Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Аномальное   

Здоровье

Рейки  

Астрал  

Йога

Религия  

Астрология

Магия

Русь  

Аюрведа  

Масоны

Секс

Бизнес 

НЛП

Сознание

Боевое  

Он и она

Таро  

Вегетарианство  

Ошо

Успех

Восток  

Парапсихология

Философия

Гипноз  

Психология  

Эзотерика  

ДЭИР

Развитие

900 рецептов бизнеса

Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Выдержки из произведения

Милагрос с мачете в руке вел нас по узкой тропе вдоль

реки. Сквозь дырявую красную рубаху просвечивала его

мускулистая спина. Защитного цвета штаны, закатанные

до колен и подвязанные выше пояса шнурком, делали его

на вид ниже его среднего роста. Он шел резвым шагом,

опираясь на внешние края стоп, узких в пятке и веером

расширявшихся к пальцам. Коротко стриженые волосы и

широкая тонзура на макушке делали его похожим на мо-

наха.

Перед тем как идти дальше по тропе, уводящей в лес,

я остановилась и оглянулась. За рекой, почти скрытая в

излучине, лежала миссия. Пронизанная сиянием утреннего

солнца, она, казалось, стала чем-то неосязаемым. Я почув-

ствовала странную отчужденность не только от этого места

и людей, с которыми провела минувшую неделю, но и от

всего, что было столь привычно мне прежде. Я ощутила в

себе какую-то перемену, словно переправа через реку стала

отметиной в судьбе, поворотным пунктом. Что-то, видимо,

отразилось на моем лице, потому что поймав на себе взгляд

Анхелики, я уловила в нем тень сочувствия.

— Уже далеко, — сказал Милагрос, остановившись

рядом с нами. Сложив руки на груди, он блуждал взглядом

по реке. Ослепительно сверкавший на воде утренний свет

отражался на его лице, придавая ему золотистый оттенок.

У него было угловатое, костлявое лицо, которому ма-

ленький нос и полная нижняя губа придавали неожиданное

выражение ранимости, резко контрастировавшее с меш-

ками и морщинами вокруг раскосых карих глаз. Они неу-

ловимо напоминали глаза Анхелики, в них было такое же

вневременное выражение.

В полном молчании мы зашагали под громадами де-

ревьев по тропам, затерянным в густом кустарнике, сплошь

увитом лианами, в переплетении веток, листвы, ползучих

растений и корней. Паутина невидимой вуалью липла к

моему лицу. Перед глазами у меня была одна лишь зелень,

а единственным запахом был запах сырости. Мы пере-

шагивали и обходили упавшие стволы, переходили ручьи

и болота в тени высоких бамбуковых зарослей. Иногда впе-

реди меня шел Милагрос; иногда это была Анхелика со

своей высокой узкой корзиной за плечами, которая

удерживалась на своем месте надетой на голову специаль-

ной лубяной повязкой. Корзина была наполнена тыквен-

ными сосудами, лепешками и жестянками сардин.

Я не имела представления, в каком направлении мы

идем. Солнца я не видела — только его свет, сочащийся

сквозь густую листву. Вскоре шея у меня занемела от гля-

дения вверх, в немыслимую высь недвижных деревьев.

Одни лишь стройные пальмы, неукротимые в своем

вертикальном порыве к свету, казалось, расчищали се-

ребристыми верхушками редкие заплатки чистого неба.

— Мне надо передохнуть, — сказала я, тяжело плюх-

нувшись на ствол упавшего дерева. По моим часам шел уже

четвертый час дня. Мы без остановок шагали вот уже боль-

ше шести часов. — Я умираю от голода.

Передав мне калабаш из своей корзины, Анхелика

присела рядом со мной.

— Наполни его,— сказала она, указав подбородком на

протекавший поблизости неглубокий ручей.

Сев посреди потока на корточки с широко расставлен-

ными ногами и упершись ладонями в бедра, Милагрос на-

клонялся вперед, пока его губы не коснулись воды. Он

напился, не замочив носа.

— Пей,— сказал он, выпрямившись.

Ему, должно быть, около пятидесяти, подумала я.

Однако неожиданная грация плавных движений делала его

намного моложе. Он коротко усмехнулся и побрел вниз по

течению ручья.

— Осторожно, не то искупаешься! — воскликнула

Анхелика с насмешливой улыбкой.

Вздрогнув от ее голоса, я потеряла равновесие и бул-

тыхнулась в воду вниз головой.

— Не получится у меня напиться так, как это сделал

Милагрос, — небрежно сказала я, отдавая ей наполненный

сосуд. — Лучше уж мне пить из калабаша.

Усевшись возле нее, я сняла промокшие теннисные

туфли. Тот, кто сказал, что такая обувь лучше всего годится

для джунглей, никогда не топал в ней шесть часов подряд.

Мои ноги были стерты и покрылись волдырями, коленки

исцарапаны и кровоточили.

— Не так уж плохо, — сказала Анхелика, осмотрев

мои стопы. Она легонько провела ладонью по подошвам и

покрытым волдырями пальцам. — У тебя ведь отличные

жесткие подошвы. Почему бы тебе не идти босиком? Мок-

рые туфли только еще сильнее размягчат стопы.

Я посмотрела на свои подошвы; они были покрыты

толстой ороговевшей кожей в результате многолетних за-

нятий каратэ.

— А вдруг я наступлю на змею? — спросила я. — Или

на колючку? — Хотя ни одна рептилия мне еще не попада-

лась, я замечала, как Милагрос и Анхелика время от вре-

мени останавливаются и вытаскивают засевшие в ступнях

колючки.

— Надо быть круглым дураком, чтобы наступить на

змею, — сказала она, сталкивая мои ноги со своих колен.

— А по сравнению с москитами колючки тоже не так уж

плохи. Тебе еще повезло, что эти мелкие твари не кусают

тебя так, как этих racionales. Она потерла мои ладони и

руки, словно надеясь отыскать в них ответ на эту загадку. —

Интересно, почему это?

Еще в миссии Анхелика изумлялась тому, как я,

подобно индейцам, сплю без москитной сетки. — У меня

зловредная кровь, — сказала я с усмешкой. Встретив ее

озадаченный взгляд, я пояснила, что еще ребенком часто

уходила с отцом в джунгли искать орхидеи. Он неизменно

бывал искусан москитами, мухами и вообще всякими ку-

сачими насекомыми. Но меня они почему-то никогда не

донимали. А однажды отца даже укусила змея.

— И он умер? — спросила Анхелика.

— Нет. Это вообще был очень необычный случай. Та же

змея укусила и меня. Я вскрикнула сразу вслед за отцом.

Он решил было, что я его разыгрываю, пока я не показала

ему крохотные красные пятнышки на ноге. Только моя но-

га не распухла и не побагровела, как у него. Друзья отвезли

нас в ближайший город, где моему отцу ввели противозмеиную

сыворотку. Он болел много дней.

— А ты?

— А со мной ничего не было, — сказала я и добавила,

что именно тогда его друзья и пошутили, что у меня зло-

вредная кровь. Они, в отличие от доктора, не верили, что

змея истощила весь запас, яда на первый укус, а того, что

осталось, было недостаточно, чтобы причинить мне какой-

то вред. Еще я рассказала Анхелике, как однажды меня

искусали семь ос, которых называют mata caballo —

убийцами лошадей. Доктор подумал, что я умру. Но у меня

только поднялась температура, и несколько дней спустя я

поправилась.

Никогда прежде я не видела, чтобы Анхелика так

внимательно слушала, слегка наклонившись вперед, слов-

но боясь упустить каждое слово. — Меня тоже однажды

укусила змея, — сказала она. — Люди подумали, что я

умру. — Она помолчала немного, задумавшись, потом ее

лицо сморщилось в робкой улыбке. — Как по-твоему, она

тоже успела на кого-то извести свой яд?

— Конечно, так оно и было, — сказала я, тронув ее

иссохшие руки.

— А может, у меня тоже зловредная кровь, — сказала

она, улыбнувшись. Она была так тщедушна и стара. На

мгновение мне показалось, что она может растаять среди

теней.

— Я очень старая, — сказала Анхелика, посмотрев на

меня так, словно я произнесла свою мысль вслух. — Мне

давно уже пора бы умереть. Я заставила смерть долго

ждать. — Она отвернулась и стала смотреть, как му-

равьиное войско уничтожает какой-то куст, отгрызая

целые куски листьев и унося их в челюстях. — Я знала, что

именно ты доставишь меня к моему народу, знала с той

самой минуты, как тебя увидела. — Наступило долгое мол-

чание. Она либо не хотела говорить больше, либо пыталась

найти подходящие слова. Она посмотрела на меня, загадоч-

но улыбаясь. — Ты это тоже знала, иначе тебя бы здесь не

было, — наконец сказала она с полной убежденностью.

На меня напал нервный смешок; всегда ей удавалось

смущать меня этим своим особым блеском глаз.

— Я не знаю толком, что я здесь делаю, — сказала

я. —Яне знаю, зачем иду вместе с тобой.

— Ты знала, что тебе предназначено сюда приехать, —

настаивала Анхелика.

Было в этой ее уверенности нечто такое, что пробудило

во мне охоту поспорить. Согласиться с нею было не так

просто, особенно если учесть, что я и сама не знала, с какой

стати бреду по джунглям Бог весть куда.

— Честно говоря, у меня вообще не было намерения

куда-либо идти, — сказала я. — Ты же помнишь, я даже

не отправилась, как планировала, с друзьями вверх по реке

охотиться на аллигаторов.

— Вот об этом я и говорю, — убеждала она меня так,

словно разговаривала с бестолковым ребенком. — Ты на-

шла повод отменить поездку, чтобы получить возможность

пойти со мной. — Она положила костлявые ладони мне на

голову. — Поверь мне. Мне-то не пришлось долго над этим

раздумывать. И тебе тоже. Решение пришло в ту минуту,

когда ты попалась мне на глаза.

Чтобы подавить смех, я уткнулась лицом в колени ста-

рой женщины. Спорить с ней было бесполезно. К тому же

она, возможно, права, подумала я. Я и сама не находила

этому объяснения.

— Я долго ждала, — продолжала Анхелика. — Я уже

почти забыла, что ты должна ко мне приехать. Но как толь-

ко я тебя увидела, я поняла, что тот человек был прав. Не

то чтобы я в нем когда-нибудь сомневалась, но он сказал

мне об этом так давно, что я уже начала думать, что

упустила свой случай.

— Какой человек? — спросила я, подняв голову с ее

колен. — Кто тебе сказал, что я приеду?

— В другой раз расскажу. — Анхелика пододвинула

корзину и достала большую лепешку. — Давай-ка поедим, —

добавила она и открыла банку с сардинами.

Настаивать не было смысла. Если уж Анхелика

решила молчать, нечего было и думать заставить ее заго-

ворить снова. Не утолив любопытства, я довольствовалась

изучением аккуратного ряда жирных сардин в густом то-

матном соусе. Я видела такие же в супермаркете Лос-Анже-

леса; одна моя подруга обычно покупала их для своего кота.

Я подцепила одну пальцем и размазала по куску белой ле-

пешки.

— Где, интересно, может быть Милагрос, — сказала я,

вгрызаясь в сэндвич с сардинкой. На вкус он был совсем

неплох.

Анхелика не ответила; она и есть ничего не стала. Вре-

мя от времени она лишь пила воду из тыквенного сосуда.

В уголках ее рта держалась едва заметная улыбка, и мне

захотелось узнать, о чем таком могла задуматься эта старая

женщина, что пробудило такую тоску в ее глазах. Внезапно

46

она уставилась на меня, словно очнувшись от сна.

— Смотри, — сказала она, толкнув меня локтем.

Перед нами стоял мужчина, совершенно нагой, за

исключением повязок из хлопковой пряжи на предплечьях

и шнурка поперек талии, петлей охватывавшего крайнюю

плоть и подвязывавшего таким образом пенис к животу.

Его тело сплошь было покрыто коричневато-красными узо-

рами. В одной руке он держал лук и стрелы, в другой —

мачете.

— Милагрос? — наконец выдавила я, когда первый

шок миновал. Все-таки узнала я его с трудом. И не только

из-за его наготы; он как бы стал выше ростом, мускулистее.

Красные зигзагообразные полосы, спускающиеся со лба по

щекам, поперек носа и вокруг рта, заострили черты его

лица, напрочь стирая всякую уязвимость. Помимо чисто

физической перемены было что-то еще, чего я не могла точ-

но определить. Словно избавившись от одежды racionales,

он сбросил какой-то невидимый груз.

Милагрос расхохотался во все горло. Смех, выры-

вавшийся, казалось, из самой глубины его существа, сотря-

сал все тело. Раскатисто разносясь по лесу, он смешался с

тревожными криками испуганно взлетевшей стайки попу-

гаев. Присев передо мной на корточки, он резко оборвал

смех и сказал:

— А ты меня почти не узнала. — Он придвинул свое

лицо к моему, так что мы коснулись друг друга носами, и

спросил: — Хочешь, я тебе раскрашу лицо?

— Да, — сказала я, доставая фотоаппарат из рюк-

зака. — Только можно я сначала тебя сфотографирую?

— Это мой фотоаппарат, — решительно заявил он,

потянувшись за ним. — Я думал, что ты оставила его для

меня в миссии.

— Я хотела бы им воспользоваться, пока буду на-

ходиться в индейской деревне.

Я стала учить его, как пользоваться фотоаппаратом, с

того, что вставила кассету с пленкой. Он очень внимательно

слушал мои пояснения, кивая головой всякий раз. когда я

спрашивала, все ли он понял. Вдаваясь во все подробности

обращения с этим хитроумным устройством, я надеялась

сбить его с толку.

— А теперь давай я тебя сфотографирую, чтобы ты

видел, как надо держать камеру в руках.

— Нет, нет. — Он живо остановил меня, выхватив ка-

меру. Без каких-либо затруднений он открыл заднюю

крышку и вынул пленку, засветив ее. — Ты же пообещала,

что он мой. Только я один могу делать им снимки.

Лишившись дара речи, я смотрела, как он вешает

фотоаппарат себе на грудь. На его нагом теле камера выгля-

дела настолько нелепо, что меня разобрал смех. А он

принялся карикатурными движениями наводить фокус,

ставить диафрагму, нацеливать объектив куда попало, раз-

говаривая при этом с воображаемыми объектами съемок,

требуя, чтобы те то подошли поближе, то отодвинулись.

Мне ужасно захотелось дернуть за шнурок на его шее, на

котором висели колчан со стрелами и палочка для добы-

вания огня.

— Без пленки у тебя никаких снимков не получится, —

сказала я, отдавая ему третью, последнюю кассету.

—А я не говорил, что хочу делать снимки. — Он с

ликующим видом засветил и эту пленку, потом очень ак-

куратно вложил фотоаппарат в кожаный футляр. — Индей-

цы не любят, когда их фотографируют, — серьезно сказал

он, повернулся к корзине Анхелики и, порывшись в ее со-

держимом, вытащил небольшой тыквенный сосуд, обвязан-

ный вместо крышки кусочком шкуры какого-то животно-

го. — Это оното,— сказал он, показывая мне пасту

красного цвета. На вид она была жирной и издавала сла-

бый, не поддающийся определению аромат. — Это цвет

жизни и радости, — сказал он.

— А где ты оставил свою одежду? — поинтересовалась

я, пока он откусывал кусочек лианы длиной с карандаш. —

Ты живешь где-то поблизости?

Занятый разжевыванием одного из кончиков лианы,

пока тот не превратился в подобие кисточки, Милагрос не

счел нужным отвечать. Он плюнул на оното и стал раз-

мешивать кисточкой красную пасту, пока та не размякла.

Точной твердой рукой он нарисовал волнистые линии у ме-

ня на лбу, по щекам, подбородку и шее, обвел кругами гла-

за и разукрасил руки круглыми точками.

— Где-то неподалеку есть индейская деревня?

—Нет.

— Ты живешь сам по себе?

— Почему ты задаешь так много вопросов? — Раздра-

женное выражение, усиленное резкими чертами его раскра-

шенного лица, сопровождалось возмущением в голосе.

Я открыла рот, что-то промямлила, но побоялась ска-

зать, что мне важно узнать о нем и об Анхелике побольше:

чем больше я буду знать, тем мне будет спокойнее.

— Меня учили быть любопытной, — сказала я чуть

погодя, чувствуя, что он не поймет того легкого беспокой-

ства, которое я пыталась сгладить своими вопросами. Мне

казалось, что узнав их ближе, я приобрету в какой-то мере

чувство владения ситуацией.

Пропустив мимо ушей мои последние слова, Милагрос

искоса с улыбкой взглянул на меня, придирчиво изучил

раскраску на лице и разразился громким хохотом. Это был

веселый, заразительный смех, смех ребенка.

— Светловолосая индеанка,— только и сказал он,

утирая слезы с глаз.

Все мои мимолетные опасения улетучились, и я расхо-

хоталась вместе с ним. Внезапно смолкнув, Милагрос на-

клонился и прошептал мне на ухо какое-то непонятное сло-

во. — Это твое новое имя, — с серьезным видом сказал он,

прикрыв мне ладонью рот, чтобы я не повторила его вслух.

Повернувшись к Анхелике, он шепнул это имя и ей на ухо.

Покончив с едой, Милагрос знаком велел нам идти

дальше. Я быстро обулась, не обращая внимания на вол-

дыри. То взбираясь на холмы, то спускаясь в долины, я не

различала ничего, кроме зелени, — бесконечной зелени

лиан, листвы, ветвей и острых колючек, где все часы были

часами сумерек. Я уже не задирала голову, чтобы поймать

взглядом небо в просветах между листвой, а довольствова-

лась его отражением в лужах и ручьях.

Прав был мистер Барт, когда говорил мне, что

джунгли — это мир, который невозможно себе представить.

Я все еще не могла поверить, что шагаю сквозь эту беско-

нечную зелень неведомо куда. В моем мозгу вспыхивали

жуткие рассказы антропологов о свирепых и воинственных

индейцах из диких племен.

Мои родители были знакомы с несколькими не-

мецкими исследователями и учеными, побывавшими в

джунглях Амазонки. Ребенком я завороженно слушала их

истории об охотниках за головами и каннибалах; все они

рассказывали разные случаи, когда им удавалось избежать

верной смерти, лишь спасая жизнь больному индейцу, как

правило, вождю племени или его родственнику. Одна не-

мецкая супружеская пара с маленькой дочерью, вернувша-

яся из двухлетнего путешествия по джунглям Южной

Америки, произвела на меня самое сильное впечатление.

Мне было семь лет, когда я увидела собранные ими в

странствиях предметы материальной культуры и фотог-

рафии в натуральную величину.

Совершенно очарованная их восьмилетней дочерью, я

ходила за ней по пятам по уставленному пальмами залу в

фойе «Сирз Билдинг» в Каракасе. Не успела я толком раз-

глядеть коллекцию луков и стрел, корзин, колчанов, перьев

и масок, развешанных по стенам, как она потащила меня

к укромной нише. Присев на корточки, она вытащила из-

под кучи пальмовых листьев красный деревянный ящик и

открыла его ключом, висевшим у нее на шее. — Это дал

мне один мой друг-индеец, — сказала она, доставая оттуда

маленькую сморщенную голову. — Это тсантса, ссохшая-

ся голова врага, — добавила она, поглаживая, словно кук-

ле, длинные темные волосы.

Преисполнившись благоговения, я слушала ее расска-

зы о том, как она не боялась находиться в джунглях, и что

на самом деле все было не так, как рассказывали ее

родители.

— Индейцы не были ни ужасными, ни свирепыми, —

серьезно сказала она, взглянув на меня большими глу-

бокими глазами, и я ни на секунду не усомнилась в ее сло-

вах. — Они были добрые и очень смешливые. Они были

моими друзьями.

Я не могла вспомнить имя девочки, которая, пережив

все то, что пережили ее родители, не восприняла этого с их

страхами и предубеждениями. Фыркнув от смеха, я едва не

споткнулась об узловатый корень, затаившийся под

скользким мхом.

— Ты разговариваешь сама с собой? — голос Анхелики

прервал мои воспоминания. — Или с лесными духами?

— А такие есть?

— Да. Духи живут среди всего этого, — сказала она

негромко, поведя вокруг рукой. — В гуще сплетенных

лиан, вместе с обезьянами, змеями, пауками и ягуарами.

— Ночью дождя не будет, — уверенно заявил Милагрос,

 втянув в себя воздух, когда мы остановились у каких-

то валунов на берегу мелкой речушки. По ее спокойным

прозрачным водам здесь и там плыли розовые цветы с де-

ревьев, стоявших на другом берегу, словно часовые. Я сняла

обувь, стала болтать стертыми в кровь ногами в благодатной

прохладе и смотреть, как небо, вначале золотисто-алое, ста-

новилась постепенно оранжевым, потом багряным и, нако-

нец, темно-фиолетовым. Вечерняя сырость принесла с собой

запахи леса, запах земли, жизни и тления.

Еще до того, как темнота вокруг нас сгустилась окон-

чательно, Милагрос сделал два лубяных гамака, обоими

концами привязав их к веревкам из лиан. Не скрывая удо-

вольствия, я смотрела, как он подвешивает мой веревочный

гамак между этими очень неудобными на вид лубяными

люльками.

Предвкушая интересное зрелище, я присматривалась к

действиям Милагроса. Он снял со спины колчан и палочку

для добывания огня. Велико же было мое разочарование,

когда сняв кусок обезьяньей шкурки, прикрывавшей кол-

чан, он достал из него коробок спичек и поджег собранный

Анхеликой хворост.

— Кошачья еда, — проворчала я, принимая из рук

Милагроса жестянку сардин. Мой первый ужин в джунг-

лях, как я себе представляла, должен был состоять из мяса

только что добытого на охоте тапира или броненосца,

отлично пропеченного над жарким потрескивающим кост-

ром. А эти тлеющие веточки лишь подняли в воздух тон-

кую струйку дыма, слабый огонек едва освещал наше

ближайшее окружение.

Скупой свет костра заострил черты Милагроса и

Анхелики, заполнив впадины тенями, высветив виски, вы-

дающиеся надбровные дуги, короткие носы и высокие ску-

лы. Интересно, подумала я, почему свет костра делает их

такими похожими?

— Вы не родня друг другу? — спросила я наконец,

озадаченная этим сходством.

— Да, — сказал Милагрос. — Я ее сын.

— Ее сын! — повторила я, не веря своим ушам. А я-то

думала, что он ее младший родной или двоюродный брат;

на вид ему было лет пятьдесят. — Тогда ты только напо-

ловину Макиритаре?

Оба они захихикали, словно над ведомой лишь им

одним шуткой. — Нет, он не наполовину Макиритаре, —

сказала Анхелика, давясь от смеха. — Он родился, когда я

еще была с моим народом. — Больше она не сказала ни

слова, а лишь придвинула свое лицо к моему с вызыва-

ющим и в то же время задумчивым выражением.

Я нервно шевельнулась под ее пристальным взглядом,

заволновавшись, не мог ли мой вопрос ее обидеть. Должно

быть, любопытство — это моя благоприобретенная черта,

решила я. Я жаждала узнать о них все, а они ведь никогда

не расспрашивали меня обо мне. Казалось, для них имеет

значение лишь то, что мы находимся вместе в лесу. В

миссии Анхелика не проявила никакого интереса к моему

прошлому. Ни она не хотела, чтобы и я что-нибудь знала о

ее прошлом, за исключением нескольких рассказов о ее

жизни в миссии.

Утолив голод, мы растянулись в гамаках; наши с

Анхеликой гамаки висели поближе к огню. Вскоре она ус-

нула, подобрав ноги под платье. В воздухе потянуло прох-

ладой, и я предложила взятое с собой тонкое одеяло Милагросу,

 которое тот охотно принял.

Светляки огненными точками освещали густую тьму.

Ночь звенела криками сверчков и кваканьем лягушек. Я

не могла заснуть; усталость и нервное напряжение не да-

вали мне расслабиться. По ручным часам с подсветкой я

следила, как медленно крадется время, и вслушивалась в

звуки джунглей, которые уже не в состоянии была

различать. Какие-то существа рычали, свистели, крякали

и выли. Под моим гамаком прокрадывались тени — так же

беззвучно, как само время.

Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь тьму, я села в

гамаке и часто замигала, не соображая, то ли я сплю, то ли

бодрствую. За колючим кустарником бросились врассып-

ную обезьяны со светящимися в темноте глазами. Какие-то

звери с оскаленными мордами уставились на меня с нависа-

ющих ветвей, а гигантские пауки на тонких, как во-

лосинки, ногах ткали у меня на глазах свою серебристую

паутину.

Чем больше я смотрела, тем сильнее меня охватывал

страх. А когда моему взору предстала нагая фигура, целя-

щаяся из натянутого лука в черноту неба, по спине у меня

покатились калачи холодного пота. Явственно услышав ха-

рактерный свист летящей стрелы, я прикрыла рот рукой,

чтобы не закричать от ужаса.

— Не надо бояться ночи, — сказал Милагрос, кос-

нувшись ладонью моего лица. Это была крепкая мо-

золистая ладонь; она пахла землей и корнями. Он подвесил

свой гамак над моим, так что сквозь полоски луба я чувст-

вовала тепло его тела. Он тихонько повел разговор на своем

родном языке; потекла длинная вереница ритмичных, мо-

нотонных слов, заглушившая все прочие лесные звуки.

Мною постепенно овладело ощущение покоя, и глаза на-

чали смыкаться.

Когда я проснулась, гамак Милагроса уже не висел над

моим. Ночные звуки, теперь еле слышные, все еще таились

где-то среди окутанных туманом пальм, бамбука, безымян-

ных лиан и растений-паразитов. Небо еще было бесцвет-

ным; оно лишь слегка посветлело, предвещая погожий

день.

Присев над костром, Анхелика подкладывала хворост

и раздувала тлеющие угли, возрождая их к новой жизни.

Улыбнувшись, она жестом подозвала меня. — Я слышала

тебя во сне, — сказала она. — Тебе было страшно?

— Ночью лес совсем другой, — ответила я чуть сму-

щенно. — Должно быть, я слишком устала.

Кивнув, она сказала:

— Посмотри на свет. Видишь, как он отражается с

листка на листок, пока не спустится на землю к спящим

теням. Вот так рассвет усыпляет ночных духов. —

Анхелика погладила лежащие на земле листья. — Днем

тени спят. А по ночам они пляшут во мраке.

Не зная, что ответить, я глуповато улыбнулась.— А

куда ушел Милагрос? — спросила я немного погодя.

Анхелика не ответила; она поднялась во весь рост и

огляделась. — Не бойся джунглей, — сказала она и, подняв

руки над головой, заплясала мелкими подпрыгивающими

шажками и стала подпевать низким монотонным голосом,

неожиданно сорвавшимся на высокий фальцет. — Пляши

вместе с ночными тенями и засыпай с легким сердцем. Если

позволишь теням запугать себя, они тебя погубят. — Голос

ее стих до бормотания и, повернувшись ко мне спиной, она

54

неторопливо пошла к реке.

Вода, в которую я нагишом плюхнулась посреди ручья,

оказалась прохладной; в тихих заводях отражался первый

утренний свет. Я смотрела, как Анхелика собирает хворост,

каждую веточку, как ребенка, укладывая на сгиб локтя.

Должно быть, она крепче, чем выглядит, подумала я, спо-

ласкивая намыленные шампунем волосы. Но тогда, воз-

можно, она вовсе не так стара, как показалось на первый

взгляд. Отец Кориолано говорил мне, что к тридцати годам

индейские женщины нередко уже бабушки. Доживших до

сорока считают старухами.

Я выстирала бывшую на мне одежду, напялила ее на

шест поближе к костру и надела длинную майку, до-

ходившую мне почти до колен. В ней было удобнее, чем в

облегающих джинсах.

— Ты хорошо пахнешь, — сказала Анхелика, пробе-

жав пальцами по моим мокрым волосам. — Это из буты-

лочки?

Я кивнула. — Хочешь, я и тебе вымою волосы?

С минуту поколебавшись, она быстро сняла платье.

Тело ее было таким сморщенным, что на нем не оставалось

ни дюйма гладкой кожи. Мне она напомнила одно из окай-

млявших тропу чахлых деревьев с тонкими серыми ство-

лами, почти ссохшихся, но все еще выбрасывающих зеле-

ную листву на ветвях. Никогда прежде я не видела

Анхелику нагой, потому что она ни днем, ни ночью не

снимала своего ситцевого платья. Я уже не сомневалась, что

ей гораздо больше сорока лет, что она и в самом деле глу-

бокая старуха, как она мне говорила.

Сидя в воде, Анхелика повизгивала и смеялась от удо-

вольствия, громко плескалась и размазывала пену с волос

по всему телу. Ковшиком из разбитого калабаша я смыла

пену, вытерла ее тонким одеялом и расчесала гребнем тем-

ные короткие волосы, уложив завитки на висках. — Жаль,

что нет зеркала, — сказала я. — На мне еще осталась крас-

ная краска?

— Немножко, — сказала Анхелика, придвигаясь к

огню. — Придется Милагросу снова разрисовать тебе лицо.

— Не пройдет и минуты, как мы обе пропахнем ды-

мом, — сказала я, поворачиваясь к лубяному гамаку

Анхелики. Забираясь в него, я недоумевала, как она может

в нем спать, не вываливаясь на землю. Его длины едва хва-

тало для моего роста, а узок он был настолько, что и не

повернуться. И все же, несмотря на впившиеся мне в голову

и тело острые края лубяных полос, я неожиданно для себя

задремала, глядя, как старая женщина разламывает соб-

ранный хворост на одинаковые по длине веточки.

Странная тяжесть удерживала меня в том раздвоенном

состоянии, которое не было ни сном, ни явью. Сквозь

прикрытые веки я видела красное солнце. Где-то слева я

ощущала присутствие Анхелики, с тихим бормотанием

подкладывающей ветки в огонь, и присутствие леса вокруг,

все дальше и дальше втягивающего меня в свои зеленые

глубины. Я позвала старую женщину по имени, но с моих

губ не слетел ни один звук. Я звала снова и снова, но из

меня лишь выплывали беззвучные формы, взлетая и падая

на ветерке, как мертвые мотыльки. Потом слова начали

звучать без всякого участия губ, будто в насмешку над

моим желанием знать и задавать тысячи вопросов. Они

взрывались в моих ушах, их отзвуки трепетали вокруг ме-

ня, словно пролетающая по небу стайка попугаев.

Почувствовав вонь паленой шерсти, я открыла глаза.

На грубо сколоченной решетке, примерно в одном футе над

огнем лежала обезьяна с хвостом, передними и задними

лапами. Я тоскливо покосилась на корзину Анхелики, в

которой было еще полно сардин и маниоковых лепешек.

Милагрос спал в гамаке, его лук стоял у дерева, колчан

и мачете лежали рядом на земле на расстоянии вытянутой

руки.

— Это все, что он добыл? — спросила я у Анхелики,

выбираясь из гамака. В надежде, что жаркое никогда не

будет готово, я добавила: — Долго она еще будет печься?

С нескрываемым весельем Анхелика блаженно мне

улыбнулась. — Еще немного, — ответила она. — Это тебе

понравится больше, чем сардины.

Милагрос руками разделал жареную обезьяну, вручив

мне ее голову, самый лакомый кусочек. Не в силах за-

ставить себя высосать мозг из разрубленного черепа, я вы-

брала себе кусочек хорошо прожаренной ляжки. Она была

жилистой, жесткой и по вкусу напоминала чуть горькова-

тую дичь. Покончив с обезьяньим мозгом, пожалуй, с не-

сколько преувеличенным удовольствием, Милагрос и

Анхелика принялись поедать ее внутренности, которые

пеклись в углях завернутыми в толстые веерообразные

листья. Каждый кусочек перед тем» как отправить в рот,

они обмакивали в золу. Я сделала то же самое со своим

кусочком мяса и к своему удивлению обнаружила, что оно

стало чуть подсоленным. То, что мы не доели, было завер-

нуто в листья, крепко обвязало лианами и уложено в

корзину Анхелики до следующей трапезы.

Глава 4

Следующие четыре дня и ночи, казалось, слились друг

с другом; мы шагали, купались и спали. Чем-то они

походили на сон, в котором причудливой формы деревья и

лианы повторялись, словно образы, бесконечно отраженные

в невидимых зеркалах. Эти образы исчезали при выходе на

поляны или к берегам речек, где солнце палило вовсю.

На пятый день волдыри у меня на ногах пропали.

Милагрос разрезал мои туфли и приладил к стелькам раз-

мягченные волокна каких-то плодов. Каждое утро он зано-

во подвязывал к моим стопам эти самодельные сандалии, и

мои ноги, словно по собственной воле, топали вслед за

Милагросом и старухой.

Мы все шли молча по тропам, окаймленным сплошной

листвой и колючими зарослями в человеческий рост. Мы

проползали под нижними ветвями подлеска или

расчищали себе путь сквозь стены из лиан и веток,

выбираясь оттуда с перепачканными и исцарапанными

лицами. Временами я теряла из виду моих провожатых, но

легко находила дорогу по веточкам, которые Милагрос

имел обыкновение надламывать на ходу. Мы переходили

речки и ручьи по подвесным мостам из лиан, прикреплен-

ных к деревьям на обоих берегах. На вид это были настоль-

ко ненадежные сооружения, что всякий раз, переходя оче-

редной мост, я боялась, что он не выдержит нашего веса.

Милагрос смеялся и уверял меня, что его народ хоть и не-

важно плавает, зато искусен в строительстве мостов.

Кое-где нам попадались в грязи на тропах следы чело-

веческих ног, что по словам Милагроса свидетельствовало о

наличии по соседству индейской деревни. Но мы ни разу не

подошли ни к одной из них, так как он хотел, чтобы мы

дошли до цели без всяких остановок.

— Если бы я шел один, я бы уже давно был на месте, —

говорил Милагрос всякий раз, когда я спрашивала, скоро

ли мы придем в деревню Анхелики. И взглянув на нас, он

сокрушенно добавлял: — С женщинами быстро не

походишь.

Но против нашего неспешного темпа Милагрос не воз-

ражал. Мы часто разбивали лагерь задолго до сумерек, где-

нибудь на широком речном берегу. Там мы купались в прог-

ретых солнцем заводях и обсыхали на громадных гладких

валунах, торчащих из воды. Мы сонно смотрели на не-

подвижные облака, которые так медленно изменяли фор-

му, что спускались сумерки, прежде чем они полностью ме-

няли свое обличье.

Именно в эти ленивые предвечерние часы я размыш-

ляла о причинах, побудивших меня удариться в эту не-

мыслимую авантюру. Может, это ради осуществления ка-

кой-то моей фантазии? А может быть, я пряталась от

какой-то ответственности, которая стала для меня не-

посильной? Не упускала я из виду и возможности того, что

Анхелика могла меня околдовать.

С каждым днем мои глаза все больше привыкали к

вездесущей зелени. Вскоре я начала различать синих и

красных попугаев ара, редко попадавшихся туканов с чер-

ными и желтыми клювами. Однажды я даже заметила

тапира, бредущего напролом через подлесок в поисках во-

допоя. В конечном счете он оказался нашим очередным

блюдом.

Обезьяны с рыжеватым мехом следовали за нами по

макушкам деревьев, исчезая лишь тогда, когда на нашем

пути встречались реки с водоскатами и тихими протоками,

в которых отражалось небо. Глубоко в зарослях, на

обросших мхом поваленных деревьях, росли красные и

желтые грибы, настолько хрупкие и нежные, что рассы-

пались в цветную пыль при малейшем прикосновении.

Я было пыталась сориентироваться по встречавшимся

нам крупным рекам, надеясь, что они будут соответство-

вать тем, которые я помнила из учебников географии. Но

всякий раз, когда я спрашивала их названия, они не сов-

падали с теми, какие я знала, поскольку Милагрос называл

их индейские имена.

По ночам при слабом свете костра, когда земля, каза-

лось, источала белый туман, и я чувствовала на лице влагу

ночной росы, Милагрос начинал низким гнусавым голосом

рассказывать мифы своего народа.

Анхелика широко раскрывала глаза, словно стараясь

не столько внимательно слушать, сколько не уснуть, и

обычно минут десять сидела прямо, а потом крепко засы-

пала. А Милагрос рассказывал до глубокой ночи, оживляя

в памяти времена, когда в лесу обитали некие существа —

отчасти духи, отчасти животные, отчасти люди — сущест-

ва, насылавшие мор и наводнения, наполнявшие лес дичью

и плодами и учившие людей охоте и земледелию.

Любимым мифом Милагроса была история об аллига-

торе Ивраме, который до того, как стать речным живот-

ным, ходил и разговаривал, как человек. Ивраме был

хранителем огня и прятал его у себя в пасти, не желая

делиться с другими. Тогда лесные обитатели решили

устроить аллигатору роскошный пир, ибо знали, что только

заставив его расхохотаться, они смогут похитить огонь. Они

рассказывали ему одну шутку за другой, пока, наконец,

Ивраме не выдержал и не разразился громким хохотом.

Тогда в его раскрытую пасть влетела маленькая птичка,

схватила огонь и улетела высоко на священное дерево.

Оставляя нетронутым основное содержание мифов, ко-

торые он выбирал для рассказа, Милагрос видоизменял их

и приукрашивал по своему вкусу. Он вставлял в них под-

робности, не приходившие ему прежде в голову, добавлял

собственные суждения, возникавшие по ходу повество-

вания.

— Сны, сны, — каждую ночь говорил Милагрос, за-

канчивая свои истории. — Кто видит сны, тот долго живет.

Наяву ли это было, во сне ли? Спала я или бодрствова-

ла, когда услышала, как зашевелилась Анхелика? Невнят-

но что-то пробормотав, она села. Еще не очнувшись от сна,

она отвела прилипшую к лицу прядь волос, огляделась и

подошла к моему гамаку. Она смотрела на меня необычай-

но пристально; глаза ее казались огромными на худом

морщинистом лице.

Она открыла рот; из ее гортани полились странные

звуки, а все тело затряслось. Я протянула руку, но там не

было ничего — одна лишь неясная тень, удаляющаяся в

заросли. — Старая женщина, куда ты уходишь? — услы-

шала я собственный голос. Ответа не было — лишь стук

капель тумана, осевшего на листьях. На мгновение я увиде-

ла ее еще раз — такой, как в тот же день видела ее купаю-

щейся в реке; а потом она растаяла в густом ночном тумане.

Не в силах остановить ее, я видела, как она исчезла в

расщелине, скрытой в земле. И сколько я ни искала, я не

смогла найти даже ее платья. Это всего лишь сон, уго-

варивала я себя и продолжала искать ее в потемках, в оку-

танной туманом листве. Но от нее не осталось даже следа.

Я проснулась в сильной тревоге, с колотящимся серд-

цем. Солнце уже высоко поднялось над верхушками деревь-

ев. Никогда еще с начала нашего похода я не спала так

допоздна, и не потому, что я не хотела спать, — просто

Милагрос требовал, чтобы мы поднимались с рассветом.

Анхелики не было; не было ни ее гамака, ни корзины. Под

деревом стояли лук и стрелы Милагроса. Странно, подума-

ла я. До сих пор он никогда без них не уходил. Должно

быть, он ушел со старой женщиной собирать плоды или

орехи, которые нашел вчера, повторяла я про себя, пытаясь

загасить растущую тревогу.

Не зная, что делать, я подошла к краю воды. Никогда

прежде они не уходили вдвоем, оставив меня одну.

На другом берегу реки стояло дерево, бесконечно одино-

кое, его ветви склонились над водой, удерживая на весу

целую сеть ползучих растений, на которой виднелись неж-

ные красные цветы. Они походили на мотыльков,

попавшихся в гигантскую паутину.

Стайка попугаев шумно расселась на лианах, тя-

нувшихся, казалось, прямо из воды, безо всякой видимой

опоры, потому что невозможно было разглядеть, к какому

дереву они прикреплены. Я начала подражать крикам

попугаев, но они явно не замечали моего присутствия.

Лишь когда я зашла в воду, они взлетели, раскинувшись

по небу зеленой дугой.

Я ждала, пока солнце не скрылось за деревьями, а кро-

ваво-красное небо не залило реку своим огнем. Я рассеянно

подошла к гамаку, поворошила золу, пытаясь оживить ко-

стер. Прямо мне в лицо вперилась янтарными глазами зе-

леная змея, и я онемела от ужаса. Покачивая головкой в

воздухе, она, казалось, была напугана не меньше меня. За-

таив дыхание, я вслушивалась, как она шуршала опавшей

листвой, медленно исчезая в густом сплетении корней.

У меня уже не осталось сомнений, что Анхелику я

никогда больше не увижу. Я не хотела плакать, но утк-

нувшись лицом в сухие листья, не смогла сдержать слез. —

Куда же ты ушла, старая женщина? — шептала я те же

слова, что и во сне. Я позвала ее по имени сквозь огромное

зеленое море зарослей. Из-за старых деревьев не донеслось

никакого ответа. Они были немыми свидетелями моей

печали.

В густеющих сумерках я еле разглядела фигуру Милагроса.

 С почерневшим от золы лицом и телом, он замер пере-

до мной, немного постоял, выдерживая мой взгляд, а потом

глаза его закрылись, ноги подкосились, и он устало рухнул

на землю.

— Ты похоронил ее? — спросила я, перекинув его руку

себе через плечо, чтобы втащить его на мой гамак. Мне это

удалось с большим трудом — сначала перекинула туло-

вище, потом ноги.

Он открыл глаза и поднял руку к небу, словно мог до-

тянуться к далеким облакам. — Ее душа вознеслась на не-

бо, в дом грома, — с трудом выдавил он. — Огонь высво-

бодил ее душу из костей, — добавил он и тут же крепко

уснул.

Охраняя его беспокойный сон, я увидела, как перед

моими усталыми глазами выросла призрачная чаща де-

ревьев. В ночной тьме эти химерические деревья казались

реальнее и выше пальм. Печали больше не было. Анхелика

исчезла в моем сне, стала частицей настоящих и призрач-

ных деревьев. Теперь она вечно будет скитаться среди духов

исчезнувших зверей и мифических существ.

Перед самым рассветом Милагрос взял лежавшие на

земле мачете, лук и стрелы. С отрешенным видом он за-

бросил за спину колчан и, ни слова не говоря, направился

в заросли. Я поспешила следом, боясь потерять его в полу-

мраке.

Часа два мы шли молча, а потом Милагрос резко оста-

новился на краю лесной прогалины.

— Дым мертвых вреден для женщин и детей, — сказал

он, указав на сложенный из бревен погребальный костер.

Он уже частично обрушился, и в золе виднелись почер-

невшие кости.

Сев на землю, я стала смотреть, как Милагрос под-

сушивает над небольшим костром ступу, сделанную им из

куска дерева. Со смесью ужаса и какого-то жуткого любо-

пытства я неотступно следила за тем, как Милагрос

просеивает золу, выбирая из нее кости Анхелики. Потом он

принялся толочь их в ступе тонким шестом, пока те не

превратились в черно-серый порошок.

— С дымом костра ее душа добралась к дому грома, —

сказал Милагрос. Была уже ночь, когда он наполнил наши

тыквенные сосуды истолченными костями и замазал их

вязкой смолой.

— Жаль, что она не смогла заставить смерть подождать

еще самую малость, — сказала я с тоской.

— Это не имеет значения, — сказал Милагрос,

поднимая глаза от ступы. Лицо его было бесстрастно, но в

черных глазах блестели слезы. Его нижняя губа дрогнула,

потом скривилась в полуулыбку. — Все, чего она хотела, —

это чтобы ее жизненная сущность снова стала частицей ее

народа.

— Это не одно и то же, — возразила я, не вполне

понимая, что имеет в виду Милагрос.

— Ее жизненная сущность находится в ее костях, —

сказал он так, словно прощал мне мое невежество. — Ее

пепел вернется к ее народу, в лес.

— Ее нет в живых, — настаивала я. — Что толку от ее

пепла, если она хотела увидеть свой народ? — При одной

мысли о том, что я никогда больше не увижу эту старую

женщину, не услышу ее голоса и смеха, на меня снова на-

хлынула безудержная печаль. — Она так и не рассказала,

почему была уверена, что я пойду вместе с ней.

Милагрос заплакал и, выбрав уголья из костра, стал

тереть ими свое мокрое от слез лицо.

— Один наш шаман сказал Анхелике, что хотя она и

покинула свою деревню, умрет она среди своего народа, а

душа ее останется частью родного племени. — Милагрос

жестко взглянул на меня, словно я собиралась его

перебить. — Этот шаман уверил ее, что об этом позаботится

девушка с волосами и глазами такого цвета, как у тебя.

— Но я думала, что ее народ никак не контактирует с

белыми, — сказала я.

Слезы текли по лицу Милагроса, пока он объяснял, что

в прежние времена его народ жил ближе к большой реке. —

Теперь о тех днях помнят лишь немногие оставшиеся в

живых старики, — сказал он тихо. — А позднее мы стали

все дальше и дальше уходить в лес.

Я не вижу больше причины продолжать этот пере-

ход, подавленно думала я. Без этой старой женщины

что мне делать среди ее народа? Она была главной

причиной моего пребывания здесь.

— Что мне теперь делать? Ты отведешь меня обратно в

миссию? — спросила я и, увидев недоумение на лице Мила-

гроса, добавила: — Ведь принести ее пепел — это не одно и

то же.

— Это одно и то же, — произнес он вполголоса. — Для

нее это было важнее всего, — прибавил он, цепляя один из

калабашей с пеплом мне на пояс.

Мое тело на мгновение застыло, потом расслабилось,

когда я заглянула в глаза Милагроса. Его почерневшее

лицо было полно благоговения и печали. Мокрыми от слез

щеками он прижался к моим щекам и подчернил их уголь-

ями. Я робко тронула калабаш, висевший у меня на поясе;

он был легок, как смех старой женщины.

Глава 5

Два дня мы, все убыстряя ход, без отдыха взбирались

и спускались по склонам холмов. Я настороженно следила

за безмолвной фигурой Милагроса, то появляющейся, то

исчезающей в лесном сумраке. Торопливость его движений

лишь усиливала мою неуверенность; временами мне

хотелось заорать на него, чтобы он отвел меня обратно в

миссию.

День над лесом помрачнел, а тучи из белых стали сна-

чала серыми, затем и вовсе почернели. Тяжко и давяще они

нависли над кронами деревьев. Тишину взорвал

оглушительный раскат грома; вода потоками хлынула на

землю, с беспощадной яростью ломая ветки, срывая листву.

Дав мне знак укрыться под гигантскими листьями, ко-

торые он успел нарезать, Милагрос присел на землю. Я же

вместо того, чтобы подсесть к нему, сняла рюкзак, сняла

висевший у меня на поясе сосуд с истолченными костями

Анхелики и стащила с себя майку. Теплая вода благодат-

ными струями забила по моему измученному телу. На-

мылив шампунем сначала голову, затем все тело, я смыла

с кожи весь пепел, весь запах смерти. Я повернулась к

Милагросу; его почерневшее лицо изможденно осунулось, а

в глазах стояла такая печаль, что я пожалела о той поспеш-

ности, с какой принялась отмываться. Нервными

движениями я стала стирать майку и, не глядя на него,

спросила:

— Мы ведь уже почти дошли до деревни? — По моему

разумению, выйдя из миссии, мы прошагали далеко за сот-

ню миль.

— Мы придем туда завтра, — сказал Милагрос, разво-

рачивая маленький сверток из обвязанных лианами

листьев с жареным мясом. Уголки его рта приподнялись в

лукавой улыбке и резче обозначили морщины вокруг рас-

косых глаз. — То есть, если мы будем идти моим шагом.

Дождь стихал. Тучи разошлись. Я глубоко задышала,

наполняя легкие чистым свежим воздухом. Долго еще

после того, как дождь прекратился, с листвы падали капли.

Поймав отражение солнца, они ослепительно сверкали,

словно осколки стекла.

— Я слышу, кто-то идет, — прошептал Милагрос. —

Не шевелись.

Я ничего не слышала — ни птичьего голоса, ни шеле-

ста листвы. Только я хотела сказать об этом, как треснула

ветка, и на тропе перед нами появился нагой мужчина. Он

был немного выше меня — примерно пять футов четыре

дюйма. Интересно, подумала я, что делает его более мощ-

ным на вид — его мускулистая грудь или нагота. В руках

у него был большой лук и несколько стрел. Лицо и тело

были покрыты красными извилистыми линиями, которые

тянулись по бокам вдоль ног и заканчивались точками вок-

руг колен.

Чуть позади него на меня таращились две молодые

женщины. В их широко раскрытых темных глазах замерло

изумление. Пучки волокон, казалось, вырастали у них из

ушей. В уголках рта и нижней губе торчали палочки

величиной со спичку. Вокруг талии, на предплечьях,

кистях рук и под коленками виднелись повязки из крас-

ных хлопковых волокон. Темные волосы были коротко

острижены и так же, как у мужчины, на их макушках

были выбриты широкие тонзуры.

Никто не произнес ни слова, и страшно разволновавшись,

 я выкрикнула: — Шори нойе, шори нойе!

Анхелика как-то советовала мне, повстречав в лесу индей-

цев, приветствовать их словами «Добрый друг, добрый

друг!»

— Айя, айя, шори, — ответил мужчина, подходя

поближе. Его уши были украшены перьями, торчавшими

из обоих концов коротких, с мой мизинец, тростинок, вот-

кнутых в мочки. Он завел разговор с Милагросом, сильно

жестикулируя, и то рукой, то кивком головы показывая на

тропу, ведущую в заросли. Несколько раз подряд он

поднимал руку над головой, вытянув пальцы так, будто

хотел дотянуться до солнечного луча.

Я сделала женщинам знак подойти ближе, но они с

хихиканьем спрятались в кустах. Увидев бананы в

висевших у них за плечами корзинах, я широко открыла

рот и показала рукой, что хочу попробовать. Старшая из

женщин осторожно подошла, не глядя на меня, отвязала

корзину и отломила от грозди самый мягкий и желтый ба-

нан. Одним ловким движением она вынула изо рта

палочки, впилась зубами в кожуру, надкусила ее вдоль,

раскрыла и прямо мне под нос подсунула очищенный плод.

Это был самый толстый банан странной треугольной фор-

мы, который я когда-либо видела.

— Очень вкусно, — сказала я по-испански, пог-

лаживая себя по животу. По вкусу он был похож на обыч-

ный банан, но оставил во рту толстый налет.

Она подала мне еще два. Когда она начала очищать

четвертый, я попыталась дать ей понять, что уже наелась.

Улыбнувшись, она уронила недоочищенный банан на зем-

лю и положила руки мне на живот. Руки у нее были загру-

бевшие, но тонкие нежные пальцы были ласковы, когда

она неуверенно потрогала мою грудь, плечи и лицо, словно

желая убедиться, что я на самом деле существую. Она заго-

ворила высоким гнусавым голосом, напомнившим мне го-

лос Анхелики. Потом оттянула резинку моих трусов и

подозвала свою товарку посмотреть. Только теперь я почув-

ствовала смущение и попыталась отстраниться. Смеясь и

радостно повизгивая, они обняли меня и принялись

оглаживать спереди и сзади. Они были немного ниже меня

ростом, но довольно плотно сложены; рядом с этими пол-

ногрудыми, широкобедрыми, с выпуклыми животами жен-

щинами я выглядела совершенным ребенком.

— Они из деревни Итикотери, — сказал по-испански

Милагрос, повернувшись ко мне. — Этева и две его жены,

и еще другие люди из деревни устроили на несколько дней

лагерь на старом заброшенном огороде недалеко отсюда. Он

взял лук и стрелы, оставленные было у дерева, и добавил: —

Дальше мы пойдем вместе с ними.

Тем временем женщины обнаружили мою мокрую май-

ку. Не успела я набросить ее на себя, как они в полном

восторге стали тереть ее о свои раскрашенные лица и тела.

Растянутая и вымазанная красной пастой оното, она висе-

ла на мне, как огромный грязный рисовый мешок.

Я уложила сосуд с пеплом в рюкзак, и когда вскинула

его себе на спину, женщины неудержимо захихикали. По-

дошел Этева и встал рядом со мной; он окинул меня внима-

тельным взглядом карих глаз, потом с широкой улыбкой,

осветившей все лицо, провел пальцами по моим волосам.

Точеный нос и нежный изгиб губ придавали его округлому

лицу почти девичий облик.

— Я пойду с Этевой по следу тапира, которого он не-

давно засек, — сказал Милагрос, — а ты пойдешь с

женщинами.

Какое-то мгновение я таращилась на него, не веря

своим ушам.

— Но... — выдавила я наконец, не зная, что еще ска-

зать. Должно быть, выглядела я очень забавно, потому что

Милагрос расхохотался; его раскосые глаза почти скрылись

между лбом и высокими скулами. Он положил руку мне на

плечо, стараясь быть серьезным, но на губах его держалась

озорная улыбка.

— Это народ Анхелики и мой народ, — сказал он,

вновь поворачиваясь к Этеве и двум его женам. — Ритими

ее внучатая племянница. Анхелика никогда ее не видела.

Я улыбнулась обеим женщинам, а они кивнули так,

словно поняли слова Милагроса.

Смех Милагроса и Этевы еще какое-то время раздавал-

ся эхом среди лиан, а затем стих, когда они дошли до бам-

буковых зарослей, окаймлявших тропу вдоль реки. Ритими

взяла меня за руку и повела в гущу зелени.

Я шла между Ритими и Тутеми. Мы молча шагали

гуськом к заброшенным огородам Итикотери. Интересно,

думала я, почему они ходят немного косолапо — из-за тя-

желого груза за спиной или потому, что это придает им

большую устойчивость. Наши тени то росли, то уко-

рачивались вместе со слабыми солнечными лучами,

пробивавшимися сквозь кроны деревьев. Мои колени совер-

шенно ослабели от усталости. Я неуклюже ковыляла, то и

дело спотыкаясь о корни и ветки. Ритими обняла меня за

талию, но это сделало ходьбу по узкой тропе еще неудобнее.

Тогда она стащила у меня со спины рюкзак и затолкала его

в корзину Тутеми.

Меня охватила странная тревога. Мне захотелось за-

брать рюкзак, достать оттуда сосуд с пеплом и привязать

его к себе на пояс. Я смутно почувствовала, что вот сейчас

разорвалась какая-то связь. Если бы меня попросили вы-

разить это чувство словами, я не смогла бы этого сделать. И

все же я ощутила, что с этой минуты некое таинственное

волшебство, перелитое в меня Анхеликой, растаяло.

Солнце уже скрылось за деревьями, когда мы вышли

на лесную прогалину. Среди всех прочих оттенков зелени я

отчетливо разглядела светлую, почти прозрачную зелень

банановых листьев. По краю того, что некогда было

обширным огородом, выстроились полукругом задами к

лесу треугольные по форме хижины. Жилища были откры-

ты со всех сторон, кроме крыш из банановых листьев в не-

сколько слоев.

Словно по сигналу, нас мгновенно окружила толпа

мужчин и женщин с широко раскрытыми глазами и ртами.

Я вцепилась в руку Ритими; то, что она шла со мной через

лес, как-то отличало ее от этих глазевших на меня людей.

Обхватив за талию, она теснее прижала меня к себе. Резкий

возбужденный тон ее голоса на минуту сдержал толпу. А

затем сразу же их лица оказались всего в нескольких дюй-

мах от моего. С их подбородков капала слюна, а черты иска-

жала табачная жвачка, торчащая между деснами и

нижними губами. Я начисто забыла о той объективности, с

какой антрополог обязан подходить к иной культуре. В

данный момент эти индейцы были для меня не чем иным,

как кучкой уродливых грязных людей. Я закрыла глаза и

тут же открыла, почувствовав на щеках прикосновение

чьей-то сухой ладони. Это был старик. Заулыбавшись, он

закричал: — Айя, сия, айиия, шори!

Эхом повторяя его крик, все тут же бросились напере-

бой меня обнимать, чуть не раздавив от радости. Они

умудрились стащить с меня майку. На лице и теле я почув-

ствовала их руки, губы и языки. От них несло дымом и

землей; их слюна, прилипшая к моему телу, воняла

гнилыми табачными листьями. От омерзения я разрыда-

лась.

Они настороженно отпрянули. Хотя слов я не понима-

ла» их интонации явно свидетельствовали о недоумении.

Уже вечером я узнала от Милагроса, как Ритими

объяснила толпе, что нашла меня в лесу. Поначалу она

приняла меня за лесного духа и боялась ко мне подойти.

Только увидев, как я поедаю бананы, она убедилась, что я

человек, потому что только люди едят с такой жадностью.

Между гамаком Милагроса и моим, дымя и пот-

рескивая, горел костер; он тускло освещал открытую со всех

сторон хижину, оставляя в темноте сплошную стену деревь-

ев. От этого красноватого света и дыма на мои глаза наво-

рачивались слезы. Вокруг костра, касаясь друг друга пле-

чами, тесно сидели люди. Их затененные лица казались

мне совершенно одинаковыми; красные и черные узоры на

телах словно жили своей собственной жизнью, шевелясь и

извиваясь при каждом движении.

Ритими сидела на земле вытянув ноги и левой рукой

опиралась о мой гамак. Ее кожа в неверном свете костра

отсвечивала мягкой глубокой желтизной, нарисованные на

лице линии сходились к вискам, подчеркивая характерные

азиатские черты. Хорошо были видны освобожденные от

палочек дырочки в уголках ее рта, в нижней губе и в пере-

городке между широкими ноздрями. Почувствовав мой

взгляд, она встретилась со мной глазами, и ее круглое лицо

расплылось в улыбке. У нее были короткие квадратные зу-

бы, крепкие и очень белые.

Я стала задремывать под их тихий говор, но спала

какими-то урывками, думая о том, что мог им рассказы-

вать Милагрос, когда я то и дело просыпалась от их хохота.

ЧАСТЬ

ВТОРАЯ

Глава 6

— Когда ты думаешь вернуться? — спросила я Милагроса

 шесть месяцев спустя, отдавая ему письмо, которое

написала в миссию отцу Кориолано. В нем я кратко уведом-

ляла его, что намерена пробыть у Итикотери еще по мень-

шей мере два месяца. Я просила его дать знать об этом моим

друзьям в Каракасе; и самое главное, я умоляла его пере-

дать с Милагросом столько блокнотов и карандашей» сколь-

ко он сможет. — Когда ты вернешься? — спросила я еще

раз.

— Недели через две, — небрежно ответил Милагрос,

упрятывая письмо в бамбуковый колчан. Должно быть, он

заметил озабоченность у меня на лице, потому что добавил:

— Наперед никогда не скажешь, но я вернусь.

Я проводила его взглядом по тропе, ведущей к реке. Он

поправил висевший за спиной колчан и на мгновение обер-

нулся ко мне, словно хотел сказать что-то еще. Но вместо

этого лишь махнул на прощанье рукой.

А я медленно направилась в шабоно, миновав не-

скольких мужчин, занятых рубкой деревьев у края огоро-

дов. Я осторожно обходила валявшиеся на расчищенном

участке стволы, стараясь не поранить ноги о куски коры и

острые щепки, таящиеся в сухой листве.

— Он вернется, как только поспеют бананы, —

крикнул Этева, взмахнув рукой, как это только что сделал

75

Милагрос. — Праздника он не пропустит.

Улыбнувшись, я помахала ему в ответ и хотела было

спросить, когда же будет этот праздник. Но в этом не было

нужды, на этот вопрос он уже ответил, — когда поспеют

бананы. Колючие кустарники и бревна, которые каждую

ночь нагромождались перед главным входом в шабоно,

были уже убраны. Было еще раннее утро, но почти все обра-

щенные лицом к открытой круглой поляне хижины были

пусты. Мужчины и женщины работали на расположенных

поблизости огородах либо ушли в лес собирать дикие пло-

ды, мед и дрова для очагов.

Меня обступили несколько вооруженных миниатюр-

ными луками и стрелами мальчишек. — Смотри, какую

ящерицу я убил, — похвалился Сисиве, держа за хвост мер-

твое животное.

— Только это он и умеет — стрелять ящериц, — на-

смешливо заявил один из мальчишек, почесывая коленку

пальцами другой ноги. — И то почти всегда промахивается.

— Не промахиваюсь! — крикнул Сисиве, покраснев от

злости.

Я погладила чуть отросшие волосы на его выбритой

макушке. В солнечном свете волосы у него оказались не

черными, а красновато-коричневыми. Подыскивая слова

из своего небогатого запаса, я постаралась заверить его, что

когда-нибудь он станет лучшим охотником в деревне.

Сисиве, сыну Ритими и Этевы, было шесть, максимум

семь лет от роду, потому что он еще не носил лобкового

шнурка. Ритими, считавшая, что чем раньше подвязать

пенис мальчика к животу, тем быстрее сын будет расти,

постоянно заставляла его это делать. Но Сисиве отказывал-

ся, оправдываясь, что ему больно. Этева не настаивал. Его

сын и так рос крепким и здоровым. Скоро уже, доказывал

отец, Сисиве и сам поймет, что негоже мужчине показы-

ваться на людях без такого шнурка. Как большинство де-

тей, Сисиве носил на шее кусочек пахучего корня, отгоняв-

шего хворь, и как только стирались рисунки на его теле, его

тут же заново раскрашивали пастой оното.

Заулыбавшись, начисто позабыв о гневе, Сисиве взялся

за мою руку и одним ловким движением вскарабкался на

меня так, словно я была деревом. Он обхватил меня ногами

за талию, откинулся назад и, вытянув руки к небу,

крикнул: — Смотри, какое оно голубое — совсем как твои

глаза!

Из самого центра поляны небо казалось огромным. Его

великолепия не затеняли ни деревья, ни лианы, ни листва.

Густая растительность толпилась за пределами шабоно,

позади бревенчатых заграждений, охранявших доступ в де-

ревню. Казалось, деревья терпеливо дожидаются своего ча-

са, зная, что их вынудили отступить лишь на время.

Потянув меня за руку, ребятишки свалили нас с

Сисиве на землю. Первое время я не могла разобраться, кто

чей родитель, потому что дети кочевали от хижины к

хижине, ели и спали там, где им было удобно. Только о

младенцах я точно знала, чьи они, так как они вечно

висели подвязанными к телам матерей. Ни днем, ни ночью

младенцы не проявляли никакого беспокойства независимо

от того, чем занимались их матери.

Не знаю, что бы я стала делать без Милагроса. Каждый

день он по нескольку часов обучал меня языку, обычаям и

верованиям своего народа, а я жадно записывала все это в

блокноты.

Разобраться, кто есть кто у Итикотери, было весьма

непросто. Они никогда не называли друг друга по имени,

разве что желая нанести оскорбление. Ритими и Этеву на-

зывали Отцом и Матерью Сисиве и Тешомы (детей разре-

шалось называть по имени, но как только они достигали

половой зрелости, этого всячески избегали). Еще сложнее

обстояли дела с мужчинами и женщинами из одного и того

же рода, ибо они называли друг друга братьями и сестрами;

мужчины и женщины из другого рода именовались зять-

ями и невестками. Мужчина, женившийся на женщине из

данного рода, называл женами всех женщин из этого рода,

но не вступал с ними в сексуальный контакт.

Милагрос часто замечал, что приспосабливаться

приходится не мне одной. Мое поведение, бывало, точно

так же ставило Итикотери в тупик; для них я не была ни

мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не

знали, что обо мне думать, к чему меня отнести.

Из своей хижины появилась старая Хайяма.

Визгливым голосом она велела детям оставить меня в

покое. — У нее еще пусто в животе, — сказала она и,

приобняв за талию, повела меня к очагу в своей хижине.

Стараясь не наступить и не споткнуться о какую-

нибудь алюминиевую или эмалированную посудину

(приобретенную путем обмена с другими деревнями), чере-

пашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке ва-

лявшиеся на земляном полу, я уселась напротив Хайямы.

Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и

почесывая голову ее ручного попугая, я стала ждать еды.

— Ешь, — сказала она, подавая мне печеный банан на

обломке калабаша. С большим вниманием старуха следила

за тем, как я жую с открытым ртом, то и дело

причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по до-

стоинству оценила мягкий сладкий банан.

Милагрос представил мне Хайяму как сестру

Анхелики. Всякий раз, глядя на нее, я пыталась отыскать

какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой я навеки

рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюй-

мов, Хайяма была довольно высокой для женщин Итико-

тери. Она не только физически отличалась от Анхелики, не

было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В голосе и

манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я неред-

ко чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки

вообще придавали лицу особо зловещее выражение.

— Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется

Милагрос, — заявила старуха, подавая мне второй печеный

банан.

Чтобы ничего не отвечать, я набила рот горячей едой.

Милагрос представил меня своему зятю Арасуве, вождю

Итикотери, и всем прочим жителям деревни. Однако имен-

но Ритими, повесив мой гамак в хижине, которую разделя-

ла с Этевой и двумя детьми, заявила на меня свои права. —

Белая Девушка будет спать здесь, — объявила она Милагросу,

 пояснив, что гамаки малышей Сисиве и Тешомы бу-

дут повешены вокруг очага Тутеми в соседней хижине.

Никто не стал возражать против замысла Ритими.

Молча, с чуть насмешливой улыбкой, Этева наблюдал за

тем, как Ритими носилась между хижинами — своей и Ту-

теми — перевешивая гамаки привычным треугольником

вокруг огня. На небольшом возвышении между двумя стол-

бами, поддерживающими все жилище, она водрузила мой

рюкзак среди лубяных коробов, множества разных корзин,

топора, сосудов с оното, семенами и кореньями.

Самоуверенность Ритими основывалась не столько на

том факте, что она была старшей дочерью вождя Арасуве

от его первой, уже умершей жены, дочери старой Хайямы,

и не столько на том, что она была первой и любимой женой

Этевы, сколько на том, что Ритими знала, что, несмотря на

порывистый нрав, все в шабоно ее уважали и любили.

— Не могу больше, — взмолилась я, когда Хайяма до-

стала из огня очередной банан. — У меня уже полон живот.

И задрав майку, я выпятила живот, чтобы она видела, ка-

кой он полный.

— Твоим костям надо бы обрасти жиром, — заметила

старуха, разминая пальцами банан. — У тебя груди ма-

ленькие, как у ребенка. — Хихикнув, она подняла мою

майку повыше. — Ни один мужчина никогда тебя не захо-

чет — побоится, что ушибется о твои кости.

Широко раскрыв глаза в притворном ужасе, я сделала

вид, что жадно набрасываюсь на пюре. — От твоей еды я

уж точно стану толстой и красивой, — пробубнила я с

набитым ртом.

Еще не обсохшая после купания в реке, в хижину вош-

ла Ритими, расчесывая волосы тростниковым гребнем. Сев

рядом, она обняла меня за шею и влепила пару звучных

поцелуев. Я едва удержалась от смеха. Поцелуи Итикотери

вызывали у меня щекотку. Они целовались совсем не так,

как мы; всякий раз, приложившись ртом к щеке или шее,

они делали фыркающий выдох, заставляя губы вибри-

ровать.

— Ты не станешь перевешивать сюда гамак Белой Де-

вушки, — сказала Ритими, глядя на бабку. Решительность

тона совсем не вязалась с просительно мягким выражением

ее темных глаз.

Не желая оказаться причиной спора, я дала понять,

что не так уж важно, где будет висеть мой гамак. Посколь-

ку стен между хижинами не было, мы жили практически

под одной крышей. Хижина Хайямы стояла слева от Тутеми,

 а справа от нас была хижина вождя Арасуве, где он

жил со своей старшей женой и тремя самыми младшими

детьми. Две другие его жены со своими отпрысками

занимали соседние хижины.

Ритими вперила в меня немой молящий взгляд. —

Милагрос просил меня заботиться о тебе, — сказала она,

осторожно, чтобы не оцарапать кожу, пройдясь тростнико-

вым гребнем по моим волосам.

Прервав кажущееся бесконечным молчание, Хайяма

наконец заявила: — Можешь оставить свой гамак там, где

он висит, но есть ты будешь у меня.

Все сложилось очень удачно, подумала я. Этева и без

того должен прокормить четыре рта. С другой стороны, о

Хайяме хорошо заботился ее самый младший сын. Судя по

количеству висящих под пальмовой крышей звериных че-

репов и банановых гроздей, ее сын был хорошим охотником

и земледельцем. После съеденных утром печеных бананов

вся семья собиралась за едой еще только один раз, перед

закатом. В течение дня люди закусывали всем, что попада-

лось под руку, — плодами, орехами, либо такими делика-

тесами, как жареные муравьи или личинки.

Ритими тоже, казалось, была довольна договоренно-

стью насчет питания. Она с улыбкой прошла в нашу

хижину, сняла подаренную мне ею корзину, которая висе-

ла над моим гамаком, и достала из нее блокнот и каран-

даши. — А теперь за работу, — заявила она командирским

тоном.

В последние дни Ритими передавала мне науку о своем

народе так же, как в течение шести минувших месяцев это

делал Милагрос. Каждый день он несколько часов уделял

тому, что я называла формальным обучением.

Поначалу мне было очень трудно усвоить язык. Я обна-

ружила, что у него не только сильное носовое произно-

шение, — мне еще оказалось крайне сложно понимать лю-

дей, разговаривающих с табачной жвачкой во рту. Я

попыталась было составить нечто вроде сравнительной

грамматики, но отказалась от этой затеи, когда поняла, что

у меня не только нет должной лингвистической подготовки,

но и чем больше я старалась ввести в изучение языка

рациональное начало, тем меньше могла говорить.

Лучшими моими учителями были дети. Хотя они отме-

чали мои ошибки и с удовольствием заставляли повторять

разные слова, они не делали осознанных попыток что-либо

мне объяснять. С ними я могла болтать без умолку, нимало

не смущаясь допущенных ошибок. После ухода Милагроса

я все еще многого не понимала, но не могла надивиться

тому, как легко стала общаться с остальными, научившись

правильно понимать их интонации, выражения лиц, крас-

норечивые движения рук и тел.

В часы формального обучения Ритими водила меня в

гости к женщинам то в одну, то в другую хижину, и мне

разрешалось вдоволь задавать вопросы. Ошеломленные

моим любопытством, женщины обо всем рассказывали лег-

ко, словно играя в какую-то игру. Если я чего-то не понима-

ла, они раз за разом терпеливо повторяли свои объяснения.

Я была благодарна Милагросу за создание прецедента.

Любопытство не только считалось у них бестактностью, им

вообще было не по душе, когда их расспрашивают. Несмот-

ря на это, Милагрос всячески потакал тому, что называл

моей странной причудой, заявив, что чем больше я узнаю

о языке и обычаях Итикотери, тем скорее почувствую себя

среди них как дома.

Вскоре стало очевидно, что мне вовсе не нужно зада-

вать так уж много прямых вопросов. Нередко мое самое

невинное замечание вызывало такой встречный поток

информации, о котором я и мечтать не могла.

Каждый день перед наступлением темноты я с

помощью Ритими и Тутеми просматривала собранные днем

данные и пыталась привести их в некое подобие

классификации по таким разделам, как социальная струк-

тура, культурные ценности, основные технологические

приемы, и по иным универсальным категориям социально-

го поведения человека.

Однако, к моему глубокому разочарованию, была одна

тема, которой Милагрос так и не затронул: шаманизм. Из

своего гамака я наблюдала два сеанса исцеления, которые

подробно впоследствии описала.

— Арасуве — это великий шапори, — сказал мне

Милагрос, когда я наблюдала за первым ритуалом исце-

ления.

— Своими заклинаниями он взывает к помощи ду-

хов? — спросила я, глядя, как зять Милагроса массирует,

лижет и растирает простертое тело ребенка.

Милагрос возмущенно зыркнул на меня. — Есть такие

вещи, о которых не говорят. — Он резко поднялся с места

и перед тем, как выйти из хижины, добавил: — Не

спрашивай о таких вещах. Будешь спрашивать — не мино-

вать тебе беды.

Его ответ меня не удивил, но я не была готова к его

неприкрытому гневу. Интересно, думала я, он не желает

обсуждать эту тему из-за того, что я женщина, или потому,

что шаманизм вообще является темой запретной. Тогда у

меня не хватило смелости это выяснить. То. что я женщина,

белая, да еще одна-одинешенька, само по себе внушало до-

статочные опасения.

Мне было известно, что почти во всяком обществе

знания, касающиеся практики шаманства и целительства,

открываются исключительно посвященным. За время

отсутствия Милагроса я ни разу не упомянула слова «ша-

манизм», однако целыми часами обдумывала, как бы по-

лучше об этом разузнать, не вызвав ни гнева, ни подоз-

рений.

Из моих заметок, сделанных на сеансах исцеления,

явствовало, что согласно верованиям Итикотери, тело шапори

 претерпевало некую перемену под воздействием нюха-

тельного галлюциногена эпены. То есть шаман действовал,

основываясь на убеждении, что его человеческое тело пре-

ображалось в некое сверхъестественное тело. В результате

он вступал в контакт с лесными духами. Вполне очевидным

для меня был бы приход к пониманию шаманизма через

тело — не как через объект, определяемый психохимичес-

кими законами, одушевленными стихиями природы, окру-

жением или самой душой, а через понимание тела как сум-

мы пережитого опыта, тела как экспрессивного единства,

постигаемого через его жизнедеятельность.

Большинство исследований на тему шаманизма, в том

числе и мои, сосредоточиваются на психотерапевтических

и социальных аспектах исцеления. Я подумала, что мой

новый подход не только даст новое объяснение, но и предо-

ставит мне способ узнать об исцелении, не вызывая подоз-

рений. Вопросы, касающиеся тела, вовсе не обязательно

должны быть связаны с шаманизмом. Я не сомневалась,

что шаг за шагом понемногу раздобуду необходимые дан-

ные, причем Итикотери даже не заподозрят, что именно

меня интересует на самом деле.

Всякие угрызения совести по поводу непорядочности

поставленной задачи быстро заглушались постоянными на-

поминаниями себе самой, что моя работа имеет большое

значение для понимания незападных методов целительства.

 Странные, нередко эксцентричные методы шаманизма

станут более понятными в свете совершенно иного интерп-

ретационного контекста, что, в свою очередь, расширит ан-

тропологические познания в целом.

— Ты уже два дня не работала, — сказала мне как-то

Ритими, когда солнце перевалило за полдень. — Ты не

спрашивала про вчерашние песни и танцы. Разве ты не

знаешь, что они очень важны? Если мы не будем петь и

плясать, охотники вернутся без мяса к празднику. — На-

хмурившись, она бросила блокнот мне на колени. — Ты

даже ничего не рисовала в своей книжке.

— Я отдохну несколько дней, — ответила я, прижимая

блокнот к груди, словно самое дорогое, что у меня было. Не

могла же я ей сказать, что каждая оставшаяся драгоценная

страничка предназначалась исключительно для записей по

шаманизму.

Ритими взяла мои ладони в свои, внимательно их

осмотрела и, сделав очень серьезную мину, заметила: —

Они очень устали, им надо отдохнуть.

Мы расхохотались. Ритими всегда недоумевала, как я

могу считать работой разрисовывание моей книжки. Для

нее работа означала прополку сорняков на огороде, сбор

топлива для очага и починку крыши шабоно.

— Мне очень понравились и песни, и пляски, — ска-

зала я. — Я узнала твой голос. Он очень красивый.

Ритими просияла. — Я очень хорошо пою. — В ее ут-

верждении была очаровательная прямота и уверенность;

она не хвастала, она лишь констатировала факт.— Я уве-

рена, что охотники придут с большой добычей, чтобы

хватило накормить гостей на празднике.

Согласно кивнув, я отыскала веточку и схематически

изобразила на мягкой земле фигуру человека. — Это тело

белого человека,— сказала я, обозначив основные внут-

ренние органы и кости. — Интересно, а как выглядит тело

Итикотери?

— Ты, должно быть, и впрямь устала, если задаешь

такие глупые вопросы, — сказала Ритими, глядя на меня,

как на полоумную. Она поднялась и пустилась в пляс,

припевая громким мелодичным голосом: — Это моя голова,

это моя рука, это моя грудь, это мой живот, это моя...

Вокруг нас моментально собралась толпа мужчин и

женщин, привлеченных забавными ужимками Ритими.

Смеясь и повизгивая, они принялись отпускать непристой-

ные шутки насчет тел друг друга. Кое-кто из мальчишек-

подростков буквально катался по земле от хохота, держа

себя за половые органы.

— Может еще кто-нибудь нарисовать свое тело так, как

я нарисовала мое? — спросила я.

На мой вызов откликнулось несколько человек.

Схватив кто деревяшку, кто веточку, кто сломанный лук,

они стали рисовать на земле. Их рисунки резко отличались

друг от друга, и не только в силу вполне очевидных поло-

вых различий, которые они всеми силами старались под-

черкнуть, но еще и тем, что все мужские тела были изобра-

жены с крохотными фигурками в груди.

Я с трудом скрывала радость. По моему разумению, это

должны были быть те самые духи, которых призывал Арасуве

 своими заклинаниями перед тем, как приступить к

сеансу исцеления. — А это что такое? — спросила я как

можно небрежнее.

— Это лесные хекуры, которые живут в груди у

мужчины, — ответил один из мужчин.

— Все мужчины шапори?

— В груди у каждого мужчины есть хекура, — ответил

тот же мужчина. — Но заставить их себе служить может

только настоящий шапори. И только великий шапори может

приказать своим хекурам помочь больному или отразить

колдовство враждебного шапори. — Изучая мой рисунок, он

спросил: — А почему на твоем рисунке тоже есть хекуры,

даже в ногах? Ведь у женщин их не бывает.

Я пояснила, что это никакие не духи, а внутренние

органы и кости, и они тут же дополнили ими свои рисунки.

Удовлетворившись тем, что узнала, я охотно составила ком-

панию Ритими, собравшейся в лес за дровами, что было

самой трудоемкой и нелюбимой женской обязанностью.

Топлива всегда не хватало, потому что огонь в очагах под-

держивался постоянно.

В тот же вечер, давно взяв себе это за правило, Ритими

тщательно осмотрела мои ноги на предмет колючек и заноз.

Убедившись, что таковых нет, она удовлетворенно оттерла

их ладонями дочиста.

— Интересно, преображаются ли как-то тела шапори,

когда на них воздействует эпена, — сказала я. Важно было

получить подтверждение из их же уст, поскольку изначаль-

ной предпосылкой моего теоретического построения было

то, что шаман действует на основании неких предполо-

жений, связанных с телом. Мне нужно было знать, все ли

эти люди разделяют подобные предположения, и являются

ли они осознанными или подсознательными по своей

природе.

— Ты видела вчера Ирамамове? — спросила Ритими. —

Ты видела, как он ходил? Его ноги не касались земли. Он

очень могущественный шапори. Он стал большим ягуаром.

— Он никого не исцелил, — мрачно заметила я. Меня

разочаровало то, что брат Арасуве считается великим ша-

маном. Пару раз я видела, как он колотил свою жену.

Утратив интерес к разговору, Ритими отвернулась и

начала приготовления к нашему вечернему ритуалу. Сняв

корзину с моими пожитками с небольшого возвышения в

глубине хижины, она поставила ее на землю. Один за

другим она доставала оттуда различные предметы и, под-

няв высоко над головой, ожидала, пока я их назову. Тогда

вслед за мной она повторяла название по-испански, затем

по-английски, а ей начинал вторить вечерний хор жен вож-

дя и нескольких других женщин, каждый вечер

собиравшихся в нашей хижине.

Я удобно устроилась в гамаке, а пальцы Тутеми

принялись прядь за прядью перебирать мои волосы в

поисках воображаемых вшей; я-то не сомневалась, что у

меня их нет — пока нет. На вид Тутеми была пятью-

шестью годами младше Ритими, которой, по-моему, было

около двадцати. Она была выше ростом и крупнее, а живот

ее округляла первая беременность. Она была робка и за-

стенчива. Я часто замечала в ее глазах какое-то печальное,

отсутствующее выражение, и временами она разговаривала

сама с собой, словно размышляя вслух.

— Вши, вши! — закричала Тутеми, прервав англо-

испанскую декламацию женщин.

— Дай-ка мне посмотреть, — сказала я, в полной уве-

ренности, что она шутит. — Разве вши белые? — спросила

я, разглядывая крошечных белых жучков на ее пальце. Я

всегда считала, что они темные.

— Белая Девушка — белые вши! — с лукавым видом

сказала Тутеми. С явным удовольствием она хрустнула ими

на зубах и проглотила. — Вши всегда белые.

Глава 7

Наступил день праздника. С самого полудня надо мной

хлопотали Ритими и Тутеми, взявшие на себя заботу меня

украсить. Заостренным кусочком бамбука Тутеми остригла

мне волосы на общепринятый манер, а острой, как лезвие

ножа, травинкой выбрила макушку. Волосы с моих ног она

удалила с помощью абразивной пасты, приготовленной из

золы, растительной смолы и ила.

Ритими разрисовала мне лицо волнистыми линиями, а

все тело расписала затейливыми геометрическими узорами

с помощью разжеванной веточки. Мои ноги, красные и

опухшие после удаления волос, остались нераскрашен-

ными. К моим сережкам-колечкам, которые мне удалось

отстоять, она прикрепила по розовому цветку вместе с пуч-

ками белых перьев. К предплечьям, кистям рук и коленкам

она привязала красные шнурки из хлопковой пряжи.

— О нет. Только не это, — воскликнула я, отскакивая

подальше от Ритими.

— Да это совсем не больно, — заверила она меня, а

потом негодующе спросила: — Ты что, хочешь выглядеть,

как старуха? Это же не больно, — настаивала Ритими, ходя

за мной по пятам.

— Оставь ее в покое, — сказал Этева, доставая с возвы-

шения лубяной короб. Оглядев меня, он расхохотался. Его

крупные белые зубы и прищуренные глаза, казалось, на-

смехались над моим смущением. — Не так уж много у нее

волос на лобке.

Я с облегчением повязала вокруг бедер красный хлопко-

вый пояс, который дала мне Ритими, и рассмеялась вместе с

ним. Убедившись, что широкий плоский пояс повязан так,

что его бахрома полностью скрывает неуместную раститель-

ность, я сказала Ритими: — Вот видишь, ничего не видно.

Ритими оставила это без внимания и, равнодушно

пожав плечами, продолжала обследовать собственный ло-

бок в поисках хотя бы одного волоска.

Загорелое лицо и тело Этевы украшали круги и

завитушки. Поверх лобкового шнурка он повязал толстый

круглый пояс из красной хлопковой пряжи, на предплечь-

ях — узкие полоски обезьяньего меха, к которым Ритими

прикрепила загодя отобранные Этевой из короба белые и

черные перья.

Запустив пальцы в липкую смолистую пасту, приго-

товленную сегодня утром женами Арасуве, Ритими вытер-

ла их о волосы Этевы. Тутеми сразу же взяла из другого

короба целый пучок белых пушистых перьев и прилепила

их к его голове, так что он словно оказался в белой меховой

шапке.

— Когда начнется праздник? — спросила я, глядя, как

несколько мужчин оттаскивают прочь с уже расчищенной

от растительности поляны огромные кучи банановой кожуры.

— Когда будет готов банановый суп и все мясо, —

ответил Этева, расхаживая по хижине, чтобы мы вдоволь

им налюбовались. Его губы кривились в улыбке, а на-

смешливые глаза все еще были прищурены. Он взглянул

на меня и вынул изо рта табачную жвачку. Положив ее на

обломок калабаша, он мощной высокой дугой сплюнул

поверх своего гамака. С уверенным видом человека, чрез-

вычайно довольного своей внешностью, он еще раз повер-

нулся перед нами и вышел из хижины.

Мокрую от его слюны жвачку подобрала малышка Тешома.

 Запихнув ее в рот, она принялась сосать с таким же

наслаждением, с каким я бы сейчас вгрызлась в шоколад-

ку. Ее мордашка, обезображенная торчащей изо рта жвач-

кой, выглядела уморительно. Улыбаясь, она забралась в

мой гамак и вскоре заснула.

В соседней хижине я видела вождя Арасуве, возлежа-

щего в своем гамаке. Оттуда он присматривал за приготов-

лением бананов и жаркой мяса, принесенного охотниками,

уходившими за добычей несколькими днями раньше. Слов-

но рабочие у конвейера, несколько мужчин с рекордной

скоростью обрабатывали многочисленные связки бананов.

Один, впившись острыми зубами в кожуру, раскрывал ее;

другой срывал твердую шкурку и бросал банан в лубяное

корыто, сделанное сегодня утром Этевой; третий следил за

тремя разведенными под корытом маленькими кострами.

— А почему стряпней занимаются одни мужчины? —

спросила я у Тутеми. Я знала, что женщины никогда не

готовят крупную дичь, но меня поразило, что ни одна из

них и близко не подошла к бананам.

— Женщины большие растяпы, — ответил Арасуве за

Тутеми, входя в хижину. Глаза его, казалось, ожидали,

хватит ли у меня смелости возразить. И улыбнувшись, он

добавил: — Они легко отвлекаются на всякую всячину, а

огонь тем временем прожигает корыто.

Не успела я ничего сказать в ответ, как он уже опять

был в своем гамаке. — Он приходил только затем, чтобы

это сказать?

— Нет, — сказала Ритими. — Он приходил, чтобы на

тебя посмотреть.

У меня не было охоты спрашивать, прошла ли я

инспекцию Арасуве, чтобы не напоминать ей о невыщипан-

ных волосах у меня на лобке. — Смотри, — сказала я, — к

нам гости.

— Это Пуривариве, самый старший брат Анхелики, —

сказала Ритими, указывая на старика в группе мужчин. —

Он — шапори, наводящий страх. Однажды его убили, но он

не умер.

— Однажды его убили, но он не умер, — медленно пов-

торила я, не зная, как это понимать, — в буквальном или

переносном смысле.

— Его убили во время набега, — сказал Этева, заходя

в хижину. — Мертвый, мертвый, мертвый, но не умер. —

Он раздельно выговаривал каждое слово, усиленно шевеля

губами, словно таким способом мог донести до меня

истинное значение своих слов.

— А такие набеги еще случаются?

На мой вопрос никто не ответил. Этева достал длинную

полую тростинку, небольшой тыквенный сосуд, спрятан-

ный за одним из стропил, и вышел встречать гостей, оста-

новившихся посреди поляны лицом к хижине Арасуве.

Мужчины все подходили, и я громко поинтересова-

лась, приглашались ли на праздник женщины.

— Они снаружи, — пояснила Ритими. — Украшают

себя вместе с остальными гостями, пока мужчины

принимают эпену.

Вождь Арасуве, его брат Ирамамове, Этева и еще

шестеро мужчин Итикотери, все разукрашенные перьями,

мехом и красной пастой оното, уселись на корточки на-

против уже сидевших гостей. Они немного поговорили,

избегая глядеть друг другу в глаза.

Арасуве отвязал висевший у него на шее маленький

калабаш, засыпал немного коричневато-зеленого порошка

в один конец полой тростинки и повернулся к брату

Анхелики. Приставив конец тростинки к носу шамана,

Арасуве с силой вдул одурманивающий порошок в ноздрю

старика. Шаман не сморщился, не застонал и не отшатнул-

ся, как это делали другие мужчины. Но глаза его помут-

нели, а из носа и рта потекла какая-то зеленая слизь, ко-

торую он смахивал веточкой. Медленно, нараспев он начал

произносить заклинания. Слов я не могла разобрать; они

произносились слишком тихо и тонули в завываниях

остальных.

С остекленевшими глазами, со слизью и слюной, стека-

ющей по подбородку и груди, Арасуве высоко подпрыгнул.

Красные перья попугая, висевшие у него в ушах и на

руках, затрепетали. Он подпрыгивал, касаясь земли с лег-

костью, неимоверной для человека столь плотного телосло-

жения. Лицо его словно было высечено из камня. Над кру-

тым лбом свисала прямая челка. Нос с широко раздутыми

ноздрями и оскаленный рот напомнили мне одного из

четырех царей-стражей, которых я видела когда-то в япон-

ском храме.

Кое-кто из мужчин отошел в сторону, пошатываясь и

держась за голову; их рвало. Завывания старика станови-

лись все громче; один за другим мужчины снова сгрудились

вокруг него. Они молча сидели на корточках, обхватив

руками колени и уставив глаза в лишь им одним видимую

точку, пока шапори не завершил своего песнопения.

Каждый мужчина Итикотери вернулся в свою хижину,

ведя гостя. Арасуве пригласил Пуривариве; Этева вошел в

хижину с одним из тех молодых мужчин, которых вырва-

ло. Не удостоив нас взглядом, гость развалился в гамаке

Этевы, как в своем собственном; на вид ему было не больше

шестнадцати.

— А почему не все мужчины Итикотери принимали

эпену и украсили себя? — шепотом спросила я Ритими, ко-

торая хлопотала вокруг Этевы, очищая и заново раск-

рашивая ему лицо пастой оното.

— Завтра все они будут украшены. В ближайшие дни

к нам придут еще гости, — сказала она. — Сегодняшний

день только для родственников Анхелики.

— Но ведь здесь нет Милагроса.

— Он пришел сегодня утром.

— Сегодня утром! — повторила я, не веря своим ушам.

Лежащий в гамаке Этевы юноша взглянул на меня,

широко раскрыв глаза, и закрыл их снова. Проснулась Тешома

 и захныкала. Я попыталась успокоить ее, сунув в рот

выпавшую на землю табачную жвачку. Выплюнув ее, она

•заревела еще громче. Я отдала девочку Тутеми, которая ста-

ла ее укачивать, пока ребенок не успокоился. Почему

Милагрос не дал мне знать, что вернулся, думала я со зло-

стью и обидой. От жалости к себе на глаза у меня навер-

нулись слезы.                     1

— Смотри, вот он идет, — сказала Тутеми, указывая

на вход в шабоно.

В сопровождении группы мужчин, женщин и детей

Милагрос подошел прямо к хижине Арасуве. Его глаза и

рот были обведены красными и черными линиями. Я не

сводила завороженного взгляда с повязанного у него на го-

лове черного обезьяньего хвоста, с которого свисали разноц-

ветные перья попугая. Такие же перья украшали меховые

повязки на его предплечьях. Вместо праздничного пояса из

хлопковой пряжи на нем была ярко-красная набедренная

повязка.

Необъяснимая тревога охватила меня, когда он подо-

шел к моему гамаку. При виде его сурового, напряженного

лица сердце у меня заколотилось от страха.

— Принеси свой калабаш, — сказал он по-испански и,

отвернувшись, направился к корыту с банановым супом.

Не обращая на меня ни малейшего внимания, все

двинулись на поляну вслед за Милагросом. Я молча достала

корзину, поставила ее перед собой на землю и вытащила

все свои пожитки. На самом дне, завернутый в рюкзак,

лежал гладкий, цвета охры калабаш с пеплом Анхелики.

Я часто задумывалась, что мне с ним делать. Ритими,

перебирая мои вещи, никогда не трогала рюкзака.

В моих застывших, похолодевших руках сосуд словно

потяжелел. А каким легким он был, когда я несла его через

лес подвешенным к поясу.

— Высыпь все это в корыто, — сказал Милагрос. Это

он тоже сказал по-испански.

— Там же суп, — тупо сказала я. Голос мой дрожал, а

руки так ослабели, что мне показалось, я не смогу вы-

тащить смоляную затычку.

— Высыпай, — повторил Милагрос, тихонько под-

талкивая мою руку.

Я неловко присела и медленно высыпала горелые, мел-

ко истолченные кости в суп, не сводя завороженного взгля-

да с темного холмика, выросшего на густой желтой повер-

хности. Запах был тошнотворный. Пепел так и остался

наверху. Туда же Милагрос высыпал содержимое своего со-

суда. Женщины завели причитания и плач. Может быть,

мне тоже полагается заплакать, подумала я. Но я знала,

что несмотря на все старания, не выжму из себя ни

слезинки.

Вздрогнув от громкого треска, я выпрямилась. Ручкой

мачете Милагрос расколол оба калабаша на половинки. По-

том он хорошенько размешал прах в супе, так что желтая

масса сделалась грязно-серой.

У меня на глазах он поднес половинку калабаша с су-

пом ко рту и опорожнил ее одним долгим глотком. Утерев

подбородок тыльной стороной ладони, он снова наполнил

ковшик и передал его мне.

Я в ужасе взглянула на окружавшие меня лица; они с

напряженным вниманием следили за каждым моим

движением и жестом, в их глазах не оставалось ничего че-

ловеческого. Женщины прекратили плач. Я слышала бе-

шеный стук собственного сердца. Часто сглатывая в попыт-

ках избавиться от сухости в горле, я протянула дрожащую

руку. Затем крепко зажмурилась и одним духом прог-

лотила вязкую жидкость. К моему удивлению сладкий, с

чуть солоноватым привкусом суп легко прокатился по гор-

лу. Слабая улыбка смягчила напряженное лицо Милагроса,

когда он взял у меня пустой ковшик. А я повернулась и

пошла прочь, чувствуя, как в желудке волнами накатывает

тошнота.

Из хижины доносилась визгливая болтовня и смех.

Сисиве, сидя на земле в компании своих приятелей, пока-

зывал им один за другим мои пожитки, которые я оставила

разбросанными в беспорядке. Тошнота мигом растворилась

в приступе ярости, когда я увидела свои блокноты тлею-

щими в очаге.

Захваченные врасплох дети вначале смеялись над тем,

как я, обжигая пальцы, пыталась спасти то, что осталось от

блокнотов. Постепенно веселье на их лицах сменилось

изумлением, когда до них дошло, что я плачу.

Я выбежала из шабоно по тропе, ведущей к реке,

прижимая к груди обгорелые странички. — Я попрошу

Милагроса отвести меня обратно в миссию, — бубнила я,

размазывая слезы по лицу. Но эта мысль настолько пора-

зила меня своей абсурдностью, что я расхохоталась. Как я

предстану перед отцом Кориолано с выбритой тонзурой?

Присев над водой, я заложила палец в рот и попыта-

лась вырвать. Бесполезно. Вконец измученная, я улеглась

лицом вверх на плоском камне, нависающем над водой, и

стала разбираться, что же осталось от моих записей. Прох-

ладный ветерок ворошил мои волосы. Я перевернулась на

живот. Теплота камня наполнила меня мягкой истомой,

унесшей прочь всю мою злость и усталость.

Я поискала в прозрачной воде свое лицо, но ветерок

мелкой рябью сдул с поверхности все отражения. Река не

возвращала ничего. Пойманная, словно в капкан, темными

заводями у берегов, яркая зелень растительности казалась

сплошной дымчатой массой.

— Пусти свои записи по воде, — сказал Милагрос, са-

дясь на камне рядом со мной. Его внезапное появление ме-

ня не удивило. Я ожидала, что он придет.

Чуть кивнув головой, я молча повиновалась, и рука

моя свисла с камня. Пальцы разжались. И глядя, как мои

записи уплывают по течению, я почувствовала, как с моих

плеч упал тяжкий груз. — Ты не ходил в миссию, — ска-

зала я. — Почему ты не сообщил, что отправляешься за

родственниками Анхелики?

Милагрос, не отвечая, молча глядел на другой берег.

— Это ты велел детям сжечь мои записи? — спросила я.

Он повернул ко мне лицо, но снова промолчал. Судя по

плотно сжатым губам, он был чем-то разочарован, но

чем —я не в силах была понять. Когда он, наконец, заго-

ворил, голос его был тих, словно пробивался вопреки его

желанию. — Итикотери, как и другие племена, многие го-

ды уходили все глубже в леса, подальше от миссий и

больших рек, где проходят пути белого человека. — Отвер-

нувшись, он глянул на ящерицу, с трудом перебиравшуюся

через камень. На какое-то мгновение она уставилась на нас

немигающими глазами и скользнула прочь. — Иные пле-

мена предпочли поступить иначе, — продолжал Милагрос.

 — Они хотят заполучить товары, которые предлагают

racionales. Они не смогли понять, что только лес может дать

им безопасность. Слишком поздно они обнаружат, что для

белого человека индеец не лучше собаки.

Он говорил, что всю жизнь прожив между двумя ми-

рами, он знает, что у индейцев нет шансов выжить в мире

белого человека, как бы ни старались отдельные немногие

представители обеих рас сделать возможным обратное.

Я стала рассказывать об антропологах и их работе, о

важности запечатления обычаев и верований, которые, как

он только что сам сказал, в противном случае обречены на

забвение.

Тень насмешливой улыбки искривила его губы. — Про

антропологов я знаю: я работал как-то с одним из них как

информатор, — сказал он и засмеялся; смех его был тонок

и визглив, но лицо оставалось бесстрастным. В глазах его

не было смеха; они светились враждебностью.

Я опешила, потому что его гнев был, казалось, направ-

лен против меня. — Ты же знал, что я антрополог, — неу-

веренно сказала я. — Ты сам помогал мне заполнить до-

брую половину блокнота сведениями об Итикотери. Ведь ты

же водил меня от хижины к хижине, поощряя других все

мне рассказывать и учить вашему языку и обычаям.

Милагрос хранил полную невозмутимость, его раскра-

шенное лицо походило на лишенную всякого выражения

маску. Мне захотелось его встряхнуть. Моих слов он будто

не слышал. Милагрос смотрел на деревья, уже почерневшие

на фоне угасающего неба. Я заглянула снизу вверх ему в

лицо. Голова его резким силуэтом выделялась на фоне неба.

И я увидела небо, словно подернутое огненными перьями

попугая и пурпурными кистями длинной обезьяньей

шерсти.

Милагрос печально покачал головой. — Ты сама зна-

ешь, что пришла сюда не работать. Ты намного лучше мог-

ла бы сделать то же самое в какой-нибудь деревне поближе

к миссии. — В уголках его глаз собрались слезы; они дрожа

поблескивали на густых коротких ресницах. — Знание

наших обычаев и верований дано тебе для того, чтобы ты

могла войти в ритм нашей жизни; чтобы ты чувствовала

себя под защитой и в безопасности. Это дар, который нельзя

ни использовать, ни передавать другим.

Я не в силах была отвести взгляда от его влажных бле-

стящих глаз; в них не было упрека. В его черных зрачках

я видела отражение своего лица. Дар Анхелики и Милагроса.

 Наконец-то я поняла. Меня провели сюда через леса

вовсе не затем, чтобы я увидела их народ глазами антропо-

лога, просеивая, взвешивая и анализируя все увиденное и

услышанное, — а для того, чтобы увидеть их так, как

увидела бы Анхелика в свой последний раз. Она тоже зна-

ла, что ее время и время ее народа подходит к концу.

Я перевела взгляд на воду. Я и не почувствовала, как

мои часы упали в реку, но они лежали там на галечном

дне, — зыбкое видение крошечных светящихся точек в во-

де, то сходящихся вместе, то расходящихся. Должно быть,

сломалось звено металлического браслета, подумала я, но

не стала и пытаться достать часы, это последнее звено, со-

единявшее меня с миром за пределами этого леса.

Голос Милагроса прервал мои мысли: — Когда-то очень

давно, в одной деревне у большой реки я работал у антро-

полога. Он не жил вместе с нами в шабоно, а построил себе

отдельную хижину неподалеку от бревенчатого заграж-

дения. У нее были стены и дверь, которая запиралась

изнутри и снаружи. — Милагрос немного помолчал, смах-

нул слезы, подсыхавшие у окруженных морщинками глаз,

потом спросил: — Хочешь знать, что я с ним сделал?

— Да, — неуверенно сказала я.

— Я дал ему эпену, — Милагрос выдержал паузу и

улыбнулся, словно моя настороженность доставила ему удо-

вольствие. — Этот антрополог повел себя так же, как любой

другой, кто вдохнет священный порошок. Он сказал, что у

него были видения, как у шамана.

— В этом нет ничего удивительного, — сказала я, слег-

ка раздосадованная плутовским тоном Милагроса.

— А вот и есть, — сказал он и рассмеялся. — Потому

что я вдул ему в ноздри обычную золу. А от золы только

кровь идет из носа, больше ничего.

— Ты и мне собираешься дать то же самое? — спросила

я, покраснев от того, как жалостно прозвучал мой голос.

— Я дал тебе частицу души Анхелики, — тихо сказал

он, помогая мне подняться.

Границы шабоно, казалось, растворялись в темноте. В

тусклом свете я все хорошо видела. Собравшиеся вокруг ко-

рыта люди показались мне похожими на лесных существ,

в их блестящих глазах отражался свет костров.

Я уселась рядом с Хайямой и приняла из ее рук кусок

мяса. Ритими потерлась головой о мою руку. Малышка Тешома

 вскарабкалась ко мне на колени. Среди знакомых

запахов и звуков я чувствовала полное удовлетворение и

защищенность. Пристально всматриваясь в окружающие

меня лица, я думала о том, как много у Анхелики родст-

венников. Не было ни одного лица, походившего на нее.

Даже черты Милагроса, прежде казавшегося таким

похожим на Анхелику, теперь выглядели иначе. А может,

я уже забыла, как она выглядела, подумала я с грустью. И

тут в свете костра я увидела ее улыбающееся лицо. Я трях-

нула головой, пытаясь избавиться от наваждения, и оказа-

лось, что я смотрю на старого шамана Пуривариве, сидяще-

го на корточках чуть поодаль от всех.

Это был маленький, тощий, сухой человечек с коричне-

вато-желтой кожей; мышцы на его руках и ногах уже

усохли. Но волосы его все еще были темны и чуть вились.

Он никак не был украшен; все его одеяние состояло из повя-

занной вокруг талии тетивы. На подбородке торчали

редкие волоски, а по краям верхней губы виднелись жалкие

остатки усов. Его глаза под тяжелыми сморщенными ве-

ками поблескивали крохотными огоньками, отражая свет

костра.

Зевнув, он раскрыл зияющий провалами рот, в кото-

ром, как сталагмиты, торчали пожелтевшие зубы. Смех и

разговоры смолкли, когда он стал нараспев произносить

заклинания голосом, который, казалось, принадлежал к

иному месту и времени. У него было два голоса: один, гор-

танный, был высокий и гневный; другой, идущий из живо-

та, был низкий и успокаивающий.

Долго еще после того, как все разошлись по гамакам и

угасли костры, Пуривариве, согнувшись в три погибели,

сидел у небольшого огня посреди поляны. Он пел тихим

приглушенным голосом.

Я выбралась из гамака и присела рядом с ним на кор-

точки, стараясь коснуться ягодицами земли. По мнению

Итикотери, это был единственный способ, полностью рас-

слабившись, часами сидеть на корточках. Давая понять,

что заметил мое присутствие, Пуривариве коротко взгля-

нул на меня и снова уставился в пустоту, словно я прервала

ход его размышлений.

Больше он не шевелился, и у меня возникло странное

ощущение, что он уснул. Но тут он чуть передвинул по

земле ягодицы, не расслабляя ног, и потихоньку снова еле

слышно запел. Ни одного слова я понять не могла.

Начался дождь, и я вернулась в свой гамак. Капли мяг-

ко шлепались на пальмовую крышу, порождая странный

завораживающий ритм. Когда я снова обратила взгляд к

центру поляны, старик уже исчез. И только с поднимаю-

щейся над лесом зарей я провалилась в бесконечность сна.

Глава 8

Красный закат пронизывал воздух багряным све-

чением. Несколько минут небо пылало перед тем, как быс-

тро погрузиться в темноту. Шел третий день праздника.

Сидя в гамаке с детьми Этевы и Арасуве, я наблюдала, как

около полусотни мужчин Итикотери и их гостей с самого

полудня без еды и отдыха пляшут в центре поляны. В

ритме собственных пронзительных криков, под трескучее

постукивание луков о стрелы, они поворачивались то в одну

сторону, то в другую, ступая вперед и назад. Над всем вла-

ствовал глухой назойливый ритм звуков и движений, ко-

лыхание перьев и тел, смешение алых и черных узоров.

Над деревьями взошла полная луна, ярко высветив

поляну. На мгновение непрерывный гул и движение

стихли. Затем плясуны разразились дикими гортанными

криками, наполнив воздух оглушительным ревом, и

отшвырнули прочь луки и стрелы.

Забежав в хижины, танцоры выхватили из очагов го-

рящие головни и с бешеной яростью принялись лупить ими

по столбам, поддерживающим крышу шабоно. Полчища

всевозможных ползучих насекомых со всех ног бросились

спасаться в пальмовой крыше, а оттуда дождем посыпались

вниз.

Испугавшись, что хижины могут рухнуть либо разле-

тающиеся искры подожгут крыши, я с детьми выбежала

наружу. Земля дрожала от топота ног мужчин, разво-

ротивших очаги во всех хижинах. Размахивая над головой

горящими головнями, они выбежали в центр поляны и воз-

обновили пляску со все нарастающим неистовством. Они

обошли поляну по кругу, болтая головами во все стороны,

словно марионетки с оборванными ниточками. Пышные

белые перья в их волосах, трепеща, ниспадали на бле-

стящие от пота плечи..

Луна скрылась за черной тучей. Поляну освещали

теперь только искры, слетающие с горящих головней.

Пронзительные крики мужчин взвились еще выше; раз-

махивая палицами над головой, они стали приглашать

женщин принять участие в пляске.

С криками и смехом женщины бросились врассыпную,

ловко уворачиваясь от свистящих в воздухе дубинок.

Неистовство плясунов неумолимо нарастало и достигло

наивысшей точки, когда юные девушки с гроздьями жел-

тых бананов в высоко поднятых руках влились в их круг,

покачиваясь в чувственном самозабвении.

Не помню точно, Ритими или кто другой втащил меня

в пляшущую толпу, потому что в следующее мгновение я

очутилась одна посреди бешеного круговорота исступлен-

ных лиц. Зажатая между мраком и телами, я попыталась

пробраться к Хайяме, стоявшей на безопасном расстоянии

в своей хижине, но не знала, куда мне идти. Я не узнала

мужчину, который, размахивая палицей, снова втолкнул

меня в гущу пляски.

Я закричала и с ужасом поняла, что мои крики словно

онемели, выдохлись внутри меня бесчисленными отголо-

сками. Ничком падая на землю, я почувствовала резкую

боль в голове за ухом. Я открыла глаза, стараясь что-нибудь

увидеть сквозь густеющий вокруг меня мрак, и только ус-

пела подумать, заметил ли хоть кто-то в неистовой круго-

верти скачущих ног, что я упала. А потом была темнота,

помеченная искорками света, влетающими и вылета-

ющими у меня из головы, словно ночные светляки.

Потом я смутно осознала, что кто-то оттаскивает меня

подальше от топота пляски и укладывает в гамак. Я с

огромным усилием открыла глаза, но склонившаяся надо

мной фигура была как в тумане. На лице и затылке я

ощутила легкое прикосновение чуть дрожащих рук. На

мгновение мне показалось, что это Анхелика. Но услышав

этот ни на что не похожий голос, идущий из глубины живо-

та, я поняла, что это старый шаман Пуривариве распевает

свои заклинания. Я попыталась сосредоточить на нем

взгляд, но его лицо оставалось размытым, словно видимое

сквозь толстый слой воды. Я хотела спросить его, где он

был, почему я не видела его с первого дня праздника, но

слова оставались лишь образами у меня в голове.

Не знаю, то ли я потеряла сознание, то ли спала, но

когда я очнулась, Пуривариве уже не было. Вместо него я

увидела лицо Этевы, склоненное надо мной так низко, что

я могла бы потрогать красные круги на его щеках, между

бровями и в уголках глаз. Я протянула руки. Но рядом уже

никого не было. Я снова прикрыла глаза; в голове, словно

в черной пустоте, красной вуалью плясали круги. Я покреп-

че зажмурилась, пока это видение не рассыпалось на

тысячи осколков. Огонь в очаге разожгли снова; он на-

полнил хижину уютным теплом, а меня словно спеленало

плотное покрывало дыма. Вырванные из темноты пля-

шущие тени отражались в золотистом налете на свисающих

со стропил калабашах.

Весело смеясь, в хижину вошла старая Хайяма и усе-

лась возле меня на земляной пол. — Я думала, ты будешь

спать до утра. — Подняв обе руки к моей голове, она стала

ощупывать ее, пока не отыскала шишку, вздувшуюся за

ухом. — Большая, — заметила она. Ее иссохшее лицо вы-

ражало сдержанную грусть; в глазах теплился тихий лас-

ковый свет. Я села в лубяном гамаке. Только теперь до меня

дошло, что я нахожусь не в хижине Этевы.

— Ирамамове, — сказала Хайяма, опередив мой воп-

рос. — Его хижина была ближе всех, вот Пуривариве и

притащил тебя сюда после того, как тебя толкнули на чью-

то дубинку.

Луна уже высоко забралась в небо. Ее бледный мерца-

ющий свет сеялся на поляну. Пляски закончились, но в

воздухе все еще висела неуловимая дрожь.

Крича и ударяя стрелами о луки, несколько мужчин

встали полукругом перед хижиной. Ирамамове и один из

его   гостей   шагнули   в   центр   группы   живо

жестикулирующих мужчин. Я не могла сказать, из какой

деревни был этот гость, так как совершенно запуталась в

разных группах, приходивших и уходивших с начала

праздника.

Ирамамове крепко уперся ногами в землю и поднял

левую руку над головой, выпятив грудь. — Ха, ха, ахаха,

аита, аита! — прокричал он, притопывая ногой. Этим бес-

страшным кличем он вызывал противница нанести ему

удар.

Молодой гость отмерил вытянутой рукой расстояние до

тела Ирамамове; он несколько раз замахивался, и наконец,

его сжатый кулак нанес мощный удар в левую сторону

груди Ирамамове.

Потрясенная, я сжалась всем телом. На меня накатила

тошнота, словно боль прошила мою собственную грудь. —

Почему они дерутся? — спросила я Хайяму.

— Они не дерутся, — смеясь, ответила та. — Они хотят

услышать, как звучат хекуры, жизненные сущности, обита-

ющие у них в груди. Они хотят слышать, как при каждом

ударе вибрируют хекуры.

Толпа взорвалась подбадривающими криками. Бурно

дыша от возбуждения, юный гость отступил и ударил Ира-

мамове еще раз. С презрительно вздернутым подбородком,

твердым взглядом, замерев в гордой стойке, Ирамамове

принял одобрительные, возгласы мужчин. Только после

третьего удара он изменил стойку. На мгновение его губы

скривились в одобрительной усмешке, и тут же снова

появилась ухмылка презрения и равнодушия. Постоянное

притопывание ногой, как объяснила мне Хайяма, выража-

ло не что иное, как раздражение: противник еще не нанес

ему достаточно сильного удара.

С нездоровым оттенком праведного удовлетворения я

надеялась, что Ирамамове хорошенько прочувствует каж-

дый удар. Поделом ему, думала я. Увидев однажды, как он

колотит свою жену, я стала испытывать к нему все нара-

стающую неприязнь. И все же я не могла не восхищаться

тем, как он храбро держится среди этой толпы. В его пря-

мой, как стрела, спине, в том, как он выпячивает разукра-

шенную ссадинами грудь, было что-то по-детски

задиристое. Его круглое плоское лицо с узким лбом и рас-

пухшей верхней губой казалось таким ранимым, когда он

в упор глядел на стоящего перед ним молодого противника.

Интересно, подумала я, не выдает ли его чуть дрогнувший

взгляд, что ему крепко досталось.

Четвертый удар с сокрушительной силой врезался ему

в грудь. Его отголоски походили на катящиеся по реке

камни во время бури.

— Пожалуй, я слышала его хекуры, — сказала я, уве-

ренная, что у Ирамамове сломано ребро.

— Он ваитери! — хором воскликнули Итикотери и их

гости. Они восторженно запрыгали на корточках, колотя

над головой стрелами о луки.

— Да. Это храбрец, — повторила Хайяма, не сводя глаз

с Ирамамове. Тот, весьма довольный тем, как мощно проз-

вучали его хекуры, стоял, выпрямившись в толпе приветст-

вовавших его мужчин, а его покрытая синяками грудь раз-

дувалась от гордости.

Успокоив зрителей, вождь Арасуве шагнул к брату. —

А теперь ты прими удар Ирамамове, — сказал он тому, кто

нанес ему четыре удара.

Гость встал перед Ирамамове в такую же задиристую

позицию. Кровь брызнула у него изо рта, когда он рухнул

на землю под третьим ударом Ирамамове.

Ирамамове высоко подпрыгнул и пустился в пляс вок-

руг упавшего. Пот блестел на его лице, на вздувшихся мус-

кулах шеи и плеч. Но голос его звучал ясно, звеня радо-

стью, когда он воскликнул: — Ай, ай, айайайай, айай!

Две женщины из числа гостей отнесли побитого в пус-

той гамак рядом с тем, в котором сидели мы с Хайямой.

Одна из них плакала; другая склонилась над мужчиной и

стала отсасывать кровь и слюну из его рта, пока тот не

задышал короткими медленными вздохами.

Ирамамове вызвал еще одного гостя нанести ему удар.

После первого он упал на колени и в таком положении пот-

ребовал, чтобы противник ударил еще раз. После следую-

щего удара изо рта у него показалась кровь. Гость присел

на корточки лицом к Ирамамове. Они обхватили друг друга

руками и крепко обнялись.

— Ты хорошо ударил, — едва слышно прошептал Ира-

мамове. — Мои хекуры полны жизни, могущественны и

счастливы. Пролилась наша кровь. Это хорошо. Наши сы-

новья вырастут крепкими. Наши огороды и лесные плоды

будут зреть до сладости.

Гость выразил примерно те же мысли. Поклявшись в

вечной дружбе, он пообещал Ирамамове мачете, приобре-

тенное у индейцев, живущих у большой реки.

— А вот на это надо будет посмотреть внимательно, —

сказала Хайяма, выходя из хижины. В числе мужчин, вы-

шедших в круг для следующего раунда ритуальных ударов,

был ее самый младший сын.

Я не хотела оставаться с побитым гостем в хижине Ира-

мамове. Две женщины, которые его принесли, вышли

просить пришедшего с ними шамана, чтобы тот приготовил

какое-нибудь снадобье, чтобы снять боль в груди раненого.

Перед глазами у меня все поплыло, когда я встала на

ноги. Я медленно прошла через пустые хижины, пока не

добралась до хижины Этевы. Там я растянулась в своем

хлопковом гамаке, и надо мной сомкнулась жуткая

тишина, словно я погрузилась в легкое забытье.

Меня разбудили рассерженные крики. Кто-то го-

ворил: — Этева, ты спал с моей женщиной без моего разре-

шения! — Голос прозвучал так близко, словно над самым

моим ухом. Перед хижиной собралась группа мужчин и

хихикающих женщин. Этева, неподвижно стоя в толпе с

лицом, похожим на непроницаемую маску, не отвергал

обвинения. Внезапно он крикнул: — Ты и твоя семья все

три дня жрали, как голодные собаки! — Это было заведомо

несправедливое обвинение; гостям давалось все, что они

просили, ибо во время праздника огороды и охотничьи

угодья хозяев были в распоряжении гостей. Подобное оскор-

бление означало, что данный человек злоупотреблял своим

привилегированным положением. — Ритими, подай-ка

мою набруши! — крикнул Этева, грозно сдвинув брови на

стоящего перед ним разъяренного молодого мужчину.

Ритими с рыданиями кинулась в хижину, выбрала

подходящую дубинку и, не глядя на мужа, вручила ему

четырехфутовую палицу. — Не могу я на это смотреть, —

сказала она, плюхаясь в мой гамак. Я обняла ее, стараясь

утешить. Не будь она такой расстроенной, я бы рассмея-

лась. Ни в малейшей степени не встревоженная неверно-

стью Этевы, Ритими боялась, что вечер может закончиться

серьезной потасовкой. Глядя на то, как орали друг на друга

двое разгневанных мужчин, и на возбужденную реакцию

толпы, я тоже невольно прониклась тревогой.

— Ударь меня по голове, — потребовал взбешенный

пришелец. — Ударь, если ты мужчина. Увидим, посмеемся

ли мы вместе. Увидим, пройдет ли ярость.

— Мы оба разозлены, — кричал Этева с нахальной

самоуверенностью, взвешивая в руке набруши. — Мы дол-

жны умиротворить наш гнев. — Затем без дальнейших раз-

говоров он крепко врезал по выбритой тонзуре противника.

Из раны хлынула кровь. Она медленно растекалась по

лицу мужчины, пока не залила его сплошной красной ма-

ской. Ноги его дрогнули и чуть было не подкосились. Но он

устоял.

— Ударь меня, и мы снова станем друзьями, —

воинственно гаркнул Этева, заставив смолкнуть разгоря-

ченную толпу. Опершись на палицу, он подставил в

ожидании голову. Удар противника на мгновение оше-

ломил Этеву; кровь ручьем потекла по бровям и ресницам,

заставив его закрыть глаза. Тишину взорвали вопли

мужчин, и целый хор одобрительных выкриков потребо-

вал, чтобы они ударили друг друга еще раз.

Со смешанным чувством ужаса и восхищения я

следила за стоящими лицом к лицу противниками. Их му-

скулы были напряжены, вены на шеях вздулись, глаза

сверкали, словно омытые яростным потоком крови. Их

лица, замершие презрительными красными масками, не

выдавали боли, когда они, как два раненых петуха» стали

кружить друг против друга.

Тыльной стороной ладони Этева стер кровь, мешавшую

ему видеть, и сплюнул. Подняв палицу, он с силой опустил

ее на голову соперника, и тот беззвучно рухнул на землю.

Цокая языками, с помутневшими глазами, зрители

разразились жуткими воплями. Я не сомневалась, что

поединку пришел конец, когда все шабоно наполнилось их

оглушительными криками. Я взялась за руку Ритими и

удивилась, что ее залитое слезами лицо хранило довольное,

почти радостное выражение. Она пояснила, что, судя по

тону издаваемых мужчинами выкриков, их уже не волно-

вали нанесенные вначале оскорбления. Все, что их интере-

совало, — это лицезрение могущества хекур каждого из со-

перников. Тут не было ни победителей, ни побежденных.

Если боец падал, это всего лишь означало, что в данный

момент его хекуры недостаточно сильны.

Кто-то из зрителей вылил на лежащего гостя полный

калабаш воды, потянул его за уши, вытер кровь с лица.

Потом, помогая подняться, сунул в руки обалдевшему бой-

цу его палицу и велел еще раз ударить Этеву по голове. У

мужчины едва хватило сил поднять тяжелую палицу; вме-

сто того, чтобы опустить ее на череп Этевы, он нанес ему

удар в центр груди.

Этева рухнул на колени, кровь потекла у него изо рта

по губам, подбородку и шее, вниз по груди и бедрам, крас-

ной струйкой уходя в землю. — Как хорошо ты ударил, —

сдавленно произнес Этева. — Пролилась наша кровь. Наши

тревоги позади. Наш гнев умиротворен.

Ритими подошла к Этеве. С громким вздохом я откину-

лась в гамаке и закрыла глаза. За этот вечер я насмотрелась

достаточно крови. Опасаясь, нет ли у меня небольшого сот-

рясения, я ощупала припухлость на голове.

Когда кто-то схватился за лиану, которой мой гамак

был привязан к одному из столбов, я чуть не вывалилась на

землю. Вздрогнув от неожиданности, прямо над собой я

увидела залитое кровью лицо Этевы. То ли он меня не за-

метил, то ли ему было все равно, где лежать, но он просто

кучей повалился на меня. Запах крови, теплый и острый,

смешивался с кислым запахом его кожи. Несмотря на

отвращение, я не могла отвести глаз от зияющей раны на

его черепе, откуда до сих пор сочилась кровь, и от вздув-

шейся, побагровевшей груди.

Только а стала обдумывать, как бы высвободить

придавленные его тяжестью ноги, как в хижину вошла

Ритими, неся в руках калабаш с подогретой на костре во-

дой. Она ловко приподняла Этеву и жестом велела мне сесть

в гамаке за его спиной, чтобы можно было опереть его о мои

поднятые колени. Осторожными движениями она обмыла

ему лицо и грудь.

Этеве было лет двадцать пять, однако с прилипшими

ко лбу влажными волосами и чуть приоткрытыми губами

он казался беззащитным, как спящий ребенок. Мне вдруг

пришло в голову, что он может умереть от внутренних пов-

реждений.

— Завтра он поправится, — сказала Ритими, словно

угадав мои мысли. Она тихонько засмеялась; в ее смехе

по-детски звенела затаенная радость. — Хорошо, что

пролилась кровь. У него сильные хекуры. Он ваитери.

Довольный похвалой Ритими, Этева открыл глаза. Пе-

реведя взгляд на меня, он что-то невнятно пробормотал.

— Да. Он ваитери, — поддакнула я.

Вскоре появилась Тутеми с темным горячим варевом.

— Что это такое? — спросила я.

— Лекарство, — улыбаясь, ответила Тутеми. Она суну-

ла палец в снадобье и мазнула им по моим губам. —

Пуривариве приготовил его из кореньев и волшебных рас-

тений. — В глазах Тутеми поблескивал довольный огонек.

Пролилась кровь: теперь она была уверена, что родит креп-

кого, здорового сына.

Ритими осмотрела мои ноги, все в синяках и ссадинах

после того, как Пуривариве волок меня через поляну, и

обмыла их остатками теплой воды. Я улеглась в неудобном

лубяном гамаке Этевы.

Луна в короне желтого сияния добралась уже почти до

верхушек деревьев. Несколько мужчин все еще плясали и

пели на поляне; потом луна спряталась за тучей, и все пото-

нуло во мраке. Одни лишь голоса, уже не пронзительные,

а тихо бормочущие, указывали на то, что плясуны еще не

разошлись. Луна выглянула снова, бледный свет озарил

кроны деревьев, и темнокожие фигуры снова материализо-

вались из тьмы; длинные тени их тел придавали реальность

тихому постукиванию луков о стрелы.

Кое-кто из мужчин пел до тех пор, пока на востоке над

деревьями не показался краешек зари. Небо покрывали

темные пурпурные облака цвета избитой груди Этевы. Роса

сверкала на листве, на бахроме склонившихся над

хижинами пальмовых вершин. Голоса постепенно стихали,

уносимые прохладным предрассветным ветром.

ЧАСТЬ

ТРЕТЬЯ

Глава 9

Сев и высадка рассады изначально относились к

мужским обязанностям, но большинство женщин сопро-

вождало своих мужей, отцов и братьев, когда те отправ-

лялись поутру на огороды. Составляя им компанию,

женщины помогали в прополке либо пользовались возмож-

ностью собрать топливо для очагов, если бывали срублены

новые деревья.

Несколько недель я ходила с Этевой, Ритими и Тутеми

на их участки. Долгие утомительные часы прополки, каза-

лось, уходили впустую, поскольку не видно было никакого

улучшения. Солнце и дожди одинаково способствовали

росту всяких растений, без учета человеческих интересов.

У каждой семьи был свой участок земли, отгорожен-

ный поваленными стволами деревьев. Огород Этевы сосед-

ствовал с огородом Арасуве, который возделывал самый

обширный участок из всех Итикотери, ибо в дни

праздников гости кормились именно с участка вождя.

Сначала я умела распознавать только несколько видов

бананов и различные пальмы, здесь и там растущие на ого-

родах. Плодоносящие пальмы также высаживались целе-

направленно, каждое дерево принадлежало тому, кто его

посадил. Позднее я к своему удивлению обнаружила в за-

рослях сорняков великое разнообразие съедобных корне-

плодов, таких как маниока, батат, разные тыквенные

лианы, хлопчатник, табак и колдовские травы. На огоро-

дах и вокруг шабоно выращивались также деревья с розо-

выми цветами и красными стручками, из которых приго-

товлялась красная паста оното.

Пучки красных остроконечных стручков срезались,

очищались, а ярко-алые семена с окружающей их мясистой

мякотью помещались в большой калабаш, наполненный

водой. Тщательно измельченная и перемешанная оното за-

тем полдня кипятилась на медленном огне. Остыв за ночь,

наполовину затвердевшая масса заворачивалась в проды-

рявленные банановые листья и подвешивалась для про-

сушки к стропилам хижины. Несколько дней спустя гото-

вая к употреблению красная паста раскладывалась в

маленькие калабаши.

В огороде Этевы Ритими, Тутеми и Этева имели свои

собственные грядки с табаком и волшебными травами. Так

же, как табачные грядки каждого жителя деревни, они

были огорожены от непрошеных гостей частоколом из

палок и острых костей. Табак не позволялось брать без раз-

решения, при каждом таком случае вспыхивали ссоры.

Ритими показала мне несколько своих волшебных трав.

Одни применялись для возбуждения любовной страсти и

защиты; другие использовались в недобрых целях. Этева

никогда не рассказывал о своих волшебных травах, а

Ритими и Тутеми делали вид, что ничего о них не знают.

Однажды я увидела, как Этева выкапывает какой-то

клубневидный корень. На другой день, уходя на охоту, он

натер стопы и ноги этим измельченным в кашицу корнем.

В тот день на ужин у нас было мясо броненосца. — Какое

могущественное растение, — заметила я. Он долго смотрел

на меня в недоумении, потом с усмешкой сказал: — Корни

адома оберегают от змеиных укусов.

В другой раз, когда я сидела на огороде с малышом

Сисиве, слушая его подробные пояснения насчет съедобных

муравьев, мы увидели, как его отец выкапывает другой ко-

рень. Этева раздробил его, смешал сок с оното и натер этой

смесью все тело. — На тропе моего отца появится пекари, —