Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Аномальное   

Здоровье

Рейки  

Астрал  

Йога

Религия  

Астрология

Магия

Русь  

Аюрведа  

Масоны

Секс

Бизнес 

НЛП

Сознание

Боевое  

Он и она

Таро  

Вегетарианство  

Ошо

Успех

Восток  

Парапсихология

Философия

Гипноз  

Психология  

Эзотерика  

ДЭИР

Развитие

900 рецептов бизнеса

Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Выдержки из произведения

Дмитрий Вересов. Крик ворона

----------------------------------------------------------------------------

КНИГА ТРЕТЬЯ

     У некоторых драконов крыльев нет вовсе, и они летают просто так.

     Хорхе Луис Борхес

     От автора

     Не случайно последней цитатой в "Крике ворона" -  заключительной  части

трилогии про Татьян - является строка из  "Ворона"  Эдгара  По.  Мрачноватый

американский романтик знал,  про  что  пишет.  Однако  сила,  олицетворяемая

вороном, не только карает, но и вознаграждает - но только тех, кто  способен

воспринять и осмыслить ее предначертания и соответствующим образом построить

свою  жизнь.  К  таким  редким  представителям  человечества  относятся  обе

Татьяны.

     27 июня 1995

     Она откинулась на  стуле  и  подняла  на  свет  прозрачный  пластиковый

стаканчик.  Шампанское  окрасилось  в  неяркую  бледную  синеву   -   сейчас

единственная лампочка, забранная в толстый  колпак  из  небьющегося  стекла,

работала в ночном режиме - скажите,  какой  интим....  "Хейдсик...  Неплохая

марка... В последний  раз  они  с  мужем  отведали  "Хейдсик  в  "Серебряной

Башне"... Или на приеме у китайцев? Сейчас и не припомнишь... У них  в  доме

предпочитали старомодную вдовушку "Клико Понсардэн: один старинный  приятель

Андрика входил в совет директоров компании  и  ящиками  доставлял  искристый

напиток своему "дорогому  шер  ами  и  его  очаровательной  подруге"...  Для

непосвященных она так и оставалась подругой. Брак Короля со  второй  за  всю

историю Ордена женщиной-Магом и не мог не быть тайным.  Это  явление  скорее

тектонического порядка...

     Она не спеша сделала три глотка и поставила стаканчик на откидной белый

столик с пластмассовой  крышкой.  Не  считая  початой  бутылки,  на  столике

находились  пачка  сигариллок,  зажигалка  да  легкая  пепельница  из  белой

пластмассы. Ах это царство уединенного досуга, пластиков  и  белизны!  Белые

стены, белый потолок,  белая  кровать,  приваренная  к  белому  полу,  белый

экранчик перед закуточком с "удобствами (сами "удобствам, правда,  голубые).

Даже тарелки, ножи-пилочки, вилки с закругленными кончиками, ложечки  -  все

это, как и полагается, она поставила  на  полку  под  окошечком  в  двери  -

обязательно белые и  обязательно  пластиковые...  Только  вот  с  бутылочкой

промашка вышла... Она усмехнулась, представив себе коллекционное  шампанское

в пластиковых бутылках. Или в бумажных пакетиках,  как  молоко.  Специальный

разлив для особой категории клиентов... Она взяла  недопитый  стаканчик.  Из

коридора донесся звук  шагов,  и  почти  одновременно  лампочка  на  потолке

ослепительно засияла, облив небольшое помещение ярким,  беспощадным  светом.

Звякнули ключи. Начинается...

 * Глава первая. ПОДАРКИ СУДЬБЫ     (27 июня 1995) *

     Новехонький серебристо-серый понтиак  несся  по  Приморскому  шоссе  по

направлению к городу. За рулем сидел неприметный молодой  человек  в  черной

кожаной кепке, рядом с ним, поигрывая мощными челюстями, развалился гигант в

камуфлированной безрукавке. Заднее сиденье занимал полный лысоватый господин

в черном смокинге с атласными манжетами и лацканами. Он задумчиво смотрел  в

окошко и негромко напевал:

     - Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой... Витюня,  нащелкай  мне

Феопентова. Рабочий... То мне скучно, то мне грустно...

     - Есть, Леонид Ефимович. Сам, - отозвался через минуту  гигант  Витюня,

передавая трубку радиотелефона господину в  смокинге.  Тот  хмыкнул,  поднес

трубку к уху.

     - Левенька-здоровенько! - весело сказал он. - Ага,  он  самый.  Богатый

будешь... Ну да, конечно же, дела, дела... Покой нам только снится. Как оно,

твое ничего?.. И слава Богу! Да, тоже вот  живем  помаленьку,  хлеб  жуем...

Бывает и с икоркой, конечно. Слушай, а у меня к тебе просьбочка одна.  Очень

обяжешь... Нет, с этим пока напряженки не наблюдается, у меня вопрос другого

рода. Не в службу, а в дружбу, разузнай-ка мне поподробнее, что за  компания

у вас там в девятьсот первом обретается,  ну  и  по  соседству,  если  одной

шайкой... Особенно интересно, если есть  среди  них  такой  доктор  Розен  С

супружницей...  Фирма  Информед".  Не  слыхал?   Я   тоже:   Через   сколько

перезвонить?.. А побыстрее нельзя?.. Ну, спасибо, за мной не  заржавеет,  ты

же знаешь. Жду.

     (1982)

I

     Марина Валерьяновна  Мурина  принадлежала  к  презренному  меньшинству,

изгоям и отщепенцам. В то время, как весь  советский  народ...  Народ,  люто

ненавидя синюшные, тяжкие, похмельные  понедельники,  напротив,  чрезвычайно

положительно  относится  к  пятницам,  рабочим  лишь  постольку-поскольку  и

вливающим в  душу  трепетную  благодать  предвкушения  двух  дней  законного

оттяга. И поскольку ожидание счастья  сплошь  и  рядом  оказывается  весомее

собственно  переживания  этого  самого  счастья,  не  будет   преувеличением

сказать,  что  пятница  стала  любимым  днем  для  всей  страны.  Марина  же

Валерьяновна к понедельникам относилась индифферентно (три урока  в  училище

плюс часовая частная халтурка там же), не любила вторников (занятия и утром,

и  в  вечерней  группе),  пятниц  же  терпеть  не  могла  и  боялась  их  до

умопомрачения. Директриса уже который год  ставила  Марине  Валерьяновне  на

пятницу три вечерних урока. Конечно, из-за глубокой личной неприязни, так  и

сквозившей  в  отстраненно-деловом  тоне,  который  держали  с   Муриной   и

администрация, и коллеги, мымры бездуховные. Ясное дело,  они  у  директрисы

все в любимицах, свои в доску, чай, из одного бачка мусорного вылупились. И,

естественно, ни одна из этих шкур не имеет такого гадского  расписания,  как

она.

     - Но, Марина Валерьяновна, дорогая, у Семеновой два маленьких  ребенка,

Лихоманкина у нас на полставки, Куцева в декрете, а часы закрыть  надо...  -

бубнила в ответ на  ее  справедливые  протесты  секретарша  Эльвира,  отводя

глазки, заплывшие от хитрости и тайных запоев.

     И бесполезно доказывать этой метелке,  что  такое  расписание  обрекает

Марину Валерьяновну на ночной пятнадцатиминутный марш  по  жуткому  пустырю,

где каждые сутки кого-нибудь грабят, избивают, насилуют и недели не проходит

без свежего трупа...

     До восьмидесятого года Мурина жила в одной комнате  с  бывшим  мужем  в

гнусной  коммуналке  на  Маяковского.   Комната   запущенная   сверх   меры,

разделенная перегородкой - чтобы  поменьше  видеть  мерзкую  смазливую  харю

экс-супружника. Соседи сплошь  твари,  суки,  быдло...  Марина  Валерьяновна

вздохнула было с облегчением, когда их трехэтажный флигелек дал  неизлечимую

трещину прямо по комнате соседей Фуфлачевых - жаль, никого не  убило,  когда

обрушился потолок!  -  и  пошел  под  экстренное  расселение.  Но  мерзавцы,

окопавшиеся  в  жилкомиссии,  приличную  площадь  придержали  для  ворья,  у

которого всегда есть  деньги  на  взятку,  а  Муриной  выдали  смотровой  на

комнатушку в трехкомнатной квартире на восточной окраине Купчино. В ответ на

законные упреки исполкомовская сволочь нагло заявила:

     - С площадью в городе напряженка. Вы бы, гражданочка,  радовались,  что

на гражданина Жолнеровича отдельный ордерок выбить удалось.

     Докторишка усатый, муженек ее ненаглядный, получал  сходную  комнатушку

где-то у черта на Пороховых.

     Новые соседи оказались, естественно, не лучше прежних, разве что числом

поменее. Парикмахерша Зойка - сплетница, развратница  и  алкоголичка.  Тупая

бабка с дебильной  внучкой,  не  сливающей  за  собой  в  сортире.  В  город

выбираться переполненным автобусом, за сорок мучительных  минут  доползавшим

до  "Электросилы",  -  либо  через  тот  самый  пустырь  на  электричку   до

Московского. Днем еще ничего, а вот с наступлением темноты...

     Пожив  с  недельку  на  новом  месте,  Марина  Валерьяновна  купила   в

канцелярском шило и с тех пор носила в портфеле. Часто укалывалась до крови,

рвала книги, бумаги, но выбросить не решалась.

     Как ни странно, оружием  самообороны  не  пришлось  воспользоваться  ни

разу. Ни грабители, ни насильники не проявляли к ней ни малейшего  интереса.

Даже несколько обидно.

     Природа жестоко насмеялась над Мариной Валерьяновной, вложив трепетную,

ранимую и возвышенную душу в несуразное тело, словно составленное из частей,

предназначавшихся разным людям. Круглое как блин курносое лицо  с  узенькими

глазами и широкими, густыми бровями. Короткая бычья шея,  мясистые  плечи  и

руки. Квадратный рубленый торс без намека на  талию.  И  длинные,  стройные,

изящные   ноги,   при   такой   фигуре   вызывающие    ассоциации    не    с

красавицей-балериной, а с паучихой. "Ну и  пусть,  -  говорила  себе  Марина

Валерьяновна, наспех подкрашиваясь перед зеркалом.  -  Внешность  не  должна

отвлекать от насыщенной духовной жизни".

     И вынуждала себя читать модные  книги,  бегать  на  модные  выставки  и

кинофильмы. Мучилась, маялась тоскою, зевала, ничего не понимая, зато  потом

могла, закатив глаза, со страстью рассуждать о высоком. Как правило, сама  с

собой - слушатели находились редко. "Дождетесь вы у меня! - нередко  шептала

она, засылая или глядя в зеркало. - Вы у меня еще все попляшете, все!"

     И с закрытыми глазами представляла  себе,  как  подъезжает  на  "Волге"

последней модели к неказистому зданию училища и в сопровождении нового мужа,

шикарного  как  Бельмондо,  под  взглядами  умирающих  от   зависти   училок

направляется к директрисе, обливая ту презрением и заодно поражая  по  самое

некуда моднейшим ансамблем "от кутюр" и небрежно позвякивающим  на  запястье

браслетом с бриллиантами чистой воды, забирает трудовую . книжку. А  вечером

принимает в своих роскошных апартаментах разных знаменитостей, и они,  такие

лощеные и беспредельно высокомерные с другими, жадно и подобострастно  ловят

каждое   слово,   каждый   жест    хозяйки.    С    этими    она    держится

снисходительно-любезно, ни  жестом,  ни  словом  не  выказывая  ненависти  и

презрения... Это сейчас, когда она никто, они ее в упор не видят. Да что они

- всякая тварь последняя, вроде тех же  училищных"  или  соседок,  и  те  за

человека ее не считают. Ну ничего, все еще переменится,  будет  и  на  нашей

улице праздник, еще на коленях ползать будут. Все ползать будут...

     Марина  Валерьяновна  спустилась  с  тускло  освещенной  платформы   и,

ориентируясь на огни далеких кварталов,  отправилась  в  путь  между  сухими

прутьями прошлогодней травы, пластами жирной грязи, кучами мусора, вылезшими

из-под стаявшего снега. Хорошо еще, что  на  самой  дорожке  сухо  -  апрель

выдался теплым, погожим. Пересекла полосу отчуждения и вышла на пустырь,  по

которому проходила незримая граница между Невским  и  Фрунзенским  районами.

Разделительная полоса  пролегала  по  площадке  между  пивными  ларьками.  У

ларьков с утра до вечера толклись ханыги из обоих районов, что, конечно,  не

способствовало улучшению криминогенной обстановки  на  пустыре.  Но  в  этот

поздний час ларьки, естественно, не работали, а  лишь  отбрасывали  зловещие

тени вдоль ярко освещенного пятачка основательно  утоптанной  и  заплеванной

площадки.  И,  конечно  же,  никакой  милиции!  Днем-то  они  паслись  здесь

регулярно, выцепляя из пьяной толпы кого-нибудь поприличнее: не тащить же  в

вытрезвитель  местную  рвань,   с   которой   не   то   что   штраф,   а   и

пятнадцатисуточного бесплатного труда не поимеешь - себе дороже выйдет.

     Миновав   пространство   между   ларьками,    Марина    Мурина    вышла

непосредственно на пустырь,  темный  и  страшный.  Сердце  гулко  застучало,

отдаваясь в висках, рука  судорожно  сжала  портфель.  Наступив  на  камень,

подвернула ногу на высоком каблуке.  Дурной  знак!  Выбранив  себя,  что  не

надела, как накануне собиралась, практичные китайские  кеды,  Марина  решила

снять туфли, но передумала, пожалев колготки.

     Дорожка шла по пустынному и ровному  ландшафту  с  бугорками  стихийных

микросвалок, потом нырнула вниз. До шоссе  оставалось  метров  сто,  но  эти

метры тянулись  по  зарослям  осокоря,  золотарника  и  каких-то  безымянных

кустов, поднимавшихся выше человеческого роста. Именно здесь чаще всего...

     - Тс-с! - произнес выросший из  ниоткуда  громадный  черный  силуэт.  -

Вякнешь - прирежу!

     Марина замерла. Сил осталось лишь на то, чтобы затравленно  обернуться.

Сзади появился второй. Подошел вплотную, рванул из рук портфель.

     - Пальтишко сымай! - сипло скомандовал он. Но Марину  парализовало.  От

ужаса она не могла и шевельнуться. Откуда-то вынырнул  третий,  пыхтя,  дыша

перегаром, стал срывать пальто. Брызнули в  темноту  пуговицы.  Матернувшись

дружно и коротко, как по команде, двое вытряхнули Марину из  пальто,  уронив

ее на четвереньки, а первый, громадный, подошел к ней, поднял за  подбородок

белое застывшее лицо и резко, неожиданно оттолкнул. Марина отлетела в кусты.

И тут же громадный навалился на нее, больно ударив  головой,  царапнул  щеку

щетиной, задрал юбку. В ноздри ударил запах гнилой помойки. Марина  закатила

глаза. Мир поплыл. Как сквозь толстый слой ваты она услышала надсадный  кряк

прямо в ухо, почувствовала, как резко полегчало телу, как по груди  проехала

чужая рука и исчезла. Вскрик, хлесткие звуки ударов, топот...

     - Эй, живая? -  Из  тумана  совсем  рядом  выплыло  лицо.  Во  внезапно

пролившемся  свете  луны  проступили  четкие,  яркие  губы,  большие  глаза.

Мелькнув, лицо отдалилось, но на безвольные Маринины руки легли другие  руки

- теплые, крепкие. - Вставай-ка, подруга. Ну, раз-два...

     Плавно и сильно руки дернули вверх, Марина почувствовала, как  ее  ноги

уперлись во что-то незыблемое, - и в то же мгновение оказалась на ногах. Она

стояла на дорожке и ошалело глядела на рослую  деваху  в  кожаной  куртке  и

белой спортивной шапочке. Та протягивала пальто, но увидев,  что  Марина  не

шевелится, обошла вокруг и накинула пальто ей на плечи.

     - Прикройся. Портфельчик вот бери. Идти можешь?

     Марина одной рукой вцепилась в портфель, а другой  -  в  рукав  кожаной

куртки.

     - Я ря... я ря... Улица Белы Ку... - пролепетала она.

     - Э, да ты, мать, в шоке, - сказала деваха, поглядев Марине в глаза.  -

Ну-ка взялись!

     Она водрузила Маринину руку себе на плечо, забрала у  нее  портфель,  а

свободной рукой обхватила Марину за талию.

     - Пойдем, моя хорошая. Не торопись. Шажок, еще шажок...

     Резкая водка обожгла горло, пищевод. Навернувшиеся слезы смыли пелену с

глаз. Марина моргнула и подняла голову.

     - На, запей.

     Марина, стуча зубами, жадно заглотила зеленый холодный лимонад.

     Она сидела на табуретке в маленькой, опрятной кухоньке, в чужом красном

халате поверх застиранного бельишка. Напротив нее сидела ее спасительница  -

молодая девчонка, лет  от  силы  двадцати  трех,  кареглазая,  загорелая,  с

правильным, , красивым и волевым лицом и короткой белокурой стрижкой.

     - Я... я просто не знаю, как  вас  благодарить...  -  начала  Марина  и

остановилась.

     - А не знаешь, так и не благодари, - дружелюбно проговорила  блондинка.

Голос у нее был низкий, бархатный, с хрипотцой. - Лучше вон Боженьке спасибо

скажи, что я рядом случилась. Иду, понимаешь, домой, а тут прямо  на  дороге

стриптиз бесплатный.

     Марина вздрогнула, как будто вновь переживая этот "стриптиз".

     - Но... но как же вы?.. Их же трое мужиков.

     - Мужиков? - Блондинка усмехнулась. - Разве это  мужики?  Пьянь,  козлы

помоечные. Враз шуганулись, что твои зайцы. Даже жалко, что не успела с ними

политико-воспитательную работу  провести...  Да  ладно,  проехали.  Ты  поди

голодная?

     Блондинка поднялась, и Марина  невольно  засмотрелась  на  ее  высокую,

ладную и гибкую фигуру.

     - Нет, спасибо, что вы. Я и так вам стольким обязана. Да и домой пора.

     Блондинка обернулась и выразительно посмотрела на Марину.

     - Про домой, подруга, до завтра заткнись. Пальтишко твое я почистила, а

вот юбку и жакетик замочить пришлось. Потом  простирну  и  подштопаю  -  эти

бакланы тебе их подрали маленько. И самой тебе сполоснуться надо, я  считаю.

Изгваздали они тебя  капитально.  Хорошо  еще  болта  поганого  вставить  не

успели.

     Блондинка хохотнула и подмигнула Марине. Та опустила  глаза  в  стакан,

чувствуя, как краснеют скулы.

     - Ну все,  хорош  менжеваться.  В  ванну  шагом  марш!  -  скомандовала

хозяйка. - Полотенце я тебе там вывесила, найдешь. А  я  пока  насчет  хавки

пошустрю.

     Через десять минут  намытая,  распаренная  Марина  со  смаком  уплетала

яичницу с беконом, а блондинка ловко метала на  стол  все  новые  закуски  -

копченую колбасу, селедочку, салат с грибами, - разлила по  стаканам  водку.

Потом уселась, чокнулась с Мариной, в один выхлеб лихо  ополовинила  стакан,

зажевала подцепленной  на  вилку  капустой.  Марина  невольно  повторила  ее

движение, закашлялась, запыхтела и потянулась за лимонадом.

     - Бывает, - снисходительно заметила блондинка. - Тебя как звать-то?

     - Марина. Марина Валерьяновна. А вас?

     - Меня? - Блондинка расправила плечи. - Ладой  кличут.  Лада  Чарусова.

Вот, считай, и познакомились. Держи краба, Марина Валерьяновна!

     Она протянула через стол крепкую ладошку. Марина с чувством вцепилась в

протянутую руку и тут же, невольно поморщившись, выпустила -  рукопожатие  у

Лады оказалось стальным.

     После второй Марине стало тепло, спокойно.  Глядя  на  Ладу,  она  тоже

положила себе на тарелку селедки, колбасы, с  удовольствием  поела  и  потом

вновь посмотрела на хозяйку. Та, привалившись спиной к стене, курила, пуская

в потолок аккуратные струйки дыма. Даже это нехитрое действие  получалось  у

нее как-то грациозно, складно. Ладно.

     "Как ей  идет  это  имя!  -  думала  Марина.  -  Бесстрашная,  сильная,

гибкая... Интересно, кто она? Речь и повадка  грубоватая,  мужская,  но  при

этом изысканная, яркая внешность... Обстановка скромная, но экспортная водка

на столе, дефициты, сигареты буржуйские..."

     - Лада, я прямо не знаю, что бы я без вас...

     - Завязывай, а? - расслабленно протянула Лада. -  И  с  благодарностями

своими, и с "вы" этим дурацким. Курить будешь?

     - Я... Я вообще-то в учебном заведении  работаю.  Историю  преподаю,  -

вдруг ляпнула Марина и выжидательно посмотрела на Ладу. .

     Та сладко потянулась, обозначив под ковбойкой высокую, тугую грудь.

     - Значит, почти коллеги, - лениво заметила она.  -  Я  тоже  в  учебном

заведении. Инструктором в спортшколе.

     - По... по самбо? - замирая от любопытства, спросила Марина.

     - Не-а. Альпинизм и горный туризм...Ну что, если еще кирнуть не  тянет,

может, по чаю и на боковую?

     Марина ответить не успела  -  позвонили  в  дверь.  Лада  чертыхнулась,

рывком поднялась с табуретки и вышла в прихожую.

     - Здоров, товарищ  прапорщик!  -  рявкнул  в  прихожей  густой  мужской

баритон. - Гостей принимаешь?

     - А еще громче орать не слабо? Серега, ты б хоть предупредил, блин!

     - А че, не вовремя? Я-то думал - пятница, посидим вдвоем...

     - Втроем... Да ты морду Куриной попой не скручивай. Марина у меня.

     - Что еще за Марина такая? - Вопрос прозвучал не без интереса.

     - Пойдем познакомлю. Сапоги только разуй...

     ...Некоторые из этих песен Марина припоминала - в студенческие  времена

их пели у костра на картошке, на тех немногочисленных  вечеринках,  куда  ее

приглашали. Кое-что слышала  потом  на  стареньком  магнитофоне,  который  в

качестве приданого притащил из  родительского  дома  ее  бывший  Жолнерович.

Другие песни были ей незнакомы - тревожные, с  надрывным  подтекстом,  с  не

вполне понятными реалиями, географическими и военными. Горы, песок, кровь...

Захмелевшая и завороженная, Марина слушала с каким-то неясным  томлением,  в

глазах ее появился блеск.

     Играл Серега Павлов бесхитростно, на трех аккордах, и не всегда попадал

голосом в мелодию, но это не имело ровным счетом никакого значения.  И  дело

было не только в опьянении, хотя Ладина бутылка давно уже опустела, да  и  в

принесенной Серегой литровке оставалась едва ли половина. Было в этом не  по

годам взрослом  мужике  что-то  необъяснимо  притягательное  и  одновременно

пугающее. Этот теплый, подсасывающий страшок вселяло в Марину не  грубоватое

открытое  лицо  с  удлиненным   подбородком,   увенчанное   жесткой   щеткой

африканских кудряшек, которые  так  хотелось  погладить,  а  взгляд,  иногда

проступающий на этом лице, - какой-то колючий, безжалостный, волчий...

     Лада тихо подпевала, но больше молчала, курила одну за другой, отвернув

лицо к окну.

     - В  бой  идут  сегодня  дембеля...  -  допел  Серега,  как-то  странно

всхрапнул и, решительно отставив гитару к стене, налил себе полстакана.

     - Я сейчас, - чужим голосом произнесла Лада и вышла.

     - Что это она? - недоуменно спросила Марина.

     - Так, - коротко бросил Серега и замолчал.

     Преодолевая робость, Марина задала давно одолевавший ее вопрос:

     - А почему ты, когда вошел, ее "товарищ прапорщик" назвал?

     - Она и есть прапорщик, - тихо ответил Серега. - Контрактница.

     - А мне сказала, что тренером в спортшколе работает.

     - Верно. Скоро год.

     - А раньше?

     - А раньше Афган, -  помолчав,  сказал  Серега.  -  Команда  "пятьсот".

Слыхала про такую?

     - Нет.

     - И правильно. Про нас особенно не распространяются... А, хрен  с  ним,

я-то подписки не давал... В общем, есть  такие  команды  при  разведотделах.

"Пятьсот" называются, потому что пятьсот километров за  линией  фронта.  Ну,

это условно. В общем, в глубоких тылах противника.

     - Что, и она?..

     - Да. Меня-то к "горным тиграм" уже годком прикомандировали, сержантом.

Ладка тогда уже не первый год там работала, я так понимаю,  еще  до  Афгана.

Никарагуа, Ангола. Где полыхнет - там и "тигры". Ну, скажу тебе, асы! Любого

бугая голыми руками...

     - Неужели и Лада?..

     - А то? Думаешь, ее по горячим точкам загорать возили под пальмами?  Ты

вон удивлялась, как это она одна против троих сегодня поперла, а меня больше

удивляет, что эти твари вообще живые ушли. Видела бы ты, что от того кишлака

осталось, где Славку положили.

     - Славку?

     - Мужа. Майора Чарусова. Глупо - как все на войне. Шли на двух бэтээрах

через поселение, якобы мирное. Так по первой машине из окошка  фаустпатроном

самодельным жахнули. В секунду полыхнуло. А Ладка все это из второй  видела.

Тут же трех уцелевших ореликов подняла - и показали класс... Была деревня  -

и нет ее. Командование, ети его, долго потом репу чесало - то ли  к  награде

представлять, то ли под трибунал пускать. Сошлись на среднем, комиссовали на

хер, от греха... А у бабы просто крыша съехала, еще бы,  когда  любимого  на

твоих глазах... Знаешь, а давай посмотрим...

     Серега взял Марину за руку, стянул с табуретки, повел в  комнату.  Лада

лежала на диване, заложив руки за голову и устремив взгляд в потолок.

     - Лад, - с неожиданной робостью проговорил Серега. - Можно мы с Маришей

альбом посмотрим? Ну, тот, где Славка?..

     - Смотрите, коль охота, - безучастно отозвалась Лада. - А я  пойду  еще

вмажу. Захотите - присоединяйтесь.

     Она пружинисто поднялась и в дверях бросила через плечо:

     - Хули ты, сержант, языком метешь, что помелом.

     Серега вздрогнул, и это не укрылось от внимания Марины.

     - И что я там забыла, у дяди твоего? - с усмешкой спросила Лада.

     Они сидели на той же чистенькой кухне спустя ровно неделю  после  столь

бурного знакомства и пили кофе.

     - Ой, давай сходим, а? Тебе интересно будет, уверяю. Ты такого  еще  не

видела.

     - Знаешь, Маринка, мало найдется такого, чего бы я не  видела.  -  Лада

вздохнула.

     Марина набрала в легкие воздуха, намереваясь,  видимо,  сказать  что-то

для себя важное, но так и не решилась, повторила:

     - Такого точно не видела. Считай, что со мной в музей  сходила.  Или  в

кино... Лада прищурилась.

     - Что-то ты больно активно просишь. Колись давай.

     - Я... ну, в общем, дядя - Человек пожилой, нездоровый. Мне  там  очень

тяжело... Не знаю, как объяснить. Увидишь - сама все поймешь.  А  я  обязана

заходить туда каждый день...

     - Что значит "обязана"?

     Марина  замялась,   невпопад   отхлебнула   кофе,   закашлялась.   Лада

выжидательно смотрела на нее.

     - Да я... Кроме меня родственников нет. Нужно приходить, уколы  делать,

готовить, убирать... А по субботам еще и стол готовить, гостей  обслуживать.

Это у него журфикс называется. Коллекционеры приходят, продавцы, покупатели.

     - Ну и пусть себе приходят. Ты-то при чем?

     - Понимаешь, он... ну, со странностями, что ли.  Еще  когда  тетя  была

жива... А теперь совсем того... Везде грабители мерещатся, убийцы. Даже врач

из поликлиники, техники жэковские - только в  моем  присутствии.  Приходится

подгадывать, с работы отпрашиваться. А уж на журфиксы... Есть  такой  Панов,

профессор искусствоведения, и еще Секретаренко, он произведениями  искусства

торгует. Дядя обоих знает лет тридцать. Так вот, они к нему людей  приводят,

больше он никому не доверяет... Только он и  им  не  доверяет,  поэтому  эти

журфиксы без меня не проводят. Я когда зимой в  гриппе  валялась,  так  дядя

меня по телефону чуть не съел.

     - М-да, светлая личность... Послала бы его на хер, и всех делов.

     - Дядя все-таки...

     - Ага. Единственный, старый, больной и богатый. - Поймав на себе косой,

настороженный взгляд Марины, добавила: - Да  не  тушуйся,  подруга,  дело-то

житейское.  "Мой  дядя  самых  честных  правил"  и  далее   по   тексту.   -

Настороженный взгляд Марины сменился удивленным. Лада хмыкнула. - Я ведь два

курса  Воронежского  университета  закончила,  пока  романтика  в  жопе   не

заиграла... Еще бы прописал тебя дядюшка любезный, прежде чем ласты склеить,

так цены бы старому не было.

     - Ты что, он скорее удавится! - с неожиданной силой отрезала Марина.

     - Угу. Я так понимаю, что тебе исключительно  для  моральной  поддержки

понадобилась?

     Марина опустила глаза, изучая узор кофейных опивок в пустой чащке.

     - Ну ладно, выручу. Все равно на завтра дел никаких.

     Остановились перед массивной дверью. Под дубовой фанеровкой безошибочно

угадывалось железо. Марина позвонила дважды, выдержала паузу,  потом  нажала

кнопку еще три раза. За дверью трижды прокуковала кукушка.

     - Кукушечка, кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось, -  вполголоса

произнесла Лада.

     Ждать пришлось довольно долго. Потом  послышались  шаркающие,  какие-то

неравномерные шаги, лязг задвижки, сиплое дыхание. В глазке, расположенном в

центре двери, мелькнул и исчез свет.

     - Кто? - спросил надтреснутый, еле слышный голос. Зачем тогда в  глазок

смотрел, спрашивается?

     - Это я, дядя Родя, Марина.

     - Одна?

     И опять-таки, неужели не увидел, что не одна?

     - С Ладой. С той самой. Я же предупреждала. И  опять  мелькнул  свет  в

глазке.  Дядя  Родя  определенно  разглядывал,  что  это  за  Лада  такая  и

соответствует ли она описанию, данному Мариной по телефону.

     - Генеральный смотр, - шепнула Лада, красуясь перед глазком.

     Упал железный крюк, стукнула щеколда, стрекотнуд один  замок,  булькнул

другой, громыхнул третий, лязгнула цепочка. Смотр, товарищ  главком,  прошел

без происшествий.

     Некоторых старость красит, добавляя в облик степенности,  благообразия,

сглаживая резкие черты  и  освещая  светом  мудрости.  Ничего  подобного  во

внешности отворившего наконец дверь дяди Роди и  в  помине  не  было.  Перед

Ладой стоял, опираясь на палку, лысый, сморщенный, пятнистый  и  скукоженный

урод со слезящимися гноем глазками.

     - Значит, Лада? - прошелестел он, придирчиво ее разглядывая и загородив

жалким телом проход в квартиру.

     - Да Лада это, дядя Родя, точно Лада, - извиняющимся тоном  проговорила

Марина, исподволь втираясь между ними.

     - Тапочки оденьте и руки  вымойте,  -  резюмировал  наконец  старик.  -

Марина покажет. Отвернулся и зашаркал по коридору.

     - Очаровательно! - вполголоса  заметила  Лада.  Марина  предостерегающе

поднесла палец к губам, сделала страшное лицо и прошептала:

     - Он слышит хорошо...

     Прихожая, ванна и кухня в жилище богатого дядюшки  особого  впечатления

на Ладу не произвели. Тускло, обшарпанно, грязновато. А запах!

     Спальня  дяди  Роди,  куда  они  зашли,  разгрузив  на  кухне  сумки  с

продуктами, тоже была не ахти. Внушал, правда, уважение резной, старинный  и

очень пыльный гардероб,  да  по  стенам  висело  несколько  картин.  Тусклые

рассветы,  некрасивые  дамы  в  оборочках,  груда  нахохленной  битой  дичи.

Впрочем, времени на разглядывание не было -  на  кровати  нетерпеливо  сучил

ножками дядюшка, заголив дряблую спину,  поросшую  редким  седым  волосом  и

испещренную пигментными пятнами. Разложили  на  высоком  трюмо  ванночку  со

шприцами, вату, флакончики. Поглядев, как Марина откупорила ампулу,  всунула

в нее иглу, в три приема закачала содержимое в шприц  и  с  серьезным  лицом

направилась к кровати, Лада усмехнулась и перехватила шприц.

     - Дай-ка я.

     Ни дядюшка, ни племянница не успели и слова  сказать  -  Лада  проворно

протерла ваткой со спиртом под левой лопаткой, пришлепнула  по  этому  месту

рукой, держащей шприц.

     - Ну, скоро вы там? - просипел дядюшка.

     - А все уже, Родион Кириллович, - весело отозвалась Лада. - Одевайтесь.

     Старик  недоверчиво  хмыкнул,  пошевелил  плечом,  обратил   брюзгливую

физиономию к Марине.

     - Учись, дура. Сколько лет колешь, а все как штыком. Ну, что  смотришь,

за  тряпку  берись,  пыль  в  гостиной  протрешь,  а  Лада  пока  на   кухне

бутербродами займется. Только помельче делай и покрасивее чтобы - укропчиком

там присыпь, лучком. И немного. - Он вновь обратился к племяннице: - Сегодня

только Секретаренко будет с одним московским.

     Подмигнув Марине, удивленной дядюшкиным тоном, Лада  плавно  вытекла  в

коридор.

     Когда она, в полном соответствии с  руководящими  указаниями,  строгала

бутерброды, на кухню вылез Родион Кириллович, придирчиво  понаблюдал  за  ее

работой, но к чему прикопаться, не нашел. Пошарил на полках, стащил с  блюда

бутербродик, скушал, громко чавкая плохо пригнанными протезами, и  прошуршал

Ладе:

     - Лимон еще нарежь тоненько да на блюдечко положи.  Печенье  в  вазочку

пересыпь. И шпажки в  бутерброды  воткни...  Ты  теперь  вместе  с  Маринкой

приходи. Она прибираться и готовить будет, а  ты  уколы  делать.  Я  платить

буду. По рублю... по полтора.

     Лада подумала.

     - Вообще  можно.  Я  еще  альбуцид  вам  капать  буду,  чтоб  глаза  не

слезились. И шприцов одноразовых принесу.  Коробка  у  меня  есть,  а  потом

покупать придется. Старик удовлетворенно  хрюкнул  и  ушел.  Гостиная,  куда

минут через десять Лада внесла блюдо с бутербродами, была обставлена  весьма

своеобразно. Вся мебель, за  исключением  высокого  встроенного  стеллажа  с

закрытыми полками, - овальный столик на гнутых ножках, три  кресла,  высокая

конторка, пустой мольберт, две консоли,  увенчанные  горшочками  с  каким-то

вьющимся растением, - была смещена в центр, а все пространство стен, от пола

до высокого лепного потолка, сплошь увешано картинами. Большими, маленькими,

в рамах и без, прямоугольными, квадратными,  овальными.  Половина  громадной

гостиной была разделена на  четыре  ниши  перегородками,  тоже  заполненными

картинами.  В  одной  нише  жужжала  пылесосом  Марина.  Заметив,  что  Лада

рассматривает картины, она выключила пылесос и встала рядом.

     - Нравится?

     - Не пойму. Много слишком. В глазах рябит.

     -  Ой,  тут  столько   всего!   Боровиковский,   Венецианов,   Федотов,

передвижники... Иностранцев много. Вот,  здесь,  гляди,  Лиотар  -  ну,  тот

самый, у которого "Шоколадница" в Дрезденской галерее. А вот эти маленькие -

французы. Грез, Фрагонар, Ватто...

     - Ватто-манто! Тряпки размалеванные... Стой, а вот эту я знаю. У нас  в

областном такая же висела.

     - У вас копия, наверное... Хотя это же Саврасов, "Грачи прилетели".  Он

этих "Грачей" штук сто написал.

     - На полбанки не хватало? - язвительно спросила Лада.

     Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней,  Марина  увидела,

что та пристально разглядывает  какой-то  азиатский  пейзаж.  Камни,  желтые

горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.

     - Это, кажется, Верещагин. Был такой  художник,  до  революции  еще.  С

русской армией в походы ходил, там и рисовал...

     - Заткнись! - тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.

     Из оцепенения ее вывела трель кукушки и стук палки по косяку.

     - Заснула, что ли, корова?

     Лада резко обернулась. В дверям старик, переодевшийся в черный  костюм,

чуть ближе - Марина с опущенной головой.

     - Открывай иди! - продолжал шипеть на нее  дядя.  -  Да  только  прежде

посмотри, точно ли Секретаренко...

     Один из пришедших был длинный, тощий,  сутулый,  с  воровато  бегающими

глазками,  второй  -  благообразный  низкорослый  толстячок  с   аккуратными

усиками. Одеты оба солидно, в  недешевые  импортные  костюмы.  С  собой  они

принесли большой сверток, плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.

     - Прошу знакомиться,  это  Арнольд  Пахомович  Эфендиев,  -  представил

толстячка сутулый. - А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион  Кириллович,

про которого...

     - Наслышан, наслышан, - прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую

ладошку.

     После   непродолжительного   обмена   любезностями   гости   и   хозяин

прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для

отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович  уселись  в

кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и

отпуская комментарии. Секретаренко с готовностью  отвечал  на  его  вопросы.

Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.

     Ладе  это  скоро  прискучило,  и  она  отправилась   помогать   Марине.

Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что  на  мольберте

стоит принесенная картина - серые угловатые, апельсины на буром фоне, а  вся

троица  сгрудилась  возле  нее,   оживленно   жестикулируя   и   обмениваясь

непонятными фразами:

     - Но экспертиза самого Панова...

     - Из Щукинской коллекции, что ли? Так ведь в каталоге двадцать девятого

года...

     - Панов или не Панов, а за Сезанна я это не взял бы.

     - Побойтесь Бога, Родион Кириллович! Аутентичность несомненна. Готов за

двух Ге и три листа...

     Лада возвратилась на кухню, встала у окна,  закурила,  выпуская  дым  в

раскрытую форточку.

     - Ну что они там?

     - Торгуются. Толстый за фрукты плесневелые хочет три листа и Ге. Ну, Ге

я еще понимаю - сам тоже ге порядочное втюхивает. Но три  листа?..  Тридцать

тысяч, что ли?

     - Может быть, - на всякий случай отозвалась  Марина,  не  вполне  поняв

Ладины слова. - Или графики три листа.

     - М-да. - Лада  замолчала,  крепко  затянулась  и  выбросила  окурок  в

форточку. - Надолго это?

     - По-разному бывает.

     - Я пойду, пожалуй. Тоска тут.  Посуду  за  этими,  -  она  показала  в

направлении гостиной, - без меня приберешь.

     - Останься, а? Ну, я прошу тебя! Если хочешь, прямо отсюда  в  ресторан

закатимся. А? Я угощаю - вчера получку дали.

     - Да ну на фиг. Лучше  в  кулинарии  пару  табака  возьмем.  А  водочка

найдется...

     - И как тебе? - Марина выжидательно смотрела на подругу. От водки глаза

ее замаслились, щеки пылали. Да, пожалуй, с двух-то рюмашек оно вроде  и  не

должно бы так.

     - Это ты насчет похода к Родиону твоему? Ничего,  халтурку  вот  легкую

срубила себе.

     - Что? Какую еще халтурку?

     - Уколы ставить звал. - Марина вздрогнула, и это тоже не ускользнуло от

внимания Лады. - По полтора рубля обещал. Это ж в месяц сорок пять  выходит.

И от работы моей два шага. Я согласилась.

     Марина налила по третьей. Рука ее дрожала, и несколько капель пролилось

на клеенку.

     - Уколы... - с запинкой произнесла она и решительно поднесла  рюмку  ко

рту. Продышавшись, с остервенением спросила: -  И  не  противно  тебе  будет

сморчка поганого обслуживать?

     - Ты ж обслуживаешь... Хотя у тебя интерес, конечно... - Марина дернула

горлом. Лада выдержала паузу и продолжила: - А мне он таким  уж  поганым  не

показался. Дедок как дедок. С прибабахом, конечно, ну да все  такими  будем,

коли раньше не помрем.

     - Дедок как дедок, говоришь?! - взвизгнула Марина.  -  Да  это  ж  гад,

изверг,  хуже  Гитлера!  Еще  до  войны  в  НКВД  конфискованным  имуществом

занимался.  В  блокаду  -  не  знаю,  мародерствовал,   наверное,   квартиры

выморочные грабил, казенным мандатом прикрываясь, или еще что, только именно

в те годы и начал живопись собирать. И после войны по дешевке скупал добро -

трофейное или у бедствующих, голодных. А то и вовсе даром  получал.  Возьмет

якобы на комиссию, а  продавца  или  арестуют  очень  вовремя,  или  бандиты

зарежут. - Голос ее понемногу крепчал. Несло, как с горы на санках. - Что-то

продавал с выгодой, клиентуру постоянную завел из военных, ученых,  артистов

- тогда тоже состоятельные люди были. А что  приглянется  -  себе  оставлял.

Собиратель! Жена его первая в бомбежку погибла, так он на искусствоведше  из

Русского музея женился, та его уму-разуму учила.

     - Тетка твоя, что ли?

     - Нет, тетя потом была.  А  искусствоведша  та  лет  через  пять  после

свадьбы погибла. Очень как-то странно погибла - под машину попала на  пустом

проспекте, в три часа ночи. Много знала, наверное...

     - Это все он тебе рассказал? - с нехорошей улыбкой спросила Лада.

     - Нет, конечно. Тетя в больнице, перед самой смертью. Она ведь  знаешь,

отчего умерла? Рыбой отравилась. Три дня в судорогах  билась  без  сознания,

только в последний денек ненадолго в себя пришла, а тут как раз  я  у  койки

дежурила... Так вот, она точно знала, что это  муж  ее  со  свету  сжил.  Не

ладили они в последние годы, она как-то пригрозила, что сообщит обо всех его

подвигах куда надо. Ну, он тогда  ее  задобрил  подарком  дорогим,  а  через

неделю - приступ, "скорая"... После похорон он меня первое время и знать  не

хотел, а как  здоровье  сдавать  начало,  вызвонил,  чтобы  я,  значит,  его

обихаживала. И намекнул - наследников, мол, кроме тебя не имеется,  но  коли

недоволен твоей службой буду, государству все  отпишу.  Тем  до  сих  пор  и

помыкает, сволочь. Сначала раз или два  в  неделю  заходила,  а  теперь  вот

каждый день приходится. Пашешь  на  него,  а  сама  думаешь  -  сдох  бы  ты

поскорее!

     - Давно? - спросила Лада, подливая Марине водочки.

     - Что давно?

     - Давно мысли такие одолевают?

     - Да уж восемь лет как, с самой теткиной смерти. Я его и  раньше-то  не

любила. Ни разу ничем не пособил, даже словом добрым, а ведь как бедствовала

иногда - хоть в петлю лезь. А я ж его родная племянница,  не  тети  Риммина.

Остальная родня наша в Пермской области в колхозе век доживает. Только он  в

люди выбился да я вот. - Она горько  усмехнулась.  -  Супружника  питерского

студенточкой по пьяному делу подцепила, врачишку, блядуна хренова, через  то

сама ленинградкой стала... - Марина хлебнула водки, закусывать не  стала,  а

вместо этого попросила: - Дай-ка закурить.

     Затянулась неумело,  раскашлялась,  водички  попила  и  с  новой  силой

продолжила:

     - Знаешь, а я ведь давно уже все продумала. Ему  стимуляторы  сердечные

прописаны. Таблетки, а раз  в  сутки  -  укол.  Кокарбоксилаза  и  ноль-один

процентный  атропин...  Но  если  резко  дозу  увеличить  или  концентрацию,

сердечко-то и зайдется, лопнет. И все, никаких следов.

     - Нет человека - нет проблемы, - задумчиво произнесла  Лада.  -  Ну,  и

зачем дело стало, раз никаких следов?

     - Да я уж сколько раз собиралась! Неделями не  спала,  все  переживала,

представляла себе, как я его... Ампулу нужную раздобыла, раз  даже  в  шприц

закачала. Но не могу...  понимаешь,  не  могу  своей  рукой,  вот  так  вот,

хладнокровно. Сколько себя не заставляла - не могу, и все!

     Она резко повела рукой и смахнула со стола тарелку  с  остатками  сыра.

Упав на мягкий линолеум, тарелка не разбилась. Поднимать ее никто не стал.

     - Одним я теперь желанием живу, и грежу им,  и  брежу...  Вот  если  бы

только кто-нибудь... Я бы все отдала...

     Она замолчала и, закрыв лицо руками, расплакалась. Лада не шелохнулась.

Отрыдавшись, Марина подняла  голову  и  робко,  выжидательно  посмотрела  на

подругу. Та молчала. Пауза была мучительной. И когда  Марина  почувствовала,

что сейчас сойдет с ума,  Лада  тихо,  отчетливо  выговаривая  каждый  слог,

произнесла:

     - Все - это что конкретно?

     - Я бы... я бы... и тысячи не пожалела, - задыхаясь, прохрипела Марина.

     Лада поднялась, медленно подошла к Марине, придвинула табуретку и  села

рядом, положив ей руку на плечо. Марина закрыла глаза.

     - Тысячи? - ласково переспросила Лада. -  Тысячи  рублей,  я  правильно

поняла? - Марина чуть наклонила  голову.  И  тут  Ладины  железные  пальчики

впились ей в плечо, попав в какую-то болезненную точку.  Марина  вскрикнула,

но хватка не ослабла. - Нет, дорогуша, тысячу ты мне за один  этот  разговор

наш заплатишь, потому что за пустой базар отвечать надо.

     Марина закивала, как китайский болванчик. В это  мгновение  она  готова

была согласиться на все, лишь бы ушла боль.  Но  боль  уменьшилась  лишь  на

чуть-чуть.

     - Жду три дня. Если во вторник к вечеру вот на этом столе кусок  лежать

не будет, без ушей останешься. Я не шучу.

     - Да, -  пролепетала  Марина  побелевшими  губами.  Беспощадные  пальцы

разжались еще на миллиметр, и Марина смогла глотнуть немного воздуха.

     - Больно, отпусти, - прохрипела она еле слышно. - Сколько ты хочешь?

     - Это если на твою мокруху подпишусь?  -  Пальцы  отпустили  плечо,  но

ладонь придавила Марину неожиданной тяжестью. - Я, конечно, не знаю, что  ты

там за картинки эти огребешь, в этом не сильна, но кое-что  из  беседы  дяди

твоего с гостями я усекла.  Получается  так  -  картинок  у  него  там  штук

полтораста. Ну, сто двадцать.  На  круг  каждая  уйдет  минимум  за  тысячу.

Значит, сто двадцать тысяч. Половина твоя, половина моя.

     - Но...

     - Это самый маленький счет, смешной даже. Армяшка тот  усатый  за  свои

цитрусовые пятьдесят кусков просил или на два Ге соглашался.  Выходит,  одно

Ге уже на двадцать пять тянет, прикинь. А оно там не одно  такое.  Если  ты,

родственничка схоронив, с Секретаренком тем  же  грамотно  переговоришь,  он

тебе на другой же день миллиона два в  зубах  принесет  и  себе  столько  же

наварит. А про настоящую цену я вообще не говорю...  Так  что  лови  момент,

хорошая моя. Или ко вторнику тысячу  добудь,  а  потом  сиди  в  дерьме,  не

высовывайся и жди, кого раньше кондратий хватит - дядю Родю твоего или тебя.

     - Я понимаю, но... но шестьдесят тысяч сразу...

     - Можно и  не  сразу,  но  тогда  больше.  Через  месяц  после  дела  -

семьдесят... Или постой, еще вариант имеется. Родион  твой  ведь  не  только

меняется, но и покупает-продает. Стало быть, должен  наличность  держать,  и

немаленькую. Хранит,  конечно,  дома.  В  сберкассу  не  сдает,  из  рук  не

выпускает. Не доверяет, так?

     - Так...

     - Ну и где дома? Не в матрасе же... Думай,  родная,  за  хорошую  мысль

скидку сделаю.

     Лада наконец убрала руку с Марининого плеча, отодвинулась и, словно  не

было никакого напряженного разговора, дружески предложила:

     - Добьем для просветления мозгов?

     И расплескала остатки водки по стаканам, в которых прежде  был  лимонад

для запивки. Марина, резко запрокинув голову, залпом  осушила  свой  стакан.

Лада  лишь  пригубила,  поставила  на  стол  и   прищурясь   посмотрела   на

собеседницу.

     - Давай рожай, что ли. Чую, есть догадки.

     Марина сокрушенно вздохнула.

     - Сейф у него в стене. Как раз напротив  окна.  Под  портретом  графини

какой-то на коне. Раньше на этом месте другая картина висела...

     - Найдем. Замок цифровой или какой?

     - И цифры, и ключ нужны. Мне  про  сейф  тетя  рассказала,  а  я  потом

проверила, когда его с язвой прободной в больницу увезли, прямо на  стол.  У

меня только один вечер  был:  ночью,  как  наркоз  отошел,  он  там  на  все

отделение скандал закатил, меня через медсестру высвистал, чтоб  срочно  ему

ключи от квартиры сдала. Вот так... А в сейфе,  между  прочим,  деньги  были

немалые. Много пачек. Так взять хоть одну  хотелось,  но  он  бы  меня  убил

потом...

     - И даже не пересчитала?

     - Ты что, заглянула только... Страшно!

     - Страшно... - повторила Лада, чуть заметно  искривив  губы.  -  Ну,  и

какая, говоришь, там комбинация? Ключик где?

     Марина  метнула  на  нее  затравленный  взгляд.  На   закушенной   губе

проступила капелька крови, но  Марина  не  заметила.  Ей  хотелось  выть  от

безысходности. Ну с чего, с чего, спрашивается, ляпнула этой  душегубке  про

сейф? Ах, как лопухнулась, как лопухнулась!

     - Ключ он под конторкой держит, там на дне ящичек плоский, специальный.

Фанерку на себя потянешь, он и вывалится.

     - У-гу... А цифры?

     - Один-девять-ноль-пять. По его году рождения.  Выпалив  эти  слова  на

одном дыхании, Марина опустила голову.

     -  Оригинально...  Даю  минуту:  если  соврала,   можешь   поправиться.

Наказывать не буду. А потом пеняй на себя. - Лада  вновь  обняла  Марину  за

плечи. Та вздрогнула и сжалась в комок. - Ну?

     - Что ты, что ты, все точно... - залепетала Марина. - Не сомневайся...

     - Проверю, - многозначительно сказала Лада и убрала  руку.  -  Что  там

найду, то мое. Если меньше шестидесяти получится, разницу взыщу.  Сколько  и

когда - дам знать заблаговременно.

     - А... а если больше будет? - дурея от собственной смелости, прошептала

Марина. Лада усмехнулась:

     - Чужого недополучить боишься, Валерьяновна? А ты не боись, тебе  всяко

останется. За три жизни  не  прохаваешь.  -  Ее  пальцы  сгребли  волосы  на

Маринином  затылке,  потянули  вниз.   Лицо   Марины   невольно   поднялось,

повернулось к  Ладе.  В  глазах  стояли  слезы.  -  Слушай  меня,  тварь,  и

запоминай. Я таких гнид, как дядя твой, давила и давить буду, и  деньги  тут

ни при чем. Деньги что? Грязь... Ты моргалами-то не  лупай,  лучше  вспомни,

кто первый про них запел, кто на тыщу сраную купить меня  собирался?  То-то.

Другой бы расклад дала, душевный - так я б тебе его  безвозмездно  в  клочья

порвала, за дружбу и за правду. А теперь у нас совсем другой шансон  играет.

И тут уж я на дешевку не клюну, хватит, наклевалась. За простоту свою кровью

заплатила, своей и чужой, душой изувеченной, месяцами госпиталей и психушек,

детьми, что не родила и не рожу уж никогда. Родину, блин, защищать рванула -

туда, где этой Родины век бы не знали!  И  что  взамен?  Бесплатная  аптека,

клетуха эта кооперативная, на которую все  наши  со  Славкой  чеки  валютные

ушли, раз в месяц - пайки ветеранские, кило крупы да водяры литр. И то мразь

чиновная за этот литр в говно втоптать готова  -  ходят,  мол,  тут  всякие,

героев из себя строят... Так что я, голуба моя, второй раз не фраернусь, так

все оформлю, чтобы больше в ус не дуть и на всех класть с прибором. Просекла

тему?

     Она резко выпустила Маринины волосы, и та ткнулась носом в  стол.  Лада

поднялась и шагнула к буфету.

     - Светает уже. Вали-ка ты в койку, подельница, заспи ночку грозовую.  -

Она накапала в стакан воды каких-то желтых капель и поднесла Марине ко  рту.

- Хлебни спецпродукта, в лавке не купишь. А нас отечество исправно снабжает,

чтобы спали да кошмарами не маялись.

     Марина послушно выпила.

     - Теперь быстро на диван, пока не отрубилась. А я еще посижу, помозгую.

     Где-то гремел первомайский салют, но из окна Ладиной кухни его не  было

ни видно, ни слышно. На столе, отнюдь  не  праздничном,  стояли  две  чашки,

вазочка с вареньем и тарелка с баранками.

     - Завтра вечером погуляем, - пояснила Лада. - Будет повод.

     У Марины задрожала челюсть.

     - Вот-вот, правильно поняла.  Мне  послезавтра  с  ребятами  в  Теберду

ехать. На  весь  сезон  там  останусь,  вернусь  только  в  октябре.  Завтра

подойдешь часам к десяти. Серега сюда заедет, у вашего дома дорога  разрыта.

На пикник отправитесь. А я с  дядей  Родей  попрощаюсь  -  и  сразу  к  вам.

Электричкой, автобусом. Маршрут знаю. Ночку покутим у костерка,  а  утром  я

прямо оттуда на поезд, а ты - вступать в права наследия.  Но  аккуратно,  не

спеша, как учили. И чтобы роток на замок, ясно? Сереге ничего  сболтнуть  не

вздумай. Все поняла?

     - Да, - сглотнув, пролепетала Марина. - Только на пикник зачем?

     - На всякий пожарный. Чтобы в случае чего народ подтвердил, что мы  обе

там оттягивались... Ну все, теперь иди домой, выспись хорошенько. Завтра  ты

должна быть  бодрая,  спокойная,  веселая.  А  про  дело  вообще  постарайся

выкинуть из головы, оно тебя теперь не касается.

     - Тебе легко говорить...

     - Ага, легче всех! Я ж старичков каждый день на завтрак  кушаю,  ты  не

знала?.. Ладно, вали, мне собираться надо. Я вот тебе тех капелек в  пузырек

накапала. Дома примешь, и до утра заботы отлетят.

     - Так а ты чего? Не едешь, что ли? - растерянно спросил Серега.

     - Попозже подъеду, прямо к ужину. Мне в двенадцать инструктаж проводить

со своими "чайниками". Я тебе в машину барахлишко свое покидаю, а  завтра  с

утреца ты меня на вокзал подбросишь.

     - Ну, годится. Только ты там побыстрей с ними заканчивай.

     - Как только, так сразу... Маришка, загружайся! Серега  подбросил  Ладу

до метро и покатил с Мариной дальше. Лада посмотрела им вслед, пробормотала:

"Вот так!" - и скрылась за прозрачными дверями станции...

     А поздним вечером того же дня в спальный вагон "Красной  стрелы"  вошла

сногсшибательная брюнетка в яркой боевой раскраске и  со  спортивной  сумкой

через плечо. Войдя в купе, она подняла полку, переложила  сумку  в  багажный

сундук, уселась сверху и раскрыла журнальчик.

     Поезд тронулся. Минут через десять, когда за окном  еще  не  отмелькали

окраины, в купе  вошел  пожилой  отутюженный  проводник  и  попросил  билет.

Брюнетка протянула сразу два.

     - А попутчик ваш покурить вышел? - вежливо спросил проводник.

     - Жених?  На  поезд  опоздал,  наверное...  Так  что  буду  горевать  в

одиночестве. Вы, пожалуйста, никого ко мне не подсаживайте. Все же оба места

оплачены.

     - Да уж понимаю, - сказал проводник. - Чайку не желаете?

     - Будьте любезны. Один стакан, с лимоном. Попив чаю,  брюнетка  закрыла

дверь на "собачку", разделась, подумав, сняла и положила  на  столик  парик,

искусно сделанный из натуральных волос, сложила в  специальный  контейнер  с

раствором подкрашенные контактные линзы. Оглядев себя в  зеркало,  прапорщик

Лада Чару сова нырнула под одеяло...

     Утром из здания Ленинградского вокзала вышла все та  же  брюнетка  -  в

элегантной замшевой курточке, с синей сумкой через плечо. Уверенно подошла к

ожидающему выгодного пассажира таксисту.

     -  На  Кутузовский,  шеф!  -  Увидев  не  шибко  довольный  фейс,   она

усмехнулась. - Разрешаю хоть через Измайлово. Я не спешу.

II

     - Степь да степь круго-ом! - надрывался будильник.  Таня,  не  открывая

глаз, нажала на рычажок,  и  будильник  захлебнулся.  Она  перевернулась  на

другой бок, надеясь урвать еще хоть чуточку сна, но не тут-то было. На  полу

возникло шевеление, урчание, а потом Тане в затылок ткнулось нечто мокрое  и

холодное.

     - Бэрримор! - укоризненно пробормотала Таня. - Отстань, а?

     Но  хитрый   скай-терьер   умело   притворился,   будто   не   понимает

человеческого  языка.  Это  он  делал  всякий  раз,  когда   выгоднее   было

притвориться идиотом. Ну прямо как  Ленечка!  Сейчас  псине  это  было  явно

выгодно - ему очень хотелось на утреннюю прогулку. К  тому  же  так  ласково

пригревает майское солнышко, а на весенней земле, на  которой  только-только

начинает пробиваться травка, после зимы осталось столько всякого, с собачьей

точки зрения, интересненького.

     Терьерчика Леня подарил ей  совсем  щеночком,  еще,  в  конце  октября,

примерно тогда же, когда снял для нее эту квартирку на Светлановском, окнами

на Сосновку - как можно дальше от прежних ее мест, улицы Шкапина, а главное,

Купчино. Поначалу особо ретивые поклонники доставали ее и  здесь.  Пару  раз

приходилось прибегать к Лениной помощи. Один - из комиссионки на  Апраксином

Дворе - оказался совершеннейшим пакостником. В первые же дни в  ее  квартире

стали раздаваться весьма неприятные  звонки:  какая-то  анонимная,  но  явно

малолетняя шелупонь обзывала Таню "жидовской подстилкой"  и  обещала  с  ней

разобраться.  Участники  этой  акции  устрашения  не  учли  одного:  Ленечка

поставил Тане аппарат  с  автоматическим  определителем  номера,  которых  в

городе не было еще ни у кого. При первом таком звонке Таня записала номерок,

высветившийся на табло под кнопочками, а при  втором  пожаловалась  Ленечке.

Вычислить шпану оказалось делом двух минут, найти и провести  воспитательную

беседу - делом двух часов. Пацаны-пэтэушники  раскололись  моментом,  выдали

дяденьку-организатора.  Наказание  было  неотвратимым   -   Ленины   деловые

партнеры, оказавшиеся к тому  же  прямыми  начальниками  неуемного  Таниного

почитателя, не вдаваясь в объяснения, выперли  его  с  хлебного  местечка  и

выдали негласный волчий паспорт. После этого  ее  такого  рода  звонками  не

тревожили.

     На то, чтобы вернуть Таню в кинематограф, Лениных связей не  хватило  -

не его епархия. Зато он в два дня устроил ей годичный ангажемент  в  варьете

ресторана гостиницы "Ленинград". Это было предприятие серьезное, щедрое,  но

требующее отдачи. Каждый день  приходилось  репетировать  номера,  бегать  в

танцкласс со всем кордебалетом, брать уроки  вокала,  ходить  к  массажисту,

педикюрше... Поначалу  с  отвычки  было  трудновато,  тем  более  что  Леня,

метеором ворвавшийся в ее жизнь и моментально ее перекроивший, через  неделю

вынужден  был  возвращаться  к  себе  в  Мурманск,  куда  он  перевелся   из

Североморска, а приехать снова сумел только под Новый год. Так что опереться

было не на кого, только на саму себя. Но овчинка  явно  стоила  выделки:  не

говоря уже о материальной стороне дела, Татьяна Ларина  вновь  стала  являть

себя миру - в январе ее показали по  городскому  телевидению  с  несколькими

новыми романсами, начали крутить по радио, л весной она съездила в Москву  и

записалась для осенней передачи "Песня-82".

     Впрочем, Ленине внимание проявлялось  и  в  его  отсутствие.  В  ноябре

появились какие-то люди в черных  халатах,  привезли  и  поставили  шикарный

спальный гарнитур и удалились, не взяв ни копейки - сказали, что уже за  все

уплачено. Потом таким же  манером  привезли  замечательное  чешское  пианино

"Петрофф", японский телевизор... Лучшую часть  прежней  мебели  и  гардероба

Таня перевезла сюда из комнаты на Шкапина,  в  которой  покамест  поселилась

бывшая соседка Галина, разошедшаяся со своим Варламом. Теперь Таня почти  не

бывала там - не хватало времени.

     Чистенькая, до невозможности вылизанная хозяином, загодя готовившим  ее

к  выгодной  сдаче,  квартирка  состояла  из  двух   изолированных   комнат,

выходивших окнами в парк. По решению Лени большая комната стала их спальней,

а гостиную оборудовали в маленькой. В планировке была только одна странность

- перед самым отъездом на север Леня отгородил часть спальни, примыкающую  к

торцовой  стене,  высокой  китайской  ширмой,  до  потолка  забил  какими-то

коробками и попросил Таню туда  не  лазать.  Потом  несколько  раз  от  него

приходили люди, забирали одни коробки,  ставили  другие.  Каждый  их  приход

предварялся междугородным звонком от Лени. Осведомившись  о  ее  здоровье  и

настроении и выяснив, не испытывает ли она в  чем-либо  нужды,  он  четко  и

медленно проговаривал ей, кто именно придет и когда.  Так  что  накладок  по

этой части не было.

     Утром, выгуляв Бэрримора, наскоро позавтракав  и  прихорошившись,  Таня

убегала, а возвращалась поздно вечером, на  гостиничной  "Волге"  (семьдесят

рублей в месяц, но оно того стоило), падая от усталости с ног. Бэрримору  на

вечернюю прогулку по двору давалось пять минут, после чего Таня  безжалостно

загоняла его домой и, наполнив его пустую миску порцией еды на все следующие

сутки, принимала ванну и бухалась в кровать. В выходные  -  тоже  не  как  у

людей, а вторник и четверг - Таня отсыпалась, приводила в порядок  квартиру,

готовила горячее на несколько дней вперед, бегала по магазинам и химчисткам.

     Когда приезжал Леня - примерно десять дней из шестидесяти, - в квартире

становилось  шумно,  многолюдно,  весело.  Компании  бывали  преимущественно

мужские, солидные - умеренно пили вино, резались в  карты,  с  удовольствием

слушали Танины песни и не уставали отвешивать комплименты ей и Рафаловичу  -

за то, что сумел с таким вкусом обставить свою  жизнь  столь  восхитительной

подругой. Никто ни разу не произнес слово "любовница".

     Их  отношения   трудно   было   назвать   романом.   Скорее   это   был

необременительный  и  взаимовыгодный  союз  друзей.  Лене  нужно  было  свое

гнездышко в Питере - родительский дом с хронически больной, теперь почти  не

встающей Ривой Менделевной и вечно ноющей старшей сестрой Розой, вернувшейся

под отчее крыло после крайне неудачного брака, явно для этого не годился.  А

этому гнездышку нужна была красивая певчая птичка; для престижа  -  а  стало

быть, и в интересах дела - и для амурных утех. Для этой роли Таня  подходила

ему идеально. Сама скорость, с которой Леня все устроил, говорила Тане,  что

этот вариант был проработан  им  загодя.  Она  лишь  наполовину  верила  его

рассказу, что в купчинскую "стекляшку" он  попал  по  чистой  случайности  и

встреча с Таней оказалась для него потрясением, всколыхнувшим воспоминания о

былом.

     Тане нужен был  мужчина  -  надежный,  постоянный,  равно  умелый  и  в

дневной, и в ночной жизни. Нужна была хорошая крыша над  головой,  достойная

работа. Все это в считанные  дни  устроил  ей  Рафалович,  и  она  была  ему

благодарна.

     Двусмысленность ее положения не тяготила  ее.  Она  давно  уже  внушила

себе, что не с  ее  бурной  биографией  и  не  с  ее  бесплодием  мечтать  о

нормальном замужестве, о крепкой семье. Более того, эти мечты для нее вредны

именно своей нереальностью, а жить надо исходя из того, что имеешь.  Короче,

по уму надо жить. А ежели по уму, то стоящий мужик за себя ее не  возьмет  -

кому нужен потоптанный пустоцвет? - а  если  возьмет,  то  потом  век  будет

каяться, и хорошей жизни им все равно не видать. А замухрышку  какого-нибудь

ей и даром не надо. Ваньки с нее хватило на две жизни вперед. Так что лучше,

чем есть, и не придумаешь. Ленька - это даже не синица в руках,  а  целый...

целый индюк.

     Таня невольно рассмеялась, застегнула на мохнатой шее Бэрримора поводок

и вышла во двор, а оттуда в парк.

     Природа оживала, оживало  что-то  и  в  Танином  сердце,  проявляясь  в

томлении, в рассеянности,  в  ожидании  чего-то...  Хоть  бы  Ленька  скорее

приехал, что ли. Уже третий месяц одна да одна. Что  ему,  трудно  придумать

себе дела в Ленинграде? Позвонить ему, что ли? Не стоит, можно на  жену  его

нарваться, как ее, Лилю, она как раз дома сидит с ребенком - и ждет второго.

Поди потом, объясняйся...

     И еще она  благодарна  Леньке  за  честность.  Сразу  все  по  полочкам

разложил, не стал обманывать, петь про вечную любовь, разводить  африканские

страсти. Есть жена, которую он никогда не бросит, есть ребенок, пока один, -

и это составляет суть, фундамент его жизни. И есть она, Таня. Для комфорта и

отдохновения. Элемент если и не чисто декоративный, то всяко вторичный.

     Он, конечно, выразился тогда по-другому, но смысл его речей Таня поняла

правильно и этот контракт приняла. Что ж, она тоже честно соблюдает условия,

никем не высказанные, но обоими подразумеваемые. Держит  в  порядке  себя  и

дом, блюдет чистоту и верность - с другими не  то  что  не  гуляет,  а  даже

смотреть на них не хочет. Его ждет. Порой месяцами. А  предложений  масса...

Но лучше индюк в руках... Да.

     Задумавшись, она забрела в глубь Сосновки и  спохватилась  лишь  тогда,

когда Бэрримор на поводке вытащил ее к стендам стрельбища. Сейчас здесь было

пусто и тихо. Таня ахнула, судорожно посмотрела  на  часы,  приготовилась  к

спринтерскому забегу домой,  но  тут  же  вспомнила,  что  сегодня  вторник,

выходной, спешить некуда. Спустив с поводка Бэррнмора, который тут же унесся

на поле, балдея от запаха  пороха,  она  выбрала  скамейку  посуше  и  села,

подставив лицо солнечным лучам.

     Через полчаса ее поднял голод - она ведь еще не завтракала, кстати -  и

еще какое-то смутное предчувствие. Пора домой, пора. Ее  там  ждут.  Неужели

Ленька приехал? Хорошо бы!

     - Бэрримор! - крикнула она в поле. - А ну к ноге, сукин сын!

     Пес показался издалека -  сначала  черной  загогулинкой,  потом  вполне

оформленной кудлатой колбаской на коротких, но шустрых лапках. Не добежав до

Тани метров пятидесяти,  он  остановился  и  уселся,  лукаво  склонив  набок

круглую мордашку и свесив язык.

     - Бэрримор! - повторила Таня, но тот не шелохнулся. Тогда она  вскочила

и, размахивая поводком, как арканом, выбежала  на  стрельбище.  -  Ох,  кого

сейчас поймаю! - кричала она со смехом.

     Терьер подпустил ее шагов на десять, отбежал и снова  уселся,  выжидая,

что предпримет хозяйка. Однако скоро ему эти игры надоели, он сам подбежал к

Тане и потерся об ногу. Пошли, мол. Мне что-то тоже кушать хочется.

     Таня открыла дверь ключом -  и  недоуменно  воззрилась  на  задрипанную

штормовку и резиновые  сапоги,  аккуратно  поставленные  возле  полочки  для

обуви. На истошный лай Бэрримора из кухни  вышел  улыбающийся  Рафалович  и,

начисто игнорируя атаковавшего его ногу пса, приблизился  к  Тане  и  крепко

поцеловал ее при этом держа руки за спиной.

     - Ну, здравствуй, пупсик! - сказал он. - Заждалась?

     - Не то слово! А почему не обнимаешь?

     - Руки заняты, - подмигнув, ответил Леня и тихо вытянул их вперед из-за

спины. В одной руке был роскошный букет роз, в другой - небольшая коробочка,

перевязанная алой лентой. Таня взяла букет, коробочку, удивленно  посмотрела

на Леню.

     - Поздравляю! - сказал он и снова чмокнул ее в щеку.

     - Господи! - Она тряхнула головой.  -  И  точно.  Сегодня  ж  мой  день

рожденья. Спасибо, милый!

     Она обняла Рафаловича, немного уколовшись шипами от розы, и поцеловала.

     - Ты цветочки-то на тумбочку положи пока,  удобнее  будет,  -  довольно

проговорил он. Так Таня и сделала, а затем нетерпеливо_развязала ленточку  и

раскрыла коробочку. В ней был довольно объемистый фигурный флакон с  золотой

этикеткой "ESTELLE LAUDER".

     - Ну зачем ты? - притворно-укоризненно сказала она. - Дорогущие поди...

     - Это ты у меня самая дорогущая,  -  сказал  Леня  и  в  очередной  раз

поцеловал ее. - Ну, пойдем, перекусим с дороги. Ты ведь тоже не  завтракала,

наверное?

     - Сейчас, только розы поставлю... - Тут взгляд ее снова упал на сапоги.

- А это что? - спросила она.

     - А это первый гость на нашем празднике. Я думаю, ты будешь рада.

     - Я тебе рада, - надув губы, сказала  она  и  шепотом  добавила:  -  До

вечера могли бы и вдвоем побыть.

     - Да, понимаешь, так уж вышло. Мы на вокзале встретились,  я  с  поезда

сошел, а он как раз с электрички, с дачи возвращался...  Пришлось  взять  на

абордаж и тащить сюда. Понимаешь, мы так давно не виделись, а он такой...  В

общем, если бы я его упустил, мы бы с ним потом долго не встретились.  Он  и

так отнекивался, как мог, - пояснил Рафалович, тоже перейдя на  шепот.  Пока

он говорил, они переместились в гостиную.

     - Что ж это за друг после этого? - Таня поставила коробку с  духами  на

сервант.

     - Самый  настоящий,  если  серьезно  -  единственный.  Только  он  стал

скромный, нелюдимый и, как мне кажется, сильно жизнью затраханный.  Было  бы

здорово, если б мы могли его  сегодня  немножко  растормошить.  Отдохнул  бы

человек, расслабился.

     Леня достал из серванта хрустальную вазу и поставил в нее букет.

     - А почему ты сказал, что я буду рада? - Таня взяла из его рук  вазу  и

понесла на кухню, наполнять водой.

     - А потому что это - как привет из прошлой жизни,  когда  все  мы  были

юны, радостны и беззаботны. Ты его помнишь, не можешь не помнить. Это  Поль,

Павел Чернов, ну, который был Ванькиным свидетелем на вашей свадьбе.

     Таня остановилась посреди прихожей и судорожно сглотнула.

     - Да, - сказала она, почему-то хрипло. - Я помню его.

     На кухне из-за стола, покрытого яркой клеенчатой  скатертью  в  клетку,

поднялся высокий и небритый молодой человек в футболке.

     - Здравствуйте, - смущенно сказал он. -  Вот,  Ленька  затащил,  вы  уж

извините... Поздравляю вас.

     - Спасибо. - Она опустила глаза.

     - Эй, ребята, вы что как не свои? - удивился  Леня.  -  И  на  "вы",  и

цирлих-манирлих... Кончайте, а?  Ну-ка,  улыбнулись  друг  другу  и  давайте

жрать, пожалуйста.

     Он сел напротив Павла и стал намазывать масло на хлеб.

     Стол был уже накрыт к завтраку,  да  не  простому,  а  праздничному,  с

икрой, рыбкой и буженинкой, но без Тани,  видимо,  не  начинали.  Она  сняла

колбу с кофеварки, проверила, не остыло ли, разлила кофе на три чашки и села

между мужчинами, спиной к плите.

     Все трое жевали молча и сосредоточенно. Видимо, здорово  проголодались.

Минут через десять Рафалович блаженно  откинулся  на  спинку  стул  и  шумно

потянулся. Таня достала сигареты.

     - Можно и я тоже? - Павел достал из кармана мятую пачку "Опала".

     - Эти лучше, - сказала  Таня,  протягивая  ему  "Кент".  -  Возьмите...

возьми.

     - Спасибо, - сказал  Павел,  взял  сигарету,  чиркнул  спичкой  и,  дав

прикурить Тане, прикурил и сам.

     - Валяйте дымите, - поднимаясь,  сказал  Рафалович.  -  Я  вот  хоть  и

военный, а удовольствия в этом не понимаю. Иное дело водочка!

     Павел автоматически кивнул.

     - Я уж Павлу объяснял, - обратился Леня к Тане. - Мне срочно  по  делам

надо. Это ненадолго, часа на три максимум. Я  и  собирался  заскочить,  тебя

поздравить и туда рвануть. Теперь совсем опаздываю, засиделся с вами. Вы тут

посидите пока, поболтайте...  Пашка,  дай  слово,  что  не  убежишь.  А  ты,

Татьяна, смотри у меня,  развлекай  гостя  дорогого,  как  умеешь.  Если  он

скучать будет, я тебе этого не прошу.

     - Ладно, - сказала Таня. - Я готовкой займусь, а Павел поможет.  Вот  и

развлечемся.

     Рафалович от  дверей  послал  обоим  воздушный  поцелуй  и.  скрылся  в

прихожей. Хлопнула дверь. Павел и Таня одновременно встали.

     - Ну, здравствуй еще раз, - сказал Павел и посмотрел на нее.

     Впервые за это утро взгляды их встретились. Проскочила  голубая  искра.

Цепь замкнулась.

     Все закачалось и поплыло, унося с собой опыт  и  боль  прошлых  ошибок,

ожоги прошлых любовей, здравый смысл и все  рациональные  соображения.  Таня

всхлипнула и повисла у Павла на шее. Он дрожащими руками прижал ее к себе.

     - Что же ты, что так долго не шел? - шептала  она  сквозь  слезы.  -  Я

ждала тебя, столько ждала, устала...

     - Я искал, - растерянно произнес он. - Искал всю жизнь, но  только  вот

сейчас понял, что искал тебя...

     - Надо что-то сказать Лене... Он  взял  ее  лицо  в  ладони  и  бережно

поднял, глядя в заплаканные и бездонные зеленые глаза.

     - Я сам все объясню ему, - сказал он твердо.  -  Только  завтра.  Пусть

сегодня будет и его день. Он заслужил.

     - Да, - прошептала Таня. - Да, любовь моя...

     Но случилось иначе.

     Они не знали, сколько времени молча, не нуждаясь в словах, просидели на

кухне, взявшись за руки. Если  бы  не  телефонный  звонок  -  кто-то  ошибся

номером, - сидели бы еще.

     - Ой! - сказала, вернувшись от  телефона,  Таня.  -  Надо  же  готовкой

заняться, а то Леня к вечеру  гостей,  наверное,  назвал,  да  и  сам  скоро

придет, голодный.

     - Я помогу,  -  сказал  Павел,  -  ты  скажи,  что  надо.  Но  все  шло

наперекосяк. Вместо сахара Таня  опрокинула  в  песочное  тесто  для  пирога

полный стакан соли, а Павел выронил  бутылку  с  маслом.  Бутылка,  упав  на

мягкий пол, не разбилась, зато из нее вытекло  масло.  Пока  Павел  бегал  в

ванную за половой  тряпкой,  в  масляной  луже  успел  с  кайфом  искупаться

Бэрримор. Пока Таня отстирывала скользкую и  визжащую  псину  под  душем,  а

Павел самозабвенно растирал желтки для  печенья,  задуманного  Таней  взамен

загубленного пирога, в духовке благополучно  сгорела  курица.  Таня,  первая

учуяв  запах  дыма,  прибежала  на   кухню,   Сопровождаемая   недомытым   и

возбужденным Бэрримором. Пока Павел с Таней занимались  ликвидацией  куриной

аварии, собачонок опрокинул на пол и на себя миску  с  желтками  и  принялся

обрадованно  их  вылизывать...  Повторно  выкупав  Бэрримора,  Таня   твердо

заявила:

     - Так не пойдет. Придется ехать на работу.

     - Зачем? - недоуменно и опечаленно спросил Павел.

     - У Люси отоварюсь. Надо же чем-то народ кормить. Я скоро.

     Павел сел у окна и задумался. Как, о Господи, как объяснить все Леньке,

какие слова подобрать?..

     Он даже не заметил, как в дверях повернулся ключ, и поднял голову  лишь

когда на кухне появился чуть запыхавшийся Рафалович.

     - Привет! - сказал он. - А Таня где?

     - Э-э... за продуктами поехала. Скоро вернется.

     - Понятно.

     Леня выдвинул из-под стола табуретку, сел  напротив  Павла  и  серьезно

посмотрел на него.

     -  Это  даже  хорошо,  что  она  уехала.  Павел  посмотрел  на  него  с

удивлением.

     - Видишь ли, Поль, я... Смешно даже... Короче, мне  нужен  твой  совет.

Больше мне обратиться не к кому, а ты всегда все так хорошо понимал.

     Павел спокойно смотрел на взволнованного, непохожего  на  себя  Леню  и

думал: "Ой ли? Знал бы ты, милый  Фаллос,  насколько  я  ничего,  решительно

ничего не понимаю, что со мной, со всеми нами происходит".

     - Ну, в общем... Самое позднее через месяц я подаю рапорт.

     - Какой рапорт?

     - Об увольнении из рядов. Я вынужден это  сделать,  иначе  все  здорово

осложнится.

     - А что такое?

     - Понимаешь, мы - то есть дядя моей жены, я и еще один - в  свое  время

задумали полезное дело. Заручились , добром начальства, приступили. Получили

первые результаты. И тут пошло-поехало... Какой-то гад накатал телегу.  Мол,

частная лавочка, нетрудовые доходы. Хотя, заметь, мы еще ни  гроша  с  этого

дела  не  получили...  Короче,  начались   неприятности,   Лилькиному   дяде

порекомендовали уйти по собственному, мне тоже намекнули.  И  это  еще  если

учесть, что мы хорошо подмазали кого надо. - Павел невольно  поморщился.  Не

замечая этого, Рафалович продолжал: - А то было бы совсем кисло. И вот,  как

ты понимаешь, пришла пора воспользоваться запасным аэродромом. За этим  я  и

приехал  сюда  в  этот  раз  -  переговорить  с  нужными   людьми,   кое-что

согласовать.

     - Извини, я не очень понял...

     - Я возвращаюсь в Питер. С женой и детьми. Устраиваюсь на работу. Потом

попытаюсь вытащить сюда ее дядю с тетей...

     - Боюсь, что тут я ничем помочь не могу. Я  в  таких  делах  ничего  не

смыслю, а отец давно на пенсии...  Леня  прервал  его  нервным,  дребезжащим

смехом.

     - Ты что, Поль, решил, что я об этом хочу с тобой посоветоваться? Да  я

сам могу дать бесплатную консультацию на высшем уровне не только тебе, но и,

прости, твоему папе... Конечно, можно было бы устроить это дело  и  получше,

но сейчас выбирать не приходится. Не та ситуевина.

     - Так что же тогда? - спросил Павел. Рафалович  беспокойно  заерзал  на

стуле.

     -  Ну...  Моя  Лилька...  она  толковая,  умная...  Я  ничего   ей   не

рассказывал,  но  она  в  курсе  всех  моих...  добрачных  похождений.   Она

определенно знает, что и сейчас у меня в каждом городе по  бабе,  не  считая

случайных связей. Знает, но предпочитает не гнать волну. Но, понимаешь,  это

только пока она может делать вид, будто ничего не знает. Но  если  ее  такой

возможности лишить, это будет... Это будет катастрофа, я  точно  знаю.  А  у

меня двое мальчишек...

     Павел внимательно слушал, не перебивая.

     - Понимаешь, одно дело, когда она живет в своем Мурманске и знает,  что

у меня и в Питере кто-то есть, но знает еще, что я всегда возвращаюсь к  ней

и всегда буду возвращаться. И совсем другое, когда она приедет сюда, и  наши

ленинградские знакомые начнут ей показывать пальцами на  Таню,  смотреть  со

значением, словно сравнивая - а все сравнения могут  быть  только  в  пользу

Тани, - сочувствовать... То есть этого  все  равно  не  избежать,  но  будет

лучше, если я смогу честно сказать  ей...  То  есть,  скорее  всего,  мне  и

говорить  ничего  не  придется.  Она  и  так  все  поймет.  Перед  ней   мне

бессмысленно лукавить...

     Скулы у Павла  напряглись.  Он  молчал,  пожирая  Рафаловича  фамильным

удавьим взглядом. Тому было не до  взглядов.  Он  продолжал  свою  сбивчивую

речь, словно несся с горы во весь опор:

     - Да, я не преувеличиваю - у меня  в  жизни  действительно  были  сотни

женщин... и соответственно сотни расставаний... О, это всегда было  легко  -

или очень легко. Но тут...  тут  случай  особый...  Понимаешь,  Таня  -  она

другая. Я... я уважаю ее. Да что там уважаю! Я ей  многим  обязан.  Нет,  не

многим - всем. Всем!.. И она единственная из женщин,  которую  я  в  глубине

души ставлю неизмеримо выше себя... Хотя была еще одна... Но ее уже нет.  Ты

знаешь, о ком я.

     - Знаю, - прошептал Павел, бледнея.

     - Я не вру тебе! - вскрикнул Рафалович. - Я действительно понимаю,  что

в сравнении с Таней я - ничто! И это несмотря  на  те...  обстоятельства,  в

которых мы с ней живем... Я несколько раз ловил себя на гнусной  радости  от

того, что женщина, которой я недостоин, состоит у меня на содержании. Я гнал

от себя эту радость и всякий раз откупался, делая Тане дорогой подарок...  Я

не знаю,  чувствует  она  это  или  нет...  Она  всегда  так  радуется  моим

подаркам... Мы живем вместе полтора года, и она счастлива  со  мной,  я  это

точно знаю. Она не раз говорила мне, как она мне благодарна, в каком аду она

жила до встречи со мной, как боится вновь  опуститься  в  ад...  Она  как-то

призналась мне, что за день до нашей встречи чуть не выбросилась из окна.  Я

страшно боюсь, что она не выдержит, если  мы  расстанемся.  Но  иначе  я  не

могу...

     Губы Павла тронула чуть заметная презрительная усмешка. Рафалович ее не

заметил. Он вскочил с табуретки и принялся расхаживать по кухне.

     - Не могу же я привезти жену и маленьких детей в  дом  к  родителям!  -

кричал он. - Там совсем  больная  мама,  отец,  который  себе  пьянствует  и

скандалит, зануда Роза с тремя рахитиками...  Шустер  бросил  ее,  и  я  его

хорошо понимаю! А за эту квартирку уплачено на год вперед, и до  места  моей

будущей работы отсюда рукой подать!.. Я ехал сюда, так  я  совсем  не  спал!

Молил Бога, только чтобы Таня ничего этого не заметила, в свой день рождения

по крайней мере. Но больше тянуть нельзя... Что делать,  Павел  а?  Что  мне

делать?

     Он остановился и умоляюще посмотрел на Павла красными глазами.

     - Я знаю, что тебе делать, - тихо сказал Павел.

     Возвратившись домой с весьма тяжелой сумкой и никого  не  застав,  Таня

удивилась - но не тому, что никого нет, а  тому,  что  ничуть  не  удивлена.

Впрочем, даже и это удивление, пополоскавшись несколько секунд  в  сознании,

кануло в ватный туман: она не оправилась от пережитого утром  потрясения,  и

что-то подсказывало ей, что теперь уже никогда  и  не  оправится.  Это  было

божественно.

     Она, напевая в четверть голоса, принялась извлекать из  сумки  свертки,

банки, бутылки. Разложила на блюде севрюгу,  буженину.  Откупорила  банку  с

болгарскими томатами и опорожнила ее в хрустальную салатницу, а  вто  -  рую

салатницу заполнила готовым салатом с крабами. Положила в холодильник  водку

и шампанское. Перешла в гостиную,  накрыла  стол  новой  скатертью,  достала

тарелки, фужеры... Мысль о будущем ни разу не посетила ее.  Если  бы  в  эти

минуты кто-то спросил ее, а что же дальше, она сначала удивилась бы  глупому

вопросу, а потом рассмеялась бы и сказала: "Дальше все хорошо!"  Иного  быть

не может.

     Звонка в дверь она не услышала, но по истошному лаю  Бэрримора  поняла,

что  звонят.  Подумав  на  ходу:  "Кто  бы  это?",  она  машинально  вытерла

совершенно чистые руки о передник и открыла дверь. На пороге  стоял  высокий

мужчина  в  безупречном  темно-синем  костюме.  На  фоне   костюма   красиво

выделялось большое алое пятно букета, который мужчина протягивал ей.

     Таня оторопело приняла тюльпаны в хрустящем целлофане  и  отступила  на

шаг.

     - Извини, - хрипловато сказал мужчина. - Роз нигде не нашел.

     И только тут она поняла, что это Павел. Она  выронила  букет,  схватила

его руки в свои, втащила его  в  прихожую,  машинально  захлопнула  дверь  и

порывисто обняла его. Губы их слились, пространство и время вновь сжались до

здесь и сейчас.

     Как и в прошлый раз,  их  привел  в  себя  звук  -  звонок  в  дверь  и

сопутствующий лай Бэрримора.

     - Звонят, - прошептал Павел.

     - Не открою, - напечатали ее губы на его бритой щеке. - Пошли  они  все

на фиг...

     Но Павел уже опустил руки, отпуская ее из объятий.

     - Открой, - сказал он. - Открой. Это хорошо. Это все нормально...

     И отошел поближе к кухне. Таня открыла дверь.

     - Это я! Вику ль, заходи!

     Обдавая прихожую ароматами дорогого коньяка, ввалился Рафалович и,  как

на буксире, втянул вслед за собой совсем молоденькую девчонку  со  смазливой

хитрой мордашкой. Она остановилась у самых дверей в нагловато-смущенной позе

дворняжки.

     - Знакомься, Викуля! - разведя руки в стороны, провозгласил  Рафалович.

- Это мой лучший друг Павел Чернов,  а  это  вот  Таня,  его  невеста.  Тани

сегодня день рождения, мы решили, что справим  его  у  меня...  Ребята,  это

Викуля из канцтоваров...

     - Здравствуйте... - ломким  голосом  проговорила  Викуля,  настороженно

стреляя глазками по присутствующим. - Поздравляю! - сказала она Тане. Взгляд

ее изумленно замер.

     Заторможенный мозг Тани еще только  выстраивал  вопросы:  как  понимать

Ленькино поведение и слова, особенно "невеста"; откуда взялась  Викуля;  что

вообще происходит? Но профессиональные рефлексы уже работали  вовсю.  Она  с

ослепительной улыбкой приблизилась к Викуле и проворковала:

     - Проходите же, милая. Давайте ваш плащик...

     - Я... я вас знаю, - жмурясь от смущения, выдавила из себя Викуля. -  Я

все ваши фильмы видела.

     - Да, да. Только не  дрожите  так...  Ленечка,  у  тебя  такая  славная

подружка. Что ж ты ее раньше нам не показывал?  -  Таня  невинными  большими

глазами смотрела на Рафаловича.

     Леня, прикадривший Викулю минут пятнадцать назад, покосился на  Таню  и

после некоторой паузы пролепетал:

     - Да так как-то, не получалось... Давайте же к столу, душа горит...

     И поспешил затолкать Викулю в гостиную. Таня  не  удержалась  и  за  их

спинами победно улыбнулась Павлу. Тот тоже не удержался и прыснул в кулак.

     Рафалович закрутил застолье в спринтерском темпе. Подняв первый тост за

именинницу, он выпил полный фужер водки до дна, тут же  налил  по  второй  и

предложил выпить за дружбу. Глаза его лихорадочно  сверкали,  движения  были

порывистые и дерганые. В очень коротких перерывах между тостами он  успевал,

набив закуску за обе щеки, рассказывать смачные  анекдоты,  которые  Таня  и

Павел слушали с легким недоумением, а Викуля  поначалу  краснела,  а  потом,

отбросив смущение, принялась хохотать во все горло и больше уже не сводила с

Рафаловича восхищенных пьянеющих  глаз.  Павел  сидел  молча,  бокал  только

подносил к губам и ставил на место,  ковырялся  вилкой  в  полной  до  краев

тарелке и изо всех сил заставлял себя смотреть не только на Таню.

     - Ленечка, может быть, чаю пора? - спросила Таня, когда Рафалович начал

немного сбавлять обороты, зависая на Викулином плече.

     Леня встрепенулся, твердой рукой вылил себе в фужер остатки  коньяка  и

поднялся.

     - Последний тост, - провозгласил он. - Офицерский. ЗПЗД!

     Павел вытаращил  глаза,  Таня,  не  раз  слышавшая  этот  тост,  только

хмыкнула, а Викуля возмущенно вскинулась.

     - А материться-то зачем? - срывающимся голоском спросила она.

     - Это не мат, а принятое в вооруженных силах сокращение, - пояснил  он,

отхохотав. - Означает "За  присутствующих  здесь  дам!"  После  этого  тоста

желающие продолжают пить уже молча, а остальные переходят к  танцам,  чаю  и

прочему.

     Викуля облегченно вздохнула и заявила, что  теперь  хочет  потанцевать.

Рафалович отрывисто кивнул, включил кассетный магнитофон, остановился  перед

Викулиным стулом и кивнул еще раз.

     - Прошу, - сказал он, протянув  Викуле  руку.  Та  взялась  за  руку  и

поднялась.

     Они в обнимку закружились по комнате. У  Вику  ли  некрасиво  задралась

отсиженная мини-юбка. В магнитофоне проникновенно хрипела Алла Пугачева:

     - Лети, лети за облака...

     - Пойду-ка я соберу к  чаю,  -  решительно  сказала  Таня  и  принялась

собирать грязные тарелки и бокалы.

     Павел, задумчиво куривший,  развалясь  на  диване,  тут  же  вскочил  и

схватил блюдо из-под севрюги.

     - Я с тобой!

     На кухне Таня поставила стопку  тарелок  в  раковину  и  повернулась  к

Павлу.

     - Что ты ему сказал? Таким я его  никогда  не  видела.  Он  ведет  себя

как... как...

     - Как дезертир, которому расстрел заменили штрафбатом, -  резко  сказал

Павел. - Не трогай его. Он  сейчас  счастлив.  Только  нам  с  тобой  такого

счастья не понять. А что я ему сказал - это касается только нас с ним. И он,

и я свои решения приняли.  Дело  за  тобой.  Решай.  Едешь  со  мной  -  или

остаешься с ним... и с Викулей?

     От его голоса у Тани плыло в глазах и подкашивались коленки.

     - С тобой... Как кто? - прошептала она.

     Ее повело, она прижалась к нему, чтобы не упасть.

     - Он же сам сказал. Как моя невеста.

     - Таня уткнулась ему в плечо.

III

     Первый звоночек - предвестник встречи Марины Муриной с Ладой  Чарусовой

- прозвенел еще  в  феврале,  когда  под  конец  очередного  приема  к  Тане

Захаржевской на Кутузовский явился Вадим Ахметович, вместе  с  ней  проводил

гостей  и,  оставшись  наедине,  попросил  достать  проектор.   Нужно   было

посмотреть один слайд...

     - Ну как? - спросил он, , внимательно следя за реакцией Тани.

     Никто не посмел бы сказать, что Таня не разбирается в живописи. Еще  со

школьных лет она  водила  экскурсии  во  Эрмитажу  и  Русскому  музею,  а  в

московский период к этому прибавились Третьяковка, Пушкинский музей. К  тому

же имели место разные официальные,  полуофициальные  и  вовсе  неофициальные

вернисажи, устроители которых почитали за честь увидеть  Таню  на  открытии.

Она помнила сотни имен и полотен, но при этом честно признавалась себе,  что

ровным счетом ничего не понимает, а иначе пришлось бы заподозрить, например,

что пресловутая гениальность Ван Гога, Сезанна,  Малевича  или  Пиросмани  -

плод извращенного и изощренного розыгрыша каких-нибудь авторитетных эстетов,

а миллионы зрителей восхищаются нелепой  мазней  потому  только,  что  жутко

боятся прослыть ущербными. Тане нравились картины хорошо прописанные, изящно

детализированные, тем более - затейливые, с чертовщинкой,  вроде  Босха  или

Сальвадора Дали. Герхард Дау с его пляшущими  скелетами  привлекал  ее  куда

больше, чем все импрессионисты вместе взятые. Она  любила  картины,  которые

можно  долго  рассматривать  -  обильные  натюрморты   и   охотничьи   сцены

голландцев-фламандцев,  групповые  портреты  вроде   репинского   "Заседания

государственного совета". В общем, вкусы совсем неразвитые...  Не  то  чтобы

этот  факт  сильно  ее  волновал,  однако  же  свои  соображения  по  поводу

изобразительного искусства она предпочитала держать при себе.

     - Ничего вещица, - подчеркнуто небрежно сказала она. -  С  настроением.

Кто-то явно закосил под Эль Греко. Шеров посмотрел на нее с уважением.

     - Это и есть Эль Греко. Отпечатано с фотографии. Неплохо, скажи.

     - Самого Карузо я не слыхала, но мне Изя по  телефону  напел?..  Шеров,

милый, с каких это пор ты увлекся фотокопиями? Тем более эта картина  совсем

не в твоем вкусе. Ты ж омлетовские лики больше уважаешь.

     - Возьми шоколадку, - предложил Шеров. - Хочу я тебе кое-что рассказать

про эту картину.

     Они сидели в темной комнате, лишь на белой двери светилось  изображение

женщины с ребенком. Хотя над их головами  не  полыхало  ярких  нимбов,  было

понятно,   что   это   Богородица   с   младенцем   Иисусом.    Приглушенный

золотисто-охряной фон, простые темно-коричневые одежды  невольно  заставляли

взгляд  сосредоточиться  на  лицах  -  светлых,  характерно   удлиненных   и

большеглазых. Легкая асимметрия черных, пылающих глаз Марии  придавала  лицу

выражение   строгой   взыскательности   и   кротости.   Даже   явленная   на

посредственном слайде, эта кротость была для Тани мучительна и невыносима.

     - Выключи, - попросила она.

     - Что, цепляет? Да уж, сильное полотно,  с  настроением.  Знающие  люди

рассказали, что писал ее маэстро Теотокопули  по  заказу  одной  итальянской

герцогини, тоже гречанки по  рождению.  Потому  так  на  икону  православную

похоже. В каталогах эта  работа  называется  "Малая  Мадонна  Эль  Греко"  и

значится утраченной. Большинство  источников  говорит,  что  она  погибла  в

пожаре на вилле этого семейства в конце прошлого века,  но  некоторые  особо

дотошные специалисты выяснили, что незадолго  до  пожара  беспутный  потомок

этой герцогини проиграл  "Малую  Мадонну"  одному  из  графьев  Строгановых.

Картина ушла  в  Петербург,  в  революцию  исчезла  с  концами...  Не  стану

обременять тебя подробностями, но мне совершенно достоверно известно, что  в

данный  момент  находится  эта  "Мадонна"   у   одного   довольно   гнусного

старичка-коллекционера в твоем родимом Ленинграде, хотя на  обозрение  и  не

выставляется. И еще мне известно, что один крайне  обстоятельный  зарубежный

товарищ .не на шутку заинтересован ее получить и по первому сигналу высылает

своего  эмиссара  для  экспертизы  на  месте  и  вывоза  за   границу.   При

положительном результате экспертизы  эмиссар  уполномочен  вручить  продавцу

определенную сумму.

     - И какую же, любопытно?