Перевод А. Иорданского

Редактор И. Старых

Художественное оформление С. Ерко

Колин Уилсон. Паразиты сознания

Пер. с англ.— К: «София», Ltd, 1994.— 320 с.

«Паразиты сознания» — лучший и наиболее насыщенный философским содержанием роман К. Уилсона. По форме его можно причислить к шедеврам фантастики: именно так и воспринимают эту книгу до сих пор многие ее читатели.

Это книга об ученом-археологе, который обнаружил, что разум всех людей Земли представляет собой нечто единое и что в этот Всепланетный Разум давным-давно вселились некие паразитирующие враждебные сущности, питающиеся энер­гией людского гнева и ненависти и для этого провоцирующие на Земле войны, революции и прочие социальные катастрофы. Это книга о победе над паразитами сознания и открытии но­вой страницы человеческой цивилизации — превращение освободившегося разума в Сверхчеловека.

Но значение «Паразитов ...» выходит далеко за пределы этого жанра — приемы фантастики лишь подчеркивают глу­бокий философский смысл изображаемого в этом очень не­простом и насыщенном произведении. Поэтому «София» и предлагает первый перевод этой книги на русский язык своим читателям наряду с книгами, относящимися, казалось бы, к совсем другому типу литературы. Это, по нашему мнению, не просто художественное произведение, но вполне непротиво­речивая модель реальности и утверждение неограниченных возможностей человека.

© Художник. С. Ерко. 1994 © Перевод. «София», Киев. 1994 © Макет. И. Петушков, 1994 © «София», Киев, 1994

ISBN 5——7101——0014——5 Без объявления

Огасту Дерлету, который подал эту идею

Я должен, прежде чем умру, найти какой-нибудь способ воплотить в слова то самое важное, что ощущаю в себе и чего еще никогда не высказывал, — то, что не есть ни любовь, на ненависть, ни жалость, ни презрение, но есть неистовое дыхание са­мой жизни, которое, долетая из каких-то неведомых далей, придает человеку огром­ную, бесстрастную, нечеловеческую мощь...

Бертран Рассел

Письмо Констанс Молсон, 1918

(цитируется по книге «Мое философское развитие», с.261)

 

Вводные замечания

Мы не считаем нужным оправдываться в том, что целиком отвели том III «Кембриджской истории ядерного века» под новое издание важ­нейшего документа, автором которого является профессор Гилберт Остин и который известен под названием «Паразиты сознания».

«Паразиты сознания» — документ сложного состава, он включает в себя различные пуб­ликации, расшифровки магнитофонных записей и стенограммы бесед с профессором Остином. Пер­вое издание его, объемом примерно в половину настоящего, вышло вскоре после исчезновения профессора Остина в 2007 году и до обнаружения «Паллады» экспедицией капитана Рэмзея. Оно состояло преимущественно из заметок, сделан­ных по просьбе полковника Спенсера, а также со­держало расшифровку магнитофонной записи, хранящейся под номером 12хт в библиотеке Лон­донского университета. Более позднее издание, появившееся в 2012 году, включало стенограмму беседы, записанной Лесли Пэрвисоном 14 января 2004 года. Его записи были дополнены матери­алом из двух статей, написанных Остином для «Исторического обозрения», и из его предисловия к «Размышлениям на исторические темы» Карела Вайсмана.

В этом новом издании прежний текст сохра­нен in toto*, а кроме того, сюда включен совер­шенно новый материал из так называемого «Дела Мартинуса», находившегося на протяжении мно­гих лет в распоряжении миссис Сильвии Остин, а сейчас хранящегося во Всемирном историческом архиве. Издатели указали в своих примечани­ях источники, откуда были почерпнуты отдель­ные разделы, а также использовали до сих пор не опубликованные «Автобиографические заметки», написанные Остином в 2001 году.

Ни одно издание «Паразитов сознания» не может претендовать на то, чтобы считаться ка­ноническим. Нашей целью было расположить ма­териал таким образом, чтобы он представлял собой связное изложение фактов. В тех местах, где нам это показалось строго необходимым, вклю­чены отрывки из философских статей Остина, а также один короткий абзац из предисловия к книге   «Памяти  Эдмунда  Гуссерля»  под редакцией Остина и Райха. Получившийся в результате текст, по мнению издателей, подтвер­ждает точку зрения, выдвинутую ими в «Новом взгляде на загадку «Паллады». Однако следует подчеркнуть, что их цель состояла отнюдь не в этом. Они стремились к тому, чтобы в книгу во­шел весь материал, относящийся к данной теме, и убеждены, что обоснованность их притязаний станет очевидной, когда Северо-Западный уни­верситет закончит выпуск «Полного собрания сочинений» Гилберта Остина.

х.с., в.гг.,

Колледж Сент-Генри, Кембридж, 2014 г.

(Эта часть представляет собой расшифровку маг­нитофонной записи, продиктованной д-ром Остином за несколько месяцев до своего исчезновения. Она отредактирована Х.Ф.Спенсером *.)

У столь запутанных историй, как эта, не быва­ет определенной завязки. Не могу я и после­довать совету полковника Спенсера «начать с начала и продолжать до самого конца»: ведь в на­шей жизни события редко развиваются по прямой линии. Вероятно, лучше всего будет изложить исто­рию войны с паразитами сознания, которую вел я сам, а восстановление остальной картины предоста­вить историкам.

Так вот, моя история начинается 20 декабря 1994 года, когда я вернулся домой с заседания Миддлсексского археологического общества, где де­лал доклад о древних цивилизациях Малой Азии. Вечер прошел живо и интересно: нет большего удо­вольствия, чем рассуждать о предмете, близком ва­шему сердцу, перед внимательными слушателями. Добавьте к этому еще и то обстоятельство, что наш обед завершился превосходным красным вином 80-х годов, и вы поймете, в каком радостном и благодуш­ном настроении я пребывал, когда отпер парадную дверь своей квартиры в Ковент-Гарден.

Войдя, я услышал, что в комнате звонит видео-фон, но не успел до него дойти, как он замолк. Я взглянул на экранчик регистратора и увидел, что номер, с которого звонили, мне знаком — он при­надлежал Карелу Вейсману. Время было уже позд­нее, без четверти двенадцать, мне хотелось спать, и я решил позвонить ему на следующее утро. Однако когда я уже начал раздеваться, мне стало немного не по себе. Мы с ним были старые друзья, и он час­тенько звонил мне на ночь глядя, чтобы попросить навести для него какую-нибудь справку в библиоте­ке Британского музея, где я обычно проводил пер­вую половину дня. Но на этот раз я ощутил какую-то непонятную тревогу. Накинув халат, я подошел к видеофону и набрал номер Карела. В ответ некоторое время раздавались гудки, и я уже хотел положить трубку, когда на экране появилось лицо его секретаря.

— Вы уже слышали новость? — спросил он.

— Какую новость?

— Доктор Вейсман умер.

Эти слова так меня ошеломили, что я вынужден был присесть на стул. Немного собравшись с мыс­лями, я спросил:

— А как я мог про это слышать?

— Сообщение было в вечерних газетах. Я ответил, что только что пришел домой. Он сказал:

— А, понимаю. Я весь вечер пытался до вас до­звониться. Вы не могли бы сейчас же приехать сюда?

—Но почему? Могу ли я чем-нибудь помочь? Как миссис Вейсман?

— Она в состоянии шока.

— Как же он умер?

— Покончил с собой, — произнес Баумгарт без всякого выражения.

Я помню, что несколько секунд смотрел на эк­ран, ничего не понимая, а потом крикнул:

— Что за чушь вы говорите? Это невозможно!

— Никаких сомнений быть не может. Пожалуй­ста, приезжайте сюда как можно скорее.

Он протянул руку к кнопке, собираясь выклю­чить аппарат. Я вскричал:

— Это какое-то сумасшествие! Скажите мне, что произошло.

— Он принял яд. Больше ничего сказать вам не могу. Но в его записке говорится, чтобы мы немед­ленно связались с вами. Так что, пожалуйста, при­езжайте. Мы все очень устали.

Я вызвал геликэб, потом оделся, находясь по-прежнему в состоянии какого-то отупения и твердя про себя: «Этого не может быть!»

Карела Вейсмана я знал тридцать лет, мы с ним вместе учились в Упсальском университете. Это был человек во всех отношениях выдающийся: блестя­щий ум, восприимчивость к новым идеям, невероят­ная трудоспособность, энергия и сила воли... Этого не может быть? Такой человек никогда не покончит с собой! Нет, я, конечно, прекрасно знал, что число самоубийств в мире выросло по сравнению с середи­ной века в пятьдесят раз и что нередко кончают с собой такие люди, от которых этого никак нельзя было ожидать. Но сказать мне, что покончил с собой Карел Вейсман, — это было то же самое, что зая­вить, будто дважды два — пять. В нем не было ни малейшей склонности к самоуничтожению. Я не знал другого такого цельного, ни в малейшей сте­пени не подверженного неврозам человека.

«А что если это было убийство? — подумал я. — Не стал ли он жертвой какого-нибудь агента Центральноазиатской державы?» Мне доводилось слы­шать и еще более странные вещи: политические убийства превратились в точную науку уже во вто­рой половине 80-х, а гибель Гаммельманна и Фул-лера доказала, что даже ученые, работающие в сверхсекретном учреждении, не могут считать себя в безопасности. Но Карел был психолог и, насколько я знал, не имел никаких дел с правительством. Главным источником средств к существованию была для него одна крупная промышленная корпорация, которая платила ему за разработку способов борьбы с индустриальными неврозами и других методов по­вышения производительности труда.

Когда такси опустилось на крышу дома, Баум-гарт уже ждал меня. Как только мы остались одни, я спросил:

— Это не может быть убийство? Он ответил:

— Конечно, не исключено, но нет никаких осно­ваний так полагать. Он ушел к себе в комнату в три часа дня, собираясь писать статью, и сказал мне, чтобы его никто не беспокоил. Окно у него было закрыто, а в проходной комнате за столом на протя­жении следующих двух часов сидел я. В пять жена принесла ему чаю и обнаружила, что он мертв. Он оставил собственноручное письмо и запил яд стака­ном воды из-под крана.

Полчаса спустя я окончательно убедился, что мой друг, действительно, совершил самоубийство. Существовала лишь одна альтернатива — что его убил Баумгарт, но в это я поверить не мог. Баум-гарт, как все швейцарцы, отличался сдержанностью и самообладанием, но я видел, что он глубоко пот­рясен и находится на грани нервного срыва, а симу­лировать такое не в состоянии ни один человек, каким бы прекрасным актером он ни был. Кроме того, существовало письмо, которое Карел написал собственной рукой. С тех пор как Помрой изобрел электронный компаратор, подделка документов ста­ла редчайшим преступлением.

Я покинул этот дом скорби в два часа ночи, не поговорив ни с кем, кроме Баумгарта. Своего покой­ного друга я не видел, да и не хотел видеть: говорят, человек, который умер от отравления цианидами, выглядит ужасно. Таблетки, которыми он восполь­зовался, были только этим утром отобраны у како­го-то психически больного.

Письмо, оставленное им, оказалось каким-то странным. В нем не было ни слова сожаления по по­воду предстоящего акта самоуничтожения. Почерк был дрожащий, но формулировки четкие и точные. Там говорилось, что из его имущества должно остаться сыну и что — жене» содержалась просьба как можно скорее вызвать меня, чтобы я позабо­тился о его бумагах, и распоряжение выделить неко­торую сумму для выплаты мне и другую — на оплату их публикации в случае необходимости. Я видел фотокопию письма — оригинал забрала поли­ция — и  убедился, что оно почти наверняка подлинное. На следующее утро это подтвердил элек­тронный анализ.

Да, письмо было в высшей степени странное. Длинное, на три страницы, и написанное, очевидно, в спокойном расположении духа. Но почему он просил связаться со мной немедленно? Может быть, разгадка скрывается в его бумагах? Баумгарт уже подумал об этом и потратил на их изучение весь ве­чер, но не нашел ничего такого, что могло бы объ­яснить такую спешку. Значительная часть бумаг касалась Англо-Индийской Компьютерной Корпо­рации, где Карел работал, — их, естественно, следо­вало передать другим научным сотрудникам фирмы. Все остальное представляло собой разнообразные на­броски по экзистенциалистской психологии, тран-сакционизму Маслоу* и тому подобным вопросам, и почти законченную книгу, посвященную приме­нению галлюциногенных препаратов.

Может быть, разгадка кроется в последней из названных работ? Когда мы с Карелом учились в Упсале, мы немало времени уделяли обсуждению таких проблем, как сущность смерти, границы человеческого сознания и так далее. Я тог­да писал дипломную работу о египетской Книге Мертвых*, подлинное название которой — «Ру ну перт эм хру» — означает «Книга выхода днем». Ме­ня интересовало лишь символическое значение «темной ночи души» и тех опасностей, которые яко­бы подстерегают бестелесную душу в ее ночном странствии по царству мертвых. Но Карел настоял, чтобы я изучил еще и тибетскую Книгу Мертвых — а это совсем другое дело, — и сопоставил их. Каж­дый, кто занимался этими произведениями, знает, что тибетская книга представляет собой буддийский памятник, религиозный смысл которого не имеет никакого отношения к религии древних египтян. Мне казалось, что сопоставлять их — пустая трата времени и излишнее буквоедство. Однако Карелу удалось возбудить у меня некоторый интерес к тибетской книге как таковой, вследствие чего мы провели не один долгий вечер, обсуждая ее. Достать галлюциногенные препараты было в то время почти совершенно невозможно, поскольку после выхода книги Олдоса Хаксли*"-'-" о мескалине они вошли в моду. Однако мы нашли одну статью Рене Домаля, где говорилось, что он как-то проводил аналогичные эксперименты с эфиром. Смочив платок эфиром, До-маль прижимал его рукой к носу, а когда он терял сознание, рука сама собой опускалась, и он снова приходил в себя. Домаль попытался описать видения, посещавшие его под действием эфира, и это произвело на нас большое впечатление. Основ­ная его мысль была такой же, как и у многих других мистиков: что» хотя он в это время находился в «бес­сознательном» состоянии, у него было такое ощу­щение, будто эти видения куда более реальны, чем повседневная жизнь и весь окружающий нас мир. Мы же с Карелом, при всем различии наших темпе­раментов, были согласны в одном: что наша повсед­невная жизнь в каком-то смысле ирреальна. Мы прекрасно понимали Чжуан-цзы*, сказавшего, что ему как-то приснилось, будто он бабочка, и он во всех отношениях чувствовал себя бабочкой, так что даже не был уверен, кто он такой — Чжуан-цзы, которому снится, будто он бабочка, или бабочка, ко­торой снится, будто она — Чжуан-цзы.

Почти целый месяц мы с Карелом пытались «экспериментировать с сознанием». Во время рожде­ственских каникул мы попробовали с помощью чер­ного кофе и сигар не спать трое суток. В результате интенсивность умственного восприятия у нас замет­но возросла. Помнится, я сказал тогда: «Если бы можно было так жить постоянно, поэзия потеряла бы для меня всякую ценность. Ведь я сейчас вижу гораздо дальше и глубже любого поэта». Кроме того, мы пробовали проводить эксперименты с эфиром и четыреххлористым углеродом. Лично мне это пока­залось значительно менее интересным. Я, действи­тельно, испытывал чувство некоего всеобъемлющего прозрения — такого, какое иногда ощущаешь на грани сна, — но оно было очень кратковременно, и впоследствии я не мог ничего припомнить. К тому же от эфира у меня потом по нескольку дней болела голова, так что после двух экспериментов я решил их прекратить. Карел утверждал, будто его резуль­таты подтверждают наблюдения Домаля, хотя кое в чем от них и отличаются; насколько я помню, он придавал крайне важное значение цепочкам черных точек, возникавшим у него перед глазами. Но ему тоже не нравилось последействие препаратов, и он отступился. Позже, став специалистом по экс­периментальной психологии, он получил возмож­ность без всяких хлопот доставать мескалин и лизергиновую кислоту и не раз предлагал мне их попробовать. Но у меня к этому времени появились совсем другие интересы, и я отказался. Об этих «других интересах» я вскоре расскажу.

 Это длинное отступление было необходимо для того, чтобы объяснить, почему мне показа­лось, что я понял смысл последней просьбы Карела Вейсмана. Я археолог, а не психолог. Но я был са­мый старый его друг и когда-то разделял его интерес к проблеме границ человеческого сознания. Может быть, в свои последние минуты он вспомнил наши бесконечные ночные беседы в Упсале, бесчисленные кружки пива, которые мы поглощали в ресто­ранчике над рекой, и бутылки шнапса, которые распивали у меня в комнате в два часа ночи? Вся эта история по-прежнему вызывала у меня какое-то смутное беспокойство, едва ощутимую неопределен­ную тревогу — такую же, как и та, что заставила меня тогда, в полночь, позвонить Карелу в Хэмп-стед. Но сейчас я ничего не мог по этому поводу предпринять и вскоре обо всем забыл.

Когда моего друга хоронили, я находился на Гебридах — меня вызвали туда, чтобы осмотреть останки неолитического человека, так великолепно сохранившиеся на острове Харрис. По возвращении я обнаружил на лестничной площадке у дверей своей квартиры несколько шкафов с выдвижными ящиками, битком набитых бумагами. Все мои мысли в тот момент были поглощены не­олитическим человеком; я заглянул в один из ящиков, полистал папку с надписью «Восприятие цветов животными в состоянии эмоциональной депривации» и поспешно задвинул ящик. Потом я вошел в квартиру, раскрыл «Археологический жур­нал» и наткнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых фигурок из храма в Богаз-кее*. Придя в крайнее возбуждение, я позвонил Спенсеру в Британский музей и помчался к нему. На протяжении следующих сорока восьми часов я не ел, не пил и не мог думать ни о чем, кроме богаз-кейских фигурок и особенностей хеттской скульптуры.

Это, конечно, спасло мне жизнь. Не может быть ни малейшего сомнения, что тсатхоггуаны ждали моего возвращения и хотели знать, что я пред­приму. К счастью, меня тогда занимала одна только археология. Мой рассудок, убаюканный потоками истории, целиком погрузился в безбрежное море прошлого, и психология была чужда ему, как никогда. Стоило бы мне взяться за усердное изу­чение бумаг моего друга в поисках разгадки его са­моубийства — и не прошло бы и нескольких часов, как мое собственное сознание было бы точно так же захвачено и уничтожено.

Теперь я не могу подумать об этом без содро­гания. Меня со всех сторон окружало злобное соз­нание существ, которым чуждо все человеческое. Я был подобен ныряльщику на морском дне, который так увлечен созерцанием сокровищ затонувшего ко­рабля, что не чувствует холодного взгляда осьмино­га, подкравшегося к нему сзади. Будь я в другом состоянии духа, я бы, возможно, и заметил что-нибудь, как оно и случилось позже, в Кара-тепе. Но сейчас все мое внимание было поглощено откры­тиями Райха, и они вытеснили у меня из головы все на свете, даже чувство долга по отношению к покой­ному другу.

Я полагаю, что на протяжении следующих не­скольких недель находился под более или менее пос­тоянным наблюдением тсатхоггуанов. За это время я пришел к выводу, что мне надо вернуться в Малую Азию и как следует разобраться в проблемах, возникших в связи с критическими замечаниями Райха по поводу моих датировок. И это решение, по-видимому, тоже оказалось спасительным. Оно, вероятно, стало для тсатхоггуанов лишним доказа­тельством того, что им нечего меня бояться. Очевидно было, что Карел ошибся: менее подходя (пропуск 20-21) Это 19-ая

в любой эпохе, начиная с каменноугольного пери­ода, и может говорить о плейстоцене — это всего лишь миллион лет назад — так, словно речь идет о совсем недавних событиях. Однажды я присутство­вал при том, как он, разглядывая зуб динозавра, заметил, что этот зуб не может относиться к мелово­му периоду, он наверняка гораздо старше — скорее всего, это верхний триас. Чуть позже я был свидете­лем того, как счетчик Гейгера подтвердил его догад­ку. У него в этом отношении был просто какой-то сверхъестественный инстинкт.

Поскольку Райху предстоит сыграть во всей этой истории значительную роль, я должен расска­зать о нем подробнее. Как и я, он человек грузный, но, в отличие от меня, у него это объясняется отнюдь не излишками жира. У него плечи борца и огром­ная, выпяченная вперед нижняя челюсть. Голос же его неизменно вызывает удивление у слушателей: он тихий и довольно высокий; кажется, это послед­ствия перенесенного в детстве инфекционного забо­левания горла.

Но главное различие между нами состояло в раз­ном эмоциональном восприятии прошлого. Райх — до мозга костей представитель точной науки. Для него цифры и результаты измерений — все, он мо­жет получать громадное наслаждение, читая под­ряд, десятками страниц, напечатанные в несколько колонок показания счетчика Гейгера. Он любит го­ворить, что история должна стать точной наукой. Что же касается меня, то я никогда не пытался скрыть, что в моем характере есть очень сильная романтическая жилка. И археологом я стал вслед­ствие одного почти мистического переживания.

Однажды я читал книгу Лэйярда о цивилизации Ниневии*, случайно обнаруженную у меня в спаль­не на ферме, где я тогда жил. Во дворе сохла на ве­ревке кое-какая моя одежда, и когда послышались раскаты грома, я поспешил выйти, чтобы снять ее. Недалеко от дома стояла большая лужа довольно грязной воды. Когда я, все еще размышляя о Ниневии, снимал одежду с веревки, мой взгляд слу­чайно упал на эту лужу, и я на какое-то мгновение напрочь забыл, где нахожусь и что делаю. Лужа представилась мне какой-то совершенно незнако­мой, столь же чуждой, как марсианское море. Я стоял неподвижно, не сводя с нее глаз. Первые кап­ли дождя упали на ее поверхность, и по ней побежа­ла рябь. В этот момент меня охватило ощущение какого-то небывалого счастья и еще не испытанного мной прежде прозрения. Я вдруг почувствовал, что и Ниневия, и вообще вся история столь же реальны, столь же новы и незнакомы мне, как эта лужа. Ис­тория обрела для меня такую реальность, что, стоя там с охапкой одежды, я гспытывал что-то вроде презрения к самому себе. До самого вечера я ходил как во сне и с тех пор понял, что должен посвятить всю свою жизнь реставрации прошлого, лишь бы вернуть это ощущение иной реальности.

Читателю вскоре станет понятно, что все это имеет прямое отношение к моей истории. Мы с Рай-хом настолько по-разному воспринимали прошлое, что каждого из нас часто забавляло, когда в какой-нибудь мелочи проявлялся характер другого. Для Райха вся поэзия жизни заключалась в точных на­уках, а прошлое было всего лишь одной из областей, где он мог проявить свои способности. Для меня же наука была не более чем служанкой поэзии. Мой первый учитель, сэр Чарлз Майерс, только укрепил меня в этом убеждении,— он в высшей степени презирал все современное. Стоило увидеть его рабо­тающим на раскопках, как становилось ясно — это человек, для которого XX век больше не существует, который, как могучий орел с вершины горы, видит перед собой далекие горизонты истории. Почти ко всем окружающим он питал отвращение, доходящее до содрогания, и как-то пожаловался мне, что большинство их представляются ему «какими-то не­доделанными и жалкими». Рядом с Майерсом я чув­ствовал, что подлинный историк — не столько ученый, сколько поэт. Однажды он сказал, что со­зерцание людей наводит его на мысль о самоубий­стве, и примирить его с тем, что он тоже человек, могут только раздумья о величии цивилизаций и их падении.

Наши первые недели в Диярбакыре пришлись на сезон дождей» и выехать в поле, на раскопки Ка­ра-тепе, было невозможно. Вечера мы проводили за долгими беседами, во время которых Райх литрами поглощал пиво, а я попивал превосходный местный коньяк (даже в этом сказалось различие наших ха­рактеров!).

Однажды вечером я получил письмо от Баумгар-та. Оно было очень кратким. Баумгарт всего лишь сообщал, что содержание некоторых документов, обнаруженных им среди бумаг Вейсмана, привело его к выводу, что незадолго до своего самоубийства Вейсман повредился в рассудке. Он был убежден, что о его действиях знали «они» и должны были попытаться его уничтожить. По словам Баумгарта, из контекста было ясно, что под «ними» Вейсман подразумевал не людей, а кого-то еще. Вследствие этого Баумгарт решил приостановить переговоры о публикации работ Вейсмана по психологии и подож­дать с этим до моего возвращения.

Меня все это, естественно, озадачило и заинтри­говало. Как раз к тому времени мы с Райхом уже кое-чего достигли в нашей работе и решили, что имеем право немного отдохнуть. Поэтому в тот вечер мы говорили только о « сумасшествии » и само­убийстве Вейсмана.

При начале нашего разговора присутствовали двое коллег Райха — турки, работавшие в Измире. Один из них, д-р Мухаммед Дарга, упомянул любо­пытный факт: за последние десять лет выросло число самоубийств в сельских местностях Турции. Это меня удивило: хотя в городах большинства стран мира число самоубийств неуклонно увеличивалось, сельского населения в целом этот вирус как будто не затронул.

По этому поводу другой наш гость, д-р Омер Фу-ад, рассказал нам об одном исследовании, которое провел его отдел и которое касалось числа самоубий­ств у древних египтян и у хеттов. В клинописных табличках, относящихся к позднему периоду госу­дарства Орзава, упоминается эпидемия самоубийств при царе Муршиле II (1334—1306 гг. до н.э.) и приводятся цифры, относящиеся к Хаттусасу. До­вольно странно, что папирусы Менефо, найденные в 1990 в монастыре Эс-Сувейда, также отмечают эпидемию самоубийств в Египте в царствование Харимхаба и Сетоса I, охватывая приблизительно тот ясе период (1350—1292 гг. до н.э.). Его товарищ. большой поклонник шпенглеровского «Заката Евро­пы», этого странного образчика исторического шар­латанства, стал развивать мысль, что такие эпидемии самоубийств можно точно предсказать, исходя из возраста цивилизации и степени ее ур­банизации. Он пошел еще дальше и провел несколь­ко искусственную параллель с живыми клетками и их тенденцией «добровольно отмирать», когда орга­низм теряет способность взаимодействовать с окру­жающей средой.

Все это показалось мне совершенной чепухой, поскольку возраст хеттской цивилизации к 1350 г. до н.э. едва достиг 700 лет, в то время как египет­ская цивилизация была по меньшей мере вдвое стар­ше. К тому же у д-ра Дарга была неприятная манера подавать свои «факты» как неоспоримые, которая меня раздражала. Я изрядно разгорячился — в чем, может быть, был отчасти повинен коньяк — и пот­ребовал, чтобы наши гости предъявили факты и ци­фры. Они сказали, что непременно это сделают и представят их на суд Вольфганга Райха. Вскоре они ушли, так как им нужно было лететь в Измир.

Мы с Райхом продолжали беседовать, и меня не покидает ощущение, что именно с этого нашего раз­говора и начинается история войны с паразитами сознания. Райх со свойственной ему точностью и ясностью мысли быстро подытожил все «за» и «против», которые прозвучали в только что закон­чившемся споре, и признал, что д-ру Дарга, видимо, не хватает научной объективности. Потом он про­должал:

 Возьмите доступные нам факты и цифры, ка­сающиеся нашей собственной цивилизации. Много ли они нам на самом деле говорят? Вот хотя бы эти данные о самоубийствах. В 1960 году в Англии по­кончили с собой сто десять человек из каждого миллиона — это вдвое больше, чем столетием рань­ше. К 1970 году эта цифра еще удвоилась, а к 1980 году возросла в шесть раз...

У Райха изумительная память: в ней хранятся, наверное, все наиболее важные статистические дан­ные за последнее столетие. Я обычно недолюбливаю всякие цифры. Однако пока я его слушал, со мной произошло что-то непонятное. Где-то в глубине души у меня пробежал холодок, как будто я вдруг почувствовал на себе взгляд какого-то опасного су­щества. Через мгновение все это прошло, но я тем не менее содрогнулся.

— Замерзли? — спросил Райх. Я отрицательно мотнул головой. Райх умолк и сидел, глядя через окно на ярко освещенную улицу, а я неожиданно для самого себя сказал:

— В конечном счете, мы почти ничего не знаем о человеческой жизни.

— Того, что мы знаем, нам вполне хватает, а боль­шего нам и не нужно, — ответил он жизнерадостно.

Но я не мог забыть этого ощущения холодка и продолжал:

— В конце концов, цивилизация — это что-то вроде сна. Представьте себе, что человек внезапно пробудится, — разве этого не будет достаточно, что-бы заставить его покончить с собой?

Я думал о Кареле Вейсмане, и Райх это знал. Он ответил:

— А как быть с этими выдуманными им чуди­щами?

Я должен был признать, что это не согласуется с моей теорией. Но я не мог отделаться от того хо­лодка отчаяния, который все еще не покидал меня. Больше того, теперь я определенно испытывал страх. Я чувствовал, что увидел нечто такое, чего никогда не смогу забыть и к чему мне еще придется вернуться. Мне казалось, что вот-вот мои нервы не выдержат, и меня охватит панический ужас. К тому времени я выпил полбутылки коньяка, но несмотря на это чувствовал себя совершенно трезвым. Созна­ние мое оставалось совершенно ясным, хотя в теле и ощущалось некоторое опьянение.

В голову мне пришла ужасная мысль. А вдруг число самоубийств растет потому, что тысячи лю­дей, «проснувшись», подобно мне, поняли бессмыс­ленность человеческой жизни и просто не пожелали ее продолжать? Сон истории подошел к концу. Че­ловечество уже начинает пробуждаться; в один прекрасный день оно окончательно очнется, и тогда самоубийства станут массовыми.

Эти мысли наводили такой страх, что мне захо­телось уйти к себе в комнату и поразмыслить в оди­ночестве. Но я заставил себя изложить их Райху. Не думаю, чтобы он вполне меня понял, но он увидел, что состояние, в котором я нахожусь, опасно, и, вдохновленный внезапным прозрением, произнес те самые слова, в которых я нуждался, чтобы вернуть себе душевный покой. Он заговорил о том, какую причудливую роль играют в археологии случайные совпадения — совпадения настолько неожиданные, что в литературе они показались бы искусствен­ными. Он рассказал, как Джордж Смит"-"-" отправился из Лондона в экспедицию, питая безумную надежду найти клинописные таблички с окончанием эпоса о Гильгамеше, и как он в самом деле их нашел. Он говорил о столь же невероятной истории открытия Шлиманом Трои, о том, как Лэйярд обнаружил раз­валины Нимруда — словно какая-то невидимая нить судьбы вела их к открытиям. Мне пришлось признать, что археология больше, чем любая другая наука, может заставить поверить в чудеса.

Он поспешно продолжал:

— Но если вы с этим согласны, то, конечно же, должны признать, что ошибались, считая цивили­зацию чем-то вроде сна или кошмара? Сон кажется вполне логичным и последовательным, пока длит­ся, но проснувшись, мы видим, что в нем не было никакой логики. Вы утверждаете, что точно так же и жизнь выглядит логичной лишь благодаря нашим иллюзиям. Но то, что произошло с Лэйярдом, Шлиманом, Смитом, Шампольоном, Роулинсоном, Боссертом, такому утверждению полностью проти­воречит. Все это случилось на самом деле. Это подлинные истории из жизни, и в них мы видим такие невероятные совпадения, какие не рискнул бы использовать ни один романист...

Он был прав, и мне пришлось согласиться. Ког­да я подумал о причудливой судьбе, которая приве­ла Шлимана к Трое, а Лэйярда к Нимруду, мнебпришли на ум похожие случаи и из собственной жизни. Например, моя первая важная находка — параллельные тексты на финикийском, протохетт-ском и нессийском языках в древнем городе Кадет. Я до сих пор помню то потрясающее ощущение рока, некоего «божества, устраивающего наши судь­бы» — или, по крайней мере, какого-то таинствен­ного закона случайностей, которое охватило меня, когда я счищал землю с этих глиняных табличек. Ведь еще за полчаса до того, как они были найдены, я наверняка знал, что в тот день совершу замеча­тельное открытие, и, втыкая наугад лопату, ничуть не сомневался, что мои усилия окажутся вознаграж­денными.

Наш разговор с Райхом продолжался каких-ни­будь десять минут, но ко мне вновь вернулись опти­мизм и благоразумие.

Тогда я еще этого не знал, но в этот момент я выиграл свою первую битву с тсатхоггуанами.

(Примечание редактора. С этого места рас­шифровка магнитофонной записи, с любезного раз­решения   главного   библиотекаря   Техасского университета, дополнена отрывками из автобиогра­фических заметок профессора Остина. Эти заметки опубликованы университетом отдельно в сборнике произведений профессора Остина. Я постарался использовать их лишь для того, чтобы расширить содержание магнитофонной записи, которая продол­жается еще на протяжении примерно десяти тысяч слов.)

(Разрыв)