Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Аномальное   

Здоровье

Рейки  

Астрал  

Йога

Религия  

Астрология

Магия

Русь  

Аюрведа  

Масоны

Секс

Бизнес 

НЛП

Сознание

Боевое  

Он и она

Таро  

Вегетарианство  

Ошо

Успех

Восток  

Парапсихология

Философия

Гипноз  

Психология  

Эзотерика  

ДЭИР

Развитие

900 рецептов бизнеса

Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Демина – Воспоминания о прошлых жизнях (сессии гипноза)

Представляю Вам тексты в обратной временной последовательности: сначала те, что ближе к нам по времени, события которых, возможно, более реальны для Вас, они знакомы по литературе, кинофильмам, рассказам близких. Затем события уходят все в более давние времена, о которых у нас более смутные представления, а затем выходят и за пределы истории Земли. Даю несколько небольших процессов переживаний в телах животных и растений. Такова реальность наших жизней

скачать

Выдержки из произведения

Демина – Воспоминания о прошлых жизнях (сессии гипноза)

Представляю Вам тексты в обратной временной последовательности: сначала те, что ближе к нам по времени, события которых, возможно, более реальны для Вас, они знакомы по литературе, кинофильмам, рассказам близких. Затем события уходят все в более давние времена, о которых у нас более смутные представления, а затем выходят и за пределы истории Земли. Даю несколько небольших процессов переживаний в телах животных и растений. Такова реальность наших жизней

            Россия

            1. Санинструктор Евгения Николаевна Иванова выходит из окружения осенью 1941 г., ранение, в госпитале, гибель в период подготовки операции под Курском, 15 марта 1943 г.

             1 г., поздний сентябрь, 22-е.

            Бабье лето, золотая осень. Самые хорошие ощущения: поле чистое бело-голубое небо. Подмосковье, что-то родное, Кукушкино. Обожествляю природу, необыкновенный золотой лес. Любуюсь - прелестно! Тихо и пусто - и вдруг... Огонь мелькает, мерцает.

            -  Огонь, где это?

            -  Всем отступать, - рукой взмахнул, падает.

            -  Огонь! Засел, гад. В лес, всем в лес!

            Доползаю к раненому, переворачиваю. Как же мне его? Раскрываю брезент.

            -  Ну давай, миленький, давай, надо уходить. Одни мы остались.

            - Оставь, сестричка, меня уже не спасти, уходи.

            - Еще чего, не смейте мне такого говорить.

            - Уходи, милая, тебе жить.

            Тащу. В руках у него пистолет, забираю, а он мне: "Отдай оружие".

            -  Не отдам. Где же наши, хоть бы кто-нибудь помог. Сбоку из леса шум.

            -  Тихо.

            Накрываю брезентом его, шепчу: "Какой же ты тяжелый, потерпи, милый".

            Танки наши, бегут в нашу сторону солдаты. Отползаю от раненого, пытаюсь привлечь внимание, поднимаюсь, машу. Не видят. Тащу дальше, очень тяжело. Яма в лесу.

            - Я Вам приказываю уходить.

            Понимаю, что он старше по званию, имеет право командовать.

            - Лучше помогите.

            -  Я Вам приказываю уходить. Послушайте, здесь документы. Женя, возьмите, надо зарыть, свои тоже. Запомните, Вы должны сюда вернуться. Слушайте меня внимательно, вот здесь заройте.

            Он показывает на лес.

            - В пакеты, в сумку, глубже. Делайте метку и запомните это место. Сделайте на дереве букву "я", ройте, так... Вернетесь сюда и мои документы передадите в часть. И вот что, милая девушка, дотащите меня до той березы, и чтобы я Вас больше не видел, здесь я командир.

            -  Будете командовать в своем батальоне, а я отвечаю за ва-шу жизнь.

            - Я Вам приказываю.

            -  Но это мое дело, жить мне или нет, иначе я не смогу, комсомолка.

            Настороженность, что сейчас бой, и ощущение молодост У меня светлые белокурые волосы, пилотка, невысокого Очень симпатичная, розовощекая в меру, и очень серьеза характер: своевольная, своенравная, привыкла добиваться сво4 его. Похожа характером на Гулю Королеву - была такая книга -1 сильная, молодая, люблю свою страну, испытываю высокие патриотические чувства.

            -  Еще немного, наши на той стороне.

            Чувствую сильную усталость. Что-то впереди, поднимаюсь, ползу посмотреть, что там происходит. Земля трясется и летит, грохот, взрывы.

            -   Наши пробиваются, потерпите, милый. Там, наверное, много раненых. Лежите здесь тихо.

            Я ползу в сторону поля. Он вслед: "Оружие, пистолет". Возвращаюсь.

            -  Возьмите.

            Серое воронками поле, на котором горят два танка. Очень жарко. Один - зеленый, яркие цифры 169, из него выпрыгивают люди. Наши. Один из них тащит кого-то. Немцы повернули, их рядом нет. На поле осталось много ихних подбитых танков: серо-зеленые, огромные... кресты. Издалека слышится стрекот автоматов. Болезненное желание есть, сухость в горле, смесь гари, голода и боли - от огня и горечи душевной.

            -  Помощь, сестричка, вовремя.

            Трое несут тяжело раненного. Я издали кричу:

            -  Там в лесу раненый командир дивизии, очень тяжело.

            -  Где наши?

            -  Наши ушли далеко на восток.

            Свободно идем к лесу. Танкист направляется к командиру дивизии. Я осматриваю раненого. Я бессильна, не знаю, что с ним делать.

            -  Сделайте же что-нибудь.

            - Я не могу. Сильный ожог, голова пробита, много крови. Танкист ругается:

            -  Набирают молодых, черт те кого. Чертова кукла, что ты сидишь без дела.

            Мне очень обидно.

            - Я просто не могу помочь, он все равно умрет.

            -  Какого черта.

            Я не плачу, скована, в душе обида. И еще один, как и я, сидит, тихо смотрит. Такая пустота, ничего, ничего не могу... Подходит другой танкист.

            -  Перестань, ты же видишь, она совсем девчонка, ей, наверное, нет и восемнадцати.

            - Хм, как она в армию попала.

            Раненый все, умер. Достают его документы. Прощаются, хоронить некогда, листвой засыпают. Собирают документы у всех.

            -  Комдив, мы в окружении, уже в логове врага.

            -  Приказываю документы, фотографии спрятать вот здесь, под этим деревом. Запомните место.

            Несем на брезенте, я и трое танкистов. Комдив ранен в живот, укрываю его шинелью.

            Продираемся по лесу к нашим. Есть хочется, воды нет. Комдив говорил, запомните ориентиры и местность. Я же должна знать эту местность. Сзади остается желтый лес. Идем молча, останавливаемся, отдыхаем. Комдив без памяти. Кто-то спрашивает: "Откуда ж ты его, такого?" Называю: "Деревня Кукушкино". Она сейчас с другой стороны, оттуда шли танки.

            -  Сколько же тебе, малява, лет?

            -  Восемнадцать.

            -  Врешь поди, как ты сюда попала?

            -  Из медицинского училища.

            -  Кто же тебя допустил?

            Не хочу говорить. Они курят, я отмахиваюсь. Пожилой для меня, ему лет тридцать, спрашивает: "Что, дыма не любишь?"

            -  Не люблю.

            Где-то автоматная очередь.

            Лес редеет, кусты вдоль дороги. Мы на обочине. Нам надо перейти дорогу. Внизу оставили командира, он брезентом как спеленатый. Сами полезли посмотреть, залегли за кустами. Там шум: идет колонна на скорости. Легковая, три грузовика и четыре мотоцикла как охрана. Мотоциклисты обстреливают кусты, не все, через один, короткими очередями. У меня тоже есть оружие, тяжелый автомат, он мне мешает с самого начала.

            -  Ты бы, малява, укрылась бы где, не ровен час подстрелят, как лебедя.

            Пригибает мне голову, а я зацепилась за куст сумкой, что на плече, дернулась, чтоб ее снять, мне в плечо-то и попало, стала сползать вниз, даже не перевернулась.

            Танкист увидел, пихнул вниз. Колонна ушла, а звук еще идет. Они перевернули меня. Переговариваются полушепотом. Я без сознания. Все белое, и оранжевая точка закрывается черной, болит голова очень. Звуков нет, не слышу, не вижу.

            - Ах мать, отходить надо, на ту сторону быстро перебираться. А ну-ка сними с нее сумку. Сначала их надо перетащить на ту сторону, а там перевяжем, тут мы как на ладони, их тут не скрыть.

            Пальцем показывает, кто кого будет тащить. Тянут, перетягивают через дорогу.

            -  Ее надо перевязать.

            Я вся сжалась. Они все тихо делают. Бинты. Что-то накладывает как тампон, перетягивает туго-туго. И по горлу проходит, давит на горло. Почти не говорят. Сзади танкист несет комдива на своей спине, а двое меня тянут на его палатке, тащат не на руках, а по земле. Ноги связаны концами плащ-палатки. Тащат тихо. Очень больно. Я молчу, ни одного звука, подсознательно понимаю, что нельзя шуметь.

            Лес, бурелом, через чащобу пробираемся, по этим бревнам, как по чесалке, как будто протягивают. Там транспорт где-то шумит. Обнаружили наших. Доволакивают до палатки. Санитары подбежали- с носилками, здоровые мужики, рану осматривают.

            -  Откуда вы, братцы, с того света что ли явились, там давно уже немцы.  Слышите, канонада? Мы быстро сматываемся.

            Комдива кладут на носилки. Он темноволосый, нос картошкой, губы полноватые, упитан, глаза серо-зеленоватые. Стойка-воротничок, четыре кубика, на нем шинель, нашивки на рукавах. Широкие ремни, должна висеть кобура, а там ничего нет. На вид ему лет сорок. Ткаченко Кирилл Романович. Мне кажется, имя ему очень не подходит, у него больно лицо русское.

            Я лежу на носилках, на мне фуфайка-стеганка. Танкисты сидят на земле, вымотанные, смотрят на меня.

            А вокруг много желтых листьев, кленовые даже попадаются, березы, вдалеке зеленые сосны.

            Надо мной белая палатка, в белом женщина, на голове косынка. Передо мной марлевая перегородка, кто-то ходит. Сестра поправляет простынь (звучит именно так). Врач моет руки. У врача и санитаров сзади халаты не соединены.

            -  Господи, не хочу умирать. Там свет. Дышится с трудом.

            -  Больно, очень больно!

            -  Потерпи, тебе еще детей рожать.

            -  Пить очень хочется.

            -  Ну, батенька моя, ну что ж, попробуем, хотя надежды мало, но чем черт не шутит, жалко же, такая молодая. Готовьте к операции. Пуля в левой части груди.

            Болит правая часть лица, голова, мелкий озноб, руку сводит. Дают выпить спирта.

            -  Придется потерпеть.

            Голова кружится, как пьяная, тяжело. Сбоку инструменты. Колет в левом легком, учащенное дыхание.

            -  Скальпель. Зажим.

            Режут. Очень много крови. Сестра с другой стороны, зажимает. Я сползаю со стола.

            -  Ползет.

            Поправляют. Чувствую тяжелые зажимы, тянет.

            - Легкое пробито. Ну что же, пулю я извлеку, а дальше... Достает пулю, слышу, как она звенит.

            -  Молодец девчонка, жалко будет, если умрет.

            -  Потерпи, милая, потерпи. Ты же у нас такая героиня, а командира все-таки спасла. Комдив твой жив-здоров, поправляется. Держись! Ну,    если такие девчата на фронт пошли, шиш мы им Москву отдадим.

            Ругается, тихо напевает песню о Москве, голос бас, мне кажется очень громким... Москва... Москва, две строчки.

            -  Ну, сестра, заканчивайте перевязку. Будем надеяться, выживет.

            -  Можно отправлять в госпиталь.

            - Давайте следующего.

            Меня на носилках выносят с другой стороны палатки. Много машин и людей - колонна. Кладут на землю. Кто-то склоняется, укрывает шинелью, проходящие обращают внимание, что-то говорят. Забинтованные головы, гимнастерки. Лес тот же, но с другой стороны, желтый, красивый. За ним слышится канонада и стрекот автоматов. Врач какой-то бегает.

            -  Отправлять. Кто-то ругается:

            -  Срочно отправлять. Почему не отправляете?

            Раненые, кто может, сами меня поднимают, кладут на пол машины-фургона.

            -  Отправляемся. Палатки. Палатку разбирают.

            -  Ой, как больно, прямо прострел в сердце.

            Рядом со мной лежат забинтованные, у кого ноги, голова, другие сидят.  Команда: "По машинам!".

            Машина едет, мужчины курят и разговаривают, мне тяжело дышать. Звук канонады приближается, ощущается сотрясение земли, звук тяжелых танков все ближе. Кто-то меня укрывает, раздражает ощущение сапог на ногах. Кто-то склоняется.

            -  Отступаем, близко...

            -  Боже мой, отступаем...

            По ногам потекло, мне очень стыдно: ребята, мужчины. Кто-то замечает, посмеивается:

 . Зак. 2210.

            -  С кем не бывает, от страха родить можно, а тут женщина слабый пол.

            - Что ты ржешь, жалко, раненая.

            - А ничего девочка, адресочек бы.

            -  Какая молоденькая. Господи, да как она сюда попала.

            -  Красивая девочка.

            Это кто-то другой говорит. Тошнит, тяжело дышать, кашель, больно глотать. Очень острый запах табака затрудняет дыхание. Машину трясет. Задыхаюсь.

            -  Вы бы поменьше курили, здесь дама. Потерпи, милая, скоро приедем. Видишь, ей тяжело, задыхается.

            - Девочка наша совсем плоха, надо бы врачу посигналить.

            -  Мужчины, бросили бы вы курить, не видите, ей совсем плохо.

            -  Господи, долго ли? Пить...

            -  Братцы, что-то надо делать, ей совсем плохо. Милая, ты куда, стой. Не курите, ей плохо.

            -  Господи, когда же приедем. Поднимите ей голову. Ну, дыши, надо дышать.

            .    Кто-то держит голову.

            -  Выше, выше.

            -  Ребята, доктора бы надо. Помрет бабонька, жалко. Эх, черт, злыдни, что делают, бабы воевать идут.

            -  Братцы, помрет, не довезем! Окаянные... Такие красотки...

            -  Побледнела, лицо застыло, не дышит, умерла, - шепотом. Голова свешивается набок.

            -  Тихо.

            . Ничего не понимаю. Господи, я не хочу умирать, мне очень плохо, больно, давит горло. Тело уже ничего не ощущает.

            -  Нет, не хочу. Я не хочу...

            И ничего, пустота, темно, тяжело...

            -  Все.

            Все, я умерла, ничего, больше ничего... Вижу себя сверху в машине, рядом солдаты. Тихо. Я мертвая, глаза закрыты. Машина трясется. Все молчат. Кто-то прикрывает ноги. Мне легко, больше ничего не болит. Ощущение покоя, разливается благодать. Я ничего не вижу, ощущаю, что ухожу из этой жизни.

            Мама! Опять этот желтый лес, осенняя тишина. Желтое пятно. Черт те что, опять трясет. Кто-то склонился надо мной, поднимает веки, что-то говорит. Тихо, кто-то вздыхает. В машине врач на коленях около меня, он держит мою руку.

            -  Сестра, введите адреналин*¹.

            -  Немного осталось, потерпи, почти приехали. Э, батенька, рано ты собралась, а как же дети.

            Подъехали к зданию." Врач в очках вышел из помещения, он постарше. Разговаривает с врачом из машины. Медсестра спрыгнула с кузова машины. Санитары подошли, снимают носилки. Меня выгружают. Врач ругается:

            -  Что же вы делаете, она же не мертвая, а вы ее вперед ногами.

            Сестра отвечает:

            -  В машине же не развернуть. Пытаются удобнее развернуть. В очках врач:

            -  Эту в операционную. Скорее на стол. Тяжелое ранение, задето легкое. Готовьте операционную. Операцию срочно.

            Врач из машины говорит что-то санитарам, кладет бумажку под шинель.

            Очень много раненых. Несут, ступеньки разбиты, коридор длинный, направо операционная. Старое здание, толстые стены, белый крест на узких окнах.

            -  Срочно готовим к операции. Разрыв левого легкого. ...Мерцание света, суетятся в белых халатах. Внизу стоят

            баллоны синий и зеленый с краниками. Молоденькая медсестра. Врач в очках входит.

            -  Готовы?

            -  Раненая к операции готова, - докладывает.

            -  Много крови потеряла, готовьте кровь.

            Врач моет руки, надевает халат, завязывает. Шапка лоб закрывает, повязка марлевая. Еще одна врач, женщина, справа от меня, немного сзади, анестезиолог. Два санитара ничего не делают, ждут команду. Наркоз. Маленькую резиновую штучку (маска) с жесткой срединкой чувствую на лице. Дышу тяжело и шумно.

            В области сердца щемит, но боли нет. Стука сердца уже не слышу. Тяжесть на левую руку. Надо мной пять штук ламп, как прожекторы. Врач склонился прямо надо мной. И вдруг ощущение жесткого нажима в области солнечного сплетения. Режет в области грудины. Тяжесть, как будто что-то ломается, что-то достает, сгусток крови в какой-то оболочке - это же мой сосуд. Тромб.

-          Кровь, нужна кровь.

-           

            Адреналин, гормон мозгового слоя надпочечников. Поступая в кровь, повышает потребление тканями кислорода и артериальное давление, содержание сахара в крови, стимулирует обмен веществ и т. д.

            Глаза открыты, вижу белое. Я ногами к окну. Вижу мед-сеструГС улицы шум машин, голоса, а здесь тихо, не говорят чувствую движения в операционной. Простынь висит вместо двери, столик, инструменты. Дышать тяжело. Боли нет, и ничего нет... тихо. Слышу стук своего сердца. Дышу через эту непонятную штуку, тяжело, учащенно.

            - Дренаж*².

            Трубка прозрачная, очень длинная. Обрезает, что-то соединяет.

            -  Вот сюда.

            Трубку вижу, вставляют, где желудок, под ребро. Другой конец в плоский пузырь опускают, который закрыт резиновой пробкой. Кто-то держит бутылку. Что-то туда теплое много и быстро капает, наверное, это кровь. Дышать стало легче. Слышу шелчок кости, ощущаю, как соединяют ребра.

            Поправляет маску анестезиолог.

            -  Готовьте лигатуру*³, скобы.

            Вижу легочную ткань: дырочки, не очень красная, розоватая, такая вся пористая. Теперь скобы. Как будто открыли, а потом закрыли это место. Треск соединения. Ощущение, что винт вкручивают. - Заканчивайте.

            Она еще не доделала, а анестезиолог снимает маску, доделывает без маски.

            - А теперь кожу, вот так. Ощущаю нитку, как шьют.

            -  Для женщины это трагично. Молодая девочка, груди расти не будут.

            -  Ничего, под платьем не заметно.

            Дышать легко. Здесь внизу, под ребром, что-то ощущаю. Убрали маску с лица.

            -  Отнесите в палату.

            -  В какой есть место?

            -  Неси в первую.

            Через коридор, народа много. Столик с лампочкой, сидит санитарка не очень пожилая. Палата. Первая с левой стороны кровать. Болезненно слева в груди. Няня зашла, подкладывает маленькую подушечку под руку, на нее прикрепляет трубочку.

            *² Дренаж, метод осушения ран (полостей тела) выведением из них жидкого содержимого с помощью резиновых трубок или марлевых полосок.

            *³ Лигатура (позднелат. 1ща1ша - связь) (мед.), нить для перевязывания кровеносных сосудов (шелковые, льняные и другие нити, кетгут).

            Бутылка плоская на маленькой скамеечке. Большая комната, почему-то мужчины в палате. Я лежу, боли не ощущаю, дышу свободно.

            А сейчас вижу себя со стороны на кровати: подушки, волосы прямые, грязные, блеск их исчез. Прическа как у женщин того времени. Брови широкие, небольшим изгибом. Не крупная по комплекции. Глаза закрыты. Дренаж висит. У меня рука соединена резинкой с моим телом, валик, в руке игла, капельница, похоже. А в капельнице две бутылки с белой жидкостью и с красной... это кровь.

            Угол в этой комнате, в котором стоит кровать, на которой я лежу. Печка с железной заслонкой внизу. Очень высокие потолки. Няня, халат весь мятый, не первой свежести, а косынка накрахмалена. Штук 18 кроватей, все белые. Тумбочка накрыта чем-то белым, на кровати висит дощечка с моей фамилией. Рядом дверь. Под кроватью белое обшарпанное судно.

            Мужчины переговариваются у окна. Один человек сидит на специальной, с поднятым изголовьем кровати.

 0 лет, 15 марта 1943 г.

            Курская дуга. Панорама. Наше местоположение на горе. Внизу речка, деревенька. На пригорке справа сосредоточены танки Рыбалко с фарами автомобильными, с прожекторами. С левой стороны далеко лесок, там немецкие танки затаились, знаю.

            Вход в блиндаж из окопа. Столбы деревянные. За шторой-простыней на моем попечении раненые лежат на деревянных полатях. Здесь как приемная. Кроме раненых, много офицеров. Кто-то входит, выходит. Печурка справа. За другой шторой, где радист, пиликанье.

            Довольно тихо. Скоро наступление. Майор говорит по телефону. Слышу из трубки громкий командный голос:

            -  Скоро наступаем. Сукины дети, а тут эти "пантеры". Оправдание майора:

            -  Эти танки случайные, их никто не ждал там.

            -  Как они попали?

            -  Так затаились сволочи, и выманить их оттуда никак не Удается, уже не раз пытались. Стрелять из орудий нельзя, нельзя открываться. Что-нибудь придумаем, товарищ полковник. Можно бросить туда роту Симонова. Может быть, они их расшевелят. Не знают же они, что наши танки под боком.

            - А Вы уверены, что в этом лесочке вражеские танки?

            -  Разведка доложила: не менее бригады, и боезапасов много.

            Он в сторону, не в трубку:

            -  В операции будут участвовать только добровольцы. Капитан Никитин, подберется состав, ко мне срочно.

            -  Товарищ полковник, есть у меня одна задумка, сейчас добровольцев сыскиваю. Попробуем мы с ними в пятнашки поиграть. Людей жалко, да выхода другого нет.

            На него кричат:

            -  Людей всегда жалко. Операция приготовлена для более крупного противника, ее под угрозу ставить нельзя. Что хотите делайте, а мне этих чертовых "пантер" из леса достаньте! Если их не уничтожить, то они углом вклинятся, пройдут в тыл нашей дивизии и разъединят нас, тогда не только конец операции, но и... мать вашу так. Уберите их, но тихо!

            -  Есть, слушаюсь.

            Сорок пять ребят-добровольцев набиваются, набиваются в блиндаж, их что-то много, часть стоит у входа на улице.

            -  Ну, ребятки, лес надо поджечь, нет у меня другого выхода, нужно эту лисицу из норы выманить. А мы их на себя отвлечем, придется нам головы сложить. Ну, родные, здесь жив останется тот, у кого ножки быстрые. Не зевать, петлять с той стороны леса на эту. Уж вы, милые, постарайтесь, детушки. Надо эту гниду фашистскую из леса выманить. А уж как выманите, мы их тут и добьем.

            Две группы солдат, одной из них раздают бутылки с зажигательной смесью, тем, которые должны лес поджечь, а другие отвлекать будут.

            Расходятся. Входит пожилой солдат Иван Иванович Иванов.

            - Дай-ка водицы, лапушка. Ну, скажу я вам, во там наш-то что придумал, бутылками их забросать с зажигательной смесью. Отсюда бегут наши, а оттуда должны бежать никитинские с бутылками, чтобы поджечь. Шума не будет, мало ли пожаров сейчас. Мы им такую психическую атаку устроим, век не забудут. Небо с землей гудеть будут. Ну сейчас мы этому ироду покажем кузькину мать.

            Воды даю, он пьет из кружки. Поворачиваюсь, складываю в сумочку свою бинты. Готова на поле бежать, чтобы раненым помочь.

            -  А что, Иван Иванович, Вы всегда знаете, скоро ли наступление?

            Убежал. Вбегает парень симпатичный.

            -  Санька, родной, откуда ты? Сто лет тебя не видела!

            - Добровольцев искали, вот я туточки.

            -  Ты ж после ранения, да не убежишь ты.

            -  Ничего, Женек, все будет тик-так! Женечка, родная, давай простимся, обнимемся на прощание.

            Обнимает меня.

            -  Санечка, милый, береги себя. Я плачу.

            -  Все, Женечка, некогда, пора бежать.

            Он убегает, а я вылезаю в окоп. Тут какое-то Орудие, его перетаскивают на руках. Майор с телефонной трубкой, солдат рядом держит что-то, как катушка ниток. Мы наблюдаем из окопа. Майор в трубку:

            -  Бригада Коробова,   приготовьтесь к атаке, если потребуется. Вообще-то ребята должны их поджечь.

            Бросает трубку в руки солдату, сам смотрит.

            Наши бегут, а почему мне-то тяжело. Наверное, у меня после той сложной операции ассоциации с тем состоянием, которое было тогда: дрожь, боль в области сердца, тяжело дышать, как после наркоза. С пригорка наши солдаты бегут до леса, слышу:

            -  Ребята-ребятушки, лесу поломаем, дровишек пособираем, костры поразжигаем, песню поспеваем.

            Как веселая компания бегут. Это сочинил Иван Иванович.

            Они как зайцы бегают по полю туда-сюда, заманивают, выманивают, как в пятнашки играют. Создают картину веселья, как будто не подозревают, что рядом есть враг. Они почти уже у леса. И вдруг на полной скорости оттуда выскакивают немецкие танки. Санек почему-то спиной, не видит, как ребенок заигрался. Танки пошли на наших ребят, почти до наших позиций. Бутылки кто-то бросил мимо. Санька бежит, чувствую, что его... Кричу:

            -  Санька!

            Я не могу в окопе: там мнут, давят ребят.

            -  Куда ж вы, гады?!

            Выскакиваю... спасти... Танки летят на моего мальчика. Его на моих глазах переезжает танк, и ребят наших сминают. А там справа идут уже наши танки. Сумерки, вой сирен, прожектора.

            -  Куда, вернись, приказываю, назад! - капитан выскочил за мной из окопа. Хватает, тащит, я как чумовая, потеряла друга, вырываюсь.

            "Пантеры" идут один за одним, как друг в друга смотрят, потом раз - в стороны, как в шахматном порядке.

            Я бегу, кто-то машет мне, чтобы влево сдала, я бегу прямо, ^а танк уже близко. Бежать тяжело, земля мягкая, клочья пристают к сапогам, я очумела, когда на моих глазах задавили

            Саньку. Капитан снова догоняет, тащит в сторону. "Быстрее!" -кричит. Я за ним какое-то время пробежала, мне бы отскочить а я обернулась посмотреть на Саньку. Танк на очень большой скорости - на меня, поворачиваюсь лицом к нему. Впечатление, что танк смеется, у него на переду морда хищника нарисована бело-желтая, как будто тигр на тебя надвигается, как усмешка. Становится очень обидно, злость берет: "На, дави меня, дави-дави!"

            Я не пойму, что это. Гусеницы... на меня, втягивает.

            -  Ой, мамочки, что это такое?!   ,-

            И все, тишина. Я, наверное, умерла. Голубое пятно, белое... Мертвые как будто не плачут, а я плачу. Судорогой подергивается тело. Как будто из меня что-то выходит, тело в агонии, мускулы еще двигаются. Струйка дыма из меня, как парок, поднялась, это облачко - я. Вижу себя с высоты, поле перепаханное, глубокая вмятина от танка, лежу в этой борозде, руки ровно, нога одна перевернута, вместо головы месиво, с грязью, кровью, волосы перемешались, сапожки на ногах, юбочка цвета хаки.

            Пейзаж красивый - речка, лес, зеленый бугор, деревенька, высокие холмы, поле большое. Вечер уже. Волна наших танков, зажженные огни на них, мощные прожектора, фары. Очень красиво смотреть на это сверху, эстетические чувства, хочется петь. Зеленоватая дымка: это деревья набираются соком. Начало весны. От пашни тепло: поле вспаханное, идет запах этой парной земли. Так пахнет весной.

            -  Господи, как хорошо!

            Я себя вижу дымкой-облачком. Выпарила, как джин из волшебной лампы Аладдина, и в облачко превратилась. А тут еще облачка, масса таких облачков, тут и Санечка, мы с ним держимся как бы за руки. Пеленой вперед продвигаемся туда, где лес, куда наши друзья-солдатики убегают. Танк гонится за ними. Мы как атакуем этот танк, наплываем на него, обволакиваем, как бы захватить его хотим. Вдруг у кромки леса он развернулся, что-то полыхнуло, факел огня из середины, раз -мы и разлетелись в разные стороны. Как дымочки поднимаемся. Мы на него как специально послали, чтоб его подбили. Поднимаюсь уже одна, вижу, что на земле творится, как ребята в лес успели убежать, сбереглись, живые, а этот немецкий танк горит, не догнал их. Очень радуюсь этому. Мне так не хочется расставаться со всем.

            Осознаю, что умерла. Если я сейчас душа, то у меня такая обида, что в этом столпотворении я опять своего Саню потеряла, прямо комок в груди, проигрыш это... обидно. Становится

            все светлее и светлее. Поднимаюсь все выше и выше, вижу до горизонта и за горизонт. Там песочек, за ним речка. Много наших ребят лежит на этом поле. Немецких танков, которые мы выманивали, уже в этом лесочке нет, они на том же поле, щхук десять-пятнадцать, и все горят (злорадство в душе), один перевернут. На танке, который меня раздавил, вижу трех мертвых танкистов. Четыре наших танка сигналят, стреляют, давят немцев, которые, выскакивая из танков, пытаются скрыться в лесу. Пехота с противотанковыми ружьями, длинными.

            Рядом за рекой идет другой бой, и поднимаются, поднимаются новые души. Их очень много, роем летят, больше и некуда лететь, как вверх. Они голубоватые, розоватые, кремовые, зеленоватые - светлых тонов радуги, как дымки. Вот розовень-кая, я - сиреневато-розовенькая, мы насквозь прозрачные. Вижу, как из трупов на немецком танке поднимаются три облачка, они такие же прозрачные, как мы, но странно - они серого цвета и как будто с крестами, что называется серенькая душа. Они вместе поднялись, чувствуется, что они были друзьями.

            Мы их там бьем здорово, взяли в окружение, атакуем со всех сторон, отлетаем и по очереди в них вминаемся. Хотим как бы проткнуть их - желание, доставляющее огромное удовольствие. Они деформируются, как амебы, бьешь их, а они, как надувные шарики на пружине, опять становятся пухленькими. Я свою лепту тоже внесла, вталкиваюсь, с радостью вты-кнулась. Так им и надо, гадам.

            Доставляет огромное удовольствие: додолбали мы их! Борьба продолжается!

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Когда я впервые попала в Первую градскую больницу в палату, где 18 коек и по трем углам палаты печи, старое здание, высокие потолки, с того момента вся моя жизнь изменилась, я стала очень болезненной. До больницы я была очень жизнерадостным человеком, никогда не обращала внимания на житейские неудачи, а как в больнице побывала, стала часто жаловаться на боли в области груди, на головные боли, на усталость и слабость. С этого момента появилась аллергическая*⁴ реакция на анестезирующие препараты. И далее моя жизнь потекла все по убывающей: я постепенно перестала смеяться, стала очень раздражительной, все время жаловалась на всяческие боли и плакалась всем в жилетку. И вот прошло много лет, и я в очередной раз обратилась к врачам по поводу неврологических болей, бессонницы, психотического состояния, нервозности но основной жалобой при обращении была жалоба на сильную тахикардию*⁵ и страх, что я могу умереть и что у меня вырвется из груди сердце или просто остановится. Причину болей, которые сильно мучили меня последнее время и с которыми я часто обращалась к врачам, они установить не могли.

            *⁴ Аллергия (греч. а11о$ - другой и е^оп - действие), повышенная ичи извращенная чувствительность организма к какому-либо веществу -^Иергену. А. лежит в основе так называемых аллергических болезней (например,  бронхиальной астмы). 

            Одной из сложных проблем для меня было обращение к стоматологам. При последней операции на зубах у меня было ощущение, что меня протягивает через какие-то металлические предметы, как через щель, при этом как бы отбрасывает назад. С наступлением весны я чувствовала себя хуже и хуже. Казалось бы, природа пробуждается, светлеют лица людей, я же, наоборот, ходила вся сжавшаяся, и слово "весна" ассоциировалось у меня со словом "смерть", я вздрагивала при этом.

            И вот, проходя в вышеизложенной сессии "момент смерти" в машине и операции в медицинской палатке и в больнице, вдруг я начала находить схожесть с моей настоящей жизнью. Я очень худенькая, и моя грудь как у мальчика, я все время стеснялась этого. Слыша сетования врача по поводу того, что грудь расти не будет, что это для женщины очень плохо, я вдруг поняла, что именно эта фраза предопределила мою теперешнюю структуру тела. Мне можно было бы и не стараться, никакими массажами и гимнастикой я не смогла бы что-либо исправить. Я поняла, что именно сходство обстановки мест, куда доставили машину с ранеными, с той больницей, в которую я попала в настоящей жизни в 20 лет, вызвало первый анафилактический шок, с этого момента я стала страдать хроническими аллергическими заболеваниями.

            После прохождения материала в этой сессии боли, с которыми я часто обращалась к врачам, прошли. Больше я к врачам не обращаюсь. Я снова стала подвижным и веселым человеком, мне не сидится дома, с радостью выполняю любую работу, от которой я раньше уставала и которую сейчас выполняю с удовольствием. Качество этой работы стало лучше. Негативные ситуации и резкие звуки не пугают меня, перестала реагировать на них, вздрагивать и чувствовать стук сердца. Стала петь, танцевать, часто отслеживаю, что что-то напеваю, активность как в юности.

            Была сенная лихорадка - аллергическая реакция на цветущие травы, чихала, кашляла, чесала нос и глаза, глаза отекали, без диазолина*⁶ не обходилась. Сидела даже на гидрокортизоне*⁷. Прошлым летом, когда была за городом, только чихнула пару ра^{3 в} высоких травах, а села в электричку, сразу все прошло. Лекарств никаких не принимала.

            Прохождение последних сцен с танком, ощущение, когда меня протаскивает под гусеницами, было очень схожим с тем, которое я испытывала, когда мне проводили операцию на зубах. И больше всего, что меня потрясло: я поняла, почему я хак реагировала на слово "весна". Ведь смерть под танком и операция проходили в первых числах марта. Сейчас на слово "весна" реагирую с удовольствием, никакого страха нет.

            Я человек добрый по натуре, всегда старалась помогать людям, даже когда они не просили об этом. Кто-то называл меня дурочкой, кто-то грубо отталкивал, а я упорно навязывала им свою помощь, и, если ее не принимали, очень тяжело это переносила, чувствовала обиду и унижение. Когда же в сессии проходила момент, что бросаюсь спасать любимого человека, а в то же время за моей спиной в блиндаже осталось много раненых бойцов, людей, с которыми я прошла по дорогам войны, которые ждали моей помощи как от медика, ведь я одна за ними ухаживала, я вдруг осознала, почему я с таким упорством навязывала окружающим свою помощь: да только потому, что я чувствовала свою вину перед теми, брошенными мной, бойцами. Значит, я их бросила, вот свинья, из-за любви да в омут.

            Удивило еще и то, что в сессии звучали названия, которые я слышала в жизни, но не понимала их смысл. Я воочию увидела, что такое дренаж, лигатура. Слова "лигатура" не знала, в кроссворде до этого не смогла угадать.

            Стала легче переносить, когда что-то на горло давит. Впервые на праздник надела закрытую высоко кофту с галстуком, ни разу ее не потянула, удушья нет.

            Окружающие замечают, насколько я изменилась. Вернулись веселье, озорство. Внешне посветлела. Книгу "Дианетика" сначала не понимала полностью, к каждому слову возвращалась много раз, а сейчас, после практики, стала разбираться] понимать прочитанное. Хочется самой начать работу одитора] строю планы по этому поводу.

            *⁵ Тахикардия (греч. 1аспу$ - быстрый и капИа - сердце), увеличение частоты сердечных сокращений до 100-180 в 1 мин. Возникает при физических и нервных напряжениях, заболеваниях сердечно-сосудистой и нервной систем и др.

            Диазолин, лекарственное средство, применяемое при различных аллергических заболеваниях.

            Гидрокортизон, гормон коры надпочечников, применяется как лекарственное противовоспалительное и противоаллергическое средство, а также при его недостаточности в организме. 

            Очень приятное ощущение было, когда чувствовала себя душой: какая-то легкость была во мне. Я теперь осознаю себя духовным существом и знаю, что жила много жизней. Я точно уверена в этом!

            В сессии очень удивилась, как я там похожа на свою мал в молодости - больше, чем наше сходство в реальности: такие! же светлые белокурые волосы,  невысокого роста, такая же! прическа, как у мамы на фотографии того времени. Ей там то-1 же двадцать лет. Я теперь знаю, почему я выбрала именно свои маму.

            Удивилась серьезности своего характера, что я своевольная,! своенравная, привыкла всего добиваться, похожая характером! на любимую героиню детской книги Гулю Королеву, с гипер-| трофированным патриотизмом того времени. Поняла, что в то| время именно такими мы и были. Этот характер создавало! время, в котором я жила тогда, и обстановка светлой жизни и! высокого патриотизма людей довоенного времени. И в этой! жизни я чувствовала этот патриотизм: я люблю свою страну,! была готова умереть снова за нее, но уже не так бездарно. Я| гордилась отцом, прошедшим войну, и чувствовала в детстве! большую связь с ним в вопросах отношения к войне. В конце! сессии испытала неимоверный патриотический подъем: эта! сессия проходила 23 февраля, в День защитника Отечества,! что это праздник теперь и мой. Я знаю, что тоже воевала, за-1 щищая свою Родину и наше светлое будущее.

            Заметки историка:

            В августе-сентябре 1941 г. началась мобилизация на фронт! девушек-учащихся медицинских училищ, достигших 18 лет, и| так, видимо, попала в армию и Евгения. (Хотя, учитывая ее! решительный характер, она могла пойти добровольцем.) Очевидцы признают:  профессиональный уровень этих девушек-санинструкторов был очень невысок, и наша героиня под-1 тверждает это.

            Официальной датой начала битвы за Москву считается 301 сентября 1941 г., так что события первого эпизода развиваются где-то на дальних подступах к столице. У раненого командира дивизии четыре шпалы (а не кубика - кубики были у младших офицеров) в петлицах: он полковник, сказывается большая | убыль в комсоставе, ранее дивизиями командовали генералы.

            Сцена в госпитале, где Евгения оказывается в одной палате с ранеными мужчинами, свидетельствует о больших потерях                            .

            Красной армии осенью 1941 г. под Москвой, женщин старались всегда размещать отдельно, а теперь не хватает места. В эпизоде на Курской дуге показана типичная для этого сраже-лия дерзкая операция советских солдат, пытавшихся бутылками с бензином поджечь лес, чтобы преградить дорогу немецким танкам. В ходе Курской битвы на поля сражения вышла новая бронетанковая техника вермахта, в боях с которой противотанковая артиллерия советских стрелковых частей была малоэффективна, и наши воины не раз пытались действовать против "тигров", "пантер" и "элефантов" нетрадиционными методами.

            Заслуживает внимания и описание германского танка, задавившего Евгению. Ни одна из немецких танковых дивизий не имела своей эмблемой оскаленную тигровую морду. Вероятно, это индивидуальный герб экипажа, тем более изображен он не на башне как знак части, а на лобовой броне. Экипаж, кстати, был не полный: все типы германских танков, применявшихся на Курской дуге, имели по четыре члена экипажа, а в данном случае их три.

            Заметки одитора:

            Из Советской военной энциклопедии.

            Курская битва 1943 г., оборонительная (5-23 июля) и наступательная (12 июля - 23 авг.) операции Великой Отечественной войны, проведенные Советской Армией в районе Курского выступа по срыву крупного наступления немецко-фашистских войск и разгрому стратегической группировки противника... Советское Верховное Главное Командование после наступления зимой 1942/43 отдало приказ войскам перейти к обороне, закрепиться на достигнутых рубежах и подготовиться к проведению наступления... временно перейти к преднамеренной обороне на Курском направлении, подготовить здесь мощную оборону... Оборона под Курском готовилась прежде всего как противотанковая... Главное внимание в морально -психологической подготовке войск уделялось воспитанию решимости отразить удары танковых сил врага, применявшего новые типы танков. В армиях состоялись слеты истребителей танков. Стрелковые подразделения проходили обкатку танками.

            Павел Семенович Рыбалко (1894-1948) с мая 1942 г. - заместитель командира 5-й танковой армии, затем с июля 1942 г. командовал 5-й и 3-й танковыми армиями, участвовал в битве под Курском.

2. Санинструктор Танюша выходит из окружения, заболевает и оставлена на хуторе выздоравливать, 19 лет, Белоруссия 1941 г. Поймана как партизанский связной, на допросе в полиции, расстреляна, года 22, осень 1943 г. (3 сессии).

            Маленькая, худенькая, как подросток. Волосы темно-русые, мягкие-мягкие и прямые, забраны в косу. Нас небольшая группа, все, кто остался. 41-й год, август. Еще тепло, но ночи уже холодные.

            -  Санинструктор, сестренка, подойди. Вы нас только живыми не бросайте.

            - Да что ты, родной, мы вас никого не оставим, мы же русские. Успокойся, тебе выздоравливать надо, ты еще воевать будешь.

            -  Воды.

            -  Подожди, миленький, сейчас принесу.

            Руки, ноги трясутся, не плачу, сдерживаться приходится.

            -  Не вижу выхода из создавшегося положения. Плачу.

            -  Мы должны быть стойкими, слезами не поможешь. Мы все прекрасно понимаем остроту положения, сейчас всем тяжело. Боеприпасов нет, мы окружены, нас осталось очень мало. Держать дальше оборону невозможно. Будем ночью уходить по одному, по два. Нам придется расстаться. Может быть, мы видим друг друга в последний раз.

            -  Товарищ полковник, комбриг, поймите меня, у меня же раненые. Я не знаю, что с ними делать, что им отвечать. Я еле сдерживаю себя. Что я им могу ответить, когда они спрашивают меня, не бросим ли мы их живыми. Вы понимаете?

            - Держись, сестренка.

            -  Но я их не могу бросить, я потом жить не смогу, эти глаза не забыть.

            -  Оглохла от взрывов. Я уже ничего не слышу.

            (    - Короткими надо, короткими, экономь патроны.

            -  Что же вы делаете, изверги, это же живые люди. Я не могу на это смотреть.

            -  Ты не виновата, не казни себя.

            - Лучше бы я с ними осталась под обломками.

            -  Значит, тебе судьба жить еще.

            - Я же только за водой пошла.

            -  Значит, не судьба. Им легче, они уже отмучились, а нам  с тобой из этой каши надо выбираться. Идти придется болотами.

            -  Надо уходить, подкрепления ждать неоткуда. Разбивайтесь на пары. А тебе, Танюша, я советую с ним в паре. Пойдешь с Лешей, он парень надежный, не смотри, что такой щуп-ленький. С ним вы пройдете: он здесь служит давно, все тропинки, все ходы-выходы знает, с ним вы скорей выберетесь. Мы останемся здесь, сколько можем, будем вас прикрывать.

            - Я не хочу Вас оставлять.

            - Я тебе приказываю.

            Я рыдаю у него на груди. Он достаточно крупный мужчина, старше меня, спокойный, рассудительный. Прижал меня к себе, мне так тепло, не могу оторваться. Я в его объятиях утонула, это точно.

            -  Танюшенька, не плачь, тебе нужно уходить. Вот увидишь, я останусь жив. Мы потом с тобой обязательно встретимся.

            -  Я бы раньше Вам этого ни за что не сказала, но я не знаю, что нас ждет впереди, может быть, мы с Вами видимся в последний раз. Я Вас люблю. Я не встречала еще человека лучше Вас.

            -  Танюша, я старше Вас намного, а потом сколько молодых возле Вас было.

            -  Не смейтесь надо мной, Вы бы никогда об этом не узнали. Я знаю, что у Вас есть жена, дети, но теперь это не имеет никакого значения. Мы видимся, наверное, в последний раз. И я хочу, чтобы вы знали: я Вас никогда не забуду, я не смогу больше никого полюбить.

            -  Танюша, ты еще так молода, у тебя вся жизнь впереди. Закончится война, ты обязательно кого-нибудь полюбишь.

            -  Сереженька, миленький, я больше никого не полюблю.

            -  Нам надо расстаться. Уже смеркается, пора уходить.

            - Я Вас никогда не забуду.

            - Жди, может Бог даст, встретимся.

            -  Хорошо, что я здесь служил, тропинки кое-какие знаю. Мы с тобой болотами и выйдем к своим. Теперь приляг, от-Дохни чуть, путь предстоит долгий. Чуть стемнеет, пойдем. Документы надо закопать. У тебя есть что-нибудь из штатской ⁰Дежды?

            - Да откуда?

            -  Пошли, путь предстоит долгий, надо уходить, пока темно. 

            -  Какая тишина, даже на уши давит с непривычки. Как будто и войны нет.

            -  Пошли, останавливаться нельзя. Если остановимся, потом не подняться. Из последних сил надо идти.

            Конец августа. Пробираемя по болотам в сумерках, по ночам. Вода уже холодная. Внизу вода, сверху вода, не обсохнуть нигде. Ноги постоянно в холоде. Простудилась, застудила низ живота.

            В руках держу тонкий стволик березки. Вижу спину в форме и затылок в пилотке.

            -  Слышишь, как ветер шумит?

            -  Я очень замерзла. Какая вода ледяная, ноги мокрые. От холодной воды руки замерзли, ледяные, аж сводит. Ты знаешь, я что-то себя плохо чувствую, голова побаливает.

            -  У тебя никак жар, уж не заболела ли ты? Держись.

            - Я, наверное, простыла, не согреться...

            Сил нет идти. Ноги не чувствую. Не могу идти, ноги еле передвигаются (сапоги тяжелые). Все болячки вылезли.

            -  Оставь меня, добирайся один.

            -  Я тебя не брошу, мы дойдем вместе. Ты слышала, что комбриг приказал. Мы дойдем, мы обязательно дойдем... Что же мне с ней делать, она еле на ногах стоит...

            - Облокотись на меня.

            - Я сама пойду.

            -  Нам бы к деревеньке какой-нибудь выйти, я бы тебя там оставил, а обратно пойдем, ты как раз к этому времени и поправишься. Мы их далеко не пустим.

            -  Подожди меня здесь, я сейчас приду. Я вижу хутор, пойду посмотрю, кто в нем живет, жди меня...

            -  Пойдем быстрее.

            В домике на хуторе черные деревянные стены, белая печка.

            -  Я ее не дотащу, присмотрите за ней. Она без сознания. Девчонка - Вам ее будет легче спрятать: если что, за дочку сойдет. Мне ее не вывести. Одежду всю сжечь надо.

            -  Где ж я ей такого размера найду, у меня же все крупные, а эта как тростиночка тонкая. Кто же мне поверит, что это моя дочка?

            -  Мать, выручай, не дай погибнуть живой душе. Я с ней не доберусь до своих. Она выздоровеет, тебе помощницей будет.

            Л мы скоро вернемся, это ненадолго. У тебя хуторок маленький, когда тебя еще найдут, когда еще до тебя доберутся.

            -  Она же нашего языка не знает.

            -  Ну скажешь, что она глухонемая, просто немая или приехала к тебе в гости погостить.

            -  Что же ты меня уговариваешь, как девку, помоги мне ее перенести. Ладно, иди сам поешь. Я с ней разберусь как-нибудь, ничего, поставлю на ноги... Да на ней же одни кости да кожа остались, она же как подросток. У нее и женского ничего

            нет.

            Тетушка раздевает. Стыдно стало, прикрываюсь.

            -  Что ты тетки стыдишься? Почти без сознания, а все прикрывается. А сисечки-то какие маленькие, я такие первый раз вижу. У нас в деревне у девчонок и то больше. Как ее трясет, надо скорей на печку. Ничего, молоком отпоим... Ну давай ее на печь.

            Высокая температура, в забытьи. Приоткрываю глаза. Не могу говорить: горло заложило, болит, больно глотать, кашель замучил, слезы из глаз. Глаза затекли, ничего не вижу. Не могу наклониться, из носа течет.

            -  Пей тепленькое, полегчает. Я тебе травы напарила, выпей, станет легче.

            -  Нос болит, растерла.

            -  Ну вот, ты уже и поправляться стала.

            Осень 1943 г., 22 года.

            - Ах, ты еще и поешь. Руки вверх!

            Один с автоматом. Шапка серовато-черноватая, с высокой тульей и козырьком, как у полицаев. Галифе, сапоги, сюртук. Возник достаточно близко от меня, неожиданно.

            Схватил сзади, сильный испуг. Состояние, когда опускается все вниз от испуга.

            -  Попалась, красавица, мы за тобой долго охотились, не Уйдешь. Твоя песенка спета, отпелась пташка.

            Сердце замирает.

            -  Как же Вы меня напугали, я даже вздрогнула от неожиданности, аж сердце в пятки ушло. Вы ошиблись, я ходила за грибами, я просто заблудилась.

            -  Что ты здесь шатаешься по лесу, ты что не знаешь, что в лес ходить запрещено. Что ты тут делаешь?

            -  Гуляю. 

            -  Какие могут быть гуляния в лесу. Ты что не знаешь, что в лес запрещено ходить.

            - Что я говорю. Вы меня так напугали, что я не соображаю что говорю. Совсем растерялась, аж в жар бросило. Я заблудилась. Дядечка, что Вы, я же в лесу совсем дорог не знаю. Я и ходила только вдоль леса, и в лес никогда не заходила. Я и тропинок в лесу не знаю, никогда в лесу и дороги не смогу найти. Есть нечего в хате, хотела хоть грибов на опушке найти. А грибок за грибком - и заблудилась. Хорошо, что на Вас наткнулась,  хоть выведете меня. От страха зуб на зуб не попадает.

            -  Что ты трясешься вся как осиновый лист?

            - Я Вас боюсь, у Вас автомат.

            -  Что ты дурочкой прикидываешься, можно подумать, первый раз видишь.

            Разговор идет по-русски. Пытаюсь "скосить" под деревенскую, но у меня очень с трудом получается. Это вызывает дополнительное подозрение. Здесь не мой родной дом, но я ориентируюсь достаточно хорошо.

            Я даже не знаю, сколько я здесь нахожусь, от страха в голове все перемешалось. Боюсь, я очень боюсь. Господи, как же я,боюсь, как мне страшно. Как мне вынести все это. От испуга, от страха я не могу сосредоточиться, мысли разлетаются. Голова раскалывается от боли. Я не знаю, что мне делать, как же мне выдержать. Господи, помоги, дай мне силы выдержать пытки. Я даже сама с собой говорить стала. Мне нельзя говорить, мне надо молчать. Надо выбросить все из своей головы, все забыть. Я ничего не помню, я все должна забыть. Как же я боюсь, только бы выдержать.

            Находится в каком-то темном подвале, свет пробивается небольшой полосой из другого помещения, из маленького окошечка над дверью. Это не тюрьма, а просто используемое помещение.

            Чуть успокоилась, полусонное состояние.

            -  Не знаю, не помню... Вы мне совсем отбили память. Сидит обессиленная, голова болтается.

            Я мыслями далеко отсюда. Я отгоняю от себя эти мысли. Я должна молчать, они не должны от меня услышать ни слова. Я ничего не помню, я должна все забыть. Пытки не должны меня сломить. Забыть, все забыть. В голове ничего не должно быть. Я могу сломаться от боли, я могу не перенести боли. Я должна

            _се забыть так, чтобы, если бы захотела под пытками вспомнить, не могла бы вспомнить. Что если даже мое тело меня предаст, то мой разум не должен меня предать, что даже под воздействием этой боли я ничего не могла бы сказать.

            Забыть, забыть, все надо забыть, все, что я знала, все явки, все адреса, все имена и фамилии, лица. Я должна забыть все имена... Забыть... до головной боли.

            -  Воды, дайте воды, все пересохло во рту. Задыхаюсь.

            -  Остановись, она уже ничего не чувствует, она без сознания. Окатите ее водой. Солью посыпьте, пусть просолится, может быть, сговорчивей станет.

            Жжет, спина горит.

            - Теперь на спине долго спать не сможешь. Достаточно светлое пустое помещение, стены побеленные, на окнах решетки. Не очень маленькие лавки по периметру стен. Стол деревянный. Бьют на деревянной скамье, стоящей посередине комнаты, по спине плеткой, чуть ниже лопаток. Даже не привязывают, просто руки свисают, сил ни на что нет.

            -  Не знаю, не помню.

            -  Фу ты, черт, заладила одно и то же. Не девчонка, а дрянь. Возимся с ней, возимся, от нее ничего не добиться. Знаем, что связная, следили за ней, она уперлась и молчит. Только и слышим "не знаю, не помню". Крепкий орешек достался. В чем душа держится, боишься в азарт войти, чтоб не забить до смерти. Приходится постоянно сдерживать себя, чтоб под кнутом не померла. Чуть что, в обморок падает, работать невозможно. Прямо не знаю, кто кого пытает, то ли она меня, то ли я ее.

            -  Очнись, - трясут, - приди в себя.

            - Унесите ее отсюда, надоела она мне.

            До спины не дотронуться. Рубцы не проходят. Где я? Темно перед глазами, ничего не вижу, ничего не чувствую. Голову не поднять, не ощущаю свое тело.

            -  Не помню, не знаю...

            -  Она даже без сознания только это и повторяет. Все равно от нее больше ничего не добиться, надо с ней кончать скорей. В расход ее. Расстрелять.

            -  Вы же русские, вы же по советской земле ходили. Ненавижу, предатели, подонки, сволочи! Будьте вы прокляты за все

            те мучения, что вы принесли нашей земле. Стреляйте, что вы медлите!

            -  Ты посмотри на нее, ее на расстрел ведут, а она еще и ругается. В чем душа держится, еле на ногах стоит, а ругается как сапожник. Кипит вся от возмущения.

            -  Я смерти не боюсь. А как вы людям в глаза смотреть будете? Что вы будете делать, когда наши придут? Недолго вам осталось.

            - Девка не в себе. Черт, а не девка. Откуда у нее только силы берутся?

            -  Забыть бы их рожи.

            -  Кончай с ней скорей. Зажмурься, не гляди.

            Нет, я хочу, чтобы они меня на всю жизнь запомнили. Чтобы мои глаза всю оставшуюся жизнь им жить не давали спокойно, перед глазами их стояли.

            -  Рухнула, скосило.

            На деревенской подводе привезли три человека. В лес завезли, в кустарник, чтобы тело было кустами прикрыто. Лес елово-сосновый. Стрелял один, двое в телеге остались: один из них возница, второй оглядывается по сторонам, побаиваются. У того, который стрелял, по-немецки висит автомат на груди.

            Момент освобождения от тела.

            -  Меня нет, но я их сопровождаю. Они нормально выедут из леса.

            Две женщины в белых косынках, подвязанных под подбородком, с корзинами, лет около 30, достаточно крепкие.

            -   Грудь пробили навылет. Надо закопать.  Посмотри, на девчонке живого места нет. Давай закопаем быстрее, пока никого нет. Знать бы, как ее зовут, а то так безымянной и останется.           ₄

            -  И ты не боишься подходить?

            -  Ну нельзя же ее здесь так оставить, вон уже мух сколько налетело,

            -  Глаза закрой, прикрой лицо хотя бы платком. Юбку поправь, одерни.

            -  В деревню надо сходить за лопатами, иначе мы не справимся. Место не забудь. Пойдем скорей, нам еще назад возвращаться.

            -  Ты думаешь, они не вернутся?

            Сверху вижу мыс леса, вокруг поля. В середине леса кустарник - орешник. Пекло по прямой под левой грудью. И пытали и стреляли не сами немцы, а полицаи.

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            За свое тело как-то стыдно, перекличка с насилием в Тауэре (случай из другой жизни). Здесь очень много страха перед болью, пытками. Тело мое очень боится боли, разум не должен предать, а Маргариту в XVII в. предал разум, здесь он должен отключиться и не дать никакой информации. Понимаю, что много людей связано со мной, вбиваю в голову, чтобы все забыть и их не выдать.

            После сцены расставания с комбригом вспомнила: представление о муже всегда было таким, что он должен быть постарше, спокойным таким, не вспыльчивым. Подсознательно именно к нему, комбригу, приравнивала образ будущего мужа. В этой жизни никого не, полюбила, а пошла, как он рекомен-'довал, за Лешей, щупленьким.

            В этой жизни стоило ногам охладиться, сразу заболевала. После проработки этого материала за время более двух лет ни разу не болела. Часто бывала сильная, пронизывающая боль в месте под грудью, куда пуля попала, или сильное покалывание в этой области. После слов полицая "Теперь на спине долго спать не сможешь" в этой жизни не могу спать на спине, люблю спать на животе, сколько пыталась на спине, не получалось.

            Очень пугалась, когда подходит кто-то сзади, сильно вздрагивала при этом. С детства боялась ходить'в лес, кустов боялась, так и казалось, что оттуда кто-то выскочит. Это было чертой моего характера, при неожиданности я терялась, не знала, что говорить, очень не любила такие ситуации. Там Таня сочиняет, что дорог в лесу не знает, она-то сочиняет, а я в этой жизни в лесу совсем не ориентировалась, куда идти, никогда не знала. Даже в городе плохо ориентировалась.

            Очень не люблю, когда игрушечным оружием в людей целятся, детям всегда делала замечания в подобной ситуации.

            Заметки историка:

            Действие разворачивается, вероятно, не на территории Белоруссии, а в пограничных с нею районах Смоленской области, где в августе 1941 г. проходили жестокие бои. Собственно из Белоруссии войска Красной армии к этому времени уже отступили.

            Воинская часть, в которой сражается Танюша, - вероятнее всего отдельная стрелковая бригада, быть может сформированная уже во время войны. В довоенное время бригад Красной армии на западной границе было всего две. Соответствуют звену бригады и звание ее командира - полковник; дивизиями ^в 1941 г. командовали еще в основном генералы.

            Достоверность сцены выхода из окружения подтверждаете-самой жизнью. Летом - осенью 1941 г. десятки тысяч бойцов и командиров Красной армии оказались в таком же положении как Танюша и ее провожатый, и многие из них, так и не суме выйти к своим, осели среди местного населения. Хутор, на ко тором остается больная девушка, вероятнее всего польский" хозяйка сетует на то, что Танюша не знает "их" языка, а из не русского населения в Смоленской области более всего про" живало поляков (30 000 по довоенной переписи).

            Сцена ареста и расстрела также не вызывает возражений В тылу германской армии собственно немецких войск было мало тем более в 1943 г., когда у рейха стала ощущаться острая нехватка в людях. Охраной тыловых объектов и поддержанием порядка занималась вспомогательная полиция (в просторечии -полицаи), вербовавшаяся из местных жителей. Типичное обмундирование полицаев вполне соответствует описанному. В полицию шли в основном убежденные враги Советской власти, и разговор с партизанами у них был короткий...

 3. Гибель капитана Иволгина в марте 1943 г. (Это рассказ еклира, написанный по материалам пройденной сессии.)

 0 марта 1943 года капитан Иволгин поднял солдат в атаку и с криком "Ура!" пошел в свой последний бой.

            Дело было провальное: из роты, которой он командовал, за девять дней боев в живых осталось чуть больше взвода. Получив приказ штурмом взять хорошо укрепленную высоту, Иволгин понял, что война для него закончена. Как бы ни сложилась судьба, смерть в бою он предпочитал трибуналу (и тому, что за ним последует), которым ему грозил полковник Васин. Вызвав его по связи и выслушав доклад обстановки и просьбу о подкреплении, полковник отдал приказ: "Взять высоту!" - а о том, что солдаты голодные и измотанные, он слышать не хотел: "Не возьмешь высоту - пойдешь под трибунал". Вот и весь разговор. Не то чтобы капитану первый раз угрожали трибуналом, но бои шли с переменным успехом, и полковнику надо будет как-то оправдаться.

            Высоту было не взять, это точно. Немцы давно готовились к обороне и хорошо укрепились на этой высотке. Глядя в бинокль, Иволгин насчитал четыре пулеметные точки, и, похоже, у фрицев были еще и минометы, так что без артподготовки соваться туда было нечего. Но выбора особого не было.

            Дружно, по команде, но без особой охоты (знали, на что идут) солдаты поднялись из окопов и, пригибаясь на бегу, с криком "Ура!" пошли в атаку. Немцы их ждали: едва первые солдаты пересекли невидимую полосу пристрелянной зоны, как разом ударили пулеметы, а чуть погодя заработали и минометы.

            С автоматом в руках Иволгин бежал в задних рядах солдат. Первым бежал в атаку политрук, первым же он и упал, скошенный пулеметной очередью, за ним стали падать и другие солдаты. Крича на бегу "Ура!", капитан думал об одном, чтобы шальная пуля или осколок от рвущихся вокруг мин избавили его от позора несправедливого трибунала. Долго ждать ему не пришлось: осколок от разорвавшейся по левую руку мины, пробив каску, ударил капитана в голову. Взрывная волна подхватила тело и бросила спиной на землю. Лежа на неуспевшей прогреться весенним солнцем земле, капитан Иволгин смотрел в голубое весеннее небо. Небо стало приближаться все быстрей и быстрей, потом обрушилось и растворилось в нем.

            Капитан ничего не чувствовал, лишь простор безбрежного неба наполнял его, отрешенно он смотрел сверху на поле боя, на свое распростертое на земле тело с автоматом в руках, на то, как горстка солдат подобралась к самым немецким окопам и как тугая пулеметная очередь косила его солдат. Немцы, увидев свое численное преимущество, пошли в контратаку, в коротком рукопашном бою одержали победу, добили раненых красноармейцев, а своих раненых и мертвых унесли в окопы. Солнце стремительно близилось к горизонту, и смотреть на остывающее поле боя не хотелось.

            Спустя вечность капитан очнулся оттого, что кто-то тряс его за шинель.

            -   Солдатик,   миленький,   ты  живой?   Господи,   крови-то сколько натекло! Потерпи, миленький, сейчас я тебя перевяжу.

            Иволгин медленно приходил в себя, ловкие руки бинтовали ему голову. Открыв глаза, капитан с трудом различил в наступивших сумерках склонившееся над ним лицо девушки.

            -  Больше нигде не ранен? Потерпи, миленький, сейчас я тебе воды дам.

            Холодное горлышко фляги прижалось к его губам, капитан с трудом сделал несколько маленьких глотков воды. После этого девушка осторожно подложила под его голову свою медицинскую сумку. Внезапно вернулась боль и воспоминания об атаке, не верилось, что он остался жив. Капитана начало знобить.

            Осторожно развернув и взяв сзади под руки, девушка потащила его в сторону молодого леса, что был немного дальше от того места, где капитан окопался со своими людьми перед штурмом высоты. Морщась от боли, Иволгин старался помочь как мог, зная, что девушке тяжело. Автомат свой не бросил, надеясь, что ему еще представится случай уложить парочку немцев.

            Добравшись до деревьев, они остановились передохнуть. Чуть погодя, отдышавшись и собравшись с силами, Иволгин спросил:

            -  Откуда ты взялась такая шустрая?

            -  Из медсанбата, откуда же еще? - улыбаясь, ответила девушка, радуясь, что солдат пришел в себя.

            - Что ты здесь делаешь, здесь же полно немцев?

            -  Тебя пришла искать, - ответила девушка. Иволгин не понял, шутит она или говорит серьезно.

            - А чего ж меня-то, мы разве знакомы?

            - А ты не помнишь? В сорок первом под Львовом мы с тобой танцевали в офицерском клубе. Я тебя как увидела неделю назад у медсанбата, так сразу узнала, ты еще с кем-то разговаривал, только вот подойти к тебе не смогла, тогда как раз раненых привезли, а потом вы уже ушли на передовую.

            Впервые за все это время капитан попытался разглядеть де-вушку. Худенькая, в стеганой телогрейке, из под шапки выбились короткие русые волосы, настолько светлые, что в наступающей темноте казалось, что они светятся. "Может быть, она серьезно пришла за мной?" - рассеянно подумал капитан и, посмотрев в сторону немцев, спросил:

            - А что с остальными?

            -  Немцы добили, сволочи.

            Иволгин почувствовал, как дрогнул ее голос.

            -  Ты один здесь живой остался. Помолчав, капитан сказал:

            -  Зря ты сюда пришла, умереть я хочу. Всех людей здесь положил, не простят мне этого.

            -  Не всех, многие вернулись. Я услышала, что ты убит, так сразу, как стемнело, сюда побежала, сама удивляюсь, как не побоялась.

            В небо взлетела осветительная ракета, со стороны немецких окопов послышалась приглушенная музыка: немецкие солдаты развлекали себя игрой на губной гармонике.

            -  Ну все, пошли, хватит здесь сидеть, - поднимаясь с колен, сказала девушка. - Того и гляди наткнемся на немецкую разведку.

            Вставать не хотелось.

            -  Оставь меня. Ты все равно не сможешь меня протащить через весь фронт.

            -  А через весь фронт и не надо, здесь медсанбат недалеко, за этим леском, потом через старые окопы - и мы пришли.

            Девушка стала поднимать капитана:

            -  Ну вставай же, немного уже осталось.

            -  Нет! Я хочу вернуться назад, хочу отомстить за всех!

            - Да вставай же, ты! Я не смогу тебя одна тащить! Держись за меня.

            Девушка перебросила его тяжелую руку себе через шею и, с трудом удерживая капитана на ногах, заплетающимся шагом повела его в сторону наших позиций. Иволгин старался не упасть, опираясь на ствол автомата.

            -  Брось автомат, тяжесть еще такую тащить:

            -  Нет, я еще перед смертью уложу несколько гадов.

            -  Да что ты все заладил про смерть! Думай о том, как выжить, а не как умереть. Брось автомат!

            -  Нет.

            -  Вот упрямец! - рассердилась девушка.

            Подумав о том, что эта хрупкая девушка, которую он и не помнил толком, пришла сюда, рискуя жизнью только для тою чтобы спасти его, Иволгину стало стыдно своей слабости.        '

            Так, спотыкаясь через каждый шаг, они дошли до другой стороны перелеска. Капитана бил озноб. Остановившись у молодых берез, что росли из одного корня, присели отдохнуть Сил у капитана уже не было, прислонив его спиной к стволу дерева, девушка села перед ним на колени. Похолодало, на небе высыпали звезды. Пахло весной, дымом. Иволгину вспомнилось детство, как жгли они с братом старую листву во дворе перед своим домом в Ленинграде, их квартира, всегда шумная, вспомнилась мама, вспомнил, что не успел написать ей письмо, и еще много чего, о чем человек вспоминает, когда жизнь покидает его.

            -  Уходить тебе надо, - тихо сказал Иволгин, с трудом переложив автомат на колени. - Умру я скоро, а тебе до своих еще добраться надо. Уходи, оставь меня здесь.

            -  Нет, миленький, мы еще на твоей свадьбе гулять будем.

            -  Да была у меня уже свадьба, и ребенок был. Погибли в блокаду.

            Сердце его защемило от боли.

            -  Недолго мне осталось, уходи.

            Иволгин закрыл глаза, чувствуя, как его тело сковывает холод.

            - Да, что же ты, миленький! - со слезами в голосе воскликнула девушка и обняла его за шею. Капитан, помедлив, тоже обнял ее слабеющей рукой и прошептал:

            -  Спасибо тебе.

            Через несколько секунд душа его выскользнула из тела и он со стороны увидел, как, обняв его тело, плакала девушка и потом, уже перестав плакать, сняв шапку, долго еще сидела около его тела. Изменившимся зрением Иволгин смотрел на девушку, на искаженные горем черты ее лица и такую нежность и благодарность к ней испытывал, что решил не покидать ее, пока не кончится война. Чтобы никакая случайность не оборвала юной жизни его неудачливой спасительницы -девушки, которая бросилась его спасать, когда все были уверены, что он уже мертв.

4. Жизнь Стаса Свидригайло с раннего детства до момента гибели при разминировании минного поля, 1924-1943 гг., Россия (8 сессий). 4 год. То, что сейчас называется Западной Белоруссией, на границе с Западной Украиной.

            Я мальчик шести лет, в домотканой рубашке, подпоясанной веревкой. Волосы стриженные под горшок. Довольно смышленый. Станислав, а зовут меня Тась, Стасик - там так не принято. Вичка, например, укороченное от Марички.

            Большая-большая семья. Мать, довольно много детишек. Чисто одет, но очень бедно. Бедность глобальная. Мягкий, журчащий язык, в отношениях такая же мягкость.

            Летом мы живем в лесу, на ягодах. Нас так и зовут - ягодники. Живем мы в доме типа землянки, скат крыши почти вровень с землей. Бревна большие, такое жилище называют ямой. Крыша соломенная, старая, ее откуда-то приволокли и поставили над этой ямой. Это жилье летнее, другого жилья здесь нет никакого. Рядом что-то типа овражка, весной тут бывает сыро. Ниже этого места речка. Детям разрешается ходить на ручеек (мы зовем его речкой), но купаться не разрешается. Из леса к этому дому ведет песчаная дорога. Мы тут одни живем, только дети и мамка. Это что-то типа лагеря. Мы в лесу, чтобы не умереть с голоду.

            Из детей я старший. Еще у меня есть сестренка, ей пять, Янко, ему четыре, еще двое погодков, три и два года, и грудной. Как-то их густо. Заставляют за ними приглядывать. Приглядываем друг за другом, но обязательств перед другими, которые бы тяготили, у меня нет. Откуда такие дети малые? Да собраны мы. Мы совсем чужие между собой. Я здесь корней не чувствую. Откуда я здесь взялся, я не знаю, и спросить мне не у кого. Родственных связей нет. Один я, сиротинушка. Мальчика в любой семье примут, вырастят - это будущий работник, лишним ртом не назовут, это как подарок.

            Женщина, которая заменяет мне, а сейчас нам всем мать, "мамка" мы ее все так и зовем, достаточно молодая, ей лет 35. Ее зовут Ядвига. Она привыкла к такой жизни. Она добрая. Кто-то из детей ее. Мы не скучаем по родителям, целый день завей хвост веревкой носимся по лесу, ягоды, грибы собираем. Кормят нас только вечером баландой, а днем промышляем сами. Ни в городе, ни в поселке выжить сейчас невозможно, голод, кругом разруха. А мы не истощенные, хорошие, справные дети. Многие в это время живут в землянках. Болот нет. За нас бояться некому. Разгар лета. Летнее время - нам радость. Где же зима? Зимы видеть не хочется. Босыми ногами по снегу ■ приятного мало.

            Костер на улице, черный, большой, прокопченный котелок. Мы сидим и смотрим, как что-то варится в котелке. Бульканье варежки. Варежка - это то, что варится. Я совершенно счастлив, что могу палочкой ковыряться в костре как старший из всех. Мы все ждем, когда будет готово варево. Котел висит высоко, чтобы не подгорел, доходит. Ассоциативно со словом "доходит" всплывают заголовки газет. 17 февраля 1923 года -что-то куда-то доходит. Не знаю, где я видел эти газеты.

            К нам приехала телега, из нее торчит солома. Пожилой мужчина снимает с нее еще двух детей. Этот старик привез нам хлеб. Хлеб знаю только черный, о белом понятия нет.

            Старик ведет к костру одного. Мальчишечка совсем маленький, еле ходит, в одной рубашонке. Начинает плакать и прижимается к штанине старика. Но мы всегда всем рады, я его взял, тискаю, а он еще выдирается. Я его пытаюсь удержать. Я не знаю, как к нему обратиться, не знаю его имени, чтобы его успокоить. Нашей мамки рядом нету, она разговаривает с тем человеком, что приехал. И отпустить я его не могу, потому что рядом костер. Сажаю его к себе на колени, даю в руку липовый прутик и ковыряю его рукой в костре. Ребенок этим заинтересовался и успокоился.

            - А как тебя звать? - обращаюсь я к маленькому. А он так гордо отвечает:

            -  Тео.. Теодор.

            Он называет себя очень смешно - без штанов, в лесу - Теодор. Старшего зовут Дебуш, он венгр.

            -  А как он к вам попал, где вы его взяли? - спрашивает мамка.

            -  Аист принес, - смеется дед, - забрали у цыган (здесь их называют молдованами).

            Почему наши берут детей, впору самим отдавать, не знаю. Меня тоже подобрали. Мне здесь неплохо.

            -  Сейчас будет готово.

            Мы голодные всегда. Это ритуал, никаких поползновений, никто не лезет в костер. Нарушителю старший даст подзатыльник. Затрещины бывают, но крайне редко, все чинно сидят у костра, как взрослые. Дисциплина соблюдается.

            Сегодня будет хлеб, нам привезли две круглые буханки, сегодня будет каша. (Я в этой жизни никогда не пробовала то, что мы ели там.) Сегодня у нас... я не знаю, как это называется, меня не было, когда заваливали крупу. В котле что-то аппетитно булькает. Тарелки у нас алюминиевые, плоские, не миски, считаются глубокими, но еды туда мало влезает. Они

            горячие, когда их на колени ставишь. У них довольно широкий бортик. Алюминиевые ложки очень большие. Одна тарелка на явоих. Мы с кем-то на двоих хлебаем. Деда оставляют с нами

            поесть.

            - Ты поешь с нами?

            -  Благодарствуйте.

            У меня легкое неудовольствие, что меньше достанется. И не достанется вылизывать котелок, это как добавка. Как щенки наедаемся. После еды все чинные, важные, даже не шалим.

            Мы достаточно чистые, потому что речка рядом. Одежку стираем, раскладывая на камнях, камнем бьем, потом полощем в ручье. Рубахи полощем часто. Потом они сохнут. Мне старшему приходится отполаскивать за самого младшего, но мамка помогает. Дети причесанные, не чумазые, не зашелудивленные. Босые. Мы живем здесь вольно, мы довольны. Тут вольно, а там, где мы живем осенью и зимой, там не вольно. Инспектор тоже доволен.

            -  Смотри, как они на воздухе оживились.

            Зимой у нас всех землистый цвет лица: голодно. Я плохо вижу: возможно, от рахита (потом зрение станет нормальным). А сейчас, летом, на людей похожи. Травы много, ягоды, грибы. Земляника уже отошла, мы отъелись на ней. Грибы еще не пошли, когда пойдут, сюда приедут все. Им сейчас приходится работать очень тяжело, они работают на пана. Мы на его земле оказались, теперь обязаны батрачить на него, чтобы он нас не выгнал. Зимой мы живем вместе, несколько домов. Это не типично для этих мест, тут живут хуторами. Мы не местные, пришлые, кочуем артелью. Эта общность чувствуется во всем. Мы не совсем чужаки, уже ассимилировались, но согнаны были со своей земли, когда объявился ее прежний хозяин. Так и мыкаемся. Ощущение полной бесправности, мы здесь никто, я тоже здесь никто. Спасает взаимопомощь. Нет разделения на твое-мое, все общее. Лес - и в лесу все общее, грибы, ягоды Для всех.

            Брошенное имение. Ходить туда не разрешается: могут вернуться хозяева. Чужое.

            - Я не пойду туда.

            -  Пойдем, - мальчик зовет меня.

            Мы часто ходим мимо. Все ближе и ближе каждый раз подходим. Сегодня мы подошли совсем близко, рассматриваем ворота...

            ■ Сюда выходит дядька, я видел.

            Идут разговоры о священнослужителях. Он мне называет место, куда выходит дядька. Я не могу это слово запомнить, не могу его произнести. У него опыт, он знает. От этого я устал Когда начинаю много думать, начинает подташнивать, появляется неприятное чувство, связанное с похоронами моей матери. Я был очень маленький и маму не помню. Нет чувства которое бывает к родителям, не присутствует оно.

            Мы стоим перед воротами. Железные ворота ярко-синего цвета - низ сплошной, а верх типа решетки - йа одной нижней петле болтаются. Собор красного цвета, на взгорочке. Для нас он очень большой и высокий - костел. Стоим, смотрим. Креста нет, что-то типа маленького шпиля. Лето короткое, мы можем не успеть туда залезть, надо торопиться. Еще с месячишко, а потом нужно будет возвращаться. Надо бороться со страхом, чтобы туда залезть. Жутко, но интересно.

            У этого места (замка) есть хозяин, барон. Но пока он еще не вернулся. Через это место прокатывалась революция. Дом стоит брошенный, но занимать его никто не занимает, знают, что хозяин рано или поздно вернется. Наши детские разговоры, мы мечтаем клад найти и наесться, пряник купить, мы и не знаем, что это такое, хлеб-то и то по великим праздникам. Топчемся в храме, а религиозности нет.

            -  Боженька есть на небесах, - шепчет пухленький мальчик, - боженька накажет.

            -  Боженька не накажет, он на небесах, откуда он знает, что мы сюда залезли.

            Сумрак. Мы в заброшенном домовом храме, по-местному молельне, при баронском замке. Стою слева у колонны. На полу валяются перекореженные створки и прутья. Неожиданный шум, это взлетела птица, я остановился как вкопанный, поднял голову и застыл, увидев на фоне стрельчатых окон ангелочка с длинной трубой. Труба очень длинная и тонкая, с широким раструбом на конце. Жуткий конгломерат из рыцарства (тевтоны) и сельской реальности, ничего общего с этим не имеющей. Под ногами большие белые плиты. Что-то ищем. Нас трое, соседский мальчуган лет пяти и Янко, мой братишка четырех лет, он с нами увязался.

            В другой раз я уже один и, конечно, мне страшно. Запустевшее все, разрушенное. Эта фигура ангелочка среди этого хаоса... Я стою как вкопанный, я не могу отсюда уйти. От страха парализовало ноги, я не могу двигаться. Валяются гербы,

            „то-то типа щитов - разрушенный, искореженный металл. Сползаю на пол и засыпаю от страха. Боль в спине, где она упирается в какую-то железку.

            Хозяин - пан, литовский шляхтич Витольд, он родовитый. Я видел его только один раз. Такой молодцеватый, в сапогах, штаны фисташковые, широкий кушак-пояс, белая рубашка, сверху кафтанчик приталенный, собран сзади на талии, без пуговиц. В шляпе и с нагайкой. К нему обращались: "Ясный пан". У меня недоумение, месяц бывает ясный, а тут пан. У него усищи такие, смахивает на кота. Вылез из кареты (так называют здесь двуколку, у которой может подниматься верх), запряженной одной лощадью. Что-то кричит, мы его с трудом понимаем, потому что у него другой язык. Его раздражает, что его плохо понимают.

            Все наши должны ходить на барщину, обрабатывать его поля, сеять, убирать. Жнут всегда семьями, лен трепать тоже входит в обязанность. Заняты очень много, работают с утра до вечера, совершенно кабальные условия. Пахоты своей нет, выдается плохое прошлогоднее зерно из старых панских запасов. Деньгами расчета нет. Всего три деревянных дома, они наши, выкуплены в складчину. Домики среди пахоты построены, от поля отгорожены елками, они рубленые, можно разобрать и перенести в другое место. Детей припрятывают, сколько лишних ртов, могут и согнать. От этого нам будет хуже. Если уходить, это проблема. Есть у нас одна общая лошадь, но этого мало для перевозки. С паном не задираемся. В лес не ходим здесь, можно заработать неприятности. Всего семей пять. Здесь все перемешалось, кто чей - непонятно.

            Уже осень, из лагеря съехали. Стены, обитые досками, взрослых нету. Тот же пожилой дед с нами читает сказки, грамотой занимается по священному писанию. В костеле не моя вера, ихняя. Писание есть одно на всех. Дед показывает нам буквочки, но голову нам не задуряет. У него есть очки. А мы жмемся, очень зябко. На мне что-то типа армячишка, чем-то перепоясан. Холодновато.

            Зима малоснежная, слякотно. Печек не вижу, зимой очень холодно. Холодно, но это не мороз. Детишки сидят дома, там не дует.

            Потом, когда всех наших с этой земли согнали, меня пану отдали на конюшню, на подсобные работы. При хозяине с

            голоду не умрешь. Я здесь никто, местное население мне чужое. Дом, в котором живу, хороший, чистенький. На кузне:

            -  Тась, принеси, ты проворнее... У меня не крестьянская закваска.

            В стране военное положение, армию нужно содержать. Все напряженнее, непонятнее. При военном положении зерно отбиралось в пользу оккупационной армии. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать. Они, оккупанты, приехали один раз за зерном. Как дань собирают военные какие-то. Мы с ребятами прилетели смотреть. Пан дает им, они какую-то бумагу привезли, что он должен армии. Немцы? Тоже приходили и отнимали фураж.

            -  Нам нужен только фураж, - говорил, смеясь, немец. Фураж - это сено, а зерном кормят только людей.

            Я довольно мордастенький. Хотя знаем, что военное положение, на быте это никак не отразилось.

            Ярмарка. Мне интересно на ярмарке. Я уже бывал в этом городе и в соборе. В собор могу зайти, все идут, и я иду, мне хоть непонятно, но интересно. Стою в костеле, кепку мну, глазею на обшитые деревом столбы. Играет орган.

            Потом пана от налогов освободили. А в 38-м пан куда-то делся. Теперь можно и в город. Населению все равно, кто правит, так как ничего не изменилось, а только налоги увеличились. Это все до советского наступления.

            И да пришла Советская власть! 9 год, присоединили. Все стало общим, народным. Мне делать здесь больше нечего. Местным землю отдали. Теперь в городе Советская власть, мне хочется в город. Я бывал в этом городе еще при пане, на ярмарках, мы возили панские подводы с зерном, я их сопровождал. Есть тяга к знаниям. Грамоту я знаю, занятия были, читать и писать умею, это норма. У пана и библиотека была, через стекла я смотрел и думал: вот бы почитать, вот бы научиться. Теперь ощущение, что свершается где-то рядом что-то грандиозное. Хоть живем в глубинке, сожаление, что это без твоего участия происходит. А в город хочется потому, что больше перспектив. Хотелось еще до присоединения, когда был оккупационный режим. Четкое разделение на два мира - то, что было, и то, что пришло. Хочу быть в этом мире, который пришел! Чувство соединения, частица большого, все вместе.

            Тетка моя родная. Как я их нашел? Фамилию я сохранил, и имя мое настоящее. Меня нашел муж тетки, дядька.

            Лето 1939 года.

            Мне очень хочется в город, я намыкался, пришел в город на работу наниматься. Брожу по городу. Сейчас я хотел бы на завод сталелитейный, я это дело знаю, я с кузницей знаком. Но завод это как мечта. Я шманаюсь по городу, ищу работу.

            Ощущение легкого шока... человек, который ко мне обратился, оказывается моим дядькой. Человек этот - моя судьба.

            Я просто гуляю по улицам, мне навстречу идет группа мужчин, одетых в пиджаки, явно не местные. Один из них обращается ко мне с вопросом, где завод, а я о нем-то и мечтаю.

            Я их пошел провожать и увязался за ними на завод. Глаза квадратные. Узнаю, что они представители Житомирского завода, на этом заводе собираются открывать свой филиал. Индустриальный район, уголь, кокс, недалеко от разработок, сталелитейный завод... Приехали посмотреть этот завод, откроют новый цех. Они такие степенные, улыбчивые, довольные. Один из них, самый улыбчивый, мне очень нравится. Он тоже ко мне присматривается, я ему, видно, понравился.

            Я провожаю их на завод, оживленно что-то .рассказываю. Я такой крепенький, и мне нравится эта гурьба. Пока идем, они расспрашивают:

            -  Что, нравится? А у нас еще лучше будет. Вот мы здесь развернемся, реконструкция будет. А вообще чем ты занят?

            - Да я... Я ищу работу, хочу в город податься.

            - А что, ты хотел бы работать на заводе?

            У меня захватило дух! Я даже на завод и не смел пойти.

            - Я мечтаю, я готов!

            Я готов землю грызть. Завод!

            - А что ты делать умеешь?

            -  А я на кузнице был. (Отец был кузнецом, от него и природная любовь к металлу.) Когда я был на конюшне, там подковывали лошадей, я был при лошадях, при подводах, сопровождал их в город. Был то, что называется, на подхвате. Потом ^в кузне тоже на подхвате. Лошадей у пана было достаточно много, их надо было подковывать.

            -  Так тебя можно к металлу приставить?

            - Да, это мне легко с металлом.

            -  Как у тебя с жильем? " Да я не местный.

            -  Нас тоже будут расквартировывать, может, и жить будем вместе?

            Я ему чем-то нравлюсь. Сейчас они уезжают, и поэтому он берет у меня адрес на заметочку.

            -  Мы планируем скоро приехать и зимой уже начнем работать. Может быть, раньше. Тебя как звать-то, как тебя найти?

            -  Стасом.

            - Хорошее имя Стае. Фамилия?

            -  Свидригайло, - отвечаю.

            -  Как-как?

            Он высказывает сомнения по поводу имени. Я сразу как-то напрягся, аж жарко стало, как будто он меня во яжи уличил Страх какой-то появился.  Имя у меня правильное, сохранено.

            - Я не вру.

            Улыбчивый на меня удивленно смотрит, подозрительно и с интересом, он что-то соображает. Задает вопросы, что я, где я. (Сейчас я плачу от умиления, там я был очень взволнован.)

            -  Ты вообще-то местный? А где твои родители?

            - Да я сирота, родителей не помню.

            - А из каких ты будешь?

            -  Вообще-то я русский. Меня подобрали чужие люди. Родителей не помню, у чужих лет с двух.

            -  Подожди...

            Его зовут его товарищи.

            -  Вы, ребята, идите, а мне здесь потолковать надо. Давай присядем. Ты с какого года?

            -  Да вроде бы с 18-го, точно я и не знаю. Метрики не сохранилось.

            -  Ну-ка расскажи поподробнее.

            - А вам на что?

            -  Видишь ли, какая штука получается. У супружницы моей была родная сестра, замуж вышла в эти края, не совсем, правда, в эти... И связи с ней никакой не было. Связь в 17-м прервалась, когда границы закрыли. Он в сельской местности жил, там легче было жить, она туда и вышла. Известия были, что ждет, а потом, что мальчик родился, Стасом назвали.

            -  Мать я совсем не помню, она умерла первой. Говорят, отец кузнецом был, очень быстро спился от тоски. Я был тогда совсем маленьким. Чужие люди пригрели, мыкались мы.  С восьми лет я здесь, как пан наших выгнал.

            Сестра моей матери с мужем (именно его я встретил случайно на улице) остались в Житомире. А отец увез мать туда, что потом оказалось за границей. Революция их разлучила.

            -  Ну надо же, столько лет никаких вестей. И фамилия та же, и по времени совпадает. Понимаешь, если это твоя фамилия...

            -  Меня воспитывали чужие, но Стасом звали и фамилию охранили. Говорили, что отец совсем спился после маминой

            смерти. Те, кто меня приютили, земледелием промышляли. Им залко меня стало, забрали с собой. "Что у пьяницы делать?" -говорила мамка. Отец меня им как бы продал. Они раньше сеяли, а потом хозяин объявился, их и согнали. Когда их с земли согнали, отца уже не было в живых. Русский ребенок, они тоже русские были, держались вместе несколько семей, жили как коммуной. Я это уже помню, как мы мыкались. Летом жили в яме, а зимой было холодно. Потом пан их прогнал, а меня пристроили к дому, сначала на конюшню, а потом я на кузнице пристроился.

            -  Да вроде все сходится. Я вот думаю, что, ежели с семьей переберусь, будем жить вместе. Вот твоя тетка будет рада.

            У них с теткой детей нет, а я вот тут, как гриб, вырос.

            -  Получить такого племяшку, да еще с металлом!

            Сейчас осень, мы ходим еще раздетые. Они должны вот-вот переехать. Тетка тоже на этом заводе будет работать, они вместе и приедут.

            Позже я очень буду любить дядьку Федю, тетку не очень, я ее уважаю, ну как можно к женщине относиться. Это он меня нашел, как белый гриб. И это чувство благодарности присутствует, несмотря ни на что. Нашел своих неожиданно и пока еще неправдоподобно. Мне стыдно от такого счастья. Какое счастье привалило! Слезу прошибает.

            -  Мы столько искали - и никакой надежды, - говорит тетка Маня при встрече, по-деревенски всплакнув.

            -  Конечно, будешь жить у нас.

            Устроился. Я ученик, у меня получается. Дядька начинает меня потихонечку двигать. Конечно, к плавке меня близко не подпускают.

            -  Запорешь.

            Тяжести таскаю, учеником на фрезерном станке. Он такого холодного цвета и отливает синим. 9, мне 21 год, 21 в январе - день рождения.

            Лето 1940 г.

            Поднимаюсь по широкой лестнице несколько этажей большого дома. Два больших окна. Меня слегка заносит, я чего-то такой счастливый. Все хорошо у меня, все удачно. Совсем усталости не чувствую. Дверь обита коленкором. Вхожу в общую квартиру со скрипучими полами и темным коридором. Я не

            могу никак привыкнуть к этим высоким потолкам. Когда идешь по коридору, кажется, что идешь по темному лесу. Страшно в лесу, какие-то детские воспоминания. Состояние легкой эйфории, а здесь тихо, темно, мне это неприятно. Стучу, прохожу. За окном виден собор, типа кирхи или костела, башенки желтого цвета.

            Тетка сидит за столом растрепанная, заплаканная.

            - Что случилось?

            -  Ничего.

            -  Как это ничего?

            Я пришел с вечерней смены. Плюшевая скатерть темно-коричневая, с чернильным пятнышком. Она сидит как-то в растерянности, я тоже недоумеваю, никогда ее такой не видел.

            -  Заболел кто или умер? .    - Нет.

            - А дядька где?

            Она ничего сказать не может, прямо заледенела в ответ.

            -  Да что такое, что ж с тобой? Ты на себя не похожа. Ты что, заболела?

            - Да, заболела, - вялым, тихим голосом.

            -  Так пойди, приляг.

            - Да, надо прилечь.

            - Ложись, отдохни, ты сосни чуть-чуть. Может, поешь, тебе принести чего-нибудь?

            -  Нет.

            Комната общая. У нее железная кровать за занавеской, легла, отвернулась. Она действительно в ступоре.

            -  Ты хоть сказать-то можешь, что случилось?

            -  Нет, - глухим голосом. Я ее накрываю.

            -  Сделай одолжение, не трогай меня, оставь меня в покое. Я никогда в таком состоянии ее не видел.  Подвижная,

            улыбчивая тетка, полноватая, крепенькая. Темно-каштановые волосы уложены на затылке в пучок. Она не из слабеньких, боевая и на заводе, и ничего не говорит.

            -  Найди чего-нибудь.

            Пошманался по шкафам, нашел кусок черного хлеба. Пошел на кухню искать. Хорошая луковица. Возиться мне непривычно. А, обойдусь.

            -  Тетя Стива, плесни мне из чайничка кипяточку.

            Не хочется пока никому ничего рассказывать. Взял кружку, зеленая, отбитенькая, горячая. На скатерть ставить не хочется, поставил на коленку.

            - А ну его, завтра. Чего в темноте, еще разольешь.

            -  Пусть поспит.

            Кровать с серебристыми набалдашничками, некрашеная. Помечтать бы о светлом радостном будущем что ли. Чем заняться? Спать рано. Надо не шуметь. Мечтательно смотрю в окошко. Сине-зеленые сумерки, яркая лампочка, кафедраль¹ ный собор, звездочка над ним. А в комнате зажигать-то свет не хочется. На табуретку наткнулся, громыхнул. Тетка ничего не слышит. Керосиновая лампа типа летучей мыши, в ней нет керосина. Открываю дверь в коридор, там свет какой-никакой, чтобы постель постелить.

            -  Надо ложиться спать, утром все станет нормально. Ложусь на диванчик, даже своей кровати нет. Пивом пахнет.

            На следующее утро встаю. Вижу свои мужские ноги до колен, средней волосатости.

            -  Ты что, не спала? - подхожу к тетке на цыпочках. Она лежит в той же позе, не спит, в одну точку смотрит.

            -  Ты есть будешь?

            -  Нет.

            - А вставать будешь?

            - Нет.

            - Ну полежи.

            Что же делать? Ситуация не изменилась.

            -  Ну ты как, може, врача найти?

            -  Нет, не надо, - глухой голос. - Иди, на работу опоздаешь, а я полежу. Мастеру скажешь, что я приболела, приду потом, попозже.

            У меня недоумение, как это приболела, как это можно на работу не пойти. Какое право ты имеешь приболеть? Живая -значит должна работать. С дисциплиной строговато, что же я скажу...

            -  Как это потом? Да тебя же уволят.

            -  Пускай.

            У меня еще больше недоумения. Про себя думаю, что она с Ума сошла, что надо врача. Больше не пристаю к ней. Мысленно мечусь, что делать, у кого спрашивать. Я не знаю, что делать. Чувство ответственности навалилось, усталость, страх. Жуткое состояние эйфории со страхом животным, паническим. Когда я один, конечно, мне страшно. Воспоминания детства, состояние, когда эта фигура среди хаоса. Ангелочек -тоже ребенок, на резном столбике с трубой.

            Я открываю дверь к соседке. Тут темно в коридоре.

            -  Ты чего?

            Выходит пожилая женщина, глаза круглые.

            -  Да у меня, тетя Маруся, тетка Маня заболела, с ней что-то не так.

            -  С теткой Марусей, не может быть.

            -  Мне на смену идти, а тут со вчерашнего с ней что-то не то.

            -  Что значит "что-то не то"?

            -  Не знаю, как легла, так и лежит, с вечера глаз не сомкнула.

            - Да ты что, може, в медпункт явиться?

            - Да она даже встать не может. Может быть, врача?

            -  Ступай на завод, я разберусь. Ты что мечешься?

            - А сказать-то что?

            -  Ступай скорее, опоздаешь, мы разберемся.

            Мне сразу хорошо, не надо на себя ответственность брать.

            - Да я пошел.

            Тороплюсь, потому что опаздываю. На проходной сообщаю, должны доложить. Спокоен, что доложат, не уволят. А я несусь в сталелитейный цех. Я тороплюсь, мне надо переодеться. Но я уже на территории завода, опоздания не было.

            Я не понимаю, что происходит. Она малость не в себе, на вопросы не отвечает, ничего не говорит. Неуютно мне становится, и дядьки тоже нету. Это нормально, может быть, на заводе. У меня не возникает желания его искать. Опять какая-то тайна. Опять нас настигает наше прошлое. Дядьки уже нет несколько дней. Ну что же с дядькой случилось?

            Его вызывали в Житомир разбираться. Он едет по делам, а там какие-то сложности. Уехал и не вернулся. Когда уезжал, то не было у него никаких опасений, а у нее чувства опасности. Я привык тетку видеть деловой, энергичной, а тут она не в себе, все время плачет.

            -  Все будет нормально, я думаю, долго не задержат.

            Что-то у нее во взгляде есть такое.!, безнадежное. Инкриминировали... по всей видимости, загребли его, замели. Он уехал, пропал, и его не ищут. Нелегально доползли какие-то слухи. Ей потихоньку сказали, что он не вернется, но она никому ничего не может сказать, даже мне, если это ей сказали тайно. Не может это произнести... арестовали. А я не понимаю, что происходит. Ей сказали: "Не надейся", - а я этого ничего не знаю. Поделиться-то мне не с кем. Явно не простуда, что-то не так. Она какая-то странная, не поймешь, чего с ней происходит, но от этого всего становится неприятно, тревожно. С теткой такого никогда не бывало. Она уже не плачет, _Но ничего и не говорит. Отчужденность тут первый раз за то  время  я здесь. Вопросов никто не задает, вопроса и в глазах нет. Кошмар. Хочется, чтобы все было хорошо.

            Его ни за что, за какие-то связи... Он был кристальным человеком, он даже не мог завести эти связи. Молчаливое чувство вины, напряжение. Нет слов "враг народа", но разговоры гаснут при моем приближении. Я могу навредить... Не я ли виноват, не моя ли это вина? Ну какая может быть моя вина? Но мое появление - это чудо, а ему оно стоило жизни... Но ощущение, что не я виноват. Знаю, не было моей вины. Но чувство вины все равно присутствует. За что дядьку? Горькое ощущение игр, что это статистика, должны выявить, столько-то и выявили. Но чтобы все это было правдоподобно...

            Кроме дядьки, из тех, кто с ним приехал, исчезло еще четыре человека. Вина, вино... Эпизод с вином. Я где-то попробовал вина, дядька стоит надо мной сумрачно. Я виноват, я чувствую, как мне стыдно! Не я ли и здесь виноват?

            Да, была моя вина, производственная. Виноват, сильно виноват, даже сердце защемило. Я был в литейном рабочим. Заболел тот, кто отвечал за плавку. Доверили мне, а я не справился, знаний не хватило. Запорол. Там я был рабочим, это почетно, а теперь перевели меня в ученики, кто-то за мной еще и наблюдать будет. Понизили. Там сталь лить, а здесь станки. Мне очень стыдно, меня ругают, как школьника, а мне 22.

            -  Ты запорол металл, в такое время каждый грамм металла на счету, - отчитывает меня дядька.

            Я стоять не могу, сижу у стола, обидно. Чего орать, когда его можно в переплавку. Да все правильно сделал, а вот что зима, не учел, что в цехе очень холодно было. Температура должна быть определенной, а когда он льется, то остывает. Я его выпустил при температуре, которая положена, не учел я мороза этого, что трубы перемерзли, не столько холодные трубы, а то, что помещение большое, ветер гуляет по цеху, зима. В кузнице-то маленькие детали. А здесь металл застыл, не дошел До отливки. Не додержал я. А металл-то в принципе получился хороший, меня холод подвел, трубы перемерзли. Я холод и не люблю. Я все делал правильно!

            - Я же не знал, что должно быть выше! Я выдержал температуру.

            - Ты что, не мог подождать? Тебе впервые доверили дело, а ты не справился.

            Ему так дико горько за меня, что я не учел остывание.

            Ну как же я не учел? Буквально трех градусов не дотянул Первая льется, застывает, а следующая льется в отливку. Пробки получаются, их надо разбивать. А у меня он весь застыл в трубах... желобами они называются. Теперь это все надо ковырять. Напортачил! Это очень серьезный промах.

            -  Откуда мне знать?

            -  Тогда не надо браться. А я за тебя поручился.

            Вот откуда чувство вины, не я ли виноват в его гибели ведь он за меня поручался. От чувства вины болит все тело -шея, плечи, голова, очень болит спина - сидел понуро.

            -  Наказали... перевели... тебя бы заставить обработать.

            -  Чугун не обрабатывается, чего свистишь.

            Таскаю ящики, в них чугунные чушки, тяжелые, заразы. Ящик обычный, деревянный, а неподъемный, хоть чушки только в ряд лежат. Хочется побольше наложить, но и это каря-чишь. Болванки таскать обидно.

            На меня кто-то, что я виноват. На что я:

            -  Виноват, исправлюсь!    Мне никак не могут простить мою оплошность, меня все время ею попрекают.

            -  Чего орешь? Сами бы попробовали.

            Долгое неведение, в это время я ничего толком не знал. Мне говорит Серега:

            -  Знаешь, ты должен зайти к самому.

            Сам - это Самойлов. Его даже по имени-отчеству не называют.

            -  Меня?                                     '

            - Да, тебя.

            -  Когда?

            - Желательно бы сегодня.

            -  Когда просил?

            Если бы сам Иисус Христос сошел, я бы не так удивился. Сам партсекретарь завода!

            - А ты не знаешь, зачем?

            -  Не знаю, но, если хочешь, провожу до двери. Мне все равно к секретарше надо. Нам по пути, можем пойти вместе.

            -  Это другое дело.

            И сам завод, и руководящие не местные. Нестыковки реальности. Два совершенно разных мира. Здесь все такое социалистическое, а там - мягкое, аморфное. Эти два мира не стыкуются. Тот мир реальнее, там живые люди, а здесь железная дисциплина. Вахтер смотрит пристально, через очки. В форме,

            езда на фуражке. Знает как облупленных, а каждый раз пристально смотрит документы.

            Не каждый день вызывают. Иду. Я не знаю, что меня там ^трт Пух захватывает. Серега знает - зачем, он бригадир, и он партийный. Я хочу сказать: Не боюсь , - а сердце отвечает: "Боишься".

            Секретарша. Типа длинного зала. Ждут посетители. Убранство больно роскошное, старинная добротность, не из собора ли. Это помещение соборных служб. Эта кирха - часть завода. Культовое сооружение, которое по назначению не использовалось, кому-то это может быть и обидно.

            Стою, готовлюсь войти, голова опущена. Кепочка в руках мнется. В сапогах. Серега мне подмигивает, посмеивается.

            - Товарищ Свидригайло, не робейте, Вас ждут, - это секретарша.  Серега к ней наклоняется, перешептываются. У нее печатная машинка типа "ремингтона".

            Дубовая филенчатая дверь еле открывается. Там сумрак, портьеры каскадом закрыты. Двух окон явно мало, хотя день достаточно светлый. Коленочки подкашиваются.

            Большущий портрет Сталина. Очень неудачный портрет, видно огромные сапоги, упираешься в них взглядом. Рука на груди. Позади голландская изразцовая печь, на ней кругленькая белая заслонка. Дубовый резной шкаф в стиле кабинета, но не очень гармонирует. Стекла толстые. Фаянсовый телефон. Помещение присутственное. Он смотрится здесь, но это не им создано. Я топчусь у двери, смотрю на сапоги. Под ногами мягко. Паркетные полы. А как по этим коврам топать? Ватные ноги. Смутно вижу, что там за столом они чем-то заняты. Он сосредоточенно что-то пишет.

            Не описаться бы от страха. Занят ведь... начальство сидит, как подойти. Невмоготу мне здесь.

            - Товарищ Свидригайло.

            Для меня это звучит... в таком кабинете...

            -  Вы просили, чтобы я зашел.

            - Да, я вызвал, я давно хотел поговорить с Вами.

            Он вылез из-за стола, обходит его, навстречу идет. Стол дубовый, огромный. Дубовая обшивка очень красивая, шикарный ДУб. Зеленое сукно стола прибито железными гвоздиками, рамка получается. Чернильница типа хрустальной. Лампа с зеленым абажуром. Окна у меня за спиной, свет со спины. Он выдвигается на меня. Страх, как будто не сам ли портрет на тебя Двигается. Там теряешься, что бы тебе ни говорили.

            -  Проходите ближе.

            Я ищу, куда же он меня посадит, пока что не сажает.

            -  Вы ведь у нас комсомолец. -Да.

            -  Вот мне и хотелось с Вами поговорить.

            Это второй этаж, окна большие упираются прямо в пол Сверху вид. Он меня держит около окна, на свету. К окну разворачивает.

            -  Вы ведь у нас работаете в третьем цехе? -Да.

            -  Цех ведь большой. У нас много комсомольцев. Мы решили порекомендовать Вам создать молодежную бригаду,  куда войдут комсомольцы. Как Вы считаете?

            - Да, здорово, мы хотели...

            -  Идя навстречу пожеланиям трудящихся. Только вот я хотел с Вами посоветоваться, кому оказать доверие.

            -  Но у нас много достойных, вот...

            Я называю троих, двух ребят и одну девицу. Обсуждаем их кандидатуры.

            Да... конечно... Возражений с его стороны не идет.

            -  А Вы так хорошо ориентируетесь в делах бригады, я бы рекомендовал Вас.

            Эффект произведен, я это пережевываю, мнусь.

            - Я... мне... оправдаю... да, это... но у меня есть "но"... Я не могу вымолвить перед товарищем Самойловым.

            -  Но я должен сказать о том, о чем я никогда...

            -  Вот как раз об этом я и позвал Вас побеседовать. Вы ведь не знаете, где товарищ Соснов.

            -  Об этом я и хотел сказать, что я не знаю.

            -  Мы-то знаем. Прискорбно, но я тебе должен сообщить. Он оказался не нашим человеком. Мы имеем все сведения.

            Господи, какие слова страшные. Жуткое состояние лили-путика. У меня просто ужас. Я это впервые слышу, даже предположений не было, это даже не обсуждают.

            -  И как же я могу.

            -  Вы не в ответе. Но мы верим, мы доверяем, мы считаем, что Вы как раз можете, что Вы справитесь, что Вы снимете позор со своей Семьи.  Он не оправдал, а Вы оправдаете. Вы должны знать, оправдать.

            Я пытаюсь что-то спросить, велика ли его вина. Словами я это спросить не могу.

            - Да, он оказался виновен, но к Вам это не имеет никакого отношения. Я не хочу тебя с ним отождествлять, тем более что ты приемный. Ты - совсем другое дело. Ты не можешь отвечать за него. Это даже не твой отец.

            - А как мне к ней относиться? Слова даже не произносятся.

            -  Какая директива будет по отношению к ней? - картинный жест. - С женщинами Советская власть не воюет. Мы все должны быть в ответе.

            -  Как же она-то? Она не замешана.

            -  Если бы была замешана, уже бы разобрались, - смысл такой, - она пыталась заменить Вам мать... а Вы оправдаете... кто-то должен снять пятно... ты приемный.

            Спесь, апломб. И это "мы решили, мы доверяем..." (Я и Иосиф Виссарионович.) Верит, что он проводит правильную линию партии. Все время держит на ногах. Состояние полуобморочное.

            - Так Вы согласны?

            - Я... я... оправдаю.

            Секретарь завода - такая личность недосягаемая, даже директор завода такой власти не имеет. Как все это обставляет даже стратегически. Он оставляет меня у окна, сам садится за стол.

            - Так я могу рекомендовать?

            - Я оправдаю.

            Ухожу из кабинета под его пристальным взглядом.

            Я стараюсь оправдать доверие и днем и ночью. Совершенно дикое состояние. Человек будет преданным до мозга костей в таком состоянии. Его можно вызвать, и он ничего не может сокрыть. Время-то предвоенное. Нужен глаз да глаз, но об этом речи не идет. Я готов землю копытом рыть, мы рьяные комсомольцы. Чтобы от прошлого откреститься, я готов на многое, чтобы меня считали за своего. Потому что трудно быть нигде.

            Витязь перед камнем васнецовский. Это иллюстрация книжки, она меня поражает. Крупный текст на русском языке. Я сижу за круглым столом, листаю книжку "Былины", рассматриваю картинки с раскрытым ртом, ее дали посмотреть.

            -  Ну что, насмотрелся?

            -  Сталь на копыте хорошая.

            Мой ответ - ответ специалиста. Я люблю сказки. Я просто потрясен, но не могу признаться, что мне нравится книжка.

            Это тетка меня спрашивает. Уже года полтора, как нет Дядьки.

            -  Совсем я замучилась.

            - Чего ты причитаешь?

            -  Ты молодой, тебе не понять, а я жить устала. 

            Она поглядывает на фотографию мужа. Она не старая женщина, ей лет сорок пять, здоровая, но в ней чувствуется надлом.

            - Да что ты, нам ли сейчас не жить.

            Первое время я ее на "Вы" называл, а сейчас вырос, позволяю на "ты". Мне ее жалко, она не понимает, что все так хорошо, все так замечательно.

            - Живи да радуйся.

            - Да мы свое уже отрадовались.

            -  Ты это брось, такие разговоры.

            Это связано с дядей. Она больше от стыда болеет, ей стыдно людям на глаза показываться.

            Гипертрофированное состояние - энтузиазм масс. Население серое, аморфное, поэтому хочется радости, красок, светлого будущего, во имя которого работаем, работаем. А то, что было раньше, от этого хочется откреститься, отказаться и забыть, с прошлым расквитаться, вот я и пытаюсь. Такое доверие должен оправдать, я должен включаться, должен устраивать соревнование (все это искренне). Вот как бы он поступил на моем месте, лично товарищ Сталин. Два года этой новой жизни. Такая перспектива!

            Июнь 1941 г.

            Безалаберность полная. Граница рядом, а у нас никакого предчувствия, идеалисты. Настоящей, реальной информации и нет. Двойственность какая-то, часть говорит - завтра война, а другая часть - на нас они не сунутся. Все это как игра, серьезного отношения нет. Нам в голову не приходит, что на нас могут напасть.

            Цех большой, общий, работает больше года, производство налажено. Набирают комсомольцев, все знают: на трубный же завод. Работаю уже в военном переоборудованном цеху. Небольшая комсомольская бригада отпочковалась от большой бригады. Сборка запалов к минам. Очень уж она родная, кре-пежка. (Связано с минными взрывателями, почему я их и знал, потом пригодилось.) Женщин мало. Все комсомольцы, партийные, идейные. Прямо гайдаровское производство, для победы над фашистами. Мы - гвардия, которая на заводе выросла. История с дядькой не пристала. Приемный я, что такое приемный в девятнадцать лет.

            - Скучно мы живем.

            Чувство ответственности поддавливает мне на плечи. Гордый весь из себя, я - рабочий, меня несмотря ни на что поставили бригадиром, бригадир в военном цеху обязывает. Меня растят, поощряют. Планы реконструкции завода. Социалистическое представление ажиотажное. Как мы все переделаем, расширим! Появляется идея соревнования между бригадами, я рьяно берусь, комсомолец, вожак. Соревновались мы по любому поводу. Наша задача - увеличить производительность, рационализаторские предложения, не допускать брак. Энтузиазм масс. Наше дело правое, мы победим. Наша Родина должна быть непобедимой. Мы гордимся своим вкладом в мировой прогресс. Родина зовет вставать в ряды бойцов. Мы увлеченные, это очень весело. Лозунги, призывы - каждый час должен сходить трактор. Эйфория - свет, гудки. Игры, вполне советские игры: слабо - не слабо, вот вы - вот мы. Нам нравилось быть умными, непобедимыми... молодые, растущие. Ощущаю подъем всей страны, планы, пятилетки. Гордость завода, рабочая гордость, мы гордимся, но оборудование старое, дореволюционное. Надо учиться, кадры, повышать темпы. Прекрасное завтра!

            Нагнетается ажиотаж. Соревнование надо подготовить, техническое обоснование. Как это мы не сможем? Мы сможем. Праздники встречаю трудовыми буднями. От нас отмахивается начальник цеха.

            -  Отстаньте, не приставайте, мне не до вас. Вы все мне надоели, все время у меня что-нибудь просите, не то время, не до вас.

            -  Ну ладно, мы завтра все равно тебя достанем. Никуда не денется, все равно разрешит.

            -  Ребята, будьте начеку, - говорит нам мастер, когда мы выходим с работы. - У нас, сами знаете, не игрушки делаем.

            Он нас призывает к бдительности, а мы посмеиваемся:

            - Ладно, потом поговорим.

            Мы в хорошем настроении. У нас идея фикс по поводу соревнования, что все равно его достанем. Обосновать технически...

            Отдадим все силы пролетариата, рабочего класса, все силы... должны наращивать... Дома я почти не бываю, вечерняя Школа. Девушки у меня нет. Тетка работает в другом цехе, вольная городская окраина.

            -  Ты бы отдохнул.

            Пришел домой, перекусываю, в библиотеку ухожу, книжками обложился в читальне. Штамп житомирской библиотеки. Целый день сижу, ничего не понимаю, образования не хватает. Сомневаюсь, успею ли. Я должен успеть организовать к понедельнику. Одержимы рационализаторскими предложениями. Погружен в технические справочники, хотя мне очень сложно в этом разобраться. Ничего не получается, так обидно. Я должен все знать, во все вникать. Ну ни хрена я в чертежах не понимаю. Все же надо обосновать технически. Какой бешеный темп, хочется отдохнуть. Суета, у кого-то я что-то спрашиваю, к кому-то пристаю. Юбилей завода, создается трудовой энтузиазм, все снуют. Все деловые, всем не до меня. Голова идет кругом. Оборонный цех, они что, не понимают. Никто не хочет помочь, а я сам в науках не силен, мне самому не разобраться.

            Должны помочь старшие товарищи, старшие товарищи все знают... и лично товарищ Сталин. Портреты во всех видах, в гимнастерке, в плаще. Модно писать лично товарищу Сталину, отчет держать, как я лично достиг таких результатов. Говорит товарищ Сталин... рапортуем... досрочно, не щадить сил ради Родины, ради тов. Сталина. Наш вождь... спасибо лично... Вождь и защитник всех обездоленных, закабаленных народов. Не позволим фашистским отпрыскам хозяйничать в Европе! Плакаты - братья-венгры... Он за нас сидел в тюрьмах, в ссылках, как же мы можем обмануть доверие (у меня еще на четыре часа этих лозунгов). Кстати, Ленин совершенно не в чести. Не поддаваться на провокации врагов, клевета на Советскую власть и лично товарища Сталина... Бороться, это в тебе буржуазные отголоски...

            Надо пойти спросить у ребят, они будущие инженеры. Умные товарищи, портфельчики с двумя замочками, институт, с рейсшинами они носятся. Чувство обиды, мы - оборонное предприятие, но беспокоимся, а вы тут не беспокоитесь. Кому ваши мозги нужны.

            Общежитие. Сутолока тут, непонятно все. Мне не до кого, в своих идеях. Народ тут постарше меня. Жду Серегу, а его нет. Настырный, дитя времени.

            -  Ну сколько его ждать-то, сколько же его ждать можно? Так много материала, я сам в этом разобраться не могу.

            - А что же ты все сразу-то, тоже мне, корифей. Мне это слово незнакомо, обиделся.

            -  Ты чего обзываешься?

            - Да это, наоборот, вроде гения.

            -  Вы умные, а я, по сравнению с вами, дурак.

            - Да ты только кипятишься, как дурак, а так нормально. Ты его   наверное, не дождешься, шел бы домой, или давай ложиться спать, завтра рано вставать.

            -  Ну я тогда пойду. Входит Серега.

            -  Ты чего здесь торчишь?

            - А ты-то где запропастился?

            - Тебе все расскажи. С чем пришел? Виктор:

            -  Ребята, вы бы обсуждали свои дела в коридорчике, спать

            хочется.

            Выкатываемся в коридор, уже часов двенадцать.

            - У меня ничего не получается, я запутался.

            - Чего пасуешь?

            -  Эх, я к тебе, как к другу, а ты...

            -  Мы с тобой соревноваться хотели.

            - А с кем же мне соревноваться, не с теткой Манькой же. Тетка - это для меня вчерашний день, от нее уже отмежевался, мы уже сами.

            - А зря ты, она женщина умная.

            -  Она как-то сильно изменилась после дядьки Федьки. Мне хочется в общежитие, со всеми, и тетку бросить одну

            не хочется. Тетка Маня - деловая женщина, была в передовых. Сейчас у меня какое-то чувство: раз глаз не поднимает, то в чем-то виновата.

            - Давай о деле.

            -  Соревнование соревнованием, а дело общее.

            -  Интересно у тебя получается, мы как заговорщики. Соревноваться надо честно.

            - А что я, по-твоему, не честный?

            -  Ну понимаешь, ведь, как бы тебе сказать, мы ж хотим всей бригадой соревноваться, кто лучше способен, а тут получается, что мы с тобой договариваемся.

            - А я считал, что мы друзья.

            - Да если мы затеваем это дело, должно быть по-честному. Ты что-то ищешь, придумываешь и предлагаешь со всеми ребятами, и мы тоже, и сравним, у кого лучше. Я сейчас тебе расскажу, ну сам посуди, какое же это соревнование.

            - Так что же, дружба врозь? А как же надо?

            -  Что-то мы здесь напортачим, и получится, что ребят зря заведем.

            -  Как это зря, ты что говоришь-то?

            - Давай повременим, разберемся.

            -  Ну как же, вроде уже начали.

            -  Ну и что, тебе бы все быстрее. Ты пойми, если я тебе все разобъяснять буду, то это уже не соревнование, а это уже вроде как учеба. Ты же не стал бы с Марией Дмитриевной (пожилая учительница) соревноваться.

            -  Ну это ж совсем другое дело.

            -  Ну куда ты так гонишь?

            -  Тебе хорошо, - я обиделся, досада, - зря я тебя ждал.

            И в ухо надуло, у окна стояли, прохладный, сырой ветер.

            - Да погоди ты.

            - Да ладно.

            -  Оставляем тему открытой, мы еще завтра с тобой в перерыв обсудим.

            -  Буду я еще с тобой говорить, тоже мне умный нашелся. Зря я ждал, целый день потерял. Зря сидел в библиотеке, какой я дурак.

            Злой отправляюсь.

            -  Что случилось?

            -  Ничего.

            -  Поужинай.

            -  Не хочу.

            -  Что, неприятности?

            -  Не все ли тебе равно?

            - Да ты вроде никогда не грубил.

            -  Просплюсь.

            - Утром рано на работу вставать. Очень обиженный ложусь спать.

            Тетка утром будит:

            -  Вставай быстро, опаздываешь.

            -  Ох ты, чуть не проспал.

            Утро субботы. Утром мы заступаем, сутки работаем, скользящий график. Я вскакиваю, бегу на завод. Настроение паршивое, не поел, со всеми переругался, не хочу ни с кем здороваться.

            На завод прилетел. Обычно у проходной народа больше, а сейчас мало. Просто очень опаздываю. Несусь. С дисциплиной строго, испугался, за одну минуту до начала через проходную пронесся. Успел! К фрезерному станку. Стружка. Станок крошечный. Вставляешь штучку, она крутится, делает бороздку.

            Соревнование соревнованием, а дело делом. В обед я никуда не иду, настроение плохое, ни с кем разговаривать не хочу. Тоже мне старший товарищ - о Сереге.

            -  Пошли обедать.

            - Я не хочу, идите.

            - Ты чего не в духе, с теткой поругался? Ну как знаешь. Сережка подходит.

            -  Пошли обедать.

            Я стою к нему спиной, не отвечаю, так это резко деталь в ящик бросил.

            -  Не швыряй, заусенцы будут.

            - А шел бы ты, мешаются тут.

            - А зря ты так. После смены не уходи, поговорить надо.

            -  Счас, поговорить надо, не о чем нам говорить. Проработал детали, со злости много.  Сверху блестящие,

            втулка получается, по бокам выемочки, как арочки. Вставляется туда... Хорошая сталь, деталь интересная. Станок, масло, винт кручу. Грязный, конечно, злой как собака, целый день проработал, но не очень хорошее качество.

            Всю ночь проработали нормально, как-то уже об этом не думаешь.

            Подходит Серега, поднимает деталь.

            -  Смотри, что делаешь, металл ни при чем, нечего зло вымещать.

            Я злой, пытаюсь возражать.

            -  Много.

            -  За такое "много" по шапке можно схлопотать.

            -  Ну ни одну ж не запорол.

            -  А сам не видишь, что делаешь. Горячий, остынь. Когда остынешь, придешь, поговорим.

            -  Не дождешься.

            -  Стопори станок и разберись, проверь все детали.

            - Да нет там брака.

            - Давай посмотрим.

            -  Не буду.

            -  Ты соображаешь, что ты говоришь? Иди да погуляй с часочек, я пока проверю. Ты сегодня без обеда и норму ты уже сделал.

            -  Никуда я не пойду.

            Раздосадованный, домой тоже идти не хочется, там нагрубил.

            -  Посиди рядом.

            Это приемщик. Думаю на Серегу: "Донес!" - злой как собака.

            Сел рядышком, смотрит болваночки.

            -  Молодец, все в порядке, только у двух заусенчики, надо Доработать.

            - Я ж не мог запороть. Резьба точная, я токарь высшего разряда. Норму сделал, можно и уйти, но мне не по себе, расстроенный, понимаю, что не прав, но гордость, обида. Подойти /   первому не хочется. Досадно, состояние несчастности.

            Следующая ночь с субботы на воскресенье. Часа в три меркнуть свет стал, горят лампы в полнакала, станки не могут работать. Напряжение падает, свет отключается. Цех большой, народа мало, что-то происходит, и непонятно - что. Ощущение чего-то надвигающегося, состояние тревожное. Слоняюсь по цеху, полутемень. Уйти не уйдешь. Сбиваемся в кучку, кто-то произносит:

            - Война.

            Это все и началось... Прямо раз - и все. Все мгновенно изменилось, и ничего сделать уже нельзя.

            . Лето, раннее солнечное утро, приходит другая смена, нас выгоняют, потому что мы с ночи. Уходим, ничего непонятно. Я и домой не захожу, нет смысла идти, тетка Маня в дневную смену. Возбужденность, разговоры, мы тыкаемся. Метание в течение дня. На завод?.. Смена только на следующее утро, там делать нечего.

            В городе паника. Техника входит. Полная растерянность, ужас. Никто не понимает, что происходит. Они заняли город очень быстро, через несколько часов. Пришли и заняли. Выстрелов практически не было. Такая дичь, та легкость, с которой... такая безответственность. Они не с нами воюют, с нами они не будут воевать, у нас же договор с ними. Недоумение, неожиданность.

            Я вижу какую-то серую, однообразную массу, не антагонистическую мне. Слышу стук молотков, сбивают вывески и вешают другие. Знамена вывешиваются. Впечатление, что это как будто восстановление старого, польского режима, как союзные войска, реставрация. Серые шинели и пилоточки. Все так перепуталось, совсем непонятно, кого принимать за своих. Население сначала приняло, что это свое, знакомое. Но что враг вступил... Что происходит? Состояние, как пьяный от ужаса, недоумения, с недосыпа.

            Утром началось, а вечером уже стояли немцы, подошли во второй колонне.

            Я на площади перед заводом. Две башенки кирхи. Территория завода оцеплена, разгоняют народ, туда уже не пускают. Эсэсовцы охраняют завод, как литые, стоят лицом к заводу,

            спиной к населению. Автоматы висят. Цепи две окружения. В касках. Золотой блеск блях - какие-то широкие нагрудные знаки, большие. Рассмотреть не получается. К немцам нет чувства, как к фашистам. Сапоги черные, начищенные до блеска высокие. Меня больше всего удивляют сапоги, толстые, мощные, кованые. Прямо ух ты! Стратегический объект, а заняли его быстро. Фантастика, он что, не охранялся этот завод? Никто ничего не понимает. Распоряжений на случай войны никаких. Все это неправдоподобно, не похоже на правду. Техника влезла в город спокойно. Бомбежки не было. И в голову не приходило, что можно так легко взять город. Как гром среди ясного неба. Утром объявили, а к вечеру город занят. Я боком-боком и ухожу.

            Полная неразбериха, по темноте домой. Гвардейская, 14 -домашний адрес. Света нет. В комнату я даже не захожу. Тетка:

            -  Уходи, завод уже окружен, накрыли. Всех, кого можно, отлавливают. Уходи из города.

            - А как Вы?

            -  Отбрешусь, скажу, что ты не появлялся.

            Надеваю замасленную телогрейку. Дает что-то типа мешка. Пересмотрел и все лишнее выкинул, чтобы за сельского сойти, чтобы не засветиться. У меня никаких документов, документы остались на проходной.

            В течение ночи пробираюсь из города в направлении юго-востока, там проще. Пустота, темнота. Патриотические чувства зашевелились, комсомолец. Очень рьяно выбираюсь. Не буду сидеть на этом заводе, не буду на гадов работать. Почему не эвакуировали филиал завода? Надо выходить, выбираться отсюда. Взорвать нельзя, там наши, все уже здорово охраняется.

            Пора предрассветная. Отходят от стены. В дождевых накидках, бляхи. Один в серой шинели, перепоясан ремнем. Кто они?

            -  Предъявите документы.

            - У меня нет.

            - У тебя что, нет документов?

            - А откуда ж они? Шел в город, а тут вы.

            - А ты не врешь? Надо проверить.

            Дыхание перехватывает, шарахается сердце. Это страх, почему-то он гнездится у меня в сердце. Средневековье напомнило, когда можно было закрыть город и никого не выпускать. 1 орода-гильдии, растущий Мюнхен,  например. 

            Они проверяют, но у меня документов нет, пропуск без фотографии на заводе остался.

            -  Ты откуда?

            -  Возвращаюсь...

            - Откуда ты возвращаешься?

            Их трое. Разговор ведет один, его форма мне знакома, а двух других не знакома, по всей видимости, это немецкая.

            -  Возвращаюсь к мамке в деревню. Я хотел бы выйти из города.

            -  Без документов?

            - Что я их с собой ношу?

            -  Приказано никого из города не выпускать до получения документов. Действительно только то, что выдано новой властью. Мы не можем тебя выпустить. Никому не разрешено покидать город. Что ты делал в городе?

            Лихорадочно думаю, что говорить, растерянность. Если я скажу, кто я, заставят на себя работать.

            -  Просто шел, я и не знал, что нельзя.

            -  Пошли со мной.

            - Далече идти-то?

            -  Здесь недалеко.

            - Это куда еще?

            -  Ладно, хватит дурака-то валять, пошли, с тобой разберутся, таких, как ты, много.

            - Да что вы, я тороплюсь.

            Какой-то он апатичный для захватчика, "наш человек". Ведут. Подворотня, которая закрывается на железную решетку. Нас собирают.

            -  Потом с вами будут разбираться. Если документы были бы, отпустили бы.

            Ну да, с моими документами далеко не уйдешь, шиш бы отпустили. Ночь на исходе. Кто же думал, что здесь... Понять бы, что здесь происходит, ничего непонятно, тревожно.

            -  Отойдите в эту колонну.

            Отбирают только мужчин молодого возраста, работоспособных. Народ незнакомый.

            Парня молодого вижу, кепка, воротничок навыпуск и пиджак.

            -  Серега, я тебе очень обрадовался.

            -  Нашел время, братец, никаких имен.

            -  Ничего не скажу.

            -  А на заводе под автоматами цеха, там саботаж не устроишь. Там разговор короткий.

            Он быстро сориентировался.

            Здесь удостоверяют личность. Я не могу свою фамилию назвать. На заводе пропускная система, списки, адреса есть. С завода никого не выпускают. Сергей из деревни, выдал меня за своего родственника, который недавно умер там. Данные про-'веряются, архивы остались.

            -  Да что вы, какой завод? Да я к своим, в деревню... да, сельский.

            Все начисто забыть.

            - Это где - покажите по карте.

            - Я не могу себе это представить.

            - Тебя что, в школе не учили?

            -  А я, у меня по географии была тройка. Что пристали, я же сказал, не знаю. Откуда мне знать... А я не помню...

            Господи, как я устал, все время приходится дурака валять.

            -  Когда же, наконец, это кончится.

            - Для тебя скоро, может быть, скорее, чем ты думаешь. Дуло на тебя наставлено.

            Чем я вообще думаю? А я ничем не думаю. Травка, облачка, птичка, веточка. Так во что-нибудь вопьешься, чтобы ни о чем не думать. Если б знали бы вы, облачка, какую услугу оказываете.

            Мы молодые, сильные, нас отбирают на сельскохозяйственные работы.

            Песчаная дорога. Группа небольшая. Сопровождает шесть автоматчиков и седьмой с собакой. Нас гонят по дороге в западном направлении босыми. У них крупная овчарка, чтобы ее не били ботинками, нас заставили разуться. С собакой им легче, она кусает за запястья, за щиколотки. Хватает и дергает. Боевая собака - овчарка. Не разрешают разговаривать. Кто-то пытался бежать, но был расстрелян автоматчиками.

            Останавливают. Высокая г-образная виселица, на ней голое женское тело. Трупный запах появляется, у человеческого тела сладковатый запах. Они нас посадили напротив виселицы на обочине. На это невозможно смотреть, не могу голову поднять. Издалека вижу очертания, а рассматривать не могу.

            -  Не могу смотреть.

            -  А ты смотри, запоминай. Придет время, расквитаемся, -мне Серега, - квитаться придется за каждого.

            -  Гляди лучше по сторонам, да повнимательнее. Местность пустынная, ровная, лесочек вдалеке, небольшие

            перелесочки.

            -  Что, жалко? Посмотри, что за вид, что за прелесть, - это их старший.

            -  Кто смелый, кто снимет?

            -  Только сунься, пристрелю.

            -  Встать!

            Нас в амбаре держат. Переговариваемся:

            -  Не эвакуировали, а теперь выкручивайся, как хочешь.

            -  Затянули.

            Разговоры были давно, что надо бы эвакуировать, хотя бы этот военный цех.

            -  На что надеялись? Раздражение, только командовали.

            - Дело надо было делать.

            -  Без приказа нельзя.

            - А этот цех не пойми что делает, штучки-дрючки, - смеется. - Дураку понятно, что это военный цех. Цех номер три, считается, что все засекречено, какие там к ядрене-фене секреты, когда одна треть города работает на этом заводе. Было распоряжение, что на случай надо уничтожить. Надо было демонтировать станки, чтобы не достались. Гарнизона нет, подъезд хороший, железнодорожная ветка прямо на завод. Сам городишко небольшой, наверное, надеялись... Бомбежки не было. Уж все это очень быстро, они заняли марш-броском. Стратегический объект, постарались быстро, чтобы население не расползлось.

            Узнаю от Сергея, что нашего начальника цеха расстреляли в тот же день тут же в цеху, потому что он отказался. Надоели, особенно собака.

            - У нас две ноги, чтобы смыться.

            -   Там места будут  совсем незнакомые.  Этих-то,  может быть, и обманешь, а от собаки далеко не убежишь.

            -  Собаку надо извести.

            - А как ее изведешь, ее на поводке ведут. Большой красивый пес, черная овчарка.

            -  Куда-нибудь погулять бы его пустить по своим собачьим нуждам, кобель на цепи засиделся.

            - А у собак нужд... только людей драть умеют.

            -  Ну инстинкт должен быть, так мы его разбудим. Как же нам избавиться от собаки?

            Утро следующего дня. Выходим посмеиваясь.

            -  Бог услышит.

            - Да, на Бога надейся, а сам не плошай.

            Выгоняют по одному, проверяя, связаны ли наши руки. Нас гонят дальше.

            Мы ему помогли в деревне. Жупень - название деревни. Собачка ушла. Немцы злы.   .

            -  Наши сучки знают дело. Когда-нибудь мы жупенским сукам памятник поставим, - посмеиваемся.

            Вокруг нас человек шесть, на которых можно положиться _По взгляду. Руки развязаны, связаны декоративно-морскими узлами, дерни за веревочку - дверца-то и... Но не всех, там видно будет.

            -  Если бежать, то сейчас, пока их мало.

            - А что будет потом?

            - А кто ж знает? Если пробовать, так сейчас, а то Ганс кобеля поймает, а потом уже может ничего и не быть.

            Ненавижу, такой протест против всего, что здесь происходит, крушить хочется.

            - Ушел-таки, надо уйти как можно дальше.

            Сережу ведь они забили, подстрелили и забили прикладом. Я убежал один из партии. Несусь.

            -  Серегу убили, жалко, вдвоем бы было сподручней. Хочется спать, надо отдохнуть. Ой, некогда, надо идти на восток. Не могли же они далеко пройти. Они должны остановиться, из-под них можно уйти. Я устал, ради чего все это, все равно сдохну. Не сдохнешь, если не будешь ныть. Идти на восток. А где он, восток? Куда иду, не знаю. Солнца ни хрена не видно. Это только в книгах писать, ориентироваться по солнцу, оно и не встает иногда. Кружишь по лесу, кружишь. Не знаешь, где свои... уж лучше бы в колонне все вместе. Вместе и гибнуть веселей. Ну и вернулся бы к Сереге. Эта твоя свобода-то оплачена такой ценой. Что же зря? Вот что мной двигает, не зря же его пристрелили. Не хочется об этом вспоминать, это уменьшает силы, терзания сейчас ни к чему. Надо идти на восток. Они не могут так далеко зайти. Были уже такие, пытались, но леса эти знаменитые, на них уже подавились однажды, в 1812. И этим будет же оказано сопротивление. Ведь так. Так, да не так. На Западной Украине их встречали цветами, фашистов-то. И у нас была часть людей, которые ждали, но Для большинства это было неожиданно. Чужие они.

            Я стараюсь выйти к бывшей границе, там должны остановить. Это тут мы не ждали, там-то гарнизоны готовились. Там и армия, остановят. Должны остановить. Не могут они катить-

            ся без сопротивления. Где-то должна быть действующая армия Не может так быть, такая огромная страна. За это время сориентироваться можно, собраться с силами. Там ждали, там армия, там свои. Надо выходить к своим, потому что этих погонят на запад. Только бы выйти из леса к своим. Можно выйти Только бы выбраться до холодов. Как медленно я иду. Ноги ничего не чувствуют. Какой кошмар, ноги, я иду слишком медленно. Я иду, но и они идут. Расстояние, которое я должен пройти, все увеличивается. Придется еще очень много пройти. Лес не кончается. Немцы двигаются только по дорогам, а по лесу боятся. Иногда выхожу к дороге, по которой идут немецкие войска, техника.

            Дорога проселочная. Дороги хорошие - это Белоруссия. Я выглядываю из-за камня. Открытая местность, "газик", немцы. Они совершенно спокойно идут, идут закрытые машины, колонна автомашин. Близко к дороге держаться опасно, иногда они лес прочесывают. Чувство страха, желание поскорее отсюда выбраться. Неужели они зашли так далеко. Мне тяжело ориентироваться, я даже не знаю, где я.

            Жарко. Похоже, у меня жар. Надо идти не останавливаясь. Я еще на территории, которая была у Польши. Они ее отбили. Хочется уйти на свою территорию, там где наши. Идти как можно быстрее, не останавливаясь, обходя жилье. Я заблудился, меня сносит севернее. Если идти южнее, там местность безлесная, приходится брать севернее. Заблудился, шел не на восток, а на север, хотя ориентируюсь, по солнцу иду на восток.

            Голодаю. Одни ягоды, костра зажечь нечем, грибы сырыми не очень поешь. Как хорошо, что ягод много, черника в основном, да и голубика, но ее много-то не съешь, от нее пьянеешь. Какие-то корешки съедобные, иногда попадается можжевельник, и хвоя в ход идет, особенно если попадается лиственница, кисленькая, щавель. Легкая диспепсия и, конечно, легкое обезвоживание, губы сохнут. От того холеного мальчика не осталось ничего, меня даже трудно узнать. Меня, даже если бы кто-нибудь из знакомых встретил, не узнал бы. Ломишься как лось через этот лес, от всего шарахаешься. Какая сила гонит? Просто нужно идти на восток. Попутчик нужен, надо как-то сориентироваться.

            Темные леса. Звереешь в этом лесу, вздрагиваешь от каждого звука, особенно когда ветка хрустнет. Болотистые места, труднопроходимый.  Этой землей никто не занимается, бес-1 крайние леса, топи, болота. По такому лесу идти очень тяжело.1 Благо, что есть телогреечка, иначе замерз бы ночью. Комары.| Два месяца, идешь как в бреду, легкий звон в ушах, кружится

            голова, легкость в теле, которая бывает от голода, - сильно измененное состояние сознания.

            Идти на восток не останавливаясь. А жилье не попадается, только разрушенные хутора, но они на проезжей дороге. Но сколько так можно идти? Это рано или поздно должно кончиться. Как только наступит зима, это кончится естественным путем. Дожди. По болотам шлепаешь, вечно мокрые ноги, обкручены корой с березы. Давно бы стер, если бы не кусок коры, который их предохраняет. Я чувствую тело до колен, вниз смотреть страшно - ноги красные, все распухшие, иду с трудом. Видимо, есть бред. Пробираюсь. От мысли, что надо кого-нибудь встретить, ведь погибаю, сжимает, перехватывает горло. Кого-нибудь бы встретить, такая возможность, один шанс из тысячи...

            И я встретил. Сердечко трепыхается, как в сильном испуге. Вижу: идет кто-то в форме, длинной шинели, ведет человека в военной гимнастерке и босиком. Он его куда-то ведет, а потом отпускает. Они один на один, я смотрю на них из леса. Дорога в лесу, две колеи - заросшая просека. Обычно они на прицеле автомата вели, а тут я оружия не вижу, он его как будто сопровождает. От страха кружится голова, и я нечего не вижу. Тому, что сопровождает, чувствую, тоже страшно. Он идет, приседает, одним словом, боится. Поручили ему шлепнуть... Стоило так далеко вести. Я ситуации не понимаю, но ощущение, что этот человек в форме местный. Диалог между ними:

            -  Отпустил бы, что грех на душу брать.

            -  Приказ, - но ему тоже страшно.

            -  Ну скажешь, что расстрелял или убежал. Сопровождающий уже колеблется. Мне не понятно, что

            там происходит. Они шли от меня с правой стороны дороги. Если шлепнет, то прямо на дороге. Но он делает вид, что отвернулся, а пленник перебегает дорогу и бежит в мой лес. У него руки связаны. Сопровождающий выжидает время и стреляет вверх, разворачивается и уходит, откуда пришел. Я бегу по лесу в сторону беглеца и вижу его лежащим, то ли от испуга, то ли споткнулся. Я бегу к нему развязать руки, самому впору завалиться. Живой человек! И тоже убежал, надо соединяться. Мне тяжело дышать и говорить, я своего голоса за эти два месяца не слышал. У меня что-то клокочет в горле, я так слаб, что руки поднять не могу. Тороплюсь, как могу. Для меня это надежда на спасение, теперь нас будет двое. Что-то пытаюсь сказать сквозь зубы, плохо получается, зубы все время сжаты. Приблизился к нему, пытаюсь развязать ему руки, они и не сильно связаны. Он затих... Видимо, ударился, падая. Не реа- 

            гарует, может быть, думал, что тот самый нагнал. Пытаюсь его поднять, он дико на меня смотрит, глаза у него круглые. Еще бы, за два месяца какая рожа - косматый, не бритый. Я тащу его в лес. Я как в тумане, все расплывчато. Меня все время раздражает его трусливость, даже в походке, он все время приседает.

            Меня скручивает, пил-то воду из болота, все что угодно может быть. Пытаюсь ему что-то сказать.

            - Да свой я, - слова не подбираются, язык не слушается.

            - Да не торопись ты.

            -  Мне трудно говорить, я отвык.

            -  Оно похоже.

            -  Надо быстрее. Подразумевается "бежать".

            - Что бежать, ты хоть знаешь, куда бежать-то.

            У меня внутреннее движение - только вперед бежать, хоть до Москвы, вперед и вперед. По внешнему виду можно заметить, что я уже не ориентируюсь.

            -  Ты, видать, давно плутаешь?

            В ответ мычание, я не хочу говорить не то чтобы осознанно, а скорее инстинкт самосохранения. У меня переутомление, я с трудом понимаю смысл его слов. Только теперь я понял, как я устал.

            -  Тебя как звать?

            Я на это вскидываю голову резко, глаза совершенно шальные. Думаю, ты слишком много хочешь знать, там не сказал и тут не скажу.

            -  Ладно, разговоры потом. Идти надо сюда, - он показывает в сторону под углом 45 градусов к тому направлению, куда я его тащил, - я места эти знаю.

            Они заблудились, сопровождающий испугался, поэтому состоялась сделка - "Ты меня отпусти, а я тебе дорогу покажу". Состояние шока у него прошло. Мы идем.

            -  Ты хоть представляешь, где мы?

            -  Нет,- я даже не представляю, где я сейчас, я заплутался, заблудился. Я уже не человек, а существо, которое всего боится и от всего шарахается. Я ему не доверяю, он мне не нравится. Для меня он слишком пожилой, обрюзгший, трусоватый. Непонятно, кто он, военный или штатский. Хоть на нем гимнастерка, мне кажется, что она не его. Диссонанс его формы и его трусливости. Меня это настораживает, как животное, тело начинает ощущать старые раны, ощущения штыря в солнечном сплетении, ноют зубы. Остаюсь с напарником, чтобы хотя бы во сне отдохнуть. За два месяца этих скитаний истощение сильное.

            - Будем держаться вот так... Немцев в лесу мало, - он погони не опасается. - Этот выйдет только к вечеру, а ночью они в лес не сунутся.

            Осознаю, что делаю ошибку, давая себя уговорить. Я тащил _еГ0 в лес под 90 градусов к дороге, скорей и подальше, а он шел под 45, получилось, что мы вернулись к дороге. Перешли ее она заканчивалась на хуторе, дальше дороги не было, болото' Он сказал, что там сможем еды перехватить.

            Это была ошибка.

            Хутор. Холодноватый день, сентябрь. Подходим к хутору. Часа два сидим, наблюдаем. Запуганные такие, но есть хочется. Сидим у дороги, а там одинокий дом-развалюшка, крытый соломой. Состояние страха, усталости, очень уж опасно, доведены. Чувство опасности сдерживает, а чувство голода толкает.

            Колодец с той стороны леса, журавль высокий над ним. Вырубки, гарь не гарь. Лес серьезный, хвойный, сумрачный. Дорога настеленная. Торфяное какое-то место. Состояние как сквозь воду или вату. Чувствую запах болота терпкий и запах жилья. Все мои устремленья в этом доме, я не вижу вокруг себя ничего. Жилье притягивает к себе сильнее, чем страх.

            - Давай выйдем. А он:

            -  Открытое место, негде спрятаться. Может, дождемся вечера?

            Не видно никакого движения в доме, признаков жизни нет. Наконец какая-то женщина вышла и ушла в дом.

            -  Нет, я пойду, подожди здесь.

            Я, пригибаясь, озираясь, крадусь к дому по открытой местности. Страшно. Захожу в сени. На шум выходит пожилая женщина, тоже изможденная. В сенях темно, она испуганно:

            -  Кто здесь?

            Стоит на пороге, свет из горницы падает сюда. У меня такой вид, что боюсь, что она испугается, закричит.

            -  Мать, ради Езуса, накорми.

            -  Ты один? Матка Боска, - пытается рассмотреть, причита-^ет, - ...Иезус крист.

            Не крестится, только руку поднесла ко рту. В избе дети, они как раз едят, она их спиной загородить пытается.

            -  Побудь, только детей схороню, негоже им такого смот-Реть.

            Я осунулся, очень исхудавший, вид жуткий, что-то звериное, затравленное уже есть, щетина сильная, можно испугаться. Я не вхожу, стою, сил нет, прикоснулся виском к притолоке. В сенях земляной пол, метла стоит, пахнет березовым веником, маленькое окошечко. Мне плакать хочется, состояние слабости, в изнеможении, что пахнет едой, жильем. Разговор не на русском языке идет, с местным говорком: "тикайте... щу_ кайте...". Женщина детей на печь загоняет. Непонятно, девочки или мальчики, стрижки короткие, под горшок, одеты по-деревенски. Старший посветлее, младший потемнее, две головы пока вижу, глаза недоуменные из-за занавесочки.

            -  Заходьте.

            Я остаюсь у притолоки. Она:

            -  Захадь.

            Огласование, мягкость говора и суровость обстановки, слова мне трудно подбираются.

            -  Мамко, да я не один, нас двое. Може спроворишь что-нибудь на вынос, чтобы хаты не топтать.

            - Чего уж там, сказала, зови.

            Выхожу на крылечко, хочу свистнуть, но просто махнул рукой. Тот трусцой семенит. Звук по ступенечкам "топ-топ-топ", то-то, когда люди есть хотят.

            -  Эко вас, заходьте.

            Хата мазаная и беленая изнутри. Чистенько, домотканые половики. Два окошечка, низкие потолки, лавки, сзади печка широкая, беленая. Она не топится, в ней пусто. Заступ за печкой, отгорожено занавеской. Стол длинный, деревянный. Я не крещусь на икону-рисуночек, но мне приятно, что в лесу она есть.

            Сели за стол. Надо бы помыть руки, но не до этого. Я спиной к печке, мне не хочется, чтобы дети видели. Хлеб круглый. Крынка, низ темный, в печку ставится. Молоко я не смею, дети ведь, хлеб - да. Замешательство, руки грязные, как хлеб трогать руками такими. Она режет, прямо на стол кладет.

            -  Попить бы.

            Она сама наливает молока по одной трети стакана. Жадно едим, на нее посматриваем, она тоже молча смотрит. Чувство благодарности, что она не расспрашивает и дает поесть спокойно, не надо отвечать с полным ртом. Своеобразный вкус домашней выпечки (по вкусу и цвету на рижский похож, с солодом). Крошки собираем. По куску съели, так еще хочется, но сдерживаемся.

            -  Куштовайте, ешьте-ешьте, Бог еще даст.

            Еще по куску берем, ломти такие большие. Треть буханки, наверное, съели.  Она режет остаток пополам. Я сглатываю  слезу, мужик крепкий, но... Я понимаю, что это она для нас отрезает. Сами трогать хлеб не смеем, она ищет какую-нибудь тряпицу, чтобы его завернуть. Что-то настораживает, какой-то шум. Обостренный слух, шумит бортовая машина. Мы срываемся и бежим по касательной к лесу.

            Немцы на грузовике, человек шестнадцать сидят в машине по бортам. Машина тяжело идет по бревнам. Собак нет. Мы без оружия, а там взвод автоматчиков, в касках, с ними эсэсовец (потом он меня поймает, первое знакомство с ним). Страх. Что они здесь делают, не понятно. Дальше дороги нет, она обрывается пустошью. Это тем более странно, что дорога -старый настил из бревен, топкое место.

            Тот тянет меня:

            -  Пойдем отсюда, что тут смотреть. Ты еще долго будешь? Понимаю: надо идти, но что-то приказывает остаться, что-то должно произойти. Не могу уйти.

            -  Отстань, оставь меня в покое.

            Он такой трусливенький. Те бегают, осматривают, заглядывают в колодец, выстраиваются. Там остался хлеб, он меня притягивает, надежда, что побудут и уедут.

            -  Надо уходить, да тикаем, Стае.

            - Хлебушек остался.

            - Давай, надо ноги уносить, бежим.

            -  Иди один.

            -  Пойдем, пойдем отсюда, - тянет за рукав.

            -  Не хочу, оставь.

            Опять бежать, скрываться, как собака. Я продвигаюсь поближе, чтобы видеть, что происходит. Он боится, не хочет со мной остаться, так и ушел.

            Зашел главный черный в дом. Немцы в доме, выводят их из хаты и ставят около колодца. Немец орет на нее, она понять не может, переводчика нет, сурово так смотрит, руки положила на младшего, старший к ней прижался. Немцы шарят вокруг. На ломаном русском ей:

            -  Раздевайся, шнель-шнель.

            Я смотрю из леса совершенно завороженный. Я один, я в Ужасе, неужели их убьют. Дети жмутся к ней, она их поворачивает к себе лицом. Он приказывает автоматчикам, они становятся с двух сторон от него. Он достает пистолет, он ее расстреливает из пистолета, те - детей. Стрельбой из автомата пе-ребивают деревяшку, на которой ведро, всплеск воды. Я не вижу, я отворачиваюсь. Я не могу этого видеть. Одежду они сбросили в колодец, а трупы остаются у колодца. Я чуть вглубь леса отошел. Они грузятся на машину и уезжают. Я выхожу, вижу мертвые тела. Две девочки, старшей лет тринадцать, другой шесть-семь. Детское тело, крови нет, а только маленькое пулевое ранение. Я смогу все забыть, но не это. Тела голые они их расстреливали голыми, рядом лежат на земле. Разве' можно это вынести? У меня спокойное отношение к войне как обрезало. Чувство ненависти - уничтожать.

            Чувство вины, что их из-за меня убили, первая смерть, в которой виноват я. Женское голое тело, меня потрясло, что ее убивали голой.

            Сколько убийств, я не хочу на это смотреть. Не хочу! Я не хочу это помнить, но я не могу это забыть! Фашисты, гады, негодяи, мерзавцы, я не хочу вас знать! Я не хочу помнить, как вы расстреливали, оккупанты. Кто вас сюда звал? Вас никто не звал. Вы не люди, вы - нелюди.

            Я их не могу оставить, надо хоть похоронить. Я смотрел на них... и не видел, как те подошли, получил прикладом по шее. Потерял сознание и упал вперед, уткнувшись мордой в песок. Хорошо, что вырубаешься, лишнего не видишь, как природный предохранитель.

            ...Я не знаю, где я. Некоторое время пролежал, поднимаю .голову, рядом со мной сапоги. Что же они меня преследуют? Состояние видения сильно искаженное, они огромные, сапога уходят в небо, черные сапоги. Он носком сапога поднимает мою голову под подбородок. Двинул сапогом и что-то спрашивает. Ощущаю этот круглый носок сапога, он жесткий.

            Меня поднимают. Брюки с меня сняли, я в одной рубахе. - Хенде хох!

            Вопросы по-немецки. Я не понимаю, что от меня хотят. Я ничего не понимаю, и не надо, слава Богу, отвечать. Двое держат, а офицер спрашивает. Стоять не могу, голова туда-сюда, хочется сползти, осесть, не дают. Хреново, хреновые дела. Ощущения в теле - срез приклада прямо в дых, самого удара не чувствуешь, чувствуешь только потом. Я вижу, как он замахивается, но не соотношу это с собой. Дыхание перебито. Я бы что-то и мог ответить, но я не понимаю, что они меня спрашивают. Руки не связаны, опускаюсь на колени. Пока сижу, бить не будут... Ошибся, врезали, удар по голове. Пытаюсь голову закрыть, но тут же получил прикладом. В голове тяжесть. Как только пытаюсь загородиться, туда следует удар. Не с остервенением, а планомерно, спокойно. Удары довольно хорошо рассчитаны, но кости целы. Куда-то заваливаюсь, там ничего нету, только тошнота, пустота.

            Тело они поднимают, а тело на месте. Смотрю со стороны _на себя. Меня держат за руки. Обросший, лицом заросший, осунувшийся, немного странноватый. Узкое лицо, глаза закрыты голова висит, густые темные волосы жесткие, не сваливаются. Я не хочу помнить зверского удара прикладом красно-коричневого цвета по голове, я хочу его забыть.

            -  Где есть партизаны? Ты был не один, где остальные? - на меня орет офицер на ломаном русском языке. Поднимают за руки, я шепчу:

            -  Не знаю я, я ничего не знаю.

            Слова "партизаны" еще не знаю, так что он от меня хочет?

            - Я не понимаю, что вы меня спрашиваете. Мне нечего говорить, я ничего не знаю.

            Как хорошо, что я ничего не знаю.

            -  Не знаешь?

            Удар снизу под дых. Хочется пополам сложиться, меня что-то не пускает - держат за плечи. Перед глазами темно, но еще живой. Боль в животе. Когда подняли за руки, бьют кулаком в нос. Нос не дышит, поднимается тошнота, бьет кашель.

            -  Кто есть ты? ...хлеба, - он сует мне буханку. Переводчика не могли дать, объясняйся тут с ним. Морда, о гад!

            -  Кому это? Отвечаль...

            - Да ты ж, сука, все равно ничего не поймешь. Я ничего не знаю, да и знал бы, ты все равно ни хрена бы не понял.

            -  Кто есть хрена?

            Смешно, и я бы посмеялся, если бы не умирать. Пока в сознании.

            -  Ну что лютуешь, бей сколько хочешь, гад, хоть убей. Удар.

            - Хенде... хох,- это он уже на них орет.

            Валяюсь, поднимают, руки заламывают, боль в запястьях, снова бьют под дых, складываешься и на плечах повисаешь. Двое автоматчиков держат за руки. Бьют, хотя боли, да и вообще ничего я уже не чувствую. Мыслей никаких. Хорошо лежать, дорога любая минута передышки. Начинают снова пинать ногами. Пока поднимает ногу, в этот момент собираешься, чтобы перенести удар. Тяжело на уровне дыхала, что-то высоко бьют, надо бы пониже. Он, тот, что бьет, разозлился. Я еще не знаю, что это эсэсовская форма, она просто черная. Я ничего не хочу из этого помнить, я хочу все это забыть. Забыть!

            Не сломают они нас.

            -  Справились, сволочи, втроем на одного.

            Я знал, что не надо было заходить. Наверно, они его ищут Он им зачем-то нужен. Ишь ты какой, подставил меня. Теперь я понимаю, почему ты первым послал меня в дом, боялся ты Вот не надо было заходить, я знал, что не надо было заходить Надо было брать левее, в лес. В лес они не сунутся. Наверно они его ищут. Что с меня спросить, я даже не знаю, как его зовут. Я не говорю по-немецки, я не знаю, за что меня бьют. Я далеко ушел от своего города, от своего завода. Меня никто здесь не знает. Они, по всей видимости, ищут его. Как неосторожно, два месяца шел, избегал всех, и на тебе. Вдвоем легче, как же. Дня не прошло. Столько сил, все напрасно, значит, и Серега погиб напрасно. Все было немыслимо, два месяца диких усилий, нечеловеческих страданий. Два месяца я без хлеба. Из-за одного куска всех убили, а теперь и меня тоже. Идиот, так попасться.

            От отчаяния душат слезы. Так вляпаться. Бесполезно. Лучше бы я на заводе, я бы там им гадил, лучше бы я остался в городе, чем так. Никаких шансов. В принципе, меня узнать невозможно, меня здесь никто не может узнать. Это все случайность, такая глупая случайность. А машина-то ушла, они же ушли. Ну как я не заметил, что кто-то остался. Надо было считать. Теперь уже поздно. Снявши голову, по волосам не плачут. Оставьте меня в покое. Я уж и сам умру. Хватит меня бить, я устал, мне все надоело. Скорей бы пристрелили бы что ли.

            У меня один вопрос, почему они меня не пристрелили. Патрона на меня пожалели, решили, что еще успеют? Состояние полуобморочное, но пока жив. Лупят, хорошо лупят. Бьют, чтобы бить, со смехом, медленно, садистически. Я пытаюсь расслабиться, тогда не так больно. Бьют, бьют... он сапогом, а они прикладом. Как толкут чем-то. Сапоги гуляют по мне, кругленькие носки входят в тело. Я >же не чувствую удары, только сворачиваешься, корчишься. То, что называется пинать ногами, но удары очень точные, бить-то они знают куда. Не хочется верить, что это происходит со мной.

            Прикладом-то не нужно, а ногами можно. Бьют ногами, тяжелым сапогом сзади, снизу, со спины, с подъемом, так чтобы не было детей. Лежу, поджав ноги к подбородку. Удары круглые, жесткие-жесткие. Скорей бы оставили в покое. Боль во всем теле. Планомерно им бить надоело, стали бить наотмашь прикладом внизу, в области поясницы, чтобы размозжить всего. Двое солдат бьют уже куда попадет, дубасят просто наотмашь сапогом по голове. Тошнота, вырвало даже - сотрясение мозга. Тело уже аморфное. Позвоночник не перебит. Я

            практически ничего не осознаю, я снова без сознания. Я вне тела вижу со стороны: валяется нечто в телогрейке. Хорошо, телогрейка удары несколько гасит. Спереди она расстегнута, удар чувствуешь локально, сильнее, а по спине удар меньше.

            Это еще первая порция побоев. День, делать им нечего. Потом они еще топчут, топчут... Поработали хорошо. Когда возвращаюсь туда, задыхаюсь от кашля. Кашель с надрывом, очень болят легкие. Прикладывались в течение всего дня, к вечеру уже лупили с остервенением.

            Это недопустимо. Я не могу себе простить, ну как я мог допустить, что меня бьют, как собаку. Зачем я сюда пришел? Я позволяю, чтобы меня били. Меня забивают, как собаку, и никто не придет на помощь, некому. Я один, я должен быть один, я бы вышел один. Один бы я вышел. Пропадаю ни за грош. Я даже не знаю, как его зовут. Бессмысленная смерть детей и этой женщины. Я даже не знаю, как ее зовут. Она накормила нас, она поделилась и поплатилась за это жизнью. И дети... Это были не ее дети, она и их спасала, как меня спасли в детстве. Они погибли из-за нас, они погибли из-за меня. Серега погиб из-за меня. И все бессмысленно. Меня забивают, как собаку, а я даже не могу укусить, я бессильный. Если бы у меня был автомат, было хоть что-нибудь. Я виноват, их расстреляли из-за меня!

            Я должен был умереть один. Я все равно умираю, но умираю, как собака. Лучше бы я сгинул в болоте. Я просил хлеба во имя жизни, а сам принес смерть. Они спасли меня, они хотели мне помочь. Бессмысленно, все бессмысленно. Я даже не могу им сопротивляться. Они не считают меня человеком, я для них как собака. Они не считают нас людьми. Кого считать, тебя что ли? Два месяца бежишь по лесам, как затравленная собака. Все, хватит, отбегался. Я все равно отсюда не выберусь.

            Ночь. Я в сознание уже не прихожу, не шевелюсь.

            Раннее утро следующего дня. Вчера они меня валтузили-валтузили, бросили, и сторожить не надо, не боятся, что уползу, поработали хорошо, я не приходил в сознание всю ночь.

            Они только встали. Один вышел до ветру, автомат прислонил к этому штырю, слева от меня. Я прихожу в себя, вижу: стоит высокий немец со спины. Подходил, видимо, видел, что я без сознания. Он в гимнастерке серо-зеленого цвета, широкая-широкая спина. Каска. Он стоит ко мне спиной, шагах так в пятнадцати-двадцати от меня, что-то рассматривает. В шагах Двух от меня этот железный штырь и автомат бесхозный. Когда ^я это дело увидел,    увидел автомат. Как меня подняло? Невставая с колен, я хватаю его и ору: "Бей гадов!" Голос не слушается, мычание, рычание. Стреляю в его жирную спину. Поливаю из автомата в таком остервенении. Такая спина мощная так и прошил ниже лопаток. От земли с подъемом очередь Цели убивать нет, просто оружие рядом.

            -  Получите в свою жирную спину, сволочи!

            Не хочу на это смотреть. Разве это можно видеть? Разве это можно вынести? Чтобы на это смотреть, чтобы это делать, надо быть не человеком. Они нас за людей не считают. Угоститесь!

            Оборачиваюсь на дом: оттуда выскакивает офицер-эсэсовец, за ним солдат. Странно, они выскакивают без оружия. А они думали, что стрелял этот немец. Я рассчитывал, что хоть одного уложу, прежде чем они меня. Я тут же резко развернулся и снова слева направо. Стреляю, стреляю по ним, я поливаю их, поливаю. Падает молодой немец, а потом офицер. Счеты сведены. Я даже ходить не могу, все равно мне погибать. Очнулся, рядом стоит автомат, грех их не пристрелить.

            Автомат - я не знаю этого оружия, оно отличается от нашего. У дула продолговатые дырочки, у нашего ствол короче, а здесь приклад короче и толще, нет диска. Руки не держат. Целиться не могу, стреляю от живота, автомат упирается в живот. Тяжесть, только бы его не уронить, он меня заваливает.

            Когда били, их было четверо. Где четвертый? Меня из окна не видно, я сбоку, стою и жду, идти я не могу, потому что, если я сделаю шаг, я упаду. Эти не шевелятся. Я жду, жду, чтобы он вышел. Еще минута - и я потеряю сознание. Скорее... Начинаю сползать направо, автомат тяжелый. Встать не могу. Он выходит чуть нагнувшись, подняв руки. Я не могу его оставить в живых, потому что сейчас сознание потеряю. Молчаливый поединок. Я опять поливаю на уровне живота, целиться не могу. Крылечко, два столбика, перила.