|
Выдержки из произведения
Карлос Кастанеда. Отделенная реальность
Книга вторая
/ Продолжение бесед с доном Хуаном /
Введение
Десять лет назад мне посчастливилось встретиться в
западной Мексике с одним индейцем из племени яки. Я назвал
его "дон Хуан". В испанском языке д о н - это обращение,
выражающее уважение.
Мое знакомство с доном Хуаном состоялось при следующих
обстоятельствах. Я сидел с Биллом, своим другом, в
автобусном депо пограничного городка в аризоне. Мы были
очень спокойны. Во второй половине дня летняя жара казалась
за плечо.
- Вон человек, о котором я тебе рассказывал, - сказал
он тихим голосом.
Он значительно кивнул в сторону входа. Старик только
что вошел в помещение.
- Что ты мне рассказывал о нем? - спросил я.
- Это тот самый индеец, который знает о пейоте,
помнишь? - я вспомнил, как мы с Биллом как-то проездили весь
день на машине, разыскивая дом "эксцентричного индейца",
который жил в том районе. Мы не нашли его дом, и у меня
возникло ощущение, что индейцы, которых мы спрашивали о нем,
намеренно давали нам неверное направление. Билл сказал, что
человек этот был "травник" (человек, собирающий и продающий
лекарственные растения) и что он очень много знает о
галлюциногенном кактусе - пейоте. Он сказал также, что мне
стоило бы встретиться с ним. Билл был моим гидом по этим
местам в то время, когда я собирал различные сведения о
лекарственных травах, используемых индейцами.
Билл поднялся и подошел к человеку поздороваться.
Индеец был среднего роста. Его волосы были седыми и
короткими и немного нависали над ушами, подчеркивая
округлость головы. Он был очень темным. Глубокие морщины на
лице придавали ему вид глубокого старца, однако его тело,
казалось, было сильным и собранным. Я с минуту наблюдал за
ним. Он передвигался с легкостью, которую я считал бы
невозможной для старика. Билл сделал мне знак подойти к ним.
- Он хороший парень, - сказал мне Билл, - но я не могу
понимать его. Его испанский, по-моему, исковеркан и полон
сельских разговорных выражений.
Старик глянул на Билла и улыбнулся. А Билл, который
знал по-испаски лишь несколько слов, произнес на этом языке
какую-то абсурдную фразу. Он посмотрел на меня, как бы
спрашивая, имеет ли эта фраза какой-нибудь смысл, но я не
знал, что он хотел сказать; тогда он смущенно улыбнулся и
отошел. Старик взглянул на меня и начал смеяться. Я объяснил
ему, что мой друг иногда забывает, что он не говорит
по-испански.
- Я думаю также, что он забыл представить нас друг
другу, - сказал я и назвал свое имя.
- А я, Хуан матус, к вашим услугам, - сказал он.
Мы пожали друг другу руки и некоторое время молчали. Я
нарушил молчание и рассказал о стоящей передо мной задаче. Я
сказал ему, что ищу любого рода информацию о растениях,
особенно о пейоте. Я некоторое время продолжал напористо
говорить и, хотя я был почти полным невеждой в этом вопросе,
тем не менее я сказал ему, что уже очень многое знаю о
пейоте. Я считал, что если я похвастаюсь своим знанием, то
ему будет интересно разговаривать со мной. Но он не сказал
ничего. Он терпеливо слушал. Затем он медленно кивнул и
уставился на меня: его глаза, казалось, светились своим
собственным светом. Я избегал его взгляда. Я чувствовал
неудобство. У меня была уверенность в тот момент, что он
знает, что я говорю чепуху.
- Заходи как-нибудь ко мне домой, - сказал он, наконец
отведя свои глаза от меня. - может быть мы сможем там
поговорить более легко.
Я не знал, что еще сказать. Я чувствовал неудобство.
Через некоторое время Билл возвратился в зал. Он понял мое
неудобство и ни слова не сказал. Некоторое время мы сидели в
напряженном молчании. Затем старик поднялся. Его автобус
прибыл. Он попрощался.
- Не очень хорошо пошло? - спросил Билл. - Да.
Невыносимой. Внезапно Билл наклонился ко мне и тронул меня
- ты спрашивал его о растениях?
- Да, спрашивал, но я думаю, что спросил не так.
- Я же говорил тебе, что он очень эксцентричен. Индейцы
в окрестностях знают его, но они никогда о нем не говорят. А
это уже кое-что.
- Все же он сказал, что я могу зайти к нему домой.
- Он надул тебя. Конечно, ты можешь зайти к нему домой,
но что это значит? Он никогда ничего тебе не скажет. Даже,
если ты попросишь его о чем-то, он замнется, как если б ты
был идиотом, несущим околесицу.
Билл убежденно говорил, что он встречал ранее людей
такого рода, которые производят впечатление очень знающих.
На его взгляд, сказал он, такие люди не стоят забот, так как
рано или поздно можно получить ту же информацию от
кого-нибудь еще, кто не строит из себя труднодоступного. Он
сказал, что у него нет ни времени, ни терпения, чтобы
распутывать туман стариков, и что, возможно, старик только
делает вид, что знает что-то о травах, тогда как в
действительности он знает не больше любого другого.
Билл продолжал говорить, но я не слушал. Мои мысли все
еще были заняты старым индейцем. Он знал, что я лгу. Я
вспомнил его глаза. Они действительно сияли.
Через пару месяцев я вернулся, чтобы навестить его, не
столько как студент антропологии, интересующийся
лекарственными растениями, сколько как человек с
необъяснимым любопытством. То, как он тогда взглянул на
меня, было беспрецедентным явлением в моей жизни. Я хотел
знать, что скрывалось под этим взглядом. Это стало для меня
почти точкой преткновения. Я размышлял об этом, и, чем
дольше я думал, тем более необычным мне это казалось.
Мы стали с доном Хуаном друзьями, и в течение года я
навестил его бесчисленное количество раз. Я нашел его манеры
очень уверенными, а его чувство юмора превосходным; но
прежде всего я чувствовал, что было скрытое содержание в его
поступках, содержание, которое являлось для меня совершенно
невидимым. Я чувствовал странное удовольствие в его
присутствии, и, в то же самое время, я испытывал странное
неудобство. Одно только его общество заставляло меня делать
огромную переоценку моих моделей поведения. Я был воспитан,
пожалуй, как и любой другой, принимать человека, как, в
сущности своей, слабое и подверженное ошибкам существо. В
доне Хуане меня поражало то, что он не производил
впечатления слабого и беззащитного, и простое нахождение
рядом с ним рождало неблагоприятное сравнение между его
образом жизни и моим. Пожалуй, одним из самых поразительных
утверждений, которые он сделал в этот период, касалось
нашего врожденного различия. Перед одним из моих визитов я
чувствовал себя очень несчастно из-за общего течения своей
жизни и из-за ряда давящих личных конфликтов, которые я
имел. Когда я прибыл в его дом, я чувствовал себя в плохом
настроении и очень нервно.
Мы говорили о моем интересе к знанию, но, как обычно,
мы шли по двум разным дорогам. Я имел в виду академическое
знание, которое передает опыт, в то время как он говорил о
прямом знании мира.
- Знаешь ли ты что-нибудь об окружающем тебя мире? -
спросил он.
- Я знаю всякого рода вещи, - сказал я.
- Я имею в виду, ты когда-нибудь ощущаешь мир вокруг
тебя?
- Я ощущаю в мире столько, сколько могу.
- Этого не достаточно. Ты должен чувствовать все, иначе
мир теряет свой смысл.
Я высказал классический довод, что мне не нужно
пробовать суп для того, чтобы узнать его рецепт, и не нужно
подвергать себя удару электротока для того, чтобы узнать об
электричестве.
- Ты заставляешь это звучать глупо, - сказал он. -
насколько я вижу, ты хочешь цепляться за свои доводы,
несмотря на тот факт, что они ничего тебе не дают. Ты хочешь
остаться тем же самым даже ценой своего благополучия.
- Я не знаю, о чем ты говоришь.
- Я говорю о том факте, что ты не цельный. У тебя нет
мира. - это утверждение раздражило меня. Я почувствовал себя
задетым. Я подумал, что он недостаточно квалифицирован,
чтобы судить о моих поступках или о моей личности.
- Ты заражен проблемами, - сказал он, - почему?
- Я всего лишь человек, дон Хуан, - сказал я, как само
собой разумеющееся. Я сделал это утверждение с теми же
интонациями, которые делал мой отец, когда произносил его.
Когда он говорил, что он всего лишь человек, то он всегда
подразумевал, что он слаб и беззащитен, и его утверждение,
также, как и все, было полно безмерного чувства отчаяния.
Дон Хуан уставился на меня так же, как и тогда, когда
мы впервые встретились.
- Ты думаешь о себе слишком много, - сказал он и
улыбнулся. - а это дает тебе странную усталость, которая
заставляет тебя закрываться от окружающего мира и цепляться
за свои аргументы. Поэтому проблемы - это все, что у тебя
есть. Я всего лишь человек тоже, но не имею здесь в виду
того, что имеешь ты.
- Что ты имеешь в виду?
- Я избавился от своих проблем. Очень плохо, что жизнь
так коротка, что я не могу ухватиться за все вещи, за
которые мне понравилось бы схватиться. Но это не проблема.
Это просто сожаление.
Мне понравился тон его высказывания. В нем не было
отчаяния или жалости к самому себе.
В 1961 году, через год после нашей первой встречи, дон
Хуан открыл мне, что он обладает секретным знанием по
лекарственным травам. Он сказал мне, что является "брухо".
Испанское слово б р у х о можно перевести, как м а г ,
з н а х а р ь , к о л д у н . С этого момента отношения
между нами изменились. Я стал его учеником, и в течение
следующих четырех лет он пытался учить меня тайнам магии. Об
этом ученичестве я написал книгу: "учение дона Хуана: путь
знания индейцев племени яки".
Наши разговоры проходили на испанском языке, и,
благодаря тому, что дон Хуан блестяще владел этим языком, я
получил детальные объяснения сложных значений его системы
поверий. Я называл эту сложную и хорошо систематизированную
ветвь знания магией, а его самого - магом, потому что именно
такие категории он сам использовал в неофициальном
разговоре. Однако, в контексте более серьезного освещения он
использовал термины "знание", чтоб обозначить магию, и
"человек знания", или "тот, кто знает", чтоб обознаяить
мага.
Для того, чтоб учить и передавать свое знание, дон Хуан
использовал три хорошо известных психотропных растения:
пейот lернорноru williамиеil; дурман dатиrа iпохiа и вид
грибов, относящийся к роду рsylоsеве.
Путем раздельного принятия внутрь каждого из этих
галлюциногенов, он продуцировал во мне, как своем ученике,
некоторые любопытные состояния нарушенного восприятия или
измененного сознания, которые я называл "состояние
необычайной реальности". Я использовал слово р е а-
л ь н о с т ь , потому что в системе верований дона Хуана
основным пунктом было то, что состояния сознания,
продуцируемые принятием любого из этих трех растений, были
не галлюцинациями, а цельными, хотя и необычными, аспектами
реальности повседневной жизни. Дон Хуан вел себя по
отношению к этим состояниям необычной реальности не так, как
если бы они не были раельны, но как к реальным.
Классифицировать эти растения, как галлюциногены, а
состояния, которые они продуцируют, как необычную
реальность, было, конечно, моим собственным изобретением.
Дон Хуан понимал и объяснял эти растения, как транспортные
средства, которые должны приводить и доставлять человека к
неким безличным силам, а состояние, которое они продуцируют,
как "встречи", которые маг должен иметь с этими силами для
того, чтоб получить над ними контроль.
Он называл пейот - "мескалито", и объяснил, что он
является добровольным учителем и защитником людей. Мескалито
учит тому, "как правильно жить". Пейот обычно принимается на
собрании магов, называемых "митоты", где участники
собираются с определенной целью получить урок в том, как
правильно жить.
Дон Хуан считал дурман и грибы силами другого рода. Он
называл их "олли" и сказал, что ими можно управлять;
фактически, маг получал свою силу, манипулируя олли. Из этих
двух сил дон Хуан предпочитал грибы. Он утверждал, что сила,
содержащаяся в грибах, была его личным олли, и он называл ее
"дым" или "дымок".
Процедцра использования грибов у дона Хуана состояла в
том, чтобы дать им высохнуть в мельчайший порошок, пока они
находятся внутри небольшого кувшина. Он держал кувшин
запечатанным в течение года, затем смешивал получившийся
порошок с пятью другими сухими растениями и получал смесь
для курения в трубке.
Для того, чтобы стать человеком знания нужно
"встретиться" с олли как можно большее количество раз. Нужно
стать "знакомым" с олли. Эта задача состояла, конечно, в
том, чтобы курить галлюциногенную смесь очень часто. Процесс
"курения" заключался в проглатывании мелкого порошка,
который не сгорал, и вдыхания дыма других пяти растений,
которые составляли курительную смесь.
Дон Хуан объяснял глубокий эффект, который вызывали
грибы в способностях восприятия, как то, что "олли убирает
тело".
Метод учения дона Хуана требовал необычайных усилий со
стороны ученика. Фактически, необходимая степень участия и
вовлеченности была столь велика и напряженна, что к концу
1965 года я вынужден был бросить ученичество. Теперь, когда
прошло уже 5 лет с тех пор, я могу сказать, что в то время
учение дона Хуана начало представлять собой серьезную угрозу
моей "идее мира". Я стал терять уверенность, которую все мы
имеем, в том, что реальность повседневной жизни является
чем-то таким, что мы можем считать гарантированным и само
собой разумеющимся.
Во время ухода я был убежден в том, что мое решение
окончательное; я не хотел более видеть дона Хуана. Однако в
апреле 1968 года я получил первую копию своей книги и
почувствовал себя обязанным показать ее ему. Я навестил его.
Наша связь учитель - ученик загадочно восстановилась, и я
могу сказать, что с того времени я начал второй цикл своего
ученичества, очень отличающийся от первого.
Мой страх не был столь острым, каким он был в прошлом.
Общее настроение учения дона Хуана было расслабленным. Он
очень много смеялся и смешил меня. Казалось, с его стороны
было сознательное намерение свести к минимуму общую
серьезность. Он шутил в действительно критические моменты
этого второго цикла и таким образом помог мне пройти такие
опыты, которые легко могли стать препятствием.
Его отправной точкой было то, что необходимо легкое и
спокойное расположение духа для того, чтобы усвоить напор и
чужеродность того знания, которому он меня учил.
- Причина того, что ты испугался и удрал, состоит в
том, что ты чувствовал себя чертовски важным, - сказал он,
объясняя мой предыдущий уход. - чувство собственной важности
делает человека тяжелым, неуклюжим и пустым (напрасным). Для
того, чтобы стать человеком знания, надо быть легким и
текучим.
Особый интерес дона Хуана во втором цикле моего
ученичества состоял в том, чтобы научить меня "видеть".
Очевидно, в его системе знания была возможность провести
семантическое различие между "видеть" и "смотреть", как
между двумя различными способами восприятия. "Смотреть"
означало тот обычный способ, которым мы привыкли ощущать
мир, в то время как "видеть" заключало в себе сложный
процесс, путем которого человек знания мог непосредственно
воспринимать сущность вещей мира.
Для того, чтобы представить запутанность этого учебного
процесса в удобоваримой форме, я сжал длинные цепочки
вопросов и ответов и, таким образом, издал мои оригинальные
полевые записи. Однако я верю, что на этот раз мое изложение
не расходится со значением дона Хуана. Редакция была
направлена на то, чтоб мои записи текли, как течет разговор,
чтоб они имели то содержание, которое я желал; иначе говоря,
я хотел средствами репортажа передать читателю драматизм и
направленность полевой ситуации. Каждый из разделов, который
я обозначал главой, является сессией с доном Хуаном. Как
правило, он всегда заканчивал наш разговор на оборванной
ноте; таким образом драматический тон окончания каждой главы
не мое собственное литературное изобретение, это было
свойственно разговорной манере дона Хуана. По-видимому, это
было аппаратом для запоминания, который помогал мне
удерживать драматический характер и важность уроков.
Однако, для того, чтобы сделать мой репортаж понятным,
необходимы некоторые объяснения, поскольку ясность
излагаемого материала зависит от освещения ключевых
концепций или ключевых единиц, которые мне хотелось бы
подчеркнуть. Этот выбор ударения основан на моем интересе к
общественным наукам. Весьма возможно, что другой человек, с
другим набором целей и ожиданий выделял бы концепции
полностью отличные от тех, которые выбрал я сам.
В период второго цикла ученичества дон Хуан сделал упор
на том, чтобы убедить меня, что использование курительной
смеси являлось необходимым условием для "виденья". Поэтому я
должен курить ее как можно чаще.
- Только дым может дать тебе необходимую скорость для
того, чтобы уловить отблеск того текущего мира, - сказал он.
С помощью психотропной смеси он продуцировал во мне
серии состояний необычайной реальности. Основной чертой
таких состояний в отношении к тому, чем, казалось, занимался
дон Хуан, было состояние "неприложимости". То, что я ощутил
в этих состояниях измененного сознания, было невосприемлимым
и невозможным для истолкования средствами нашего
повседневного метода понимания мира. Другими словами,
состояние неприложимости влекло за собой исчезновение
связности в моем мировоззрении.
Дон Хуан использовал это состояние неприложимости, или
состояние необычной реальности, для того, чтобы ввести серию
предварительно усвоенных новых "единиц значения". Единицами
значения были все отдельные элементы, характерные для того
знания, которому дон Хуан старался меня обучить. Я назвал их
единицами значения потому, что они были основным
конгломератом сенсорных данных и их объяснений, из которых
конструировались более сложные значения. Одним из примеров
таких единиц значения является способ, по которому
понимается физиологический эффект психотропной смеси. Она
продуцирует онемение и потерю двигательного контроля, что
переводилось в системе дона Хуана, как действие, выполняемое
дымком, который в этом случае назывался олли, для того, чтоб
"убрать тело участника".
Единицы значения были особым образом объединены вместе,
и каждая, созданная таким образом группа, являлась тем, что
я назвал "чувственная интерпретация". Очевидно, что могло
существовать бесконечное количество таких возможных
чувственных интерпретаций, существенных в магии, которые маг
должен научиться создавать. В нашей повседневной жизни мы
сталкиваемся с бесчисленным количеством чувственных
интерпретаций, связанных с этим. Простой пример, который мы
более не используем, как сознательную интерпретацию, - это
структура, которую мы называем "комната". Очевидно, что мы
научились истолковывать структуру "комната" в терминах
комнаты; таким образом, комната является чувственной
интерпретацией, потому что она требует, чтобы в тот момент,
когда мы ее называем, мы тем или иным образом осознавали бы
все те элементы, которые входят в это построение. Система
чувственных интерпретаций является, иными словами,
процессом, при помощи которого практикующий осознает все
единицы значения, необходимые для того, чтобы сделать
заключения, выводы, предсказания и т.п. Обо всех ситуациях,
связанных с его активностью.
Под "практикующим" я подразумеваю участника, имеющего
адекватное знание обо всех или почти обо всех единицах
значения, входящих в его конкретную систему чувственных
интерпретаций. Дон Хуан был практикующим. То есть он был
магом, который знал все шаги своей магии.
Как практикующий, он попытался сделать свою систему
чувственных интерпретаций доступной для меня. Такая
доступность в этом случае была равносильна процессу
десоциализации, в котором прививались новые пути
интерпретирования информации, получаемой через органы
чувств.
Я был "чужим", то есть тем, кто не имел способности
делать разумные и связанные интерпретации единиц значения,
относящихся к магии.
Задача дона Хуана, как практикующего делающего свою
систему доступной для меня, было разрушить определенную
уверенность, которую я разделяю с любым другим: уверенность
в том, что наши, основанные на "здравом смысле" взгляды на
мир окончательны. Используя психотропные растения и точно
направленные столкновения между мною и чуждыми системами, он
добился успеха в том, что показал мне, что мои взгляды на
мир не могут быть конечными, так как это только интерпрета-
ция.
Для американских индейцев, возможно, в течение
тысячелетий тот пустой феномен, который мы называем магией,
является серьезной, достоверной практикой, занимавшей
примерно то же положение, которое занимает наша наука. Наши
трудности в понимании ее без сомнения проистекают из чуждых
нам единиц значения, с которыми она имеет дело.
Однажды дон Хуан сказал мне, что человек имеет
предрасположения. Я попросил его объяснить мне это
утверждение.
- Мое предрасположение в и д е т ь , - сказал он.
- Что ты имеешь в виду?
- Мне нравится в и д е т ь , - сказал он, - потому
что только при помощи в и д е н и я человек знания может
знать.
- Какого рода вещи ты в и д и ш ь ?
- Все.
- Но я тоже вижу все, а я не человек знания.
- Нет, ты не в и д и ш ь .
- Я считаю, что вижу.
- Говорю тебе, что ты н е в и д и ш ь .
- Что тебя заставляет так говорить, дон Хуан?
- Ты только смотришь на поверхность вещей.
- Ты хочешь сказать, что каждый человек знания
действительно видит насквозь все, на что смотрит?
- Нет, это не то, что я имел в виду. Я сказал, что у
человека знания есть свои собственные предрасположения. Мое
состоит в том, чтобы просто в и д е т ь и знать; другие
делают другие вещи.
- Ну, например, какие другие вещи?
- Возьмем сакатеку, он человек знания, и его
предрасположение - танцевать. Поэтому он танцует и знает.
- Значит, предрасположение человека знания - это нечто
такое, что он делает для того, чтобы знать?
- Да, это правильно.
- Но как может танец помочь сакатеке знать?
- Можно сказать, что сакатека танцует всем, что у него
есть.
- Он танцует так же, как я? Я хочу сказать, так, как
танцуют?
- Скажем, что он танцует так же, как я в и ж у , а
не так, как ты можешь танцевать.
- В и д и т ли он тоже также, как ты?
- Да, но он также и танцует.
- Как танцует сакатека?
- Это трудно объяснить. Это особого рода танец, который
он исполняет, когда он хочет знать. Но все, что я могу об
этом сказать тебе - это то, что, если ты не понимаешь путей
человека, который знает, то невозможно и говорить о
в и д е н ь и или танце.
- А ты в и д е л , как он танцует свой танец?
- Да. Однако, это невозможно для любого, кто смотрит на
его танец, в и д е т ь , что это его особый способ
познания.
Я знал сакатеку или, по крайней мере, я знал, кто он
такой. Мы встречались, и однажды я покупал ему пиво. Он был
очень вежлив и сказал, что я могу свободно останавливаться в
его доме, когда мне это понадобится. Я долго забавлял себя
мыслью о том, чтобы посетить его, но дону Хуану ничего об
этом не говорил.
В полдень 14 мая 1962 года я подъехал к дому сакатеки.
Он рассказал мне, как до него добраться, и я легко нашел
этот дом. Он стоял на углу и был со всех сторон окружен
изгородью. Ворота были закрыты. Я обошел дом кругом,
выискивая, нельзя ли где-нибудь заглянуть внутрь. Казалось,
что дом пуст.
- Дон Эльяс, - крикнул я громко.
Куры перепугались и рассыпались по двору, ужасно
кудахча. Небольшая собачка подошла к забору. Я ожидал, что
она залает на меня; вместо этого она просто уселась,
наблюдая за мной. Я позвал еще раз, и куры разразились новым
кудахтаньем. Старая женщина вышла из дому. Я попросил ее
позвать дона Эльяса.
- Его здесь нет, - сказала она.
- Где я могу его найти?
- Он в полях.
- Где в полях?
- Я не знаю. Приходите к вечеру. Он будет дома около
пяти.
- Вы жена дона Эльяса?
- Да, я его жена, - сказала она и улыбнулась.
Я попытался расспросить ее о сакатеке, но она
извинилась и сказала, что плохо знает испанский язык. Я сел
в машину и уехал.
Вернулся я около шести часов. Я подъехал к двери и
выкрикнул имя сакатеки. На этот рах он вышел из дома. Я
включил свой магнитофон, который в коричневой кожаной сумке
свисал с моего плеча, как фотоаппарат. Казалось, он узнал
меня.
- О, это ты, - сказал он, улыбаясь. - как Хуан?
- Он здоров. А как ваше здоровье, дон Эльяс?
Он не отвечал. Казалось, что он нервничает. Внешне он
был очень собран, но я чувствовал, что ему было не по себе.
- Хуан прислал тебя сюда с каким-нибудь делом?
- Нет, я сам приехал.
- Но чего же ради?
Его вопрос, казалось, выдавал очень искреннее
удивление.
- Я просто хотел поговорить с вами, - сказал я,
стараясь, чтобы вопрос звучал так естественно, как только
можно. - дон Хуан рассказывал мне о вас чудесные вещи, я
заинтересовался и захотел задать вам несколько вопросов.
Сакатека стоял передо мной. Его тело было тощим и
жилистым. Он носил рубашку и брюки цвета хаки. Его глаза
были полузакрыты. Он казался сонным или, может быть, пьяным.
Его рот был слегка приоткрыт, и нижняя губа отвисала. Я
заметил, что он глубоко дышит и, казалось, почти
похрапывает. Мне пришла мысль, что сакатека несомненно выжил
из ума. Но эта мысль казалась очень неуместной, потому что
лишь несколько минут назад, когда он вышел из дома, он был
очень алертен и вполне осознавал мое присутствие.
- О чем ты хочешь говорить? - сказал он наконец.
У него был очень усталый голос. Казалось, что он
выдавливает из себя слова одно за другим. Я почувствовал
себя очень неловко. Казалось, что его усталость была
заразной и охватывала меня.
- Ничего особенного, - отчетил я. - я просто приехал
поболтать с вами по-дружески. Вы однажды приглашали меня к
себе домой.
- Да, приглашал, но сейчас это не то.
- Но почему же не то?
- Разве ты не говорил с Хуаном?
- Да, говорил.
- Но тогда чего же ты хочешь от меня?
- Я думал, что, может, я смогу задать вам несколько
вопросов.
- Задай их Хуану. Разве он не учит тебя?
- Он учит, но все равно мне хотелось бы спросить вас о
том, чему он меня учит и узнать ваше мнение. Таким образом я
бы знал, что мне делать.
- Почему ты хочешь сделать это? Ты не веришь Хуану?
- Я верю.
- Тогда почему ты не попросишь его рассказать тебе о
том, что ты хочешь узнать?
- Я так и делаю. И он мне рассказывает. Но если вы тоже
расскажете мне о том, чему он меня учит, то, может быть, я
лучше это пойму.
- Хуан может рассказать тебе обо всем. Только он может
сделать это. Разве ты этого не понимаешь?
- Понимаю. Но я также хочу поговорить с людьми,
подобными вам, дон Эльяс. Не каждый день встречаешься с
человеком знания.
- Хуан - человек знания.
- Я знаю это.
- Тогда почему ты говоришь со мной?
- Я сказал, что я приехал, чтоб мы были друзьями.
- Нет, ты не для этого приехал. На этот раз в тебе есть
что-то другое.
Я хотел объяснить, но все, что я смог сделать, так это
- неразборчиво бормотать. Сакатека молчал. Казалось, он
внимательно слушал. Его глаза были вновь полузакрыты. Но я
чувствовал, что он смотрит на меня. Он едва уловимо кивнул.
Затем его веки раскрылись и я увидел его глаза. Он,
казалось, смотрел мимо меня. Он бессознательно потоптывал по
полу носком правой ноги как раз позади левой пятки. Его ноги
были слегка согнуты, руки безжизненно висели вдоль тела.
Затем он поднял правую руку; его ладонь была открыта и
перпендикулярна земле; пальцы были расставлены и указывали
на меня. Он позволил своей руке пару раз колыхнуться прежде,
чем вывел ее на уровень моего лица. В таком положении он
держал ее с секунду, а затем сказал мне несколько слов. Его
голос был очень ясным, и все же я слов не разобрал.
Через секунду он уронил руку вдоль тела и остался
неподвижен, приняв странную позу. Он стоял, опираясь на
щиколотку левой ноги. Его правая нога огибала пятку левой
ноги, и ее носок мягко и ритмично потопывал по полу.
Меня охватило неожиданное ощущение - своего рода
беспокойство. Мои мысли, казалось, были несвязными. Я думал
о неотносящихся к делу бессмысленных вещах, не имеющих
никакого отношения к происходящему. Я заметил свое
неудобство и попытался выправить мысли, вернув их к
реальности, но не мог этого сделать, несмотря на огромные
усилия. Казалось, что какая-то сила мешала мне концентриро-
вать мысли и думать связно.
Сакатека не сказал ни слова, и я не знал, что еще
сказать или сделать. Совершенно автоматически повернулся и
ушел.
Позднее я почувствовал себя обязанным рассказать дону
Хуану о моей встрече с сакатекой. Дон Хуан расхохотался.
- Что же в действительности тогда произошло? - спросил
я.
- Сакатека танцевал, - сказал он. - он у в и д е л
тебя, а затем он танцевал.
- Что он сделал со мной? Я чувствовал холод и дрожь.
- Очевидно, ты ему не понравился, и он остановил тебя,
бросив на тебя слово.
- Каким образом он смог это сделать? - воскликнул я
недоверчиво.
- Очень просто. Он остановил тебя своей волей.
- Что ты сказал?
- Он остановил тебя своей волей.
Объяснение было неудовлетворительным. Его заключение
звучало для меня белибердой. Я попытался еще порасспрашивать
его, но он не смог объяснить этот случай так, чтобы я был
удовлетворен.
Очевидно, что этот случай, как и любой случай в этой
чуждой системе чувственных интерпретаций может быть объяснен
или понят только в терминах единиц значения, относящихся к
этой системе. Таким образом, эта книга является репортажем,
и ее следует читать, как репортаж. Система, которую я
записывал, была для меня невосприемлема, таким образом
претензия на что-либо иное, кроме репортажа, была бы
обманчива и несостоятельна. В этом отношении я придерживался
феноменологического метода и старался обращаться в своих
записях с магией только как с явлениями, с которыми я
столкнулся. Я, как воспринимающий, записал то, что я
воспринимал, и в момент записывания я старался удерживаться
от суждений.
Часть первая
Преддверие к виденью
Глава п е р в а я
2 апреля 1968 г.
Дон Хуан на секунду взглянул и, казалось, совсем не был
удивлен тем, что увидел меня, несмотря на то, что прошло уже
более двух лет с тех пор, как я последний раз приезжал к
нему. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что
я изменился и выгляжу толстым и мягким.
Я привез экземпляр своей книги. Безо всяких вступлений
я вынул ее из портфеля и вручил ему.
- Это книга о тебе, дон Хуан, - сказал я.
Он взял ее и провел рукой по страницам, как если бы это
была колода карт. Ему понравился зеленый оттенок переплета и
высота книги. Он ощупал переплет ладонями, пару раз повернул
его и затем вручил мне книгу обратно. Я чувствовал большой
прилив гордости.
- Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, - сказал я.
Он потряс головой в беззвучном смехе.
- Я лучше не буду, - сказал он и затем добавил с
широкой улыбкой: - ты знаешь, что мы делаем с бумагой в
Мексике.
Я рассмеялся. Мне показалась прекрасной его легкая
ирония.
Мы сидели на скамейке парка в небольшом городке в
горном районе центральной Мексики. У меня не было абсолютно
никакой возможности дать ему знать о моем намереньи посетить
его, но я был уверен, что найду его, и я нашел. Я очень
недолго прождал в этом городе прежде, чем дон Хуан прибыл с
гор, и я нашел его на базаре у прилавка одного из его
друзей.
Дон Хуан сказал мне, как само собой разумеющееся, что я
тут как раз во-время, чтобы доставить его обратно в сонору;
и мы уселись в парке, чтобы подождать его друга,
масатекского индейца, у которого он жил.
Мы ждали около трех часов. Мы говорили о разных
неважных вещах, и к концу дня, как раз перед тем, как пришел
его друг, я рассказал ему о нескольких случаях, свидетелем
которых я был несколько дней назад.
Во время моей поездки у меня сломалась машина на
окраине города и в течение трех дней мне пришлось оставаться
в нем, пока длился ремонт. Напротив автомастерской был
мотель, но пригород всегда действовал на меня удручающе,
поэтому я остановился в восьмиэтажной гостинице в центре
города.
Мальчик-курьер сказал мне, что в отеле есть ресторан,
и, когда я спустился туда поесть, я обнаружил, что там
имеются столики снаружи на улице. Они довольно красиво
располагались на углу улицы под низкой кирпичной аркой
современных линий. Снаружи было прохладно и там были
свободные столики, однако я предпочел сидеть в душном
помещении. Входя я заметил, что на бревне перед рестораном
сидит группа мальчишек - чистильщиков обуви, и я был уверен,
что они станут преследовать меня, если я сяду за один из
наружных столиков.
С того места, где я сидел, мне была видна через стекло
эта группа мальчишек. Пара молодых людей заняла столик и
мальчишки окружили их, прося почистить их обувь. Молодые
люди отказались, и я был удивлен, увидев, что мальчтшки не
стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Через
некоторое время трое мужчин в деловых костюмах поднялись и
вышли, и мальчишки, подбежав к их столику, начали есть
остатки пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми.
То же самое повторилось с объедками на всех остальных
столах.
Я заметил, что дети были весьма аккуратны; если они
проливали воду, то они промокали ее своими собственными
фланельками для чистки обуви.. Я также отметил тотальность
их уборки съестного. Они съедали даже кубики льда,
оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и т.п.
Не было совершенно ничегою что бы они оставляли.
За то время, что я был в отеле, я обнаружил, что между
детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям
было позволено околачиваться у заведения с тем, чтобы
заработать немного денег у посетителей, а также доедать
остатки пищи на столиках с тем условием, что они никого не
рассердят и ничего не разобьют. Их было одиннадцать человек
в возрасте от пяти до двенадцати лет, однако самый старший
держался особняком от остальной группы. Они намеренно
отталкивали его, дразня его частушкой, что у него есть
лобковые волосы и он слишком стар, чтобы находиться среди
них.
После трех дней наблюдения за тем, как они подобно
стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я
искренне расстроился и покинул город с чувством, что нет
никакой надежды для этих детей, чей мир был уже раздавлен их
каждодневной борьбой из-за куска пищи.
- Ты их жалеешь? - воскликнул дон Хуан вопрошающим
тоном.
- Конечно, жалею, - сказал я.
- Почему?
- Потому что я озабочен благосостоянием окружающих меня
людей. Эти мальчики - дети, а их мир так некрасив и мелок.
- Подожди. Подожди. Как ты можешь говорить, что их мир
н е к р а с и в и м е л о к ? - сказал дон Хуан,
передразнивая мое выражение. - Ты думаешь, что твой мир
лучше, не так ли?
Я сказал, что так и думаю, и он спросил меня, почему. И
я сказал ему, что по сравнению с миром этих детей мой мир
бесконечно более разнообразен и богат развлечениями и
возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех
дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я
неосторожен с тем, что я говорю, что у меня нет возможности
измерить богатство и возможности мира этих детей.
Я подумал, что Хуан просто упрямится. Я действительно
думал, что он становится на противоположную точку зрения
просто для того, чтобы раздражать меня. Я искренне верил,
что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуа-
льного роста.
Я еще некоторое время отстаивал свою точку зрения, а
затем дон Хуан спокойно спросил меня:
- Разве ты не говорил мне однажды, что по твоему мнению
величайшим достижением для человека будет стать человеком
знания?
Я говорил так и повторил вновь, что, по-моему, стать
человеком знания - это одно из величайших интеллектуальных
достижений.
- Так ты думаешь, что твой очень богатый мир
когда-нибудь поможет тебе стать человеком знания? - спросил
дон Хуан с легким сарказмом.
Я не ответил, и тогда он задал тот же вопрос другими
словами - оборот, который я всегда применял к нему, когда
считал, что он не понимает.
- Другими словами, - сказал он, широко улыбаясь и
очевидно видя, что я осознаю его игру, - могут ли твоя
свобода и твои возможности помочь тебе стать человеком
знания?
- Нет, - сказал я с ударением.
- Тогда как же ты можешь чувствовать жалость к этим
детям? - спросил он серьезно. - любой из них может стать
человеком знания. Все люди знания, которых я знаю, были
детьми, подобными тем, которых ты видел, подъедающими
объедки и вылизывающими столики.
Аргумент дона Хуана дал мне неприятное ощущение. Я не
чувствовал жалости к этим обделенным привелегиями детям
оттого, что им не хватает пищи, но жалел их за то, что по
моим расчетам мир уже приговорил их к интеллектуальной
неадекватности. И, однако же, по расчетам дона Хуана, каждый
из них мог достичь того, что я считал вершиной человеческих
интеллектуальных достижений - стать человеком знания. Мои
причины к тому, чтобы жалеть их, были необоснованы. Дон Хуан
точно поддел меня.
- Может быть, ты и прав, - сказал я. - но как можно
избежать желания, искреннего желания помочь окружающим тебя
людям?
- Как же, ты думаешь, им можно помочь?
- Облегчая их ношу. Самое маленькое, что можно сделать
для окружающих нас людей, так это попытаться изменить их. Ты
ведь и сам занимаешься этим. Разве не так?
- Нет. Этого я не делаю. Я не знаю, что менять, и зачем
менять что-либо в окружающих меня людях.
- А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты не учил меня
для того, чтобы я изменился?
- Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что
однажды ты станешь человеком знания - этого никак нельзя
узнать - но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно,
сможешь у в и д е т ь людей в другом плане, и тогда ты
поймешь, что нет способа изменить что-либо в них.
- Что это за другой план виденья людей, дон Хуан?
- Люди выглядят по-другому, если их в и д и ш ь .
Маленький дымок поможет тебе у в и д е т ь людей, как
нити света.
- Нити света?
- Да, нити, как тонкая паутина. Очень тонкие волокна,
которые циркулируют от головы к пупку. Таким образом,
человек выглядит, как яйцо из циркулирующих волокон. А его
руки и ноги подобны светящимся протуберанцам, вырывающимся в
разные стороны.
- И так выглядит каждый?
- Каждый. Кроме того, человек находится в контакте со
всем остальным, не через руки, правда, а через пучок длинных
волокон, вырывающихся из центра его живота. Эти волокна
присоединяют человека ко всему окружающему; они сохраняют
его равновесие; они придают ему устойчивость. Поэтому, как
ты сможешь у в и д е т ь когда-нибудь, человек - это
светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и нет способа
изменить что-либо, или, вернее, что можно изменить в
светящемся яйце, а?
Глава в т о р а я
Мое посещение дона Хуана положило начало новому циклу.
Мне не потребовалось никаких усилий для того, чтобы вновь
попасть в старое русло удовольствия от его чувства
драматизма, его юмора и терпения со мной. Я определенно
чувствовал, что мне нужно посещать его более часто. Не
видеть дона Хуана было действительно большой жертвой для
меня, кроме того, у меня было кое-что, представляющее для
меня определенный интерес, что я хотел с ним обсудить.
После того, как я закончил книгу о его учении, я начал
перебирать те свои полевые записи, которые я не использовал
в книге. Я выпустил из книги очень много данных, потому что
мое внимание было направлено на состояния необычной
реальности. Просматривая свои старые записки, я пришел к
заключению, что умелый маг может создать самый специализи-
рованный ареал восприятия в своем ученике, просто
манипулируя "общественными ключами". Все мое построение,
касающееся природы этих манипуляционных процедур,
основывалось на предположении, что для того, чтобы создать
необходимый ареал восприятия, необходим ведущий. Как
конкретный тест я взял случай пейотных собраний магов. Я
соглашался с тем, что на этих собраниях маги приходили к
соглашению относительно природы реальности без какого-либо
обмена словами или знакаи, и поэтому я пришел к заключению,
что тут использовался очень мудреный код для того, чтобы
участники пришли к такому соглашению. Я разработал сложную
систему для того, чтобы объяснить эти коды и процедуры, и
поэтому я вернулся, чтобы навестить дона Хуана и спросить
его личное мнение и совет относительно моей работы.
21 мая 1968 г.
Ничего необычного не произошло во время моего
путешествия к дону Хуану. Температура в пустыне превышала
100 и была очень утомительна. После обеда жара стала
спадать, и, когда я в начале вечера подъехал к дому дона
Хуана, подул прохладный ветерок. Я не очень устал, поэтому
мы сидели в его комнате и разговаривали. Это был не тот
разговор, который мне хотелось бы записывать; фактически, я
не пытался вкладывать в свои слова большой смысл или
значение. Мы говорили о погоде, урожае, его внуке, индейцах
яки, мексиканском правительстве. Я сказал дону Хуану, как
сильно мне нравится то особое ощущение, которое получаешь,
когда разговариваешь в темноте.
Он сказал, что это мое удовольствие основано на моей
болтливой натуре; что мне легко любить болтовню в темноте,
потому что болтовня - это единственное, что я могу делать в
такое время, сидя рядом с ним. Я возразил, что это больше,
чем простой акт разговора - то, что мне нравится. Я сказал,
что меня наслаждает убаюкивающее тепло темноты вокруг нас.
Он спросил меня, что я делаю дома, когда становится темно. Я
ответил, что всегда включаю свет или выхожу на освещенные
улицы до тех пор, пока не придет время спать.
- О... - сказал он с недоверием. - я думал, что ты
научился использовать темноту.
- Для чего ее можно использовать? - спросил я.
Он сказал, что темнота (он назвал ее "темнота дня") -
это лучшее время для того, чтобы в и д е т ь . Он
подчеркнул слово " в и д е т ь " особой интонацией. Я
захотел узнать, что он хочет этим сказать. Но он ответил,
что уже слишком поздно, чтобы вдаваться в этот вопрос.
22 мая 1968 г.
Как только я утром проснулся, я безо всяких вступлений
рассказал дону Хуану, что сконструировал систему,
объясняющую то, что имеет место на пейотном собрании -
митоте. Я взял свои записи и прочел ему то, что разработал.
Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.
Я считал, что необходим тайный дирижер для того, чтобы
таким образом настроить всех участников, что они придут к
любому заданному соглашению. Я указал, что люди присутствуют
на митоте для того, чтобы найти мескалито и его уроки
относительно правильного образа жизни. При этом все эти люди
не обмениваются между собой ни единым словом или жестом, и
все же они находятся в согласии относительно присутствия
мескалито и его специфического урока. По крайней мере именно
так было на том митоте, на котором я присутствовал: все
согласились, что мескалито появился перед ними и дал им
урок. В своем личном опыте я нашел, что та форма, которую
принимает индивидуальное появление мескалито, и его
последующий урок были поразительно однообразны, хотя
варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог
иначе объяснить такой гомогенности, как приняв ее
результатом скрытой и сложной настройки.
У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и
объяснить дону Хуану ту схему, что я конструировал. Кончил я
тем, что попросил его сказать своими словами, какова
действительно процедура для приведения участников митота к
соглашению.
Когда я закончил, он скривился. Я подумал, что он,
должно быть, считает мои объяснения вызывающими; он,
казалось, был глубоко поглощен размышлениями. После
благопристойного молчания я спросил его, что он думает о
моей идее.
Мой вопрос внезапно изменил его гримасу на улыбку, а
затем на раскатистый хохот. Я тоже попытался засмеяться и
нервно спросил, что тут такого смешного.
- Ты ушел в сторону, - воскликнул он. - зачем кто-то
будет стараться кого-то настраивать в такое важное время,
как митот? Ты думаешь, что всегда дурачат с мескалито?
На секунду я подумал, что он уклончив; он, фактически,
не отвечал на мой вопрос.
- Зачем кому-либо настраивать? - спросил упрямо дон
Хуан. - Ты был на митотах. Ты должен знать, что никто не
объяснял тебе, как чувствовать или что делать; никто, кроме
самого мескалито.
Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и
вновь попросил его рассказать мне, каким образом достигается
соглашение.
- Я знаю, зачем ты приехал, - сказал дон Хуан
загадочным тоном. - я не могу помочь тебе в твоем
затруднении, потому что не существует никакой системы
настройки.
- Но как же все эти люди соглашаются с тем, что
мескалито присутствует?
- Они соглашаются потому, что в и д я т , - сказал
дон Хуан драматически. - Почему бы тебе не поприсутствовать
еще на одном митоте и не у в и д е т ь самому?
Я почувствовал, что это была ловушка. Я не сказал
ничего и отложил свои записи. Он не настаивал.
Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к
дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там.
В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с
моим интересом к пейоту. Почти восемь лет назад Джон давал
мне батончики пейота при моем первом опыте. Дон Хуан пришел
мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.
По пути назад к дому дон Хуана я почувствовал себя
обязанным сделать замечание относительно вопроса, заданного
Джоном, и я сказал среди прочего, что у меня нет намеренья
учиться чему-либо далее о пейоте, потому что это требует
мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав
о своем решении кончить учение, действительно это имел в
виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал
говорить, пока мы не подъехали к дому.
Мы сели на чистое место перед дверью. Был теплый ясный
день, но вечером был достаточно ощутимый ветерок, чтобы
чувствовать себя приятно.
- Почему тебе надо так усердно настаивать на этом? -
внезапно сказал дон Хуан. - сколько лет ты уже говоришь, что
не хочешь больше учиться?
- Три.
- Почему ты так беспокоишься насчет этого?
- Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно,
поэтому я все время об этом говорю.
- Ты меня не предаешь.
- Ты обманулся во мне. Я убежал. Я чувствую, что я
побежден.
- Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не был
побежден. То, чему мне надо тебя учить, очень трудно. По
крайней мере, я нашел это, пожалуй, еще более трудным, чем
ты.
- Но ты держался за это, дон Хуан. Мой же случай иной.
Я сдался, и пришел тебя навестить не потому, что я хочу
учиться, но лишь потому, что я хотел попросить тебя
прояснить некоторые моменты в моей работе.
Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.
- Ты должен позволить дымку увести тебя, - сказал он с
нажимом.
- Нет, дон Хуан, я не могу больше использовать твой
дымок. Я думаю, что я выдохся уже.
- Ты еще даже не начал.
- Я слишком боюсь.
- Значит, ты боишься. Нет ничего нового в страхе. Не
думай о том, что ты боишься. Думай о чудесах в и д е-
н ь я .
- Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но я не
могу. Когда я думаю о твоем дымке, то я чувствую своего рода
тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было
больше людей, никого, к кому бы повернуться. Твой дымок
показал мне бездонность одиночества, дон Хуан.
- Это неверно. Возьми, например, меня. Дымок - мой
олли, а я не ощущаю такого одиночества.
- Но ты другой. Ты победил свой страх.
Дон Хуан нежно похлопал меня по плечу.
- Ты не боишься, - сказал он мягко. Его голос нес в
себе странное обвинение.
- Разве я лгу о своем страхе, дон Хуан?
- Мне нет дела до лжи, - сказала он резко. - мне есть
дело до кое-чего иного. Причина того, что ты не хочешь
учиться, лежит не в том, что ты боишься. Это что-то другое.
Я настойчиво подталкивал его сказать мне, что же это
такое. Я спорил с ним, но он ничего не сказал; он просто
тряс головой, как бы не в силах поверить, что я не знаю это
сам.
Я сказал ему, что, может, это инерция удерживает меня
от учения. Он захотел узнать значение слова инерция. Я
прочел ему в словаре: "тенденция материи сохранять покой,
если она в покое, или, если она движется, сохранять движение
в том же направлении, если на нее не действует какая-нибудь
посторонняя сила".
- Если на нее не действует какая-нибудь посторонняя
сила, - повторил он. - Это, пожалуй, лучшие слова, которые
ты нашел. Я уже говорил тебе, что только дырявый горшок
может взять на себя задачу стать человеком знания своими
собственными силами. Человека с трезвой головой надо завести
в учение хитростями (трюками).
- Но я уверен, нашлась бы масса людей, которые с
радостью взяла бы на себя такую задачу, - сказал я.
- Да, но все они не в счет. Они обычно уже с трещиной.
Они подобны глиняным хумам (большие кувшины для воды),
которые снаружи выглядят целыми, но потекут в ту же минуту,
как только приложить к ним давление, как только наполнить их
водой. Мне однажды пришлось ввести тебя в учение хитростью,
тем же самым способом, каким мой бенефактор ввел меня. В
противном случае ты не научился бы и тому, что знаешь
сейчас. Может быть, пришло время вновь применить к тебе
хитрость.
Хитрость, о которой он напомнил, была одним из самых
напряженных этапов моего ученичества. Это произошло уже
несколько лет назад, но в моем мозгу все это еще столь живо,
как если бы случилось только что. Путем очень искусных
манипуляций дон Хуан заставил меня однажды войти в прямое и
ужасное столкновение с женщиной, имевшей репутацию колдуньи.
Столкновение привело к глубокой враждебности с ее стороны.
Дон Хуан пользовался моим страхом этой женщины, как
мотивировкой для того, чтобы продолжать учение, утверждая,
что я должен учиться дальше магии для того, чтобы защищать
себя от ее магических нападений. Конечный результат его
"хитрости" был столь убедительным, что я искренне
почувствовал, что не имею никакого другого выхода, как
только учиться все больше и больше, если только хочу
остаться в живых.
- Если ты хочешь пугать меня опять этой женщиной, то я
просто не приеду больше, - сказал я.
Смех дон Хуана был очень веселым.
- Не горюй, - сказал он ободряюще. - Трюки со страхом
больше не пройдут с тобой. Ты больше не боишься. Но если
понадобится, то к тебе можно применить хитрость где угодно.
Тебе даже не надо присутствовать при этом.
Он заложил руки за голову и лег спать. Я работал над
своими записями, пока он не проснулся через пару часов. К
этому времени стало почти темно. Заметив, что я писал, он
сел прямо и, улыбаясь, спросил меня, выписался ли я из своей
проблемы.
23 мая 1968 г.
Мы разговаривали об Оаксаке. Я рассказал дону Хуану,
что однажды я прибыл в этот город в базарный день, день,
когда толпы индейцев со всей округи стекаются в город, чтобы
продавать пищу и разного рода мелочи.
Я упомянул, что особо заинтересовался человеком,
продающим лекарственные растения. Он носил деревянный лоток,
в котором был целый ряд баночек, маленьких, с сухими
толчеными растениями; он стоял посреди улицы, держа одну
баночку и выкрикивая очень забавную песенку:
"Состав против мух, комаров и клещей.
Составы для коз, коров, лошадей и свиней.
Лекарства от всех болезней людей.
Исцеляют кашель, прострел, ревматизм и угри.
Есть лекарства для печени, сердца, желудка, груди.
Подходите ближе, леди и джентельмены.
Состав против мух, блох, комаров и клещей."
Я долгое время слушал его. Его реклама состояла из
длинного перечня человеческих болезней, против которых, как
он утверждал, у него есть целебные средства; для того, чтобы
придать ритм своей песенке, он делал паузу после
перечисления каждых четырех болезней.
Дон Хуан тоже продавал лекарственные растения в
Оаксаке, когда был молодым. Он сказал, что еще помнит свою
рекламную песенку, и прокричал ее мне. Он сказал, что со
своим другом Висентом они обычно составляли дуэты.
Я рассказал дону Хуану, что во время одной из своих
поездок по Мексике, я встретил его друга Висента. Дон Хуан,
казалось, был удивлен и захотел узнать об этом побольше.
Я ехал через дуранго в тот раз и вспомнил, что дон Хуан
рассказывал мне однажды, что когда-нибудь мне надо будет
повидать его друга, который жил в этом городке. Я поискал
его и нашел и некоторое время с ним разговаривал. Перед моим
отъездом он дал мне сетку с несколькими растениями и серию
наставлений относительно того, как посадить их.
По пути в город агуас кальентес я остановил машину. Я
убедился, что вокруг никого нет. По крайней мере в течение
10 минут я следил за дорогой и окружностью. В виду не было
ни одного дома и никакого скота, пасущегося вблизи дороги. Я
остановился на вершине небольшого холма, отсюда я мог
наблюдать всю дорогу впереди и позади меня. Она была
пустынна в обоих направлениях настолько, насколько я мог ее
видеть.
Я подождал несколько минут, чтобы сориентироваться и
вспомнить инструкции дона Висента.
Я взял одно из растений, прошел на кактусовое поле на
краю дороги и посадил его там, как сказал мне дон Висент. У
меня была с собой бутылка минеральной воды, которой я
намеревался полить растение. Я попытался открыть ее, отбив
горлышко железкой, которой я копал яму, и осколок стекла
задел мою верхнюю губу, заставив ее кровоточить.
Я пошел назад к машине за другой бутылкой минеральной
воды. Когда я вынимал ее из багажника, около меня
остановился автомобиль "фольксваген", и водитель спросил, не
нужна ли мне помощь. Я сказал, что все в порядке, и он
уехал. Я вернулся полить растение, а затем сразу пошел назад
к своей машине.
Когда я был от нее метрах в 30, то внезапно услышал
голоса. Я поспешил по склону на шоссе и увидел около машины
троих мексиканцев - двух мужчин и одну женщину. Один из
мужчин сидел на переднем бампере. Ему, пожалуй, было около
40 лет; он был среднего роста с черными вьющимися волосами.
На спине он нес сверток; на нем были старые брюки и
изношенная розоватая рубашка. Его ботинки были не завязаны
и, пожалуй, слишком велики для него. Они казались хлябающими
и неудобными. Он обливался потом. Другой мужчина стоял
метрах в шести от машины. Он был более тонкокостный, чем
первый, и ниже его. Его волосы были прямые и зачесаны назад.
Он нес за спиной сверток поменьше и был старше, пожалуй, лет
под пятьдесят. Он совсем не вспотел и казался отрешенным и
незаинтересованным.
Женщине, казалось, тоже было за сорок. Она была толстая
и темная. Одета она была в черную юбку, белый свитер и
остроконечные туфли. У ней не было свертка, но был
транзисторный приемник. Она казалась очень усталой и лицо ее
было покрыто каплями пота.
Когда я подошел, то женщина и мужчина помоложе
обратились ко мне. Они хотели, чтоб их подвезли. Я сказал
им, что у меня в машине нет места. Я показал им, что заднее
сиденье у меня полностью загружено, и места действительно
совсем не оставалось. Мужчина предложил, что если я поеду
медленно, то они могут примоститься на заднем бампере или
ехать, лежа на переднем капоте. Я посчитал эту идею
невыполнимой. Однако, в их просьбе была такая срочность, что
я почувствовал себя очень неудобно. Я дал им денег на
автобусные билеты.
Мужчина помоложе взял деньги, поблагодарив меня, но
старший с неприязнью повернулся ко мне спиной.
- Я хочу, чтоб меня подвезли, - сказал он. - я не
заинтересован в деньгах.
Затем он повернулся ко мне:
- Можете вы дать нам немного пищи и воды? - спросил он.
У меня действительно нечего было им дать. Они постояли
немного, глядя на меня, а затем пошли прочь.
Я залез в машину и попытался завести мотор. Жара была
очень сильной, и я, видимо, перекачал бензин. Мужчина
помоложе остановился, услышав скрежет стартера, вернулся
назад и встал позади машины, готовый подтолкнуть ее. Я
чувствовал огромное неудобство. Я начал загнанно дышать.
Наконец, мотор заработал, и я укатил.
После того, как я окончил свой рассказ, дон Хуан долго
молчал.
- Почему ты не рассказал мне об этом раньше? - спросил
он, не глядя на меня.
Я не знал, что сказать. Я пожал плечами и сказал ему,
что никогда не считал, что тут есть что-либо важное. - это
чертовски важно, - сказал он. - Висент - первоклассный маг.
Он дал тебе что-то посадить, потому что у него были на это
свои причины. И если ты встретил трех человек, которые,
казалось, выскочили из ниоткуда, сразу после того, как ты
посадил это, то этому также была своя причина. Но только
такой дурак, как ты, не обратит на инцидент внимания и будет
считать, что ничего важного не было.
Он захотел узнать точно, что именно имело место, когда
я навестил Висента.
Я рассказал ему, что я ехал через город и проезжал
базар. Мне пришла в голову мысль взглянуть на дона Висента.
Я прошел на базар и подошел к ряду, где торговали
лекарственными растениями. Там было три стола в ряд, но
торговали там три толстые женщины. Я прошел до конца прохода
и обнаружил еще одну стойку за углом. Там я увидел тощего
тонкокостного седого мужчину. В этот момент он продавал
женщине птичью клетку.
Я подождал, пока он не освободился и затем спросил, не
знает ли он дона Висента Медрано. Он смотрел на меня, не
отвечая.
- Что вы хотите от этого Висента Медрано? - спросил он
наконец.
Я сказал, что я пришел навестить его от его друга и
назвал ему имя дона Хуана. Старик секунду смотрел на меня, а
затем он сказал, что он и есть Висент Медрано и что он к
моим услугам. Он попросил меня сесть. Он, казалось, был
доволен, очень расслаблен и искренне дружественен. Я сказал
ему о моей дружбе с доном Хуаном. Я почувствовал, что между
нами тут же возникли узы симпатии. Он сказал, что знает дона
Хуана с тех пор, как им обоим было по 20 лет. У дона Висента
были только слова похвалы о доне Хуане. К концу нашего
разговора он сказал с дрожью в голосе:
- Дон Хуан - истинный человек знания. Сам я лишь
немного занимался силами растений. Я всегда интересовался их
лечебными свойствами. Я даже собирал ботанические книги,
которые продал лишь недавно.
Минуту он молчал. Он пару раз потер свой подбородок.
Казалось, он подыскивает нужное слово.
- Можно сказать, что я всего лишь человек лирического
знания, - сказал он. - Я не как дон Хуан, мой индейский
брат.
Дон Висент молчал еще минуту. Его глаза блестели и
смотрели на землю слева от меня. Затем он повернулся ко мне
и сказал почти шепотом:
- О, как высоко парит мой индейский собрат.
Дон Висент поднялся. Казалось, наш разговор закончен.
Если бы кто-нибудь другой делал утверждения насчет
индейского брата, то я принял бы это просто за дешевое
клише. Однако, тон дона Висента был столь искренен, и глаза
его были столь ясны, что он захватил меня картиной его
индейского брата, парящего столь высоко. И я поверил, что он
сказал именно то, что имел в виду.
- Лирическое знание, - воскликнул дон Хуан, когда я
рассказал ему все. - Висент - брухо. Зачем ты пошел навещать
его?
Я напомнил ему его слова, что мне надо навестить дона
Висента.
- Это абсурд, - воскликнул он драматически, - я сказал
тебе - когда-нибудь, когда ты будешь знать, как в и-
д е т ь , ты навестишь моего друга Висента. Вот, что я
сказал. Очевидно, что ты не слушал.
Я возразил, что не вижу вреда в том, что навестил дона
Висента, что я был очарован его манерами и его добротой. Дон
Хуан потряс головой из стороны в сторону, и полуребяческим
тоном выразил свое удивление тому, что он назвал моей
"слепой удачей". Он сказал, что мой визит к дону Висенту
сравним с вхождением в львиную клетку, вооруженному
прутиком. Дон Хуан казался возбужденным и, однако же, я
никак не видел тому причин. Дон Висент был прекрасный
человек. Он казался таким хрупким. Его странно охотящиеся
глаза, казалось, делали его почти эфемерным. Я спросил дона
Хуана, каким образом такой прекрасный человек может быть
опасным.
- Ты неизлечимый дурак, - сказал он и взглянул жестко
на секунду. - Сам по себе он не станет причинять тебе
никакого вреда. Но знание - это сила. И если человек встал
на дорогу знания, то он больше не ответственен за то, что
может случиться с теми, кто входит с ним в контакт. Ты
должен был навестить его тогда, когда узнаешь достаточно,
чтобы защитить себя; не от него, но от той силы, которую он
сконцентрировал и которая, кстати, не принадлежит ни ему и
никому другому. Услышав, что ты мой друг, Висент заключил,
что ты можешь защитить себя и сделал тебе подарок. Вероятно,
ты ему понравился, и он сделал тебе великий подарок, а ты не
воспользовался им. Какая жалость.
24 мая 1968 г.
Я надоедал дону Хуану почти весь день, прося, чтобы он
рассказал мне о подарке дона Висента. Я самыми различными
способами показывал ему, что он должен учесть различия между
нами; то, что само собой понятно для него, может быть
совершенно невоспринимаемым для меня.
- Сколько растений он тебе дал? - спросил он меня
наконец. Я сказал - четыре, но в действительности я не
запомнил. Тогда дон Хуан захотел узнать точно, что произошло
после того, как я покинул дона Висента и до того, как я
остановился у дороги.
- Важно количество растений, а также порядок событий, -
сказал он. - как я могу тебе сказать, что это был за
подарок, если ты не помнишь того, что случилось.
Я безуспешно пытался визуализировать последовательность
событий.
- Если бы ты помнил все, что случилось, - сказал он, -
то я, по крайней мере, мог бы тебе сказать, как ты отбросил
свой подарок.
Дон Хуан, казалось, был очень расстроен. Он нетерпеливо
торопил меня вспомнить, но память моя была совершенно пуста.
- Как ты думаешь, что я сделал неправильно, дон Хуан? -
сказал я просто для того, чтобы продолжить разговор.
- Все.
- Но я следовал инструкциям дона Висента буквально.
- Что ж из этого? Разве ты не понимаешь, что следовать
его инструкциям было бессмысленно?
- Почему?
- Потому что эти инструкции были для того, что умеет
в и д е т ь , а не для идиота, который вырвался из
ситуации, не потеряв свою жизнь только благодаря везению. Ты
приехал повидать Висента без подготовки. Ты ему понравился,
и он сделал тебе подарок. И этот подарок легко мог стоить
тебе жизни.
- Но зачем же он дал мне что-то столь серьезное? Если
он маг, то он должен был бы знать, что я ничего не знаю.
- Нет, он не мог этого увидеть. Ты выглядишь так, как
будто ты знаешь, но в действительности ты знаешь не много.
Я сказал, что искренне убежден, что нигде ничего не
строил из себя, по крайней мере, сознательно.
- Я не это имею в виду, - сказал он. - если бы ты
что-то из себя строил, то Висент увидел бы это. Когда я
в и ж у тебя, то ты выглядишь для меня так, как если бы ты
знал очень многое, и, однако, я сам знаю, что это не так.
- Что я казалось бы знаю, дон Хуан?
- Секреты силы, конечно; знание брухо. Поэтому, когда
Висент у в и д е л тебя, то он сделал тебе подарок, а ты
действовал с этим подарком, как собака действует с пищей,
когда брюхо ее полно. Собака ссыт на пищу, когда она не
хочет больше есть, для того, чтобы другие собаки не съели
ее. Так и ты поссал на подарок. Теперь мы никогда не узнаем,
что имело место в действительности. Ты многое потерял. Какая
жалость.
Некоторое время он был спокоен. Затем передернул
плечами и улыбнулся.
- Нет пользы от жалости, - сказал он. - Подарки силы
встречаются в жизни так редко; они уникальны и драгоценны.
Возьми, например меня; никто никогда не давал мне таких
подарков. И я знаю очень немного людей, которые когда-либо
получали такой подарок. Бросаться чем-то столь уникальным -
стыдно.
- Я вижу, что ты хочешь сказать, дон Хуан, - сказал я.
- Есть ли что-либо, что я могу сделать, чтобы выручить
подарок?
Он засмеялся и несколько раз повторял: "вернуть
подарок".
- Это звучит здорово, - сказал он. - мне это нравится.
Однако, нет ничего, что бы можно было сделать, чтобы вернуть
твой подарок.
25 мая 1968 г.
Сегодня дон Хуан потратил почти все время на то, чтобы
показать мне, как собирать простые ловушки для маленьких
животных. Почти все утро мы срезали и очищали ветки. У меня
в голове вертелось множество вопросов. Я пытался говорить с
ним, пока мы работали, но он пошутил, сказав, что из нас
двоих только я могу одновременно двигать и руками, и ртом.
Наконец, мы сели отдохнуть, и я взорвался вопросами:
- Что это такое значит в и д е т ь , дон Хуан?
Он стал говорить о в и д е н ь и , как о процессе,
независимом от олли и от техники магии. Маг было лицо,
которое могло командовать олли и, таким образом,
манипулировать олли себе на пользу. Но тот факт, что маг
командует олли, не означал, что он может в и д е т ь . Я
напомнил ему, что он говорил раньше, что невозможно
в и д е т ь , если не имеешь олли. Дон Хуан спокойно
заметил, что он пришел к выводу, что возможно в и д е т ь
и не командовать олли. Он чувствовал, что нет никакой
причины, почему бы не так; потому что в и д е н ь е не
имеет ничего общего с манипуляционной техникой магии,
которая служит лишь для того, чтобы воздействовать на
окружающих людей.
- Как это так, что техника виденья не воздействует на
окружающих людей, дон Хуан?
- Я уже говорил тебе, что в и д е н ь е - это не
магия. И однако же, их легко спутать, потому что человек,
который в и д и т , может научиться управлять олли и
стать магом практически сразу, не затратив нисколько
времени. С другой стороны, человек может научиться
определенной технике для того, чтобы командовать олли и
таким образом стать магом, и все же он может никогда не
научиться в и д е т ь . К тому же в и д е н ь е
противоположно магии. В и д е н ь е дает понять
неважность всего этого.
- Неважность чего, дон Хуан?
- Неважность всего.
Дон Хуан бросил весь этот разговор, сказав, что
в и д е н ь е , о котором он говорит, - это не простое
смотрение на вещи и что мое непонимание произрастает из моей
настойчивости говорить.
Несколько часов спустя дон Хуан опять вернулся к теме
олли. Я чувствовал, что его каким-то образом раздражают мои
вопросы, поэтому я больше не нажимал на него. Он тогда
показывал мне, как делать ловушку для кроликов; мне надо
было держать длинную палку и сгибать ее насколько можно
сильнее, так, чтобы он мог привязать к концам палки шнур.
Палка была довольно тонкой, но все же требовалась
значительная сила, чтобы согнуть ее. Мои руки и голова
дрожали от напряжения, и я почти выдохся к тому времени, как
он привязал, наконец, шнур.
Мы уселись, и он начал говорить. Он сказал, что ему
ясно, что я ничего не могу уразуметь до тех пор, пока не
обговорю это, и поэтому он не возражает против моих вопросов
и собирается рассказать мне об олли.
- Олли не в дымке, - сказал он. - дымок берет тебя
туда, где находится олли, а когда ты станешь с олли одним
целым, то тебе больше не понадобится курить. С этих пор ты
сможешь призывать своего олли по желанию и заставлять его
делать все, что пожелаешь. Олли не плохие и не хорошие, но
используются магами для той цели, для какой они найдут их
пригодными. Мне нравится дымок, как олли, потому что он не
требует от меня многого. Он постоянен и честен.
- Каким ты видишь олли, дон Хуан? Те трое людей,
которых я, например, видел, выглядели для меня обычными
людьми; как бы они выглядели для тебя?
- Они выглядели бы обычными людьми.
- Но тогда как же ты можешь отличить их от обычных
людей?
- Обычные люди выглядят светящимися яйцами, когда ты
в и д и ш ь их. Не люди всегда выглядят, как люди. Вот что
я имел в виду, когда сказал, что ты не можешь у в и-
д е т ь олли. Олли принимают разную форму. Они выглядят,
как собаки, койоты, птицы, даже как репейники или что угодно
другое. Единственное различие в том, что когда ты
в и д и ш ь их, то они выглядят совершенно так, как то,
форму чего они принимают. Все имеет свою собственную форму
бытия, когда ты в и д и ш ь . Точно также, как люди
выглядят яйцами, другие вещи выглядят, как что-либо еще, но
олли можно видеть только в той форме, которую они
изображают. Эта форма достаточно хороша, чтобы обмануть
глаза, наши глаза то есть. Собака никогда не обманется и
точно также ворона.
- Но зачем они хотят нас обманывать?
- Я считаю нас шутами. Мы обманываем сами себя. Олли
просто принимают внешнюю форму того, что есть вокруг, а
затем мы принимаем их за то, чем они не являются. Не их
вина, что мы приучили наши глаза только смотреть на вещи.
- Мне не ясна их функция, дон Хуан. Что делают олли в
мире?
- Это все равно, что спросить меня, что мы, люди,
делаем в мире. Я действительно не знаю. Мы здесь, и это все.
И олли здесь также, как мы; и, может быть, были здесь и до
нас.
- Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан: "до нас"?
- Мы, люди, не всегда были здесь.
- Ты имеешь в виду здесь в стране или здесь в мире?
Мы вошли в длительный спор. Дон Хуан сказал, что для
него существует только один мир - то место, куда он ставит
свои ноги. Я спросил его, откуда он знает, что мы не всегда
были в мире.
- Очень просто, - сказал он. - мы, люди, очень мало
знаем о мире. Койот знает намного больше нас. Койот едва ли
когда-нибудь обманывается внешним видом мира.
- Как же мы тогда ухитряемся их ловить и убивать? -
спросил я. - Если они не обманываются внешним видом, то как
же они так легко умирают?
Дон Хуан смотрел на меня до тех пор, пока я не
почувствовал замешательства.
- Мы можем поймать или отравить, или застрелить койота,
- Сказал он, - он для нас легкая жертва, потому что он не
знаком с манипуляциями человека. Однако, если койот выживет,
то можешь быть уверен, что мы его не поймаем во второй раз.
Хороший охотник знает это и никогда не ставит свои ловушки
дважды на одно и то же место. Потому что, если койот умер в
ловушке, то каждый койот может в и д е т ь его смерть,
которая остается там и далее, и, таким образом, они будут
избегать ловушки или даже всего того места, где она была
поставлена. Мы, с другой стороны, никогда н е в и д и м
смерти, которая остается на том месте, где умер один из
окружающих нас людей; мы можем догадываться о ней, но мы
никогда ее не видим.
- Может ли койот видеть олли?
- Конечно.
- Как выглядит олли для койота?
- Мне нужно было бы быть койотом, чтобы знать это. Я
могу сказать тебе, однако, что вороне это видится подобно
остроконечной шапке. Круглая и широкая внизу, оканчивающаяся
острым концом. Некоторые из них светятся, но большинство
тусклые и кажутся мрачными. Они походят на мокрый кусок
ткани. Они являются предвещающими призраками.
- Как они выглядят, когда вы в и д и т е их, дон
Хуан?
- Я сказал тебе уже; они выглядят, как будто
притворяются. Они принимают любой размер или форму, которые
подходят им. Они могут принять форму камня или горы.
- Разговаривают ли они, слышат ли, или производят ли
они какой-нибудь шум?
- В обществе людей они ведут себя, как люди. В обществе
животных они ведут себя подобно животным. Животные обычно
боятся их; однако, если они привыкают к виду олли, они
оставляют их одних. Мы сами делаем нечто подобное. Мы имеем
множество олли среди нас, но мы не беспокоим их. Так как
наши глаза могут только видеть вещи, мы не замечаем их.
- Это значит, что некоторые из людей, которых я вижу на
улице, на самом деле не являются людьми? - спросил я,
поистине сбитый с толку его утверждением.
- Да, некоторые не являются, - сказал он выразительно.
Его утверждение показалось мне несообразным, и я все
еще не мог принять всерьез слова дона Хуана, полагая, что
они рассчитаны на эффект. Я сказал ему, что это звучит, как
научно-фантастический рассказ о существах с других планет.
Он ответил мне, что он не беспокоится о том, как это звучит,
но некоторые люди на улице не являются людьми.
- Почему ты должен думать, что каждое лицо в движущейся
толпе является человеческим существом? - спросил он с самым
серьезным видом.
Я в самом деле не мог объяснить почему, за исключением
того, что привык верить в это, как в акт непреложной веры с
моей стороны.
Он продолжал дальше, что часто он охотно наблюдал в
оживленных местах скопления людей, и мог в и д е т ь
иногда толпу людей, которые выглядели наподобие яиц, и среди
массы яйцеподобных существ он мог заметить только одного,
который выглядел, как человек.
- Очень приятно заниматься этим, - сказал он, смеясь, -
или, по крайней мере, приятно для меня. Я люблю сидеть в
парках и на автостанциях и наблюдать. Иногда я могу сразу же
заметить олли, в другое время я в и ж у только настоящих
людей. Однажды я увидел двух олли, сидящих в автобусе бок о
бок. Только один раз в жизни я видел двух олли вместе.
- Это имело для тебя особое значение, увидеть двух?
- Конечно. Все, что они делают, имеет значение. Из их
действий брухо может иногда извлечь свою силу. Даже если
брухо не имеет своего собственного олли, коль скоро он
знает, как в и д е т ь , он может получить силу, наблюдая
действия олли. Мой бенефактор научил меня этому, и за
несколько лет до того, как я стал иметь своего собственного
олли, я отыскивал олли в толпах людей и каждый раз
в и д е л одного, который учил меня чему-нибудь. Ты нашел
трех вместе. Какой великолепный урок ты прозевал.
Больше он ничего не говорил, пока мы не кончили
собирать кроличьи ловушки. Потом он повернулся ко мне и
сказал вдруг, как будто бы он только что вспомнил, что
другая важная вещь, относящаяся к олли, это то, что если он
видел двух олли, это всегда были два одного и того же вида.
Два олли, которых видел он, были мужчинами, сказал он; и из
того, что я видел двух мужчин и одну женщину, он заключил,
что мой опыт был особенно необычным.
Я спросил его, могут ли олли принимать вид детей; могут
ли дети быть одного или разных полов; могут ли олли
изображать людей различных рас; могут ли они иметь вид
семьи, состоящей из мужчины, женщины и ребенка; и, наконец,
я спросил его, может ли олли иметь вид человека,
управляющего автомобилем или автобусом.
Дон Хуан ничего не отвечал на это. Он улыбался, пока я
говорил все это. Когда он услышал мой последний вопрос, то
он расхохотался и сказал, что я неосторожен со своими
вопросами, что более уместным было бы спросить, в и д е л
ли он когда-нибудь олли, управляющего автомобилем.
- Ты не забыл про мотоциклы, да? - спросил он с
предательским блеском в глазах. Я нашел его насмешки над
моими вопросами забавными и не обидными и засмеялся вместе с
ним.
Затем он объяснил, что олли не могут принимать
руководство действиями или воздействовать на что-либо прямо;
однако они могут воздействовать на человека косвенно. Дон
Хуан сказал, что приходить в контакт с олли опасно, так как
олли могут вывести наружу самое худшее, что есть в человеке.
Ученичество здесь бывает долгим и трудным, сказал он, потому
что необходимо свести к минимуму все, что не является
необходимым в жизни для того, чтобы выдержать нагрузку такой
встречи. Дон Хуан сказал, что его бенефактор, когда он
впервые пришел в контакт с олли, был вынужден обжечься и
получил такие шрамы, как будто горный лев нападал на него.
Что касается его самого, сказал дон Хуан, так олли толкнул
его в кучу горящих углей, и он немного обжег колено и
лопатку, но шрамы исчезли со временем, когда он стал с олли
одним целым.
10 июня 1968 г. Я отправился с доном Хуаном в дальнее
путешествие, чтобы участвовать в митоте. Я несколько месяцев
уже ждал такой возможности, однако я не был окончательно
уверен, что я хочу ехать. Я думал, что мои колебания были
вызваны страхом, что на митоте я буду вынужден глотать
пейот, а у меня совсем не было такого намерения. Я
неоднократно разъяснял свои чувства дону Хуану. Сначала он
терпеливо смеялся, но, наконец, он твердо заявил, что не
желает слушать больше ни одного слова о моих страхах.
Настолько, насколько я знал, митот был идеальным
полигоном для того, чтобы я мог проверить ту свою схему,
которую я составил. Я все-таки так и не бросил полностью
свою идею о скрытом лидере на таких сборищах. Каким-то
образом у меня была мысль, что дон Хуан отбросил мою идею из
каких-то своих собственных соображений, поскольку он
стремился объяснить все, что имеет место на митотах, в
терминах в и д е н ь я . Я думал, что мой интерес в том,
чтобы найти подходящее объяснение в своих собственных
терминах, не соответствовал тому, что он хотел от меня,
поэтому ему и пришлось отбросить мои выводы, как он привык
делать со всем тем, что не подтверждало его систему.
Как раз перед тем, как мы отправились в путешествие,
дон Хуан облегчил мои сомнения относительно поедания пейота,
сказав, что я буду присутствовать на встрече только для
того, чтобы наблюдать. Я почувствовал подъем. В то время я
был почти уверен, что раскрою скрытую процедуру, при помощи
которой участники приходят к согласию.
Время шло уже к вечеру, когда мы отправились. Солнце
почти коснулось горизонта; я чувствовал его на своей шее и
жалел, что у меня нет венецианской шторки на заднем стекле
машины. С вершины холма я мог смотреть вниз на огромную
равнину; дорога была похожа на черную ленту, расстеленную на
земле, вверх и вниз по бесчисленным холмам. Я за секунду
проследил ее глазами прежде, чем мы начали спускаться, она
бежала прямо на юг и исчезала за рядом низких гор на
горизонте.
Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо вперед. Долгое
время мы не проронили ни слова. Мне было неудобно от жары в
автомобиле. Я открыл все окна, но это не помогло, потому что
день был исключительно жарким. Я чувствовал себя
исключительно раздраженным и беспокойным. Я стал жаловаться
на жару.
Дон Хуан сделал гримасу и взглянул на меня испытующе.
- В это время года повсюду в Мексике жарко, - сказал
он, - с этим ничего нельзя поделать.
Я не смотрел на него, но знал, что он следит за мной.
Машина набрала скорость, скользя вниз по склону. Я смутно
увидел дорожный знак "vаdо" - выбоина. Когда я действительно
увидел ухаб, я ехал слишком быстро и, хотя я сбросил
скорость, мы все же ощутили его и подскочили на сиденьях. Я
значительно уменьшил скорость; мы ехали через местность, где
скот свободно пасется по сторонам дороги, местность, где
труп лошади или коровы, сбитой автомобилем, был обычным
явлением. В одном месте мне пришлось остановиться совсем,
чтобы позволить лошади перейти дорогу.
Я стал еще более беспокоен и раздражителен. Я сказал
дону Хуану, что это жара; я сказал ему, что мне всегда не
нравилась жара, с самого детства, потому что каждое лето я
чувствовал духоту и едва мог дышать.
- Но теперь ты не ребенок, - сказал он.
- Жара все еще удушает меня.
- Что ж, голод обычно душил меня, когда я был ребенком,
- сказал он мягко. - Быть очень голодным - это единственное,
что я знал, будучи ребенком, или же мне случалось наедаться
так, что я раздувался и не мог дышать. Но это было, когда я
был ребенком. Теперь я не могу задыхаться и не могу
раздуваться, как головастик, когда я голоден.
Я не знал, что сказать. Я забирался в неверную позицию.
Итак, вскоре мне придется отстаивать такие точки зрения, до
которых мне в действительности нет никакого дела. Жара была
не настолько уж нестерпима. Что меня удручало на самом деле,
так это перспектива вести машину несколько тысяч миль до
цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение при мысли,
что придется утомляться.
- Давай остановимся и купим что-нибудь поесть, - сказал
я. - Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.
Дон Хуан взглянул на меня, улыбаясь, и сказал, что в
течение длительного отрезка времени не будет ни одного
городка и что он понимает мою политику, которая состоит в
том, чтобы не есть ничего в придорожных буфетах.
- Разве ты больше не боишься дизентерии? - спросил он.
Я знал, что это его сарказм, однако, он сохранял
вопросительный и в то же время серьезный взгляд.
То, как ты поступаешь, - сказал он, - наводит на мысль,
что дизентерия так и рыскает вокруг, ожидая, когда ты
выйдешь из машины, чтобы наброситься на тебя. Ты в ужасном
положении: если тебе удастся убежать от жары, то тебя
наверняка поймает дизентерия.
Тон дона Хуана был настолько серьезен, что я начал
смеяться. Затем мы долгое время ехали молча. Когда мы
прибыли на стоянку автомашин под названием Лос Видриос -
стекло, - было уже темно.
Дон Хуан закричал из машины:
- Что у вас есть сегодня на ужин?
- Свинина, - крикнула женщина изнутри.
- Ради тебя я надеюсь, что свинья попала под машину
сегодня, - смеясь сказал мне дон Хуан.
Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была
ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей
лавой какого-то гигантского вулканического извержения. В
темноте черные, зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались
огромными угрожающими осколками стекла.
Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что увидел причину
того, что это место называется "стекло". Я сказал, что мне
ясно, что это название обязано форме гор, похожих на
огромное стекло.
Дон Хуан сказал убежденно, что место называется Лос
Видриос, потому что грузовик со стеклом перевернулся на этом
месте, и битое стекло долгие годы оставалось здесь валяться.
Я чувствовал, что он шутит, и попросил его сказать мне,
действительно ли причина названия была в этом.
- Почему ты не спросишь кого-нибудь из местных? -
спросил он.
Я спросил человека, который сидел за соседним столиком.
Он извиняющимся тоном сказал, что не знает. Я пошел на
кухню и спросил женщин, бывших там, знают ли они, но все они
не знали; просто это место, мол, называется "стекло".
- Я полагаю, что я прав, - сказал дон Хуан. -
мексиканцы не одарены способностью замечать вещи вокруг
себя. Я уверен, что они не могли заметить стеклянных гор, но
они наверняка могли оставить гору битого стекла валяться
несколько лет.
Оба мы нашли картину забавной и рассмеялись. Когда мы
кончили есть, дон Хуан спросил меня, как я себя чувствую. Я
сказал, хорошо, но на самом деле я чувствовал какую-то
неловкость. Дон Хуан пристально посмотрел на меня и,
казалось, заметил мое чувство неудобства.
- Раз ты приехал в Мексику, ты должен отложить все свои
любимые страхи прочь, - сказал он очень жестко. - твое
решение приехать должно было развеять их. Ты приехал потому,
что ты хотел приехать. Это путь воина. Я говорю тебе вновь и
вновь: самый эффективный способ жить - это жить, как воин.
Горюй и думай прежде, чем ты сделаешь какое-либо решение, но
если ты его сделал, то будь на своем пути свободным от забот
и мыслей. Будет миллион других решений еще ожидать тебя. В
этом путь воина.
- Я думаю, что так и делаю, дон Хуан; хотя бы
временами. Это очень трудно все-таки - продолжать помнить
себя.
- Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей
смерти.
- Это еще труднее, дон Хуан. Для большинства людей
смерть - это что-то очень неясное и далекое. Мы никогда о
ней не думаем.
- Почему же не думаете?
- Но зачем это нужно?
- Очень просто, - сказал он, - потому что идея смерти -
это единственная вещь, которая укрощает наш дух.
К тому времени, как мы покинули лос видриос, было так
темно, что зубчатые силуэты гор растворились в небе. Больше
часа мы ехали в молчании. Я почувствовал усталость.
Казалось, что я не хочу говорить, потому что не о чем
разговаривать. Движение было минимальным. Несколько машин
прошло нам навстречу. Казалось, что мы были единственными
людьми, едущими по шоссе на юг. Мне подумалось, что это
странно, и я продолжал поглядывать в зеркало заднего обзора,
чтобы увидеть, нет ли других машин, идущих сзади, но их не
было.
Через некоторое время я перестал выискивать машины и
вновь стал думать о перспективах нашей поездки. Затем я
заметил, что свет моих фар слишком яркий по сравнению с
темнотой вокруг, и я опять взглянул в зеркало. Сначала я
увидел яркое сияние, а затем две иглы света вырвались как бы
из-под земли. Это были фары машины на вершине холма позади
нас. Некоторое время они были видны, затем исчезли в
темноте, как если бы они были выключены; через секунду они
появились на другом бугре, а затем исчезли вновь. Я долгое
время следил за их появлениями и исчезновениями. Раз мне
стало видно, что машина нагоняет нас. Она определенно
приближалась. Огни были больше и ярче. Я стал нажимать
сильнее на педаль газа. У меня было чувство неловкости. Дон
Хуан, казалось, заметил, на что я обращаю внимание, а,
может, он заметил только то, что я увеличиваю скорость.
Сначала он взглянул на меня, затем он повернулся и посмотрел
на огни фар в отдалении.
Он спросил, все ли со мной в порядке. Я сказал ему, что
я долгое время не замечал позади нас никаких машин, и
внезапно заметил фары машины, которая нагоняет нас. Он
хмыкнул и спросил меня, действительно ли я думаю, что это
машина. Я ответил, что это должна быть машина; и он сказал,
что мое отношение к этому свету показывает ему, что я,
должно быть, как-то почувствовал, что что бы там ни было
позади нас, но это больше, чем просто машина. Я настаивал,
что, мне кажется, это просто другая машина на шоссе или,
может, грузовик.
- Что же еще это может быть? - громко сказал я.
Намеки дона Хуана привели меня на грань срыва.
Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем он
медленно кивнул, как если бы измерял то, что собирается
сказать.
- Это огни на голове смерти, - сказал он мягко. -
смерть надевает их, как шляпу, а затем бросается в галоп.
Это огни смерти, несущейся галопом, настигающей нас и
становящейся все ближе и ближе.
У меня по спине побежали мурашки. Через некоторое время
я вновь взглянул в зеркало заднего обзора, но огней больше
не было. Я сказал дону Хуану, что машина, должно быть,
остановилась или свернула с дороги. Он не стал смотреть
назад, он просто вытянул руки и зевнул.
- Нет, - скащал он, - смерть никогда не останавливае-
тся. Иногда она выключает свои огни, только и всего.
Мы приехали в северо-восточную Мексику 13 июня. Две
похожие друг на друга женщины, казавшиеся сестрами, и четыре
девочки собрались у дверей небольшого саманного дома. Позади
дома были пристройка и сарай с двускатной крышей, от
которого остались лишь часть крыши и одна стена. Женщины,
очевидно, ждали нас; они, видимо, заметили машину по столбу
пыли, который она поднимала на грунтовой дороге после того,
как несколько миль ранее я свернул с шоссе. Дом находился в
глубокой долине, и, если смотреть от него, дорога казалась
длинным шрамом, поднимавшимся высоко вверх по склону зеленых
холмов.
Дон Хуан вышел из машины и с минуту разговаривал со
старыми женщинами. Они показали на деревянные стулья перед
дверью. Дон Хуан сделал мне знак подойти и сесть. Одна из
старых женщин села с нами; остальные вошли в дом. Две
девушки остановились около двери, с любопытством разглядывая
меня. Я помахал им. Они хихикнули и убежали внутрь. Через
некоторое время вышли двое молодых людей и поздоровались с
доном Хуаном. Они не говорили со мной и даже не смотрели на
меня. Они коротко что-то рассказали дону Хуану; затем он
поднялся, и все мы, включая женщин, пошли к другому дому,
вероятно в полумиле от этого.
Там мы встретились с другой группой людей. Дон Хуан
вошел внутрь, но мне велел остаться у двери. Я заглянул
внутрь и увидел старого индейца примерно в возрасте дона
Хуана, который сидел на деревянном стуле.
Было еще не совсем темно. Группа молодых индейцев и
индеанок спокойно стояла вокруг старого грузовика около
дома. Я заговорил с ними по-испански, но они намеренно
избегали отвечать мне; женщины хихикали каждый раз, когда я
что-либо говорил, а мужчины вежливо улыбались и отводили
глаза. Казалось, они меня не понимали, и все же я был
уверен, что некоторые из них говорят по-испански, так как я
слышал их разговор между собой.
Через некоторое время дон Хуан и другой старик вышли
наружу, забрались в грузовик и сели рядом с шофером. Это
оказалось знаком для всех остальных забраться в кузов. Там
не было бокового ограждения, и когда грузовик тронулся, мы
все уцепились за длинную веревку, привязанную к крючкам
вокруг платформы.
Грузовик медленно двигался по грунтовой дороге. В одном
месте на очень крутом склоне он остановился, и все соскочили
и пошли за ним; затем двое молодых людей вскочили на
платформу и сели на краю, держась за веревку. Женщины
смеялись и подбадривали их, чтоб те удерживали свое
неустойчивое равновесие.
Дон Хуан и старик, к которому обращались, как к дону
Сильвио, шли тоже позади, и им, казалось, не было дела до
выкрутасов молодых. Когда дорога выровнялась, все снова
забрались на грузовик.
Мы ехали около часа. Пол был исключительно твердым и
неудобным, поэтому я стоял и держался за крышу кабинки и
ехал таким образом до тех пор, пока мы не остановились перед
группой хижин. Там были еще люди. К этому времени стало
довольно темно, и я мог разглядеть только нескольких из них
в тусклом желтоватом свете керосиновой лампы, которая висела
у открытой двери.
Все сошли с машины и смешались с людьми в домах. Дон
Хуан опять велел мне оставаться снаружи. Я облокотился о
переднее крыло грузовика, и через одну-две минуты ко мне
присоединились еще трое молодых людей. Одного из них я
встречал четыре года назад на предыдущем митоте. Он обнял
меня, взяв за плечи.
- Ты молодец, - прошептал он мне по-испански.
Мы очень тихо стояли около грузовика. Я мог слышать
мягкое бульканье ручья поблизости. Мой приятель спросил меня
шепотом, нет ли у меня сигарет. Я предложил окружающим
пачку. При свете сигареты я взглянул на свои часы. Было
9 часов.
Группа людей вышла из дома вскоре после этого, и трое
молодых людей ушли. Дон Хуан подошел ко мне и сказал, что он
объяснил мое присутствие здесь к общему удивлению, и что
меня приглашают обслуживать водой участников митота. Он
сказал, что мы сейчас выходим.
Группа из 10 женщин и 11 мужчин вышла из дома. Их
предводитель был довольно кряжистый, лет 45 мужчина. Они
называли его "мочо" - прозвище, которое означает -
усеченный. Он двигался стремительными твердыми шагами. Он
нес керосиновый фонарь и помахивал им из стороны в сторону
на ходу. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так,
затем заметил, что взмахом фонаря он указывает на
какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли
больше часа. Женщины болтали и время от времени смеялись.
Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, я же был в
самом конце ее. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь увидеть,
куда ступаю. Прошло уже 4 года с тех пор, как дон Хуан и я
были в горах ночью, и я потерял очень много физической
выносливости. Я непрерывно спотыкался, и из-под ног у меня
летели камни. Мои колени совсем потеряли гибкость; дорога,
казалось бросалась на меня, когда я упирался в бугорок, или
проваливалась подо мной, когда я наступал в выбоину. Я был
самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня
клоуна. Кто-нибудь в группе обязательно говорил "ух", когда
я спотыкался, и все смеялись. Один раз камень, который я
нечаянно пнул ногой, попал в пятку женщине, и она громко
сказала ко всеобщему удовольствию: "дайте свечку бедному
мальчику". Но последним испытанием для меня было, когда я
оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он
чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал
совершенно неадекватный нарочитый визг. Все так смеялись,
что группа должна была на время остановиться.
Наконец человек, который был ведущим, махнул своей
лампой вверх и вниз. Это, казалось, был знак, что мы прибыли
к месту назначения. Справа от меня, неподалеку был темный
силуэт низкого дома. Все пришедшие разошлись в разных
направлениях. Я поискал дона Хуана. Его было трудно найти в
темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все,
пока не заметил, что он сидит на камне. Он опять сказал мне,
что мой долг будет в том, чтобы подносить воду тем, кто
участвует в митоте. Этой процедуре он обучил меня уже
несколько лет назад. Я помнил каждую деталь, но он настаивал
на том, чтоб освежить память и вновь показал мне, как это
делается.
Затем мы прошли в заднюю часть дома, где собрались все.
Они развели костер. Примерно в 5 метрах от костра был чистый
участок, покрытый соломенными циновками. Мочо - человек,
который нас вел, сел на циновку первым; я заметил, что у
него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло
причину появления его прозвища. Дон Сильвио сел справа от
него, а дон Хуан - слева.
Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к
нему и положил перед ним плоскую корзину с батончиками
пейота; затем этот молодой человек сел между мочо и доном
Сильвио. Другой молодой человек принес две большие корзинки,
поставил их рядом с пейотными батончиками и сел между мочо и
доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам
дона Сильвио и дона Хуана, образовав кружок из семи человек.
Женщины остались внутри дома. Обязанностью двоих молодых
людей было поддерживать огонь костра всю ночь, а один
подросток и я должны были хранить воду, которая должна быть
дана семи участникам после их ночного ритуала. Мы с
мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились на
равном расстоянии от круга участников.
Мочо - ведущий - запел свою пейотную песню; его глаза
были закрыты; его тело покачивалось вверх и вниз. Это была
очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные
пропели свои пейотные песни. Они, очевидно, не следовали
никакому предустановленному порядку. Они явно пели, каждый
тогда, когда он чувствовал к этому потребность.
Затем мочо взял корзину с пейотными батончиками, взял
два из них и положил ее опять в центре круга. Следующим был
дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей,
которые, казалось, были отдельной группой, взяли каждый по
два батончика по очереди против часовой стрелки.
Каждый из семи участников спел и съел по 2 батончика
пейота последовательно 4 раза. Затем они пустили по кругу
другие две маленькие корзинки с сухими фруктами и сушеным
мясом.
Этот цикл они повторяли в различное время ночи, однако
я не смог усмотреть какого-нибудь скрытого порядка в их
индивидуальных движениях. Они не разговаривали друг с
другом; они скорее были сами по себе и сами для себя. Я ни
разу не видел, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз
обратил внимание на то, что делают остальные.
Перед рассветом они поднялись, и мы с молодым парнем
дали им воду. После этого я вышел пройтись вокруг, чтобы
сориентироваться. Дом был однокомнатной хижиной, низким
саманным сооружением с крышей из хвороста. Окружающий пейзаж
был очень подавляющим. Хижина была расположена в холмистой
равнине со смешанной растительностью. Кустарники и кактусы
росли вперемежку, но деревьев не было совершенно. Я не
испытывал желания удаляться от дома.
Утром женщины ушли. Мужчины в молчании передвигались
вблизи дома. Около полудня все мы опять сели в том же
порядке, как и предыдущей ночью.
Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же
величины, что и батончики пейота, пошла по кругу. Некоторые
из мужчин пели свои пейотные песни. Через час или около того
все они поднялись и разошлись в разные стороны.
Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за
огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть
второй половины дня.
После того, как стемнело, молодые люди, ответственные
за огонь, развели опять костер, и цикл поедания пейота
начался вновь. Он примерно шел по тому же порядку, что и
предыдущей ночью, и кончился на рассвете.
В течение всей ночи я старался наблюдать и записывать
каждое отдельное движение каждого из семи учатсников в
надежде раскрыть малейшую форму видимой системы словесной
или бессловесной связи между ними. Однако, в их действиях не
было ничего, что указывало бы на скрытую систему.
В начале вечера цикл поедания пейота возобновился
опять. К утру я знал, что потерпел полную неудачу в попытках
найти ключи, указывающие на скрытого лидера, или раскрыть
хоть какую-нибудь форму скрытой коммуникации между ними или
какие-либо следы их системы соглашения. Весь остаток дня я
сидел, приводя в порядок свои записи.
Когда мужчины собрались опять для четвертой ночи, то я
каким-то образом знал, что эта встреча будет последней.
Никто ничего об этом не говорил мне, однако я знал, что на
следующий день они все разъедутся. Я вновь сел у воды, и
каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен
ранее.
Поведение семи человек в кругу было повторением того,
что я видел три предыдущие ночи. Я ушел в наблюдение за их
движениями, также, как я делал ранее. Я хотел записать все,
что они делали, каждое движение, каждый жест, каждый звук...
В какой-то момент я услышал своего рода гудение в ушах.
Это было обычным звоном в ушах, и я не придал ему значения.
Гудение стало громче, однако оно все еще было в границах
моих телесных ощущений. Я помню, что стал делить свое
внимание между людьми, за которыми я наблюдал, и звуком,
который я слышал. Затем в определенный момент лица людей
стали, казалось, ярче; как будто бы включили свет. Но это
было не совсем так, как если бы включили электрический свет
или зажгли лампу, или как если бы их лица освещал свет
костра. Это скорее было похоже на люминисценцию, розовое
свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я
сидел. Гул, казалось, увеличился. Я взглянул на подростка,
который был со мной, но тот спал.
К тому времени розовое свечение стало еще более
заметным. Я взглянул на дона Хуана. Его глаза были закрыты;
так же были закрыты глаза у дона Сильвио и у мочо. Я не мог
видеть глаза четырех молодых людей, потому что двое из них
склонились вперед, а двое сидели спиной ко мне.
Я еще больше ушел в наблюдение. Однако, я еще полностью
не понял, что я действительно слышу гудение и действительно
вижу розовое свечение, охватывающее людей. Через минуту я
сообразил, что размытый розовый свет и гудение были очень
постоянны. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а
затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая с
окружающим и происходящим, как и с той целью, которую я
поставил себе, находясь тут. Я вспомнил одну вещь, которую
моя мать сказала мне, когда я был ребенком.
Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался
отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого
сделать. Мысль возвращалась. Она становилась сильнее и более
требовательной, и затем я явно услышал голос моей матери,
которая позвала меня. Я услышал шлепанье ее тапочек и затем
ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что
благодаря какому-то миражу или галлюцинации я понесусь
сейчас во времени и пространстве и увижу ее, но я увидел
только сидящего подростка. То, что я увидел его рядом с
собой, встряхнуло меня, и я испытал короткий момент легкости
и трезвости.
Я опять посмотрел на группу мужчин. Они совсем не
изменили своего положения. Однако свет пропал и также
пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение. Я
подумал, что галлюцинация, в которой я слышал голос своей
матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я вновь и
вновь думал, что на мгновение этот голос чуть не поймал
меня. Я мельком заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но
это не имело значения.
Меня гипнотизировало воспоминание о голосе моей матери,
позвавшем меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо
другом. И потом я вновь услышал ее голос так ясно, как если
бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я
быстро повернулся, но все, что я увидел, так это силуэт
хижины и кустов за ней.
То, что я услышал свое имя, привело меня в глубокое
замешательство. Я невольно застонал. Я почувствовал себя
холодно и очень одиноко и начал плакать. В этот момент у
меня появилось ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто бы обо
мне заботился. Я повернул голову, чтобы посмотреть на дона
Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и поэтому
закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не был
мысленный образ моей матери так, как я обычно о ней думал.
Это было ясное видение ее, стоящей рядом. Я почувствовал
отчаянье. Я дрожал и хотел убежать. Виденье моей матери было
слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, что я искал на
этом пейотном собрании. Однако не было, пожалуй, способа
избежать этого.
Вероятно, я мог бы открыть глаза, если б действительно
хотел, чтоб видение исчезло, но вместо этого я стал его
детально рассматривать. Мое рассматривание было больше, чем
простое смотрение на нее; это была подсознательная
скурпулезность и тщательность. Очень любопытное чувство
охватило меня, как если б это было внешней силой, и я
внезапно почувствовал ужасающую тяжесть любви моей матери.
Когда я услышал свое имя, я как бы разорвался; память о моей
матери наполнила меня нервозностью и меланхолией, но когда я
рассмотрел ее, то я понял, что никогда не любил ее. Это было
шокирующее открытие. Мысли и видения хлынули на меня, как
обвал. Видение моей матери должно быть тем временем исчезло.
Оно более не было важным. Я не был более заинтересован в
том, что там делали индейцы. Фактически, я забыл о митоте. Я
был погружен в серию необычных мыслей; необычных, потому что
это было больше, чем просто мысли; это были законченные
единицы ощущений, являвшихся эмоциональными определенными и
бесспорными доказательствами истинной природы моих
взаимоотношений с моей матерью.
В определенный момент приток этих необычных мыслей
прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и
свое качество целостных единиц ощущения. Я начал думать о
других вещах. Мой мозг запинался. Я подумал о других членах
моей семьи, но эти мысли не сопровождались уже видениями.
Тогда я взглянул на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины
тоже стояли, и затем они все пошли к воде. Я подвинулся и
толкнул паренька, который все еще спал.
Я рассказал дону Хуану всю последовательность моих
поразительных видений почти сразу же, как только мы сели в
мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал,
что мое видение было знаком, указанием таким же важным, как
и мой первый опыт с мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан
истолковал те реакции, которые я имел, когда впервые
попробал пейот, как первостепенной важности указания;
фактически, благодаря этому он и решил учить меня.
Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота,
мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены
повернуться ко мне и поэтому-то он и смотрел на меня, когда
я взглянул в его сторону.
Я захотел узнать его истолкование моих видений, но он
об этом не хотел говорить. Он сказал, что что бы там я ни
увидел - это чепуха по сравнению с указанием.
Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет мескалито
покрыл меня и как все это увидели.
- Это действительно было кое-что, - сказал он. - я,
пожалуй, не мог бы потребовать лучшего знака.
Мы с доном Хуаном явно шли по двум разным проспектам
мысли. Он был занят важностью тех событий, которые он
истолковывал, как указание, а меня занимали детали того, что
я увидел.
- Мне нет дела до указаний, - сказал я, - я хочу знать,
что такое случилось со мной.
Он сделал гримасу, как если бы был огорчен, и оставался
минуту очень неподвижным и окаменевшим. Затем он взглянул на
меня. Его тон был очень полон силы. Он сказал, что
единственно важным моментом было то, что мескалито был так
благосклонен ко мне и покрыл меня своим светом, и дал мне
урок, хотя я не сделал со своей стороны для этого никаких
усилий, а просто находился поблизости.
Глава ч е т в е р т а я
4 сентября 1968 года я поехал в Сонору навестить дона
Хуана. Выполняя его просьбу, которую он сделал в мой
предыдущий визит к нему, я по пути остановился в Ермосильо,
чтобы купить ему самогонку из листьев агавы под названием
баканора. В этот раз его просьба показалась мне очень
странной, поскольку я знал, что он не любит пить, однако я
купил четыре бутылки и сунул их в ящик вместе с другими
вещами, которые я вез ему.
- Зачем ты купил четыре бутылки? - сказал он, смеясь,
когда я открыл ящик. - я просил тебя купить мне одну.
Наверно, ты подумал, что баканора для меня, но это для моего
внука Люсио, и тебе нужно будет дать это ему, как если б это
был твой собственный подарок.
Я встречался с внуком дона Хуана двумя годами раньше;
ему было тогда 28 лет. Он был очень высокий - выше 180 см, и
всегда был экстравагантно хорошо одет для своих средств и по
сравнению с окружающими его. В то время, как большинство
индейцев яки носили джинсы, соломенные шляпы и домашнего
изготовления сандалии - гарачес, - одежду Люсио составляли
дорогой черной кожи жилет со множеством черепаховых пуговиц,
техасская ковбойская шляпа и пара сапог с монограммами и
ручной отделкой.
Люсио был обрадован получением самогонки и немедленно
значительно заметил, что никогда не следует прятать напитки
и пить их одному. Люсио ответил, что не прячет их, а убирает
до того вечера, когда он пригласит своих друзей и выпьет с
ними.
Тем же вечером, около семи часов, я вернулся к дому
Люсио. Было темно. Я смутно разглядел силуэты двух людей,
стоящих под деревом. Это был Люсио и один из его друзей,
которые ждали меня и провели в дом при свете карманного
фонарика.
Дом Люсио представлял собой саманное неуклюжее
сооружение с земляным полом и двумя комнатами. Длиной он был
около 12 метров и поддерживался довольно тонкими деревянными
стойками из мескайтового дерева. Он имел, как и дома всех
индейцев яки, плоскую покатую крышу и рамаду, которая
представляет собой своего рода веранду вдоль всей
фронтальной части дома. Крыша рамады никогда не бывает
покатой; она делается из прутьев, уложенных с промежутками
так, что крыша дает достаточно тени и в то же время
позволяет воздуху свободно циркулировать.
Когда я вошел в дом, то я включил свой магнитофон,
который был у меня в портфеле. Люсио представил меня своим
друзьям. Включая дона Хуана, в доме было восемь мужчин. Они
сидели кто где в центре комнаты под ярким светом бензиновой
лампы, свисавшей с перекладины потолка. Дон Хуан сидел на
ящике. Я сел лицом к нему на краю трехметровой скамьи,
сделанной из толстой доски, прибитой к двум чурбакам,
вкопанным в землю.
Дон Хуан положил свою шляпу на землю рядом с собой.
Свет бензиновой лампы делал его короткие седые волосы
сверкающе белыми. Я взглянул ему в лицо. Свет также
подчеркнул глубокие морщины на его шее и лбу и заставил его
выглядеть темнее и старше.
Я взглянул на остальных мужчин. При зеленовато-белом
свете бензиновой лампы все они выглядели усталыми и старыми.
Люсио обратился ко всем по-испански и сказал громким
голосом, что мы сейчас разопьем бутылку баканоры, которую я
привез ему из Ермосильо. Он пошел в другую комнату, принес
бутылку, открыл ее и передал ее мне вместе с маленькой
жестяной чашкой. Я налил очень немного в чашку и выпил.
Баканора оказалась много более густой, чем обычный самогон,
да и крепче тоже. Я закашлялся. Я передал бутылку и каждый
налил себе небольшую дозу, каждый, за исключением дона
Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Люсио,
который был последним по кругу.
Все обменялись замечаниями о богатом букете и вкусе
содержимого этой бутылки, и все согласились, что напиток,
должно быть, приготовлялся высоко в горах Чихуахуа.
Бутылка прошла по кругу еще раз. Мужчины облизали губы,
повторили свои похвалы и начали живой разговор о заметной
разнице между самогоном, изготовляемым около Гуадалахара и
тем, что приходит с высот Чихуахуа.
Во время второго круга дон Хуан опять не пил, и я налил
себе лишь на глоток, но все остальные наполнили чашку до
краев. Бутылка прошла третий круг и опустела.
- Принеси остальные бутылки, Люсио, - сказал дон Хуан.
Люсио, казалось, колебался, и дон Хуан, как бы
невзначай, объяснил остальным, что я привез четыре бутылки
для Люсио.
Бениньо, молодой человек в возрасте Люсио, посмотрел на
портфель, который я бессознательно поставил позади себя, и
спросил, не являюсь ли я продавцом самогона. Дон Хуан
сказал, что это не так и что я приехал навестить его.
- Карлос изучает мескалито, и я его учу, - сказал дон
Хуан. Все взглянули на меня и вежливо улыбнулись.
Бахеа, дровосек, небольшого роста тощий человек с
острыми чертами лица, пристально смотрел на меня секунду, а
затем сказал, что кладовщик обвинял меня в том, что я шпион
американской компании, которая собирается открыть рудники на
земле яки. Все реагировали, как будто не причастны к
подобному обвинению. Кроме того, они все недолюбливали
кладовщика, который был мексиканцем или, как говорят яки,
йори.
Люсио прошел в другую комнату и вернулся с другой
бутылкой баканоры. Он открыл ее, налил себе побольше, а
затем передал ее по кругу. Разговор перешел на вероятность
того, что американская компания обоснуется в Соноре, и о
возможных последствиях этого для яки.
Бутылка вернулась к Люсио. Он поднял ее и посмотрел на
содержимое: сколько там еще осталось.
- Скажи ему, пусть не горюет, - прошептал мне дон Хуан.
- скажи ему, что ты привезешь в следующий раз еще.
Я наклонился к Люсио и заверил его, что в следующий раз
я собираюсь привезти ему не менее полудюжины бутылок.
Наконец, разговор, казалось бы, выдохся.
- Почему бы тебе не рассказать ребятам о своей встрече
с мескалито? Я думаю, что это будет намного интересней, чем
этот никчемный разговор о том, что случится, если американцы
придут в Сонору.
- Мескалито - это пейот, дед? - спросил Люсио с
любопытством.
- Некоторые зовут его так, - сухо сказал дон Хуан. - я
предпочитаю называть его мескалито.
- Эта проклятая штука вызывает сумасшествие, - сказал
Хенаро, высокий угловатый мужчина среднего возраста.
- Я полагаю, глупо говорить, что мескалито вызывает
сумасшествие, - мягко сказал дон Хуан. - потому что, если бы
это было так, то Карлос не говорил бы сейчас с вами тут, а
был бы уже в смирительной рубашке. Он принимал его, и
взгляните-ка - он здоров. - бахеа улыбнулся и смущенно
сказал: "кто может знать?" - и все рассмеялись.
- Тогда взгляните на меня, - сказал дон Хуан. - я знал
мескалито почти всю жизнь, и он никогда не повредил мне ни в
чем. - Мужчины не смеялись, но было очевидно, что они не
принимают его всерьез.
- С другой стороны, - продолжал дон Хуан, - справедливо
то, что мескалито сводит людей с ума, как ты сказал, но лишь
тогда, когда они приходят к нему, не зная, что они делают.
Эскуере, старик, приблизительно в возрасте дона Хуана,
слегка хмыкнул, покачав головой.
- Что ты хочешь, Хуан, сказать этим "зная"? - спросил
он. - Прошлый раз, когда я тебя видел, ты говорил то же
самое.
- Люди сходят с ума, когда наглотаются этого пейотного
снадобья, - продолжал Хенаро. - Я видел, как индейцы Уичол
ели его. Они действовали так, как будто бы у них была
горячка. Они дергались, и пердели, и ссали повсюду.
Употребляя это проклятое снадобье, можно получить эпилепсию.
Именно так сказал мне однажды мистер салас, правительстве-
нный инженер. А ведь эпилепсия - это на всю жизнь, заметьте.
- Это значит быть хуже животных, - мрачно добавил
Бахеа.
- Ты видел только то у индейцев Уичол, что хотел
видеть, Хенаро, - сказал дон Хуан. - например, ты совсем не
дал себе труда выяснить у них, что это значит быть знакомым
с мескалито. Насколько я знаю, мескалито никогда никого не
сделал эпилептиком. Правительственный инженер - йори, и я
сомневаюсь, чтобы йори знал что-либо об этом. Ты, верно, не
думаешь, что все те тысячи людей, которые знают мескалито, -
сумасшедшие, или не так?
- Они должны быть сумасшедшими или очень близко к тому,
чтоб делать подобные вещи, - ответил Хенаро.
- Но если все эти тысячи людей сумасшедшие в одно и то
же время, то кто будет делать их работу? Как они ухитряются
выжить? - спросил дон Хуан.
- Макарио, который приехал с той стороны - из США -
рассказывал мне, что всякий, кто принимает пейотль, отмечен
на всю жизнь, - сказал Эскуере.
- Макарио лжет, если он так говорит, - сказал дон Хуан.
- я уверен, что он не знает того, о чем говорит.
- Он действительно говорит очень много лжи, - сказал
Бениньо.
- Кто такой Макарио? - спросил я.
- Он индеец яки, который живет здесь, - сказал Люсио. -
он говорит, что он из Аризоны и что во время войны он был в
Европе. Он рассказывает всякое.
- Он говорит, что был полковником, - сказал Бениньо.
Все рассмеялись, и разговор ненадолго перешел на
невероятные рассазы Макарио, но дон Хуан вновь вернул его к
теме мескалито.
- Если все вы знаете, что Макарио лжец, то как же вы
можете верить ему, когда он говорит о мескалито?
- Ты имеешь в виду пейот, дед? - спросил Люсио, как
если бы он действительно пытался определить смысл термина.
- Да. Черт возьми.
Тон дона Хуана был острым и резким. Люсио невольно
распрямился, и на секунду я почувствовал, что все они
испугались.
Затем дон Хуан улыбнулся и продолжал спокойным голосом:
- Разве вы - друзья, - не видите, что Макарио не знает
того, о чем говорит? Разве вы не видите, что для того, чтоб
говорить о мескалито, нужно знать?
- Опять ты пришел туда же, - сказал Эскуере. - что,
черт возьми, значит это знание. Ты хуже, чем Макарио. Тот,
по крайней мере, говорит то, что у него на уме, знает он это
или не знает. Уже много лет я слышал, как ты говорил, что
нам нужно знать. Что нам нужно знать?
- Дон Хуан говорил, что в пейоте есть дух, - сказал
Бениньо.
- Я видел пейот в поле, но я никогда не видел ни духов,
ни что-либо вроде того, - добавил Бахеа.
- Мескалито похож на дух, пожалуй, - объяснил дон Хуан,
- Но чем бы он ни был, это не становится ясно до тех пор,
пока не узнаешь о нем. Эскуере жалуется, что я говорю это
уже много лет. Что ж, действительно это так. Но не моя вина
в том, что вы не понимаете. Бахеа говорил, что тот, кто
примет его, становится похож на животное. Что ж, я так не
думаю. Для меня те, кто думают, что они выше животных, живут
хуже, чем животные. Взгляни на моего внука здесь. Он
работает без отдыха. Я бы сказал, что он живет для того,
чтобы работать, как мул. И все, что он делает не животного -
так это напивается.
Все рассмеялись. Виктор, очень молодой человек,
который, казалось, еще не вышел из подросткового возраста,
смеялся звонче всех. Элихио, молодой фермер, до сих пор не
произнес ни слова. Он сидел на полу справа от меня, опершись
спиной на мешки с химическими удобрениями, сложенными внутри
дома от дождя. Он был одним из друзей детства Люсио,
выглядел сильным и, хотя был ниже Люсио ростом, был более
подтянут и лучше сложен.
Элихио, казалось, интересовали слова дона Хуана. Бахеа
пытался опять бросить замечание, но Элихио его перебил.
- Каким образом пейот изменил бы все это? - спросил он.
- Мне кажется, что человек рожден работать всю свою жизнь,
как работают мулы.
- Мескалито меняет все, - сказал дон Хуан. - и, однако
же, нам все равно придется работать как и всем остальным,
как мулам. Я сказал, что внутри мескалито есть дух, потому
что это что-то вроде духа, что вносит изменения в людей.
Дух, который мы можем увидеть и потрогать, дух, который
меняет нас, иногда даже против нашей воли.
- Пейот сводит тебя с ума, - сказал Хенаро, - а затем
ты, конечно, веришь, что изменился. Верно?
- Как он может изменить нас? - настаивал Элихио.
- Он обучает нас правильному образу жизни, - сказал дон
Хуан, - он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь,
которую вы, ребята, ведете - не жизнь совсем, вы не знаете
того счастья, которое проистекает из деланья вещей
осознанно. У вас нет защитника.
- Что ты подразумеваешь? - спросил Хенаро обиженно. - у
нас есть наш господь Иисус Христос и наша мать Дева, и
маленькая дева Гваделупская. Разве они не наши защитники?
- Хорошая куча защитников, - сказал дон Хуан
насмешливо. - разве они научили тебя лучшему образу жизни?
- Это потому, что люди их не слушают, - запротестовал
Хенаро. - они обращают свое внимание только к дьяволу.
- Если бы они были настоящими защитниками, они бы
заставили тебя слушать, - сказал дон Хуан. - если мескалито
станет твоим защитником, то тебе придется слушать его,
понравится тебе это или нет, потому что ты можешь его
видеть, и ты должен следовать тому, что он скажет. Он
заставит тебя подходить к нему с уважением. А не так, как
вы, ребята, привыкли приближаться к своим защитникам.
- Что ты имеешь в виду, Хуан? - спросил эскуере.
- Я имею в виду, что для вас прийти к вашим защитникам
означает, что одному из вас нужно играть на скрипке в то
время, как танцор должен надеть свою маску и наколенники и
греметь и танцевать в то время, как остальные из вас
пьянствуют (среди индейцев Центральной и Южной Америки
католические праздники протекают, как карнавалы с
обязательными костюмированными танцами, длящимися иногда
несколько дней. Танцоры предварительно, как правило,
проходят курс обучения в монастырях - эти данные я привожу
из литературы и фильмов - В.М.). Вот ты, Бениньо, ты был
танцором когда-то, расскажи нам об этом.
- Я бросил это через три года, - сказал Бениньо. - это
тяжелая работа.
- Спроси Люсио, - сказал Эскуере с сарказмом. - он
бросил это дело через неделю.
Все рассмеялись. Все, кроме дона Хуана. Люсио засмеялся
явно раздраженно и выпил два огромных глотка баканоры.
- Это не трудно, это глупо, - сказал дон Хуан. - спроси
Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не
нравится. Он привык к этому, и все. Я много лет видел, как
он танцует, и каждый раз я видел одни и те же плохо
выполняемые движения. Он не гордится своим искусством за
исключением тех случаев, когда он говорит о нем. Он не любит
его, поэтому год за годом он повторяет одни и те же
движения. То, что было плохого в его танцах в самом начале,
стало фиксированным. Он не может больше видеть этого.
- Его научили так танцевать, - сказал Элихио. - я тоже
был танцором в городе Торим. Я знаю, что танцевать надо так,
как тебя учат.
- Во всяком случае Валенсио - это не лучший танцор, -
сказал Эскуере. - есть и другие. Как насчет Сакатеки?
- Сакатека - человек знания. Он не относится к тому же
классу, что и вы, ребята, - сказал дон Хуан резко. - он
танцует, потому что такова склонность его натуры. Все, что я
хотел сказать, так это то, что вы, которые не являетесь
танцорами, не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец
хорошо выполнен, то некоторые из вас получат удовольствие.
Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам
остается весьма иллюзорная крошка радости. Вот почему,
друзья, все вы пьяницы. Взгляните сюда на моего внука.
- Брось это, дед, - запротестовал Люсио.
- Он не ленив и не глуп, - продолжал дон Хуан, - но что
еще он делает, кроме как пьет?
- Он покупает кожаные жилеты, - заметил Хенаро, и все
слушатели захохотали.
Люсио выпил еще баканары.
- И как же может пейот изменить все это? - спросил
Элихио.
- Если б Люсио стал искать защитника, - сказал дон
Хуан, - то его жизнь изменилась бы. Я не знаю в точности,
как именно, но я уверен, что она стала бы иной.
- Он бросит пить, это ты хочешь сказать? - настаивал
Элихио.
- Может быть, он бросил бы. Ему нужно что-то еще помимо
самогона, чтобы его жизнь стала удовлетворительной. И это
что-то, чем бы оно ни было, может быть предоставлено
защитником.
- Тогда пейот должен быть очень вкусным, - сказал
Элихио.
- Я бы этого не сказал, - сказал дон Хуан.
- Но как же, черт возьми, можно наслаждаться тем, что
невкусно? - спросил Элихио.
- Он дает возможность лучше наслаждаться жизнью, -
сказал дон Хуан.
- Но если он невкусный, то как же он может заставить
нас лучше наслаждаться жизнью? - настаивал Элихио. - это не
имеет смысла.
- Смысл, конечно, есть, - сказал Хенаро с убеждением. -
пейот делает тебя сумасшедшим, и, естественно, что ты
думаешь, что имеешь лучшее время своей жизни, что бы ты ни
делал.
Опять все засмеялись.
- Смысл есть, - продолжал дон Хуан, как ни в чем не
бывало, - если вы подумаете о том, как мало мы знаем и как
много есть чего видеть. Это брага делает людей безумными.
Она подогревает воображение. Мескалито, напртив, обостряет
все. Он дает вам возможность видеть все так хорошо. Так
хорошо.
Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и улыбнулись,
как если б они все это уже слышали раньше. Хенаро и Эскуере
стали более беспокойными и стали говорить одновременно.
Виктор смеялся, покрывая все остальные голоса. Казалось,
единственным заинтересованным был Элихио.
- Как может пейот все это сделать? - спросил он.
- В первую очередь, - объяснил дон Хуан, - ты должен
захотеть познакомиться с ним. И я думаю, что это самый
важный момент. Затем ты должен быть представлен ему, и ты
должен встречать его много раз прежде, чем ты сможешь
сказать, что знаешь его.
- И что случиться тогда? - спросил Элихио.
Хенаро вмешался:
- Ты будешь лазать по крыше, а жопа останется на земле.
Присутствующие покатились от смеха.
- Что случится потом, полностью зависит от тебя самого,
- Продолжал дон Хуан, не теряя контроля над собой. - Ты
должен приходить к нему без страха, и мало-по-малу он научит
тебя, как жить лучшей жизнью.
Наступила длинная пауза. Мужчины, казалось, устали.
Бутылка была пуста. Люсио с явным внутренним сожалением
принес и открыл другую.
- У Карлоса пейот тоже является защитником? - спросил
Элихио шутливым тоном. - я не узнал бы этого, - сказал дон
Хуан. - Он принимал его три раза, попроси его рассказать
тебе об этом.
Все с любопытством повернулись ко мне, и Элихио
спросил:
- Ты действительно принимал его?
- Да. Принимал.
Казалось, дон Хуан выиграл раунд у своих слушателей:
они были или заинтересованы в моем рассказе или слишком
вежливы, чтобы рассмеяться мне в лицо.
- Он скривил тебе рот? - спросил Люсио.
- Да. У него ужасный вкус.
- Зачем же ты тогда его принимал? - спросил Бениньо.
Я начал рассказывать им, подбирая слова, что для
западного человека знание дона Хуана о пейоте является одной
из самых захватывающих вещей, какие только можно найти. Я
сказал, что все, рассказанное им об этом, верно и что каждый
из нас может проверить истину сказанного на самом себе.
Я заметил, что все они улыбаются, как бы скрывая свое
отношение. Я пришел в сильное раздражение. Я сознавал свою
неуклюжесть в передаче того, что я в действительности имел
на уме. Я поговорил еще, но потерял нить и повторял то, что
уже сказал дон Хуан. Дон Хуан пришел мне на помощь и спросил
ободряюще:
- Ты ведь не искал защитника, когда впервые пришел к
мескалито, не так ли?
- Я сказал им, что я не знал, что мескалито может быть
защитником и что мною двигало только любопытство и большое
желание знать его. Дон Хуан подтвердил, что мои намеренья
были безукоризненны и сказал, что из-за этого мескалито
оказал благоприятный эффект на меня.
- Но он заставлял тебя пукать и писать по всему
помещению, не так ли? - настаивал Хенаро.
Я сказал, что он действительно воздействовал на меня
таким образом. Все рассмеялись с облегчением. Я почувство-
вал, что они стали еще более предубеждены ко мне. Они не
казались заинтересованными, кроме Элихио, который смотрел на
меня.
- Что ты видел? - спросил он.
Дон Хуан велел пересказать им все или почти все детали
моего опыта, поэтому я рассказал последовательность и форму
того, что ощутил. Когда я кончил говорить, Люсио сделал
замечание:
- Если пейот такой дьявол, то я рад, что никогда не ел
его.
- Все так, как я сказал, - сказал Хенаро бахеа. - эта
штука делает тебя ненормальным.
- Но Карлос сейчас нормальный, как ты объяснишь это? -
спросил дон Хуан у Хенаро.
- Откуда мы знаем, что он нормальный? - ответил Хенаро.
Все рассмеялись, включая дона Хуана.
- Ты боялся? - спросил Бениньо.
- Я, определенно, боялся.
- Тогда зачем ты делал это? - спросил Элихио.
- Он сказал, что хотел знать, - ответил за меня Люсио.
- Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой
дед. Оба говорили, что они хотят знать, но никто не знает,
что, черт возьми, они хотят знать.
- Невозможно объяснить это знание, - сказал дон Хуан
Элихио, - потому, что оно разное для разных людей.
Единственно общим для всех является то, что мескалито
раскрывает свои секреты частным образом каждому отдельному
человеку. Зная, как чувствует Хенаро, я не рекомендовал бы
ему встречаться с мескалито. И все же, несмотря на мои слова
или его чувства, мескалито может оказать полностью
благоприятный эффект на него. Но только о н может это
узнать, и э т о и есть то знание, о котором я говорю.
Дон Хуан поднялся.
- Время идти домой, - сказал он. - Люсио пьян, а Виктор
спит.
Двумя днями позже, 6 сентября, Люсио, Бениньо и Элихио
пришли к дому, где я остановился, чтобы пойти со мной на
охоту. Некоторое время, пока я продолжал делать свои записи,
они хранили молчание. Затем Бениньо вежливо засмеялся, как
бы предупреждая, что он собирается сказать нечто важное.
После предварительно нарушенной тишины он засмеялся
опять и сказал:
- Вот Люсио говорит, что стал бы глотать пейот.
- Это правда? - спросил я.
- Да, я не возражаю.
Смех Бениньо опять стал спазматическим.
- Люсио говорит, что он будет есть пейот, если ты
купишь ему мотоцикл.
Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и зашлись
смехом.
- Сколько стоит мотоцикл в Соединенных Штатах? -
спросил Люсио.
- Вероятно, можно за сто долларов найти, - сказал я.
- Это ведь там не очень много, верно? Ты легко можешь
достать один для него, разве не так? - спросил Бениньо.
- Хорошо, но сначала я спрошу у твоего деда, - сказал я
Люсио.
- Нет. Нет, - запротестовал он, - ему ты ничего об этом
не говори. Он все испортит. Он чудак. И, кроме того,
слабоумный и не знает, что делает.
- Он когда-то был настоящим магом, - добавил Бениньо. -
Я хочу сказать, действительно магом. Народ говорит, что он
был лучшим. Но он пристрастился к пейоту и стал никто.
Теперь он слишком стар.
- И он вновь и вновь повторяет те же крапленые истории
о пейоте, - сказал Люсио.
- Этот пейот - чистое жульничество, - сказал Бениньо. -
знаешь, мы однажды его попробовали. Люсио утащил целый мешок
его у своего деда. Однажды ночью по пути в город мы
попробовали его жевать. Сукин сын, он разорвал мне рот на
части. По вкусу это прямо ад.
- Вы проглотили его? - спросил я.
- Мы выплюнули его, - сказал Люсио, - и выбросили весь
проклятый мешок.
Им обоим случай показался очень забавным. Элихио тем
временем не сказал ни слова. У него был отсутствующий, как
обычно, вид. Он даже не смеялся.
- Хотел бы ты попробовать его, Элихио? - спросил я.
- Нет. Только не я. Даже за мотоцикл.
Люсио и Бениньо нашли утверждение чрезвычайно забавным
и вновь захохотали.
- Тем не менее, - продолжал Элихио, - я должен сказать,
что дон Хуан озадачил меня.
- Мой дед слишком стар, чтобы что-либо знать, - сказал
Люсио с большим убеждением.
- Да, он очень стар, - эхом отозвался Бениньо.
Я подумал, что мнение, высказанное о доне Хуане
молодыми людьми было ребяческим и необоснованным. Я
чувствовал своим долгом защитить его, и сказал им, что, на
мой взгляд, дон Хуан является также, как и в прошлом,
великим магом, может быть, даже величайшим из всех. Я
сказал, что чувствую - есть в нем что-то такое действительно
необычное. Я напомнил им, что ему уже за 70, и, тем не
менее, он более энергичен и более силен, чем все мы вместе
взятые. Я вызывал молодых людей проверить это самим и
попробовать следить за доном Хуаном.
- Ты просто не сможешь следить за моим дедом, - сказал
Люсио с гордостью. - Он - брухо.
Я напомнил им, что по их же словам, он слишком стар и
слабоумен и что слабоумный человек не знает, что происходит
вокруг него. Я сказал им, что еще с давних пор я не перестаю
поражаться алертностью дона Хуана.
- Никто не может следить за брухо, даже если он стар, -
авторитетно сказал Бениньо. - На него все же можно
наброситься толпой, когда он спит. Именно это произошло с
человеком по имени Севикас, люди устали от его злой магии и
убили его.
Я попросил их рассказать все подробности этого случая,
но они сказали, что это произошло еще до них или же тогда,
когда они были еще совсем маленькими. Элихио добавил, что
тайно люди верят, что Севикас был просто дурак и что
настоящему магу никто не может причинить вред. Я попробовал
расспрашивать дальше об их мнениях по поводу магов, однако,
казалось, они не очень-то интересовались этим предметом, к
тому же им не терпелось отправиться пострелять из ружья,
которое я купил.
Некоторое время по пути к зарослям чаппараля мы
молчали. Затем Элихио, который шел первым, повернулся и
сказал мне:
- Может быть, это мы сумасшедшие. Может быть, дон Хуан
прав? Посмотри, как мы живем.
Люсио и Бениньо запротестовали. Я пытался вмешаться. Я
соглашался с Элихио и сказал им, что я сам чувствовал, что
образ жизни, который я веду, в чем-то неправилен. Бениньо
сказал, что мне нечего жаловаться на свою жизнь, так как у
меня есть деньги и есть машина. Я ответил, что легко могу
сказать, что это они лучше живут, так как у них есть по
участку земли. Они хором возразили, что хозяином земли
является федеральный банк. Я ответил им, что я тоже не
владею машиной, что ею владеет банк в Калифорнии, что моя
жизнь другая, но не лучше, чем их. К тому времени мы уже
были в густых зарослях.
Мы не нашли ни оленя, ни диких свиней, но убили трех
кроликов.
На обратном пути мы остановились у дома Люсио, и он
провозгласил, что его жена собирается приготовить жаркое из
кроликов. Бениньо отправился в магазин, чтобы купить бутылку
текилы и содовой воды. Когда он вернулся, то с ним был дон
Хуан.
- Уж не нашел ли ты моего деда в магазине, покупающим
пиво, - смеясь, спросил Люсио.
- Я не был приглашен на эту встречу, - сказал дон Хуан.
- Я просто зашел спросить Карлоса, не едет ли он в
Ермосильо?
Я сказал ему, что собирался уехать на следующий день, и
пока мы разговаривали, Бениньо роздал бутылки. Элихио дал
свою дону Хуану и, поскольку среди яки отказаться даже из
вежливости значит нанести смертельную обиду, то дон Хуан
спокойно взял ее. Я отдал свою бутылку Элихио, и он вынужден
был ее взять. Поэтому Бениньо, в свою очередь, дал мен свою
бутылку. Но Люсио, который, очевидно, заранее визуализировал
всю схему хороших манер яки, уже закончить пить свою
содовую. Он повернулся к Бениньо, у которого на лице застыло
патетическое выражение, и сказал, смеясь:
- Они надули тебя на бутылку.
- Дон Хуан сказал, что никогда не пил содовую и передал
свою бутылку в руки Бениньо. Мы сидели под рамадой в
молчании.
Элихио казался нервным. Он теребил края своей шляпы.
- Я думал о том, что ты сказал прошлой ночью, - сказал
он дону Хуану. - как может пейот изменить нашу жизнь? Как?
Дон Хуан не отвечал. Он некоторое время пристально
смотрел на Элихио, а затем начал петь на языке яки. Скорее,
это была не песня даже, а короткое декламирование. Мы долгое
время молча. Затем я попросил дона Хуана перевести для меня
слова с языка яки.
- Это было только для яки, - сказал он, как само собой
разумеющееся.
Я почувствовал себя отвергнутым. Я был уверен, что он
сказал что-то очень важное.
- Элихио - индеец, - наконец, сказал мне дон Хуан. - и,
как индеец, Элихио не имеет ничего. Мы, индейцы, ничего не
имеем. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит йори. Яки
имеют только свою ярость и то, что земля дает им бесплатно.
Долгое время нико не произнес ни слова, затем дон Хуан
поднялся, попрощался и вышел. Мы смотрели на него, пока он
не скрылся за поворотом дороги. Все мы, казалось,
нервничали. Люсио неуверенным тоном сказал, что его дед
ушел, так как ему не нравится жаркое из кролика. Элихио
казался погруженным в свои мысли, Бениньо повернулся ко мне
и громко сказал:
- Я думаю, что господь накажет тебя и дона Хуана за то,
что вы делаете.
Люсио начал хохотать, и Бениньо к нему присоединился.
- Ты паясничаешь, Бениньо, - спокойно сказал Элихио. -
то, что ты только что сказал, не стоит и гроша.
15 сентября 1968 г.
Было 9 часов вечера субботы. Дон Хуан сидел перед
Элихио на рамаде Люсио. Дон Хуан поставил между собой и им
корзину с пейотными батончиками и пел, слегка раскачиваясь
вперед и назад.
Люсио, Бениньо и я сидели в полутора - двух метрах
позади Элихио, опершись головой о стену.
Сначала было совсем темно. Мы сидели внутри дома под
лампой, ожидая дона Хуана. Он вызвал нас на рамаду, когда
пришел; и показал, где кому сесть. Через некоторое время мои
глаза привыкли к темноте. Я мог ясно видеть каждого. Я
увидел, что Элихио казался скованным ужасом. Все его тело
тряслось, его зубы непроизвольно стучали. Его тело
сотрясалось спазматическими подергиваниями головы и спины.
Дон Хуан обратился к нему, уговаривая его не бояться и
довериться защитнику, и не думать ни о чем другом. Он взял
пейотный батончик, преподнес его Элихио и велел ему жевать
очень медленно. Элихио взвизгнул, как щенок, и распрямился;
дыхание его было очень быстрым, оно звучало, как вздохи
кузнечных мехов. Он снял шляпу и вытер ею лоб. Он закрыл
лицо руками. Я думал, что он плачет. Это был очень долгий
напряженный момент прежде, чем он восстановил какой-то
контроль над собой.
Он сел прямо, все еще покрывая лицо одной рукой, взял
пейотный батончик и начал его жевать. Я почувствовал
огромное облегчение. До этого я не отдавал себе отчета в
том, что я боялся, пожалуй, также, как Элихио. У меня во рту
появилась сухость вроде той, что дает пейот. Элихио жевал
батончик долго. Мое напряжение возрастало. Я начал невольно
покачиваться, когда мое дыхание убыстрилось.
Дон Хуан начал петь громче, затем он поднес Элихио
другой батончик и после того, как Элихио окончил его жевать,
дал ему сухих фруктов и велел жевать очень медленно.
Несколько раз Элихио поднимался и уходил в кусты. Один
раз он попросил воды. Дон Хуан велел ему не глотать воду, но
только прополоскать ею рот. Элихио разжевал еще два
батончика, а дон Хуан дал ему сушеного мяса.
К тому времени, как он разжевал десятый батончик, я уже
был почти болен от нетерпения. Внезапно Элихио упал вперед,
и его лоб коснулся земли, он перекатился на левый бок и
конвульсивно дернулся. Я взглянул на часы. Было 23 часа
20 минут. Элихио катался, качался и постанывал на полу более
часа.
Дон Хуан все в том же положении сидел перед ним. Его
пейотные песни пелись почти шепотом. Бениньо, сидевший слева
от меня, смотрел без внимания. Люсио рядом со мной склонился
на бок и храпел.
Тело Элихио свернулось в калачик. Он лежал на правом
боку лицом ко мне, зажав руки между коленей. Его тело сильно
подпрыгивало, и он перевернулся на спину, слегка согнув
ноги. Его левая рука помахивала от себя и вверх исключи-
тельно свободными и элегантными движениями. Его правая рука
стала повторять те же движения, и затем обе руки стали
чередовать одинаковые медленные помахивающие движения вроде
тех, что выполняет игрок на арфе. Постепенно движения стали
более быстрыми. Его кисти ощутимо вибрировали и двигались
вверх и вниз, как поршни. В то же самое время его предплечья
совершали круговые движения на себя, и его пальцы поочередно
сгибались и разгибались. Это было прекрасное гармоничное
гипнотизирующее зрелище. Я думаю, что его ритм и мускульный
контроль были несравненными.
Затем Элихио медленно поднялся, как если бы опираясь на
обволакивающую силу. Его тело дрожало. Он качнулся, а затем
толчком выпрямился. Его руки, туловище и голова тряслись,
как если бы через них пропускали прерывистый электрический
ток. Казалось, сила, вне его контроля, сжала его и подымала.
Пение дона Хуана стало очень громким. Люсио и Бениньо
проснулись, некоторое время без интереса смотрели на
происходящее и заснули снова. Элихио, казалось, двигался
куда-то вверх и вверх. Он явно карабкался. Он вытягивал руки
и хватался за что-то, мне не видимое. Он подтягивался и
замирал, чтобы перевести дыхание.
Я хотел увидеть его глаза и двинулся ближе к нему, но
дон Хуан свирепо посмотрел на меня, и я вернулся на свое
место.
Затем Элихио прыгнул. Это был последний ужасный прыжок.
Он, очевидно, достиг своей цели. Он отдувался и всхлипывал
от перенапряжения. Он, казалось, держался за какой-то
выступ. Но что-то его пересиливало. Он вскрикнул в отчаянии.
Его хватка соскользнула, и он начал падать. Его тело
выгнулось назад и сотрясалось с головы до пальцев ног
исключительно красивой координированной дрожью. Волна дрожи
прошла через него не менее ста раз прежде, чем тело рухнуло
на землю, как безжизненный мешок.
Через некоторое время он вытянул руки перед собой, как
если бы он защищал свое лицо. Его ноги были вытянуты назад,
в то время, как он лежал на груди. Они были слегка подняты
над землей, придавая телу такой вид, как будто оно скользило
или летело с невероятной скоростью. Его голова была до
предела откинута назад. Его руки были сцеплены перед
глазами, защищая их. Я мог чувствовать, как ветер свистит
вокруг него. Я ахнул и издал невольный вскрик. Люсио и
Бениньо проснулись и с любопытством взглянули на Элихио.
- Если ты обещаешь купить мне мотоцикл, я буду сейчас
жевать это, - громко сказал Люсио.
Я взглянул на дона Хуана. Он сделал головой
повелительный знак.
- Сукин сын, - пробормотал Люсио и опять заснул.
Элихио встал и начал ходить. Он сделал пару шагов и
остановился. Я мог видеть, что он улыбается со счастливым
выражением. Он попытался свистеть. Чистого звука не
получилось, но гармония была. Это была какая-то мелодия. Она
имела лишь пару переходов, которые он повторял вновь и
вновь. Через некоторое время отчетливо стало слышно
насвистывание, и затем оно стало ясной мелодией. Элихио
бормотал невнятные слова. Эти слова были словами песни. Он
повторял их часами. Очень простая песня с повторами,
монотонная, и все же странно красивая.
Элихио, казалось, смотрел на что-то пока пел. Один раз
он подошел очень близко ко мне. Я видел в полутьме его
глаза. Они были стеклянными остановившимися. Он улыбался и
посмеивался. Он походил и сел, и походил еще, и пел, и
стонал.
Внезапно что-то, казалось, толкнуло его сзади. Его тело
выгнулось посредине, как если бы его двигала прямая сила.
Какое-то время Элихио удерживал равновесие на носках ног,
образовав из своего тела почти полный круг. Его руки
касались земли. Затем он вновь упал на пол, мягко, на спину,
вытянулся во всю длину и застыл в странном оцепенении.
Некоторое время он бормотал и стонал, затем начал
храпеть. Дон Хуан покрыл его пустыми мешками. Было 5 часов
35 минут утра.
Люсио и Бениньо спали плечо к плечу, прислонившись к
стене. Мы с доном Хуаном очень долго сидели молча. Он,
казалось, устал.
Я нарушил тишину и спросил его об Элихио. Он сказал
мне, что встреча Элихио с мескалито была исключительно
успешной. Мескалито научил его песне уже при первой встрече,
а это действительно необычно.
Я спросил его, почему он не разрешил Люсио принять
пейот за мотоцикл. Он сказал, что мескалито убил бы Люсио,
если б тот приблизился к нему на таких условиях. Дон Хуан
признал, что он приготовил все очень тщательно для того,
чтобы привлечь своего внука. Он сказал мне, что рассчитывал
на мою дружбу с Люсио, как на центральный момент стратегии.
Он сказал, что Люсио всегда был его большой заботой и что
когда-то они жили вместе и были очень близки, но Люсио в
возрасте семи лет очень серьезно заболел, и сын дона Хуана,
набожный католик, дал обет гваделупской богоматери, что
Люсио поступит в школу священных танцев, если его жизнь
будет спасена. Люсио поправился и вынужден был исполнить
обещание. Он одну неделю пробыл учеником и затем решил
нарушить клятву. Он думал, что в результате этого ему
придется умереть и целый день ждал прихода смерти. Все
смеялись над мальчиком, и случай этот не забылся.
Дон Хуан долгое время не говорил. Он, казалось, был
погружен в свои мысли.
- Моя ставка была на Люсио, - сказал он, - и вместо
него я нашел Элихио. Я знал, что это бесполезно, но когда
нам кто-то нравится, мы должны должным образом настаивать,
как если б было возможным переделывать людей. У Люсио было
мужество, когда он был маленьким мальчиком, а затем он
порастерял его по дороге.
- Можешь ли ты околдовать его, дон Хуан?
- Околдовать его? Зачем?
- Чтобы он вновь изменился и обрел свое мужество.
- Нельзя околдовать человека, чтоб он нашел мужество.
Околдовывают для того, чтобы сделать людей безвредными или
больными, или немыми. Нельзя околдовать так, чтобы получить
воина. Для того, чтобы быть воином, надо быть хрустально
чистым, как Элихио. Вот тебе человек мужества.
Элихио мирно храпел под пустыми мешками. Было уже
светло. Небо было незапятнанной синевы. Не было видно ни
одного облачка.
- Я отдал бы что угодно в этом мире, чтобы узнать о том
путешествии, которое проделал Элихио. Ты не возражаешь, если
я попрошу его рассказать мне об этом?
- Ни при каких обстоятельствах ты не должен просить его
об этом.
- Но почему же? Я ведь рассказываю тебе все о своем
опыте.
- Это совсем другое. Нет в тебе наклонности держать все
при себе. Элихио - индеец. Его путешествие - это все, что он
имеет. Хотел бы я, чтобы это был Люсио.
- Разве нет ничего, что ты можешь сделать для Люсио,
дон Хуан?
- Нет. К несчастью нет такого способа, чтобы сделать
кости для медузы. Это была только моя глупость.
- Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может
иметь глупость. Я никогда не думал, что ты можешь ее иметь.
- ... Возможно настаивать должным образом; настаивать,
даже несмотря на то, что мы знаем, что то, что мы делаем -
бесполезно. Но прежде мы должны знать, что наши бействия
бесполезны, и все же мы должны их продолжать, как если бы
этого не знали. Это к о н т р о л и р у е м а я
г л у п о с т ь м а г а .
Глава п я т а я
Я вернулся в дом дона Хуана 3 октября 1968 г. С
единственной целью расспросить его о различных моментах,
сопутствовавших посвящению Элихио. Почти бесконечный поток
вопросов возник у меня, когда я перечитывал описание того,
что тогда произошло. Я хотел получить очень точные
объяснения, поэтому я заранее составил список вопросов,
тщательно подбирая наиболее подходящие слова.
Я начал с того, что спросил его:
- Дон Хуан, я в и д е л той ночью?
- Ты почти в и д е л .
- А ты в и д е л , что я в и ж у движения Элихио?
- Да, я в и д е л , что мескалито позволил тебе
в и д е т ь часть урока Элихио, иначе ты смотрел бы на
человека, который сидит или лежит. Во время последнего
митота ты не заметил, чтобы люди там что-либо делали, не так
ли?
На последнем митоте я не заметил, чтоб кто-нибудь из
мужчин выполнял что-либо необычное. Я сказал ему, что могу
прямо признаться: все, что я записал в своих заметках, так
это то, что некоторые из них ходили в кусты чаще других.
- Но ты почти у в и д е л весь урок Элихио, -
продолжал дон Хуан. - подумай об этом. Понимаешь теперь, как
искренен мескалито с тобой? Мескалито никогда не был так
мягок ни с кем, насколько я знаю. Ни с одним. И все же ты не
благодарен ему за его искренность. Как можешь ты так тупо
поворачиваться к нему спиной? Или, может, мне следует
сказать, в отместку за что ты поворачиваешься спиной к
мескалито?
Я почувствовал, что дон Хуан опять загоняет меня в
угол. Я не мог ответить на его вопрос. Я всегда считал, что
я покончил с ученичеством для того, чтобы спасти себя,
однако я не имею представления, от чего я спасаю себя или
зачем. Я захотел побыстрее изменить направление нашего
разговора, и поэтому я оставилсвое намеренье по порядку
задавать составленные мною заранее вопросы и выдвинул самый
важный вопрос.
- Не можешь ли ты рассказать мне о своей контролируемой
глупости? - сказал я.
- Что ты хочешь знать о ней?
- Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что же в точности
представляет из себя контролируемая глупость.
Дон Хуан громко расхохотался и громко хлопнул себя по
ляжке ладонью.
- Это контролируемая глупость, - и засмеялся, и хлопнул
себя по ляжке опять.
Что ты имеешь в виду?..
- Я рад, что ты, наконец, спросил меня о моей
контролируемой глупости после стольких лет, и все же мне не
было бы ровным счетом никакого дела до этого, если б ты не
спросил никогда. Все же, я избрал быть счастливым от этого,
как если б мне до этого было дело, чтобы ты спросил, как
если б имело значение то, что мне было до этого дело. Это и
есть контролируемая глупость.
Мы оба громко засмеялись. Я обнял его. Я нашел его
объяснение превосходным, хотя я и не понял его полностью.
Мы сидели, как обычно, перед дверьми его дома. Было
позднее утро. Перед доном Хуаном была куча семян, и он
выбирал из них мусор. Я предложил ему свою помощь, но он
отстранил меня; он сказал, что семена - это подарок одному
из его друзей в центральной Мексике, и у меня нет
достаточной силы, чтобы прикасаться к ним.
- С кем ты применяешь контролируемую глупость, дон
Хуан? - спросил я после долгого молчания.
- Со всеми, - воскликнул он, улыбаясь.
Я чувствовал, что должен остановиться на этом моменте,
и спросил его, означает ли его контролируемая глупость, что
его поступки никогда не бывают искренними, а лишь действия
актера?
- Мои поступки искренни, но они лишь действия актера.
- Но тогда все, что ты делаешь, должно быть
контролируемой глупостью, - сказал я, поистине удивленный.
- Да, все.
- Но это не может быть правдой, что каждый отдельный из
твоих поступков, есть только контролируемая глупость.
- Но почему нет?
- Это означало бы, что для тебя, в действительности,
никто и ничто ничего не значат. Возьми, например, меня. Ты
имеешь в виду, что для тебя не имеет значения, буду я
человеком знания или нет, живу я или умру, или делаю
что-либо?
- Верно, мне нет до этого дела. Ты, как Люсио или
кто-либо еще в моей жизни - моя контролируемая глупость.
Я испытал редкое чувство пустоты. Очевидно, не было
такой причины в мире, почему бы дон Хуан должен был
заботиться обо мне, но, с другой стороны, я был почти
уверен, что ему есть дело до меня лично; я дуал, что иначе и
быть не может, поскольку он всегда уделял мне свое
неразделенное внимание в любой момент, который я проводил с
ним. Мне подумалось, что, может быть, дон Хуан так говорит
просто потому, что я ему надоел. В конце концов, ведь я
отказался от его учения.
- Я чувствую, что мы говорим о разных вещах, - сказал
я. - Мне не следовало приводить в пример самого себя. Я имел
в виду, что должно быть в мире что-нибудь, до чего тебе есть
дело, в том смысле, что это не контролируемая глупость. Я не
думаю, чтоб можно было продолжать жить, если нам,
действительно, ни до чего не будет дела.
- Это относится к т е б е . Вещи имеют значения
д л я т е б я . Ты спросил меня о моей контролируемой
глупости, и я сказал тебе, что все, что я делаю по отношению
к себе и к другим людям, - есть глупость, потому что ничего
не имеет значения.
- Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничего не
имеет значения, то как ты можешь продолжать жить... Я,
действительно, хочу знать; та должен объяснить мне, что ты
имеешь в виду.
- Может быть, это и невозможно объяснить. Некоторые
вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они
важны. Твои поступки, определенно, важны для тебя; но для
меня ни единая вещь не является более важной и ни один из
моих поступков, и ни один из поступков людей. Тем не менее,
я продолжаю жить, так как я имею свою волю, потому что я
настроил свою волю, проходя через жизнь, до таких пор, что
она стала отточенной и цельной, и теперь для меня ничего не
значит то, что ничего не имеет значения. Моя воля
контролирует глупость моей жизни.
Я сказал ему, что, по-моему, некоторые поступки людей
были очень важны; я сказал, что ядерная война, определенно,
была самым драматическим примером таких поступков. Я сказал,
что для меня уничтожение жизни на замле было бы поступком
чрезвычайно ненормальным.
- Ты веришь этому, потому что думаешь. Ты думаешь о
жизни. Т ы н е в и д и ш ь .
- Разве я чувствовал бы иначе, если бы я мог
в и д е т ь ?
- Как только человек научится в и д е т ь , он
окажется один в мире, где есть только глупость. Твои
поступки, точно также, как поступки других людей, в общем
кажется важными для тебя, потому что ты научился думать, что
они важны. Мы выучиваемся думать обо всем, и затем приучаем
наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые
смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что мы важны. И так
оказывается, что мы чувствуем себя важными. Но тогда, когда
человек научится в и д е т ь , он поймет, что он не может
больше думать о вещах, на которые смотрит; а если он не
может думать о вещах, на которые смотрит, то все становится
неважным.
Дон Хуан, должно быть, заметил мой удивленный взгляд и
повторил свое утверждение три раза, как бы стараясь
заставить меня понять. То, что он сказал, сначала звучало
для меня, как ерунда, но поразмыслив об этом, я увидел, что
его слова скорее напоминают мудреное утверждение о какой-то
из сторон восприятия.
Я попытался придумать хороший вопрос, который заставил
бы его прояснить свою точку зрения, но ничего не придумал.
Внезапно я почувствовал сильную усталось и не мог ясно
формулировать свои мысли. Дон Хуан, казалось, заметил мое
утомление и мягко похлопал меня по спине.
- Почисти вот эти растения, - сказал он, - а затем
покроши их в этот горшок. - он вручил мне большой горшок и
вышел.
Он вернулся домой через несколько часов, когда уже
близился вечер. Я окончил крошить его растения и имел
достаточно времени, чтобы записать свои заметки. Я хотел
сразу же задать ему несколько вопросов, но был не в
настроении отвечать мне. Он сказал, что голоден и хочет
сначала проглотить пищу.
Он разжег огонь в своей глиняной печурке и поставил
горшок с бульоном, приготовленным на костях. Он заглянул в
пакеты с провизией, и выбрал некоторые овощи, нарезал их на
мелкие кусочки и бросил в котел. Затем он лег на циновку,
сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к печке, чтобы я
мог поддерживать огонь.
Было очень темно; с того места, где я сидел, я мог
видеть небо на западе. Края некоторых толстых облаков были
изрезаны глубокими морщинами, в то время, как центр облаков
был почти черным. Я собирался сделать замечание о том, какие
красивые облака, но он заговорил первым.
- Рыхлые края и плотный центр, - сказал он, указывая на
облака.
Его замечание было столь совпадающим с тем, что я
собирался сказать, что я подскочил.
- Я только что собирался сказать тебе об облаках, -
сказал я.
- Значит, тут я побил тебя, - сказал он и засмеялся с
детской непосредственностью.
Я спросил его, не в настроении ли он ответить мне на
несколько вопросов.
- Что ты хочешь знать? - ответил он.
- То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой
глупости, очень сильно взволновало меня. Я, действительно,
не могу понять, что ты имеешь в виду.
- Конечно, ты не можешь понять. Ты пытаешься думать об
этом, а то, что я сказал, не совпадает с твоими мыслями.
- Я пытаюсь думать об этом, потому что лично для меня
это единственный способ что-либо понять. Например, дон Хуан,
ты имеешь в виду, что как только человек научится
в и д е т ь , так сразу же в целом мире все потеряет свою
ценность?
- Я не сказал, что потеряет ценность. Я сказал: станет
неважным. Все равно и поэтому неважно. Так, например,
никаким образом я не могу сказать, что мои поступки более
важны, чем твои, или что одна вещь более существенна, чем
другая, и поэтому все вещи равны; и оттого, что они равны,
ни одна из них не важна.
Я спросил его, не являлись ли его положения
провозглашением того, что то, что он называет в и д е-
н ь е м , было, фактически, более "хорошим способом", чем
просто "смотрение на вещи". Он сказал, что глаза человека
могут выполнять обе функции, но ни одна из них не является
лучше другой; однако, прицчать свои глаза только смотреть,
по его мнению, было потерей необходимой.
- Например, нам нужно с м о т р е т ь глазами для
того, чтобы смеяться. Потому что только когда мы смотрим на
вещи, мы можем схватить забавные грани мира. С другой
стороны, когда наши глаза в и д я т , тогда все равно и
ничего не забавно.
- Ты имеешь в виду, дон Хуан, что человек, который
в и д и т , даже не может смеяться?
- Возможно, есть люди знания, которые никогда не
смеются, хотя я не знаю ни одного из них. Те, кого я знаю,
в и д я т , но также и с м о т р я т , поэтому они
смеются.
- Может ли человек знания плакать?
- Я полагаю так. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем
смеяться или плакать, веселиться или печалиться. Лично я не
люблю быть печальным, поэтому, когда я наблюдаю что-либо,
что в обычном порядке заставило бы меня опечалиться, я
просто смещаю свои глаза и в и ж у это вместо того, чтобы
с м о т р е т ь на это. Но когда я встречаюсь с чем-либо
забавным, я с м о т р ю на это, и я смеюсь.$- но тогда,
дон Хуан, твой смех действителен, а не контролируемая
глупость.
Дон Хуан некоторое время смотрел на меня.
- Я говорю с тобой, потому что ты меня смешишь, -
сказал он. - ты напоминаешь мне тех пустынных крыс с
пушистыми хвостами, которые попадаются, когда засовывают
свои хвосты в норы других крыс, чтобы испугать их и украсть
их пищу. Ты попался в свои собственные вопросы. Берегись.
Иногда эти крысы обрывают себе хвосты, чтобы вырваться на
свободу.
Я нашел его сравнение забавным и рассмеялся. Дон Хуан
однажды показывал мне небольших грузунов с пушистыми
хвостами, которые были похожи на толстых белок; картина, где
одна из этих жирных крыс откручивает свой хвост, чтобы
вырваться на свободу, была печальной и в то же время ужасно
смешной.
- Мой смех, как и все вообще, что я делаю, реален, -
сказал дон Хуан, - и в то же время это контролируемая
глупость, потому что он бесполезен. Он ничего не меняет, и
все же я смеюсь.
- Но, как я понял, дон Хуан, твой смех не бесполезен,
так как он делает тебя счастливым.
- Нет. Я счастлив, потому что предпочел смотреть на
вещи, которые делают меня счастливым, и тогда мои глаза
схватывают их забавные грани, и я смеюсь. Я говорил тебе это
уже бессчетное число раз. Всегда следует выбирать тропу с
сердцем для того, чтобы быть в лучшем для самого себя
положении; может быть, тогда можно будет всегда смеяться.
Я истолковал сказанное, как то, что плач ниже, чем
смех, или, вохможно, действие, которое нас ослабляет. Он
сказал, что тут нет внутренней разницы и что как то, так и
другое неважно. Он сказал, однако, что его предпочтение
смеху вызвано тем, что смех позволяет его телу чувствовать
себя лучше, в отличие от плача. На это я заетил, что если
есть предпочтение, то нет равенства: если плачу он предпочел
смех, значит последний действительно более важен. Он упрямо
поддержал свое высказывание, что его предпочтение не
означает того, что плач и смех не равны; а я настаивал, что
наш спор может быть логически продлен до того, чтоб сказать,
что если все вещи так равны, то почему бы тогда не выбрать
смерть.
- Многие люди знания делают это. Однажды они могут
просто исчезнуть. Люди могут думать, что они были
подкараулены и убиты за их деяния. Они избирают смерть,
потому что для них это не имеет никакого значения. Я другой
стороны, я выбрал жить и смеяться не потому, что это имеет
какое-либо значение, а потому, что такова склонность моей
натуры. Причина, по которой я говорю, что я выбрал это, в
том, что я в и ж у , но это не значит, что я выбираю
жить, несмотря ни на что из того, что я в и ж у . Ты
сейчас не понимаешь меня из-за своей привычки думать так,
как смотришь, и думать так, как думаещь.
Его заявление очень меня заинтересовало. Я попросил его
|
