
действия толпы, но мне это кажется наиболее целесообразным. Поймите,
в эти часы меня по сути не было, я представлял собой всего лишь
микроскопическую часть толпы, действовал вместе с ней и мыслил ее
категориями.
Вечером, когда уже начало темнеть, на баррикадах выступил Ельцин. Я
изо всех сил старался пробиться в первые ряды, ловя каждый жест
президента России. Тем не менее, слов я почти не услышал, хотя сам
вид Ельцина, на всю толпу излучающего энергию и решительность,
говорил о том, что пришел наконец-то его звездный час, время
неслыханного взлета, равного которому он не испытывал ни до, ни
после этих событий. Тогда, в дни путча, вокруг него сплотились все.
Люди пребывали ежечасно, ежеминутно - и штатские, и военные.
Студенты, казаки, десантники генерала Лебедя и перешедшие на сторону
защитников Белого дома танкисты, бывшие советские граждане и те,
кого будут расстреливать в этом же доме два года спустя, - все были
объединены одной целью.
Ночью шел дождь. Было холодно и промозгло. Наскоро проглотив еду из
ближайшего буфета и совершенно не почувствовав ее вкуса, я залпом
вылакал стакан водки. Откуда он оказался у меня в этой суматохе,
совершенно не помню. Вероятно, его сунул мне в руку кто-то из
ближайших соседей по баррикаде. После выпивки все заметно подобрели
и расслабились, хотя многие были уверены в том, что ночью непременно
произойдет штурм. К нам, помнится, подсел танкист из перешедших на
сторону демократов. Закурив, он смачно сплевывал тягучую слюну,
небрежно матеря свое командование:
- Хер знает, что теперь делать, ребята. Шутка ли дело - приказа
ослушались! Генералы гребаные говорят одно, наш подполковник -
другое... Кто их всех разберет...
- Генералы, подполковники... - передразнил его кто-то. - А если они
тебе стрелять по нам прикажут, что делать будешь?
- Да что вы, ребята, - смутился танкист. - Тоже, блин, скажете. Если
прикажут стрелять, на хер пошлем. Пусть сами своими пукалками
размахивают. Да вы не волнуйтесь, у нас даже снаряды с грузовиков не
разгрузили... Что мы - звери, по своим стрелять? Да и не отмоешься
потом...
Одним словом, ночь прошла почти благополучно. Разожгли костры, потом
удалось у ближайших кооператоров раздобыть целый ящик водки и стало
совсем хорошо, где-то даже песню затянули. Правда, спьяну кое-кто
принялся выискивать в толпе коммунистических шпионов, а проще
говоря, тех, кому можно было безнаказанно набить морду, но до
настоящей потасовки дело так и не дошло. По крайней мере, до тех
пор, пока меня от выпитого не начало неудержимо клонить ко сну. Так
я и прикорнул - под потрескиванье костра, выкрики и песни, неудобно
уткнувшись плечом в перевернутый мусорный бак.
Проснулся я оттого, что кто-то яростно пихал меня в бок. Тело с
непривычки страшно ныло и вдобавок в голове с похмелья, казалось,
разместился целый кузнечный цех.
- Эй, ты! Поднимайся! - крикнули мне в ухо. - Развалился тут, морда
сивушная, как свинья в луже. Шевели жопой да поживее!
Наконец-то я сообразил, что от меня хотят. Вокруг все уже суетились,
расчищая в баррикаде проход, вероятно, для очередного подразделения
войск, перешедших на нашу сторону, либо для еще одной делегации,
направляющейся к президенту России. Я встал и, пошатываясь, с трудом
помог отвалить в сторону несколько кусков баррикады, в которых уже с
трудом можно было опознать, чем же они являлись раньше. Покончив с
этим делом, я оглянулся вокруг себя в поисках опохмелки но, увы, не
обнаружил ничего ценнее пустых бутылок, оставшихся после вчерашнего.
Тяжко вздохнув о нелегкой доле защитника Белого дома, я привалился к
обрубку дерева, поставленному стоймя около расчищенного прохода, и
принялся ожидать таинственных посетителей, ставших невольными
виновниками моей ранней побудки.
Долго скучать не пришлось. Мимо нас протопала рота десантников, за
ними шагали несколько человек, показавшихся мне знакомыми. Потом я
сообразил, что некоторых из них я знал по фотографиям в газетах и по
телерепортажам. Впереди шли Коржаков с генералом Лебедем. Генерал на
ходу что-то втолковывал охраннику президента, на что тот отвечал
нетерпеливыми односложными фразами. Коржаков поминутно стирал со лба
выступающую испарину. Было видно, что он сильно простужен и
прилагает заметные усилия, чтобы сохранять бодрый вид. Лебедь
казался озабоченным какой-то проблемой. Я слышал, как он резко
говорил охраннику президента:
- Я получил приказ и как офицер, давший присягу, обязан ему
подчиниться. Должен вас предупредить, что я вынужден увести солдат.
- Ясно, - отвечал Коржаков. - Кто может отменить этот приказ?
- Тот, кому я давал присягу.
- То есть Горбачев?
- Да, - кивнул генерал. - Но сейчас Горбачева нет и даже неясно, где
он. Кроме него приказ может отменить главнокомандующий России...
Они продолжали разговаривать, однако человек, идущий в нескольких
метрах позади них, заинтересовал меня куда больше. Разумеется,
непосвященный наблюдатель вряд ли бы обратил внимание на эту
невысокую фигуру, молча шагающую к Белому дому в компании
значительно более известных и популярных людей. Однако для меня сам
факт появления этого человека сразу прояснил всю ситуацию последних
двух дней, сделав понятным и странный разговор воскресным вечером, и
необычную реакцию отца на мое появление в коридоре. Шурик...
Господи, как же его по отчеству? Я растолкал своих соседей и
бросился вдогонку за позавчерашним отцовским собеседником, который к
тому времени вместе со своими спутниками уже приближался ко входу в
Белый дом. Завидев, что их нагоняет странный всклокоченный человек в
рваной рубашке, от группы плавно отделились двое мускулистых людей с
одинаковыми чемоданчиками и преградили мне дорогу.
- Александр Владимирович! - изо всех сил закричал я вдогонку
полковнику. - Александр Владимирович!
К моему великому облегчению я увидел, как спина полковника дрогнула
и он повернулся. Несколько секунд он удивленно вглядывался в меня,
затем в его глазах мелькнуло понимание. Полковник сделал знак
охранникам и они беззвучно расступились, пропуская меня вперед.
- Рад тебя здесь видеть, Влад, - произнес полковник, изобразив на
своем лице приветливость и при этом внимательно ощупывая меня
взглядом, словно надеясь прочесть таким образом мои мысли. – Ну и
видок! Где это тебя так разукрасили?
Только тогда я сообразил, что от отцовского ремня на моем лице
осталась весьма внушительная болезненная отметина. Весь прошлый день
был слишком насыщен событиями, чтобы я вспоминал о таком пустяке.
- Ерунда, вчера споткнулся, - неубедительно пробурчал я. Нет,
определенно надо с собой что-то делать. Это же просто позор - дожить
до семнадцати лет и не научиться как следует врать! Но полковник,
казалось, не обратил на мое смущение ни малейшего внимания.
- А мы с твоим отцом, признаться, слегка повздорили в последний раз,
- наконец сказал он. - Кстати, а знает ли он, где сейчас находится
его сын?
- Догадывается, - усмехнулся я в ответ.
- Интересно, очень интересно... Кто бы мог подумать - сын самого
Трофимыча... - сказал полковник скорее не мне, а самому себе. Было
видно, что он над чем-то напряженно размышляет. Тем временем мы уже
подошли к подъезду Белого дома.
- Со мной, - коротко кивнул на меня полковник, словно приняв наконец
какое-то решение. Стоит ли говорить, что я при этих словах мысленно
подпрыгнул до потолка от радости и готов был сто раз героически
погибнуть за человека, оказавшего мне такое высокое доверие.
Стоявшая у поста охраны женщина, по-видимому, из местной
администрации, коротко кивнула. Мы с полковником беспрепятственно
прошли мимо поста охраны и вступили на территорию того, что
представлялось мне олицетворением российской демократии.
В коридоре Лебедь с Коржаковым растворились в каком-то боковом
проходе. Александр Владимирович отправился к лифтам и я последовал
за ним. Меня начало преследовать отвратительное чувство того, что я
здесь лишний. Оно еще больше усугубилось, когда нам повстречался
Бурбулис, деловито спешащий куда-то со своими двумя охранниками.
Полковник долго разговаривал с ним приглушенным голосом, словно
боялся, что я стану подслушивать. Наконец, будущий госсекретарь
отправился своей дорогой. Александр Владимирович многозначительно
кивнул ему вслед:
- Уникальный человек! Образование на троечку, интеллект на двойку с
плюсом и в то же время - неукротимая воля. С такими людьми мы
способны горы своротить!
Произнеся эту сентенцию, он участливо посмотрел на меня.
По-видимому, я являл собой весьма жалкое зрелище, так что полковник
покачал головой и только спросил:
- Есть хочешь?
- Пить хочу, - ответил я, облизнув пересохшие губы.
- Хорошо. Сейчас я тебя отведу... - он на секунду задумался и
посмотрел на часы. - А впрочем, пойдем со мной.
Лифт отвез нас в подвальную часть здания. Полковник безошибочно
нырнул в лабиринт переходов и вскоре мы вошли в герметично
закрывающуюся дверь внутреннего сооружения, которое полковник
называл коротко - "Объект 100".
Объект 100 состоял из двух основных помещений. Первое было уставлено
стеллажами, с которых таращили на посетителей мутные стекла пыльные
противогазы. Там же находился и аварийный запас воды Белого дома.
Оттуда я последовал за Александром Владимировичем через огромные
автоматические ворота во второй отсек, который, судя по всему,
предназначался для важных персон, по прихоти судьбы вынужденных
пережидать здесь творящиеся наверху катаклизмы. В нем уже
присутствовали определенные элементы комфорта - туалет, несколько
просторных помещений и отдельно - кабинет, судя по всему,
предназначавшийся для президента. (Как я узнал впоследствии, Ельцин
действительно провел там часть следующей ночи после того, как принял
решение отказаться от предложенного ему политического убежища в
посольстве США.) В одной из комнат находились запасы неплохой еды и
питья.
Утолив жажду, я начал с любопытством оглядываться по сторонам и
вскоре заметил странный проход. Отодвинув решетку, я заглянул
вовнутрь. В лицо мне пахнуло сыростью подземелья. В полумраке тускло
поблескивала уходящая глубоко вниз узкая винтовая лестница.
- Не вздумай спускаться туда, - предупредил меня полковник. -
Заминировано на случай атаки.
- А куда ведет этот путь? - полюбопытствовал я.
- В тоннель метро между "Киевской" и "Краснопресненской". Здесь есть
еще три выхода - к парадному входу, во внутренние помещения и к
Шмидтовскому парку.
- И все - заминированы?
- Ишь какой шустрый, - усмехнулся полковник. - Все тебе расскажи да
покажи... А вдруг ты - шпион, подосланный сюда КГБ?
- Тоже мне, надулся как маленький, - рассмеялся он, наблюдая мою
реакцию. - Шучу я так, шучу. Какие уж тут шпионы! Гебисты схему
этого здания знают в десять раз лучше, чем мы сами.
После того, как полковник отдал несколько коротких распоряжений, мы
поднялись обратно наверх и он ответ меня в одну из комнат.
- Жди меня здесь и никуда не выходи, - сказал он тоном, не терпящим
возражений.
Он ушел, а я прислонился лбом к прохладному оконному стеклу,
стараясь унять пульсирующую головную боль. С высоты четвертого этажа
баррикады внизу казались маленькими, смешными и нелепыми. В воздухе
плыл пар от полевых кухонь, снующие внизу люди забавно суетились,
напоминая крошечных марионеток, не замечающих возвышающегося за ними
огромного кукловода.
С момента исчезновения полковника прошло уже несколько часов. В моей
больной голове уже начали крутиться невеселые мысли о том, что про
меня забыли, когда дверь распахнулась и на пороге возникла та самая
женщина, которую я видел у входа в здание. Коротко кивнув мне, она
отомкнула ключом один из находящихся в комнате шкафов и с трудом
извлекла из него два картонных ящика, доверху набитых толстыми
канцелярскими папками вроде тех, которые я видел у отца на работе.
- Свободен? - спросила она меня.
Я кивнул. Наконец-то мне представилась возможность быть хоть чем-то
полезным защитникам демократии!
Подхватив тяжелые ящики, мы отнесли их в просторное помещение этажом
ниже, в котором толпилось много народу. Положив свою ношу на пол, я
направился к выходу в коридор и чуть ли не у самой двери столкнулся
нос к носу с полковником, едва не сбив его с ног. Полковник был
хмур. Казалось, что он только то услышал не слишком приятные
новости. Подняв на меня глаза, он мгновение соображал, откуда я
здесь взялся, а затем рявкнул:
- Почему ты покинул отведенную тебе комнату? Я же ясно приказал
оставаться на месте и никуда не ходить!
В сущности, он был, конечно, прав. Однако командный тон - это не
лучший способ разговора со мною.
- С какой это стати вы вдруг стали мне приказывать? - ехидно спросил
я.
Полковник вспыхнул:
- Мальчишка! Да как ты смеешь...
- Нет, это как вы смеете раздавать мне приказы? - перебил я его. -
Если вы хотите, чтобы все вам безропотно подчинялись, то вы выбрали
не ту сторону. Демократы мы в конце концов или нет?
- Тоже мне демократ нашелся, - скривился полковник. - А в свой МГИМО
ты тоже небось по демократии поступил, на общих основаниях?
На этот раз уже разозлился я.
- Да, на общих! И мой отец, на которого вы намекаете, здесь
совершенно не причем!
- Это ты у него лучше спроси. Может, он тебе и расскажет, как было
на самом деле. - усмехнулся полковник. - А хочешь поиграть в
демократию, в светлые идеи - иди обратно на свои баррикады. Говорят,
что на них скоро "Альфа" полезет. Ступай к своему быдлу!
- И пойду, можете не сомневаться. По крайней мере, там люди куда
порядочнее и честнее, чем вы.
Полковник, не ожидавший такого напора с моей стороны, даже отступил
на шаг назад.
- Вали отсюда к своим высокоидейным придуркам. Вы оба и сами такие -
что ты, что твой отец. Тот тоже уперся как баран, хоть бы сына
пожалел...
Теперь настал уже мой черед растеряться.
- Как вы смели докладывать обо мне моему отцу? - закричал я, не
обращая внимания на окружающих. - Играйте в свои грязные игры, но
нас извольте не вмешивать!
- Можешь не кипятиться, Влад, - сказал в ответ Александр
Владимирович, которому удалось наконец взять себя в руки. Вероятно,
он уже жалел, что так неосторожно проговорился. - Забудь об этом.
Твой отец уже вне игры. Он оказался слишком толстокожим и
зацикленным на своих устаревших принципах, чтобы почувствовать
изменение ситуации. И я рад, что его сын...
Лучше бы полковник этого не говорил. Я вспомнил, как он всякий раз,
когда приходил в наш дом, сахарно улыбался отцу, старомодно
прикладывался к руке матери и лебезил, лебезил, лебезил... Тогда
отец почему-то не казался ему устаревшим и толстокожим. А сейчас он,
узнав, что я в ссоре с отцом, решил, что сможет подобрать ко мне
ключик таким подлым способом! Ну что ж, посмотрим, кто кого.
- Как, Шурик, вам не нравится мой папа? - сказал я таким громким
голосом, что большинство окружающих тут же удивленно уставились на
нас. - Странно, Шурик. Выходит, он ошибался, когда считал тебя одним
из главных жополизов, готовых на карачках ползать до тех пор, пока
он из жалости не кидал вам очередной кусок? Или здесь вам перепадают
подачки повкуснее, чем в Совмине и в вашем КГБ? Стыдитесь, Шурик!
Полковник хотел было что-то ответить, но слова от возмущения
застряли в его горле. По залу прополз недоуменный шепоток.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, я прошел мимо
остолбеневшего Шурика в коридор, спустился к главному входу и вышел
на улицу. Никто меня так и не остановил. Избегая встречаться глазами
с защитниками того, во что я еще несколько минут назад свято верил,
я перемахнул через баррикаду и зашагал прочь от Белого дома.
Конец записи 131959-С.
* * *
Из автобиографического отчета Сона, архив группы "Д", код 131960-С
...Что ж, уважаемые психологи и психиатры. Наконец-то я дошел до
того фрагмента, который может вас заинтересовать с профессиональной
точки зрения. Дело в том, что вечером 20-го августа 1991-го года у
меня был весьма неплохой шанс стать вашим постоянным клиентом.
Выбравшись из Белого дома, я нырнул в один из ближайших переулков и
длительное время бесцельно слонялся, не разбирая пути. На меня
напало нечто вроде отупения и полнейшего равнодушия ко всему
окружающему. По-видимому, это было своеобразной реакцией организма
на потрясения последних дней. С прошлым было покончено навсегда и
никакая сила не могла меня заставить вернуться назад к отцу. И в то
же время огромный красочный миф о победе демократии, которая,
конечно же, за пару лет приведет страну к лучшей жизни, рассыпался в
прах. Оболочка прекрасных слов лопнула и из нарисованной моим
воображением отрадной картины, как из прохудившегося матраса,
посыпались тараканы, клопы и прочая гадость. Сколько времени я
провел, слоняясь неизвестно где в размышлениях о тщете всего сущего,
я не знаю. Идти мне было некуда и порой даже неудержимо хотелось
лечь под ближайшим деревцем и тихо помереть. Однако я и не
подозревал, что скоро встречусь с людьми, собирающимися помочь мне
осуществить это желание.
Помню, что когда дорогу мне внезапно преградил высокий человек в
черных очках, я не испытал ничего кроме досады и раздражения - как
он посмел отвлекать меня от моего возвышенного горя! Незнакомец тем
временем подошел ко мне почти вплотную и тихим голосом скомандовал:
- Спокойно и без глупостей. Быстро в машину.
Я очень не люблю, когда меня отрывают от моих философских
размышлений. Но уж что я совсем терпеть не могу, так это когда мне
приказывают. Поэтому я решил временно отвлечься от печальных мыслей
и попробовать разобраться в ситуации. Незнакомец, судя по всему, был
настроен весьма решительно. Его правая рука была опущена в заметно
оттопыривающийся карман куртки, так что угроза, недвусмысленно
прозвучавшая в его голосе, имела под собой некоторые основания. В
это же время к тротуару, на котором мы стояли, в лучших традициях
советских боевиков бесшумно подъехала черная Волга, один из
пассажиров которой, как заправский швейцар, распахнул заднюю дверцу.
Однако, несмотря на такую услужливость, садиться в этот автомобиль у
меня почему-то не было никакого желания. Я быстро осмотрелся. Место
для нападения было выбрано практически идеально. Скверик, в котором
мы находились, был почти пуст, лишь в сотне метров от нас двое
местных мальчишек пинали консервную банку, не обращая на Волгу
никакого внимания.
- В машину, да поживее! - угрожающе повторил незнакомец, подходя ко
мне вплотную. Дуло пистолета, спрятанного в кармане его куртки,
уперлось в мой бок. Мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться
его приказу.
Подойдя к автомобилю, я наклонился, пролезая в дверцу. Внутри Волги
находился водитель и еще один человек, сидящий с противоположного
края заднего сиденья. В руках он держал наручники и я догадывался,
кому сейчас придется их примерить. Конвоировавший меня незнакомец
остановился, взявшись за ручку двери, и пистолет ненадолго оторвался
от моего бока. Оценив ситуацию, я пришел к выводу, что если даже
Аленке за два с лишним года не удалось нацепить на мою руку золотое
колечко, то этим жлобам и подавно не судьба надеть на меня такое
сомнительное украшение как наручники. Поэтому я, так и не
разгибаясь, лягнул изо всех сил стоявшего у машины противника
куда-то повыше ног, а сам бросился бежать во все лопатки, крича о
помощи с такой энергией, что задрожали стекла окрестных домов. И
куда только делось мое недавнее глубокое отвращение к жизни!
За спиной я услышал матюги, кряхтение и громкий топот, причем
последнее меня порадовало меньше всего. Люди в Волге тоже не теряли
времени даром, машина сорвалась с места и теперь стремительно
набирала скорость, точно нацелившись бампером в мою спину. Все это я
ощущал так явственно, словно у меня на затылке выросли глаза. О том,
чтобы добежать до конца сквера, нечего было и думать. Помощи вроде
бы тоже не предвиделось, несмотря на мои громкие вопли. Даже
замеченные мною двое мальчишек молниеносно растворились в соседнем
дворике. Что ж, не пора ли и мне последовать их примеру?
Резко свернув с дороги, я нырнул в просвет между ближайшими домами и
секундой позже услышал за своей спиной визг тормозов. Только тогда я
увидел, что мчусь прямиком на дворовую свалку. Топот за моей спиной
приближался. Я перемахнул через ближайшие кучи мусора, лихорадочно
шаря глазами вокруг себя в поисках палки или хотя бы бутылки, чтобы
сделать розочку. Конечно, сомнительное оружие против трех человек с
пистолетами, но выбирать не приходилось. Однако в пределах
досягаемости, как назло, не было даже бутылочного горлышка. Матеря в
глубине души всех московских бомжей и старушек с их нехитрым
стеклотарным бизнесом, я перескочил через остатки свалки и побежал
дальше, лелея надежду скрыться в лабиринте переулков. Куда там! Если
бы у меня еще оставались сомнения в том, что сегодня - явно не мой
день, то они бы молниеносно развеялись в тот момент, когда я
осознал, что нахожусь во дворе, с трех сторон окруженном зданиями, и
даже без малейшего намека на арку, через которую можно было бы
вырваться из ловушки. Бросившись к ближайшему подъезду, я принялся
лихорадочно стучать по домофону, прекрасно сознавая, что моя песенка
уже спета.
Подбежавший киллер уже не прятал свой пистолет в кармане, а направил
его прямо в мой лоб.
- Сдаюсь, - безнадежно сказал я, привалившись спиной к двери.
- Ну что, допрыгался, Бубка хренов? - ухмыльнулся бандит. Слева от
него стоял человек, которого я видел на заднем сиденье, и даже
шофер, покинув свою машину, брезгливо перебирался через кучи мусора.
- Убежать хотел?
- Не люблю ездить в автомобиле с незнакомыми попутчиками, - ответил
я ему.
- Шутник, бля, - ухмыльнулся человек с заднего сиденья, поплевал
себе на правую руку в тугой кожаной перчатке и со всего размаху
врезал мне по челюсти, да так, что я ударился затылком о дверной
косяк. Больно.
- Ну что заткнулся, паскуда? Шуточки кончились? - заржал он.
- Уж больно у вас ответные хохмы однообразные, - буркнул я, с трудом
двигая челюстью. Зубы были, кажется, все еще на месте, но я понимал,
что это ненадолго.
- Почему же однообразные? - ответил киллер. - Можно еще и так... (он
взмахнул рукой и у меня от боли потемнело в глазах) Или вот так...
(господи, если он еще раз так пошутит ногой по почкам, до старости я
точно не доживу...)
Все это время я не отрывал взгляда от оружия в руках у шофера и
незнакомца в очках. Если бы только они его отвели хотя бы на
секунду... Если бы...
Неожиданно в промежутке между ударами я увидел, как из-за горы
мусора к нам метнулась юркая фигура. "Ну вот, еще и четвертый
откуда-то взялся, - подумал я. - В багажнике они его держали, что
ли? Впрочем, какая разница? Все равно теперь уже точно конец..."
- Черт! Кто это еще? - заорал человек в черных очках. От
неожиданности он помедлил секунду, прежде чем выстрелить в
нежданного визитера. Этой задержки оказалось вполне достаточно. Удар
тыльной стороной руки - и пистолет, задравшись вверх, бесцельно
выплевывает пулю в небо. Что ж, спасибо, неизвестный помощник.
Второй пистолет - у шофера, но это уже моя забота. Целиться в двоих
одновременно - это тебе не баранку крутить. Увы, обработка, которой
они меня здесь подвергли, не прошла даром - вместо того, чтобы
ударом ноги переломить руку, я сумел всего лишь нанести скользящий
удар по кисти, даже не выбив оружие. А ведь еще не так давно учитель
распекал меня за сломанную слишком сильным ударом макивару...
- Берегись! - кричу я неведомому напарнику как раз в тот момент, как
до меня дотягивается злополучный человек с заднего сиденья. Падая, я
успеваю заметить, что один из противников уже неподвижно лежит на
земле, из-под разбитых темных очков сочится кровь. Перекатываясь на
спину, я слышу два выстрела и крик. Выходит, шофер все-таки успел
спустить курок... Прощай, неизвестный друг. Надеюсь, что мне повезет
больше и я сумею отправить этого чертова мясника на тот свет передо
мной, разведать дорогу. Теперь уже не до карате, сейчас пора
вспомнить один из старых борцовских приемчиков. Почтенный киллер
желает, чтобы я рухнул на землю? Что ж, у меня возражений нет. Падая
навзничь, я выгибаю спину колесом и, перекатываясь, выбрасываю ноги
вперед и вверх, обхватывая ими мясистую шею противника. Сейчас еще
чуточку поднажать... Эх, если б вы знали, господа, до чего неприятно
убивать... Можно сколько угодно описывать смерть в литературе, и
читатель, лениво листающий книжку на уютном диване или в вагоне
электрички, может находить эти описания даже красивыми и
занимательными, но в действительности смерть дьявольски неэстетична.
Признаюсь, что когда я услышал хруст шейных позвонков киллера и его
грузное тело рухнуло на меня, я не испытал никакой радости от
победы. Я чувствовал только одно - глубокое омерзение. Кроме того, я
знал, что остается еще шофер, который расправился с незнакомцем,
пришедшим ко мне на помощь, а теперь наверняка прикончит и меня.
Приготовившись принять пулю, я выполз из-под мертвого тела и тут же
услышал голос.
- Ну что, герой, жив?
Этот бессмысленный вопрос вернул меня к действительности. Только
тогда я заметил, что шофер распростерт на земле и по его пиджаку
медленно расплывается темное пятно. Рядом с ним прямо на пожухлой
траве сидит мой спаситель, выжидающе смотрит на меня и задумчиво
пожевывает травинку, словно мы находимся не среди бандитских трупов,
а где-нибудь на веселом лесном пикнике.
- Куда уж живее, - прокряхтел я, отряхиваясь от налипшей грязи. В
этот момент шофер, которого я сперва принял за мертвого, дернулся и
застонал. Когда мы склонились над ним, он испуганно зашевелил
пальцами рук и в его бегающих глазах отразился самый древний из
известных страхов. Страх смерти.
- Помогите! - проскулил он, тщетно пытаясь подняться. - Мне...
нужен... врач...
- А священник тебе не нужен? - злобно спросил я, но мой помощник
дернул меня за рукав и я умолк.
- Хорошо, мы достанем тебе врача, но сперва ты расскажешь нам, зачем
вы охотились на этого человека, - и он показал на меня.
Глаза шофера заслезились и он забормотал:
- Я... не... могу...Потом... Врача, умоляю, врача!
К моему удивлению, незнакомец с ловкостью профессионального медика
расстегнул мокрый от крови пиджак и разорвал рубашку. Скажу
откровенно, открывшееся нашим глазам кровавое месиво не вдохновляло.
- Пуля со смещенным центром тяжести, - коротко прокомментировал
незнакомец и безнадежно покачал головой - нет, не выживет.
- Говори, кто тебя послал, сволочь! - заорал я, хватая шофера за
грудки. - Не подыхай, мерзавец! Я тебя прошу, только не подыхай!
Голова раненого безвольно моталась из стороны в сторону. Я вздохнул
и опустил его назад.
Незнакомец жестом показал, чтобы я подвинулся и не мешал ему. Затем
он достал из кармана небольшой ящичек, в котором находились шприц и
ампула с красноватой жидкостью. После инъекции в шею по телу шофера
прошла судорога, закатившиеся было глаза снова наполнились смыслом.
- Я... расскажу... - прохрипел он. - Это... все... полковник...Он
сказал...
- Александр Владимирович? - спросил я. Раненый попытался
утвердительно кивнуть и лицо его исказилось от боли. - Он приказал
вам убить меня?
- Не...совсем... - несмотря на действие препарата, голос шофера стал
слабеть. Потеря крови делала свое дело. - Он сказал... что вы
достойны... стать героем России... Еще одной жертвой... путча...
Тогда ваш отец...
Тело раненого обмякло, челюсть отвалилась.
- Умер, - коротко прокомментировал мой спутник.
- Сам вижу... - растерянно ответил я. Вот, значит, каким образом
полковник хотел переманить отца на свою сторону! Хитро придумал,
мерзавец!
- Нам надо торопиться, - напомнил незнакомец. - Путч путчем, но
половина дома уже наверняка вызвала милицию. Так что поспешим.
Кстати, меня зовут Виктор.
- Влад, - представился я. - Спасибо тебе, Витя.
Мы быстрой походкой направились прочь от тройки трупов, украсивших
собой лужайку около дома. Только теперь я сумел рассмотреть Виктора
поподробнее. Он оказался худощавым пареньком лет девятнадцати и, что
самое странное, совершенно не производил впечатления крутого бойца.
Если бы я не видел его в действии, то никогда бы не поверил, что он
способен за считанные секунды уложить несколько хорошо вооруженных и
обученных противников. Одет он был в кожаную куртку, в распахнутом
вороте которой можно было разглядеть футболку с эмблемой института
автоматики. Студент, значит. В свое время я был знаком с одним
старшекурсником из этого института. Он ходил с нами, тогда еще
малолетками, в секцию вольной борьбы и все время хвастался, что
знает кучу запрещенных приемов, с помощью любого из которых можно
скрутить противника в бараний рог.
- Послушай, Виктор, а ты случайно Кабанова не знаешь? - спросил я,
не замедляя шага.
- Левку-то? Конечно же, знаю! - и мой собеседник впервые за время
нашего знакомства улыбнулся. - Учился у нас один такой. Талантливый
парнишка, но врун редкостный. Бывало, сидим после занятий, пивцо
поцеживаем, а он знай себе рассказывает всякие истории одна другой
навороченней. Про психов, про оживших мертвецов, зомби всяких... И
чтобы непременно все герои к финалу помирали страшной смертью. Я
его, помнится, однажды спросил, отчего он такой кровожадный. А Левка
мне и отвечает - мол, если бы все истории хорошо кончались, то кто
бы меня стал слушать? Кровавый финал - он за душу цепляет. Как в
Гамлете. Представь, что было бы, если б в финале у Шекспира Офелию
откачали, королеве промывание желудка сделали, а Гамлета в
реанимации починили? И кто б тогда стал на это билеты покупать? Вот
такой он человек, Левка Кабанов. А ты его откуда знаешь?
- Так я много кого знаю, - уклончиво ответил я. За последние два дня
я твердо усвоил, что в подобных ситуациях лучше держать язык за
зубами. Там он целее будет.
- Что ж, - Виктор, казалось, только порадовался моему ответу. -
Болтливостью ты не отличаешься. Да и дрался неплохо для начинающего.
Такие люди нам интересны...
Я хотел было едко возразить, что уже несколько лет изучаю боевые
искусства и начинающим считаться явно не могу, но вовремя прикусил
язык.
- Вот уж не знаю, чем это я вас так заинтересовал. И вообще, кто
такие "вы" и каким это образом ты очутился в том дворе, когда меня
избивали?
Мой собеседник кивнул, словно давно ждал этого вопроса.
- Профессия у нас такая - оказываться в нужном месте в нужное время.
Да и кричал ты на пол-Москвы, даже Останкинская башня закачалась.
Что же касается нас... Пока что тебе стоит знать только то, что мы -
самое эффективное боевое подразделение во всей России, которое
занимается обучением и тренировкой бойцов совершенно нового типа.
- То есть, школа, выпускающая боевиков вроде тебя?
- Ну что ты! - улыбнулся Виктор. - Я еще, можно сказать,
первоклассник, обучаюсь всего год. И сейчас у нас нечто вроде
практики. Ходим по городу, запоминаем, тренируемся вот как с теми
господами из черной Волги...
- Хорошенькие тренировочки... - проворчал я. То, что говорил Виктор,
было вроде бы вполне убедительно и логично, но в последнее время я
приобрел аллергию ко всем секретным организациям, члены которых так
хорошо умеют убивать людей.
Тем временем мы вышли из сквера и, никем не остановленные, затопали
вверх по одной из извилистых улочек, которых полно в центре столицы.
- ... так что для обучения мы отбираем кандидатов до двадцати лет, с
хорошей реакцией и начальными боевыми навыками, а также с
достаточным уровнем интеллекта, - продолжал тем временем мой
собеседник. - Вот и все, что я вправе тебе сообщить.
- Спасибо за доверие, - усмехнулся я. - Ну и что из этого следует?
- Пока что ничего, - ответил Виктор. - Но твои действия в
экстремальной ситуации я считаю вполне удовлетворительными, так что
мы можем рассмотреть твою кандидатуру при наборе в очередную тройку.
Успеха не гарантирую, но все может быть...
- Как это мило! - воскликнул я. - Не успел я отделаться от визитеров
из одной секретной организации, как мне тут же предлагают вступить в
другую! Кстати, ты мне так и не сказал, на кого работает ваша
организация? Коммунисты? Демократы? КГБ? Говори, не стесняйся!
Я с удовлетворением увидел, что Виктор смешался и с трудом подбирает
слова для ответа.
- На основе чего мы созданы, я пока не имею права тебе сказать, -
наконец изрек он. - Узнаешь, кода придет время. А работаем мы не на
красных, не на белых, а на Россию, запомни это.
- Все вы только и умеете, что прикрываться Россией, - усмехнулся я.
- Нет, такие разговоры не по мне. За помощь спасибо, но здесь наши
дороги расходятся.
Я остановился и демонстративно подал руку на прощанье.
- Хорошо, - ответил Виктор. - Мы не можем и не хотим никого
заставлять работать с нами. Желаю удачи.
Он крепко пожал мою руку. Я уже собрался уйти, когда он, порывшись в
куртке, протянул мне своеобразную визитку, на которой не было
указано ничего кроме телефонного номера.
- Вот, держи на всякий случай, если вдруг передумаешь, - сказал
Виктор. - Это номер нашего радиотелефона. Звони в любой момент и
говори, чтобы вызвали Гека. Понял?
- Чего уж тут непонятного? - я повертел визитку в руках и небрежно
сунул ее в карман штанов. - Чук, Гек и все дела.
- Вот и замечательно, - и Виктор, кивнув на прощанье, растворился в
ближайшем переулке, словно его и не было. Пожав плечами, я продолжил
свой путь.
О последующих трех днях я, честно говоря, вспоминать не хочу. В
рваной рубашке, без паспорта метался я по Москве, разыскивая своих
еще недавних друзей и тщетно надеясь, что хоть кто-нибудь поможет
мне. Настоящим шоком было посещение подвальчика, в котором Хиромацу
обучал меня своему искусству. Когда я туда зашел на следующий день,
то не поверил собственным глазам - татами и макивары исчезли,
грязная лампочка освещала давно не крашеные доски голого пола, а о
том, что здесь когда-то проводились тренировки, можно было узнать
лишь по забытой шведской стенке. Я возвращался туда еще в течение
нескольких дней, но так и не встретил ни Хироси, ни его учеников. До
сих пор я теряюсь в догадках, куда он исчез и что послужило тому
причиной. Возможно, что после поражения коммунистов Акахата спешно
отозвала своего представителя из Москвы. Но этого мы, вероятно,
никогда не узнаем.
На второй день я наконец решился позвонить Аленке. Трубку взяла ее
мать и, узнав мой голос, твердо попросила меня больше не беспокоить
Алену своими звонками. По-видимому, папик успел связаться и с ними,
так что они решили, что бывший сын Ивана Трофимовича - неподходящее
знакомство для их дочери. Не помогли даже мои отчаянные требования
позвать к телефону саму Аленку. Матушка была непреклонна.
Бросив трубку, я истратил последнюю мелочь из кармана на то, чтобы
добраться до ее дома. Дверь на мой звонок открыла Аленка. Ни слова
не говоря, я сгреб ее в охапку, выволок за порог и захлопнул дверь.
Она отстранилась от меня и прижалась спиной к стене, испуганно глядя
на мою физиономию. Надо сказать, что причины для страха были
достаточно вескими - сине-зеленая полоса на одной щеке, кровоподтек
на другой, и вдобавок - совершенно безумные глаза. Но я тогда не
обращал внимания ни на что и все говорил, говорил, говорил... Пока
наконец не поднял глаза, чтобы посмотреть на ее лицо. Я ожидал
увидеть все, что угодно - сочувствие, испуг, ужас и даже отвращение,
но только не это холодненькое выражение брезгливой скуки, с которым
эстет, по ошибке зашедший в провинциальный театр, наблюдает за
кривляньями актеришки, играющего пошлый водевиль.
- Ну что уставился? - спросила она, когда я наконец замолчал.
Никогда еще я не слышал у нее такого голоса и даже не подозревал,
что она, моя вечно приветливая Аленка, на него способна. -
Выговорился наконец? Тогда выпусти меня и ступай отсюда.
Я понуро отстранился. Алена несколько раз, оглядываясь на меня,
подергала захлопнувшуюся дверь.
- Дурак, - сказала она, нажимая на кнопку звонка. - Идеалист
чертов... Ты посмотри на себя - кем ты был и кем стал... Ведь ты же
теперь никто. Ты понял? Ни-кто!
Щелкнул отпираемый с другой стороны замок. Не имея ни малейшего
желания встречаться еще и с ее родителями, я стремглав кинулся вниз
по лестничной клетке...
Вот так я остался совсем один, без друзей, денег и документов, да к
тому же будучи совершенно неподготовленным к подобному
существованию. Разумеется, об учебе не могло быть и речи - у меня не
было сомнений, что если полковник нападет на мой след во второй раз,
живым я из этой переделки уже не выйду. Даже само мое дальнейшее
пребывание в столице было уже делом чрезвычайно небезопасным. На
перекладных электричках я добрался до Ленинграда, где и провел
следующие несколько месяцев. Должен сказать, что кочевая жизнь,
несомненно, пошла мне на пользу. Впервые я стал самостоятельно
зарабатывать себе на существование. Кем я только не был тогда - и
грузчиком, и переводчиком у подвернувшихся иностранных миссионеров,
и даже вышибалой в одном из питерских ночных баров. Оттуда меня,
впрочем, быстро выгнали за порчу зеркала в туалете - я его по
неосторожности разбил головой местного наркодилера. Лишился я этой
работы очень некстати - на дворе была уже поздняя осень, а бар также
служил мне местом бесплатной ночевки. Пришлось обосноваться в одной
из закрытых на зиму дач в нескольких километрах от Купчино. Хозяевам
дачи от этого была только польза - дом я старался содержать в
идеальном порядке, вещей и небогатых остатков провизии не трогал -
себе дороже: мне довелось вдоволь наслушаться страшных историй о
том, что многие хозяева специально для бомжей оставляют в своих
дачах на зиму отравленную еду и водку, чтобы переморить их как крыс.
Об этом и о многом другом поведал мне старый многоопытный бомж,
обосновавшийся в одной из соседних дач. За долгие годы, проведенные
без крова, он , вероятно, забыл даже собственное имя. Друзья его
называли не иначе как Агдамским, в честь его любимого портвейна.
Поговаривали, что в прошлом он был доктором географических наук, со
скандалом изгнанным из университета за одну из своих статей про
южные Курилы. Агдамский был мастером на все руки и даже починил за
пол-стопки валяющийся на чердаке моего нового обиталища старенький
черно-белый телевизор. Лучше бы он этого не делал...
В начале ноября я сидел возле печки и шил себе рюкзак, готовясь к
путешествию вместе с питерскими автостопщиками по маршруту Ленинград
- Владивосток. На столе как обычно блеял последние новости
включенный телевизор. Внезапно на экране возникла картинка,
показавшаяся мне подозрительно знакомой. Приглядевшись, я узнал
собственный дом. От окна спальни родителей по направлению к земле
была нарисована прерывистая белая стрелка, упиравшаяся внизу в
сильно прогнувшуюся решетку забора. Спокойный голос диктора
равнодушно поведал, что вчера вечером после телефонного звонка от
неустановленного абонента один из видных советских чиновников
неожиданно покончил с собой, выбросившись из окна.
Я плохо помню, как добирался до Москвы. Уже утром следующего дня я
изо всех сил стучал в дверь квартиры, в которой я когда-то беспечно
жил. Шумел я долго, пока не отворилась дверь с другой стороны
лестничной площадки и благообразная седая соседка не поведала мне,
что сразу после самоубийства отца мать в тяжелом состоянии была
доставлена в больницу.
Через полчаса я пулей влетел в отделение четвертого управления
Минздрава на Измайловской. Мать была там. Она умирала и знала об
этом. Когда я вошел, ее глаза оживились и она бы наверняка
расплакалась, если б у нее хватило сил. Мать до последнего часа
сохраняла полную ясность мысли и успела мне рассказать, что в тот
день они с отцом по обыкновению пили вечерний чай. Отец был в
приподнятом настроении и даже шутил, когда неожиданно зазвонил
телефон. Около минуты он неподвижно стоял, приживая трубку к уху,
затем аккуратно положил ее на рычаг и, по-старчески шаркая ногами,
медленно удалился в спальную. Больше мать его живым не видела. На
следующее утро ей стало плохо, врачи констатировали острую сердечную
недостаточность и вот - она оказалась здесь, в больнице.
- Ты должен простить отца, Влад, - в заключении сказала она, взяв
меня за руку. - Ведь ты так на него похож - такой же упрямый и так
же не умеешь поступиться своими убеждениями, даже когда это
необходимо. Надеюсь, что тебе повезет больше и к цели, которую ты
выберешь, ты будешь идти с настоящими людьми, которые еще не забыли,
что такое честь.
Она умерла следующим утром. Возвратившись с кладбища, я направился
прямиком на Ленинградский вокзал. Я стоял у платформы и мучительно
размышлял. Все это время мне приходилось убегать - от убийц, от
холода, от воспоминаний. Но скрыться от себя так же невозможно, как
потерять собственную тень. Пришла пора остановиться и подумать.
Наконец, калининская электричка захлопнула свои двери и уехала, а я
так и остался на перроне. Вздохнув, я извлек из кармана помятую
визитку, чудом уцелевшую после всех моих приключений. Набрав номер
на ближайшем таксофоне и услышав голос оператора, я сказал:
- Соедините меня с Геком. Срочно.
Остальное вы знаете.
Конец записи 131960-С.
|
|
