Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Аномальное   

Здоровье

Рейки  

Астрал  

Йога

Религия  

Астрология

Магия

Русь  

Аюрведа  

Масоны

Секс

Бизнес 

НЛП

Сознание

Боевое  

Он и она

Таро  

Вегетарианство  

Ошо

Успех

Восток  

Парапсихология

Философия

Гипноз  

Психология  

Эзотерика  

ДЭИР

Развитие

900 рецептов бизнеса

Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Выдержки из произведения

ЧАСТЬ V

ПОСТИЖЕНИЕ КАСТАНЕДЫ


Статья 39

Ришар де Милль

ДОСТОЙНЫЙ СОПЕРНИК

"Без существования достойного противника -- не врага, а хорошо подготовленного
и действенного соперника, -- ученик не способен продвигаться по пути знания."

Согласно описываемой истории, на календаре был 1962 год. Карлос расставлял
ловушки на кроликов и перепелок, но не мог ничего поймать, а Кастанеда в это
время показывал свои рукописи всем преподавателям Калифорнийского университета
в Лос-Анджелесе, но никак не мог найти в них отклика.

" -- Кто-то мешает твоей охоте, -- заявил Дон Хуан.
-- Кто? -- спросил Карлос, хотя он уже понял, кто это был. Это была Ла
Каталина, его достойный соперник."

Или, как он называл ее в первых трех книгах, "ля Каталина" -- в это имя
странным образом входили кавычки и определенный артикль женского рода.

Этот эпизод указывает на два тонких свойства стиля работы Кастанеды. Первое
заключается в том, что календарное время его жизни и время повествования часто
совпадают, и описываемые приключения Карлоса относятся к тем же датам, когда
аналоги событий происходят в жизни Кастанеды. Второе свойство представляет
собой сигналы метафорического изложения, обнаруживаемые в странностях стиля и
произношения, и благодаря им аллегория может быть отслежена вплоть до ее
подлинных источников в обыденной жизни автора. Какие же события заставили
Кастанеду выдумать "ля Каталину", очаровательную и ужасную ведьму,
вмешивающуюся в охоту Карлоса на силу?

Я убежден, что корни генеалогии достойного соперника заключены в двух статьях
в "Сатэрди Ивнинг Пост", первая из которых принадлежала перу Олдоса Хаксли,
одного из любимейших писателей Кастанеды. "Стимуляторы мистических
способностей", к которым Хаксли относит ЛСД и пейот, "обеспечивают подлинный
религиозный опыт", благодаря которому "огромное количество людей [зачастую]
достигает радикального самораскрытия и более глубокого понимания природы
вещей", что приводит к революции их религиозных представлений. Статья Хаксли
была опубликована в октябре 1958 года, на границе 60-х. Через год Кастанеда
прочел "Священные грибы", и она направила его к эпохальной работе семьи
Уоссонов "Грибы, Россия и история", фигурирующие в которой шаманы Мария Сабина
и Дон Аурелио, как я уже показывал, стали первыми прототипами Дона Хуана.

Кастанеда был не единственным духовным революционером, вдохновившимся работами
Хаксли и Уоссонов. Именно в то лето 1960 года, когда, согласно повествованию,
Карлос впервые встретился с Доном Хуаном, психолог из Гарварда Тимоти Лири
сидел у плавательного бассейна в Кьюрнаваке (Cuernavaca) и впервые пробовал
галлюциногены -- девять священных грибов Масатек (обратим внимание, что
грибную смесь Дона Хуана они с Карлосом покуривали в небольшом домике возле
оросительного канала, в который Дон Хуан потом окунал Карлоса, чтобы привести
его в чувство). В течение последующих пяти часов Лири чувствовал себя мертвым.
В том, что он впоследствии назывет глубочайшим религиозным опытом своей жизни,
он покинул свое тело, распростертое на кровати, заново прожил всю свою жизнь и
вернулся в прошлое к существованию в форме одноклеточного организма. Открыв
таким образом "духовный эквивалент водородной бомбы", он спешит в Гарвард,
чтобы поделиться испытанным с остальными. Одним из его первых сторонников
становится психолог Ричард Альперт, которые позднее станет известным как Баба
Рам Дасс. Вдвоем они начинают проповедовать свой новый завет студентам и
преподавателям вплоть до администрации университета, и в результате новые
евангелисты образуют некоммерческую корпорацию "_Международная Федерация
Внутренней Свободы_", сокращенно -- "If-If" [International Federation for
Inner Freedom; сокращение "If-If" означает "Если-Если". -- прим.перев.]. Летом
1962 года "If-If" организует учебный центр в рыбацкой деревушке Сиуатанехо
(Zihuatanejo) на побережье Мексики, чуть севернее Акапулько. Эти поклонники
психоделики делают своим святилищем очаровательный "Отель Каталина",
цепляющийся за самый край крутого обрыва и укрытый тенью пальм. На иллюстрации
показан вид на отель со стороны пляжа. Американцы, остановившиеся в гостинице
вместе с Лири, называют его "the Catalina", а при переводе на испанский вместе
с определенным артиклем это преобразутся в "ля Каталина" -- название, вполне
нормальное для отеля, но совершенно необычное для собственного имени героини
книги.

Хотя на курсы в "Каталине" записалось около пяти тысяч желающих, в Мексику
приехали лишь немногие. Весной 1963 года Гарвард увольняет заблудших
преподавателей, а затем мексиканское правительство изгоняет двадцать
обитателей "Каталины" назад на родину. Бесстрашное общество "If-If" занимает
45-комнатный особняк неподалеку от Миллбрука в Нью-Йорке и готовится к
решающей атаке на молодежь Америки, тем более что радио выделяет для Лири
специальную программу "Небо в бриллиантах". Журнал "Лук" публикует
"Загадочное дело о наркотиках в Гарварде", а "Сатэрди Ивнинг Пост" -- серию
статей "Опасная магия ЛСД", в которой "мексиканские приключения" описывает
Джон Коблер.

"Весь вечер я, как прикованный, просидел перед деревом, ощущая самую его
_древесность_", говорится в описании одного из ЛСД-видений Коблера. "Я
чувствовал, что это именно дерево, благодаря его аромату." -- будет якобы
вспоминать не притрагивавшийся к наркотикам Карлос, -- "Нечто во мне _знало_,
что этот своеобразный запах является самой _сутью_ дерева."

"Самые излюбленные наши принципы стоят на пути огромного прилива,
поднимающегося уже два миллиарда лет. Приятно, когда эта плотина вербального
выражения дает трещину", -- радостно восклицают Лири и Альперт. "Я _видел_
одиночество человека как гигантскую волну, застывшую передо мной и
сдерживаемую невидимой стеной метафор", -- напишет потом Кастанеда.

"If-If" предлагал освободить своих членов от "нитей паутины", чтобы они смогли
наконец воспарить в бесконечном пространстве сознания. Якобы отуманенная
грибами голова Карлоса будет летать среди серебряных ворон, а его глаза,
которые никогда на самом деле не застилало воздействие наркотиков, увидят
горную гряду как "паутину светящихся волокон".

В качестве руководства по использованию наркотиков "If-If" приняла "Тибетскую
Книгу Мертвых". Дон Хуан скажет Карлосу, что эта книга -- просто "куча хлама".

"Этот опыт в большей части невербален, невыразим словами, и поэтому в нем
невозможно следовать описаниям друзей -- разве что вы принимаете наркотик
одновременно с ними", -- говорят Лири и Альперт. Составляющие необычной
реальности "не могут стать темой споров и поисков обычной общности", --
напишет Кастанеда; они требуют некой "особой согласованности с общими
признаками". Коблер спросил одного психоаналитика, есть ли какой-нибудь
риск в использовании таких мощных наркотиков, которые применяются при лечении
некоторых пациентов. "Разумеется," -- заверил его врач, -- "ведь любой маг
может обнаружить, что он всего лишь жалкий ученик другого мага."

"Если кто-то сможет показать нам лучший путь к счастью," -- заявлял печально
известный Лири, -- "то мы немедленно бросим свои исследования. Но я не думаю,
что кто-то способен указать иной путь." Тем временем в еще никому неизвестном
разуме Кастанеды уже созревал лучший путь -- путь сердца Дон Хуана, который
уведет будущих читателей его книг от того, что Кастанеда видел как посторонний
наблюдатель за "Каталиной", -- к дисциплинированному и вненаркотическому
мистицизму.

Десять лет спустя, на встрече со студентами в Ирвине, Кастанеда сообщит им,
что Дону Хуану больше не нужны психотропные растения, хотя приверженность
ритуалу все еще заставляет его "ежедневно отыскивать и собирать грибы с
прежней тщательной внимательностью" -- с позиции ботаники это заявление
совершенно нелепо, так как грибы невозможно собирать "ежедневно" даже в
Оахаке (Oaxaca), не говоря уже о Соноре.

Джон Уоллис записал следующие фантазии Кастанеды, связанные с деградировавшими
остатками группы Лири.

Карлос рассказал нам, насколько ужасным стало для него обнаружение
остатков колонии, которую, по-видимому, в 60-х основал Тимоти Лири. Когда
мексиканские власти вышвырнули группу Лири из Мексики, некоторые члены
группы скрылись в холмах в ожидании, пока скандал не утихнет. Карлос
рассказывает о посещении дома, в котором все еще жили эти люди:

-- Я вошел, растянув рот в самой лучшей своей улыбке и крикнул: "Привет,
друзья! Я Карлос Кастанеда из Лос-Анджелеса." Но все были словно
замороженные. В большой комнате находилось двадцать пять человек
[Впечатляющие "остатки" группы из двадцати человек.], совершенно
неподвижных, будто окаменевших. Меня несколько приободрило подобие улыбки
на лице одной девочки, но от нее я тоже не добился ни единого слова. Она
подтянула к себе ногу и стала ее почесывать. Нога была полностью покрыта
волосами. Я был поражен тем, что видел. Я был совершенно ошеломлен. Я
выскочил из дома, появился Дон Хуан, [Интересно, почему Дон Хуан слонялся
по Сиуатанехо, в пятистах милях от Оахаки и в тысяче миль от Соноры?] и
мы отправились в горы. Я рассказал ему про этих американцев. Он сказал,
что тоже их видел, добавив, что они совершенно нелепы. Он видел, как они
едят грибы сырыми прямо в поле. Дон Хуан был испуган, потому что без
тщательной обработки эти грибы очень ядовиты [Это стало бы новостью для
Марии Сабины, хотя, разумеется, ядовитость грибов является метафорическим
предупреждением о духовном и умственном ущербе, который могут принести
галлюциногены, употребляемые без направляющего ритуала.]. Дон Хуан просто
не мог понять, как они могут поступать так глупо. Он видел совершенно
голого американца, сидящего посреди поля и пожирающего грибы прямо там.
Дон Хуан был потрясен."

Как объясняет Кастанеда, ему пришлось изучать магию, потому что сами по себе
наркотики не могут остановить этот мир, они лишь переставляют элементы
прежнего ложного видения мира. "В этом заключается мое отличие от людей типа
Тимоти Лири", -- заявил он; это был самый серьезный вызов, который Кастанеда
осмелился бросить самораскрытию а-ля Хаксли в борьбе за сердца и умы
последователей. Пока "Мессия от ЛСД" метался от одной идиотской крайности к
другой ("Я обожаю Тима", -- сказал Хаксли, -- "но поражаюсь тому, что он ведет
себя как придурок."), -- то оказываясь в тюрьме, то скрываясь в жалком
изгнании, то вновь надолго возвращаясь домой, -- Кастанеда продолжал писать
три своих бестселлера.

По словам Дона Хуана, влияние достойного соперника заставляет воина прилагать
ко всему максимальные усилия; противником, достойным Карлоса, Кастанеда
посчитал "ля Каталину". Осенью 1962 года в Сиуатанехо процветала "If-If"; в
то же время в Соноре, согласно повествованиям Кастанеды, Карлос испытал шесть
столкновений со своим достойным соперником, от которых у волосы у него
вставали дыбом. На поразительной фотографии, приведенной в статье Коблера в
1963 году (я привожу здесь зарисовку этого снимка), запечатлена дородная
молодая женщина в купальнике расцветки леопардовой шкуры, которая,
наглотавшись ЛСД, бредет по прибою мексиканского побережья; ее левая рука
протянута вниз, к воде. В подписи к фотографии Коблер говорит, что она
"ощущает силу океана". Я уверен, что этот примечательный образ, четыре
года хранившийся в изобретательном мозгу Кастанеды, воплотился в его рукописи
в 1967 году в форме "злобной ведьмы", пытающейся расправиться с Доном Хуаном,
что стало метафорическим изображением бума "психоделического супермаркета"
Лири, который грозил похоронить под собой любого начинающего автора
квазинаучного труда, попытавшегося отстаивать позиции строгой дисциплины,
навязанной труднодоступным магом, смешивающим свои ингредиенты по секретным
формулам.

С 1968 по 1974 год карьера Лири приходит к закату, а звезда Кастанеды,
наоборот, восходит. Соответственно, в каждой последующей книге Ла Каталина
становится все менее ужасной. В "Учении Дона Хуана" она настолько ужасна, что
на нее нельзя смотреть в ее подлинной форме. В "Отделенной реальности" она
остается пугающей, но уже превращается в красавицу. В "Путешествии в Икстлан"
она получает титул "достойного соперника". А в "Сказках о силе" Дон Хуан
наконец признается, что все это время она была другом, намеренно играющим роль
врага. Таким образом возрастает великодушие метафор Кастанеды, и в результате
он одерживает победу над этой католичкой-отступницей, над этой очаровательной
противницей. И он вполне мог позволить себе подобное великодушие, ибо уже в
1969 ученый муж Теодор Рожак со всей искренностью объявляет его работы
уникальным по своей важности вкладом в психоделическую литературу, утверждая,
что они, похоже, пришли на смену "относительно дилетантским потугам Хаксли,
Уоттса, Бэрроуза и Лири."

В интервью, которое он дал Сандре Бертон из "Тайм", Кастанеда рассказывает о
том, как был приглашен на вечеринку в Ист-Виллидж в Нью-Йорке, где встретился
с Лири; однако разговоры любителей "кислоты" оказались совершенно
бессмысленными. Он говорит: "Они выглядели, как дети, постоянно индульгируя на
своих противоречивых откровениях. Маги принимают галлюциногены совершенно в
иных целях, и после того, как попадают туда, куда хотели попасть, прекращают
их использование." Перевод этой метафоры таков: аллегорист пишет о
галлюциногенах, пока не издается несколько его книг; после этого он прекращает
о них писать. Столкновение Лири и Карлоса, безусловно, неизбежно, однако
кое-что в его описании выглядит немного странным. "Тайм" датирует встречу 1964
годом, но зачем бы еще ничего не опубликовавшего и совершенно никому не
известного автора из Лос-Анджелеса вдруг приглашали встретиться с Лири в
Нью-Йорке? И как ограниченный в средствах студент-выпускник смог бы оплатить
такое путешествие? Более красочная версия этой истории была приведена пять лет
спустя в "Фэйт". В ней путешествие Карлоса на восток объясняется его
приключениями с Доном Хуаном, а Лири и Альперт якобы узнали о них из "Учения
Дона Хуана". Пусть этот вариант снимает вопросы о нежданном госте и
безденежности путешественника, однако возникает более сложная проблема: к тому
времени, как было опубликовано "Учение Дона Хуана", Лири уже переехал в
Калифорнию, так что необходимость в каком-либо путешествии совершенно отпала.
В любом случае, впечатление Карлоса от Лири, описанное в 1969 году в "Фэйт",
ничуть не отличается от высказанного в 1964 году в интервью для "Тайм": беседы
поклонников "кислоты" по-прежнему убоги; Лири глупо шутит, постоянно хихикает
и называет Альперта "еврейским педиком", а сам Альперт -- к тому времени уже
вернувшийся из Индии с именем Баба Рам Дасс -- благословляет всю тусовку,
помахивая бананом, скрытым под полой его накидки. Встревоженный Карлос сбегает
с вечеринки точно так же, как перепуганный Карлос выбежал из дома
деградировавших хиппи.

Поскольку с 1968 по 1970 год оба они жили в Калифорнии, я вполне готов
поверить, что Лири и Кастанеда могли оказаться в одно время в одном и том же
месте, однако различные варианты этого столкновения объясняют нечто большое,
чем простое презрение Дона Хуана к демоническому Лири. По-видимому, Кастанеда
репетировал разнообразные воображаемые сцены и случаи, используя своего тогда
еще более популярного соперника для обретения магического контроля над Лири,
вовлекая его при этом самые разные аллегории. Если бы о приюте для Лири
довольно скоро не позаботились исправительные учреждения Калифорнии, то вполне
мог бы состояться разговор, подобный следующему:

КАТАЛИНА: _Хала, доктор Лири!_ Как здорово тебя снова встретить. Сколько лет,
сколько зим!

ЛИРИ: Привет. Мы что, уже раньше встречались?

КАТАЛИНА: _Еще бы!_ Я "Каталина".

ЛИРИ: Это ведь отель, очаровательный крошечный отельчик.

КАТАЛИНА: Прекрати ты свой _сексизьм_, Дон Тимо. Между прочим, я феминистка.

ЛИРИ: Это неважно. Кто ты на самом деле?

КАТАЛИНА: "Каталина"! Я была отелем, но сейчас я ведьма.

ЛИРИ: _Большое дело!_ Я как-то был одноклеточным организмом.

КАТАЛИНА: Знаю, Коблер писал об этом в одной статье -- она как раз и
является связью между тобой и Кастанедой.

ЛИРИ: Серьезно? А я из Кастанеды ничего не смог вытащить. Он явился на одну
нашу собирушку в Нью-Йорке... или это было в Калифорнии?.. Ладно, черт с ним,
-- в общем, он тогда забился в угол и ни слова не сказал за весь вечер.

КАТАЛИНА: Он занимался _сталкингом_.

---------------------
Catalina: He was STALKING. [He was TALKING -- Он разговаривал.)

Leary: No he WASN'T.

Catalina: Ess-TALKing. With an ESS.
---------------------

ЛИРИ: Брось ты, я его вижу, как сейчас.

КАТАЛИНА: Ты не _видишь_. Ты _смотришь_. Ты только меняешь местами одни и те
же ложные взгляды на мир. Ты и этот Ram D'Ass [баран из жопы -- ред.], с его
изнеженными формами блаженства и дурацким бананом в рясе.

ЛИРИ: Ладно, все это не имеет значения. Вот я сейчас основываю
пространственные колонии. В одной жизни успеть перейти от внутреннего космоса
к внешнему, представляешь?!

КАТАЛИНА: _Ха!_ Ты думаешь, мы сейчас не в _такой_ колонии? Ты что же, не
читал о пятитысячефутовом куполе? Это тебе разве не искусственная среда,
созданная инопланетянами?

ЛИРИ: Ух ты, я сейчас просто увидел его!

КАТАЛИНА: Ты не _видишь_. Ты занят только своими противоречивыми откровениями,
суперсладострастными видениями и своими ночными клубами. Ты казался таким
достойным соперником, мы думали, что ты сможешь запустить Карлоса на высокую
орбиту. Стоило бы тебя проучить за то, что ты стал такой задницей. Даже Дон
Олдос это говорит.

ЛИРИ: _Хаксли?!_. Он что, _живой_?!

КАТАЛИНА: Ну уж и не мертвый.

ЛИРИ: И где же он сейчас?

КАТАЛИНА: Разумеется, _под куполом_.

ЛИРИ: А я могу попасть под купол?

КАТАЛИНА: Если позволят. Это уж как _Нагваль_ захочет.

ЛИРИ: А как узнать, захочет он или нет?

КАТАЛИНА: Читай следующие книги.

ЛИРИ: Следующие? Обозреватели сказали, что Кастанеда уже исписался, выгорел.

КАТАЛИНА: Все эти разговоры -- куча хлама. Это они сами от злости сгорают,
потому что Карлос из них обезьян сделал. Вся эта затея с культом будет длиться
вечно, она вроде как бессмертная, понимаешь?

ЛИРИ: Это меня утешает.

КАТАЛИНА: Не _тебя_, _бобо_, а _его_.

ЛИРИ: Хм... я вижу.

КАТАЛИНА: Не _видишь_. _Видят_ Дон Хуан и Карлос. А Дон Лири только
_разговаривает_.



Статья 40

Ришар де Милль

АЛЛЕГОРИЯ -- НЕ ЭТНОБОТАНИКА:
Анализ письма Кастанеды Гордону Уоссону
и заметок Кастанеды на испанском языке


Карлосу Кастанеде пишут многие, но он мало кому отвечает. Гордон Уоссон стал
одним из таких счастливчиков. 26 августа 1968 года он отправил Кастанеде
следующее письмо:

Уважаемый г-н Кастанеда,

"Экономическая ботаника" предложила мне сделать обзор на основе "Учения
Дона Хуана". Я прочел Вашу книгу и был поражен ее уровнем и теми
галлюцинаторными эффектами, которые Вы испытали. Я надеюсь, что письма от
незнакомых людей еще не окончательно заполнили Ваш почтовый ящик, и у Вас
найдется время на обсуждение использования грибов Доном Хуаном.

Мои профессиональные интересы в первую очередь связаны с галлюцинаторными
эффектами мексиканских "священных грибов". Я и моя жена впервые
опубликовали материалы об обнаруженном в Оахаке культе грибов, и по моему
приглашению туда приехал и работал вместе с нами над их изучением профессор
Роберт Хейм. Втроем мы написали несколько книг и множество статей.

I.

Верно ли мое заключение, сложившееся на основе Вашего рассказа, что Вы
лично никогда не собирали эти грибы и даже не видели ни одного цельного
экземпляра такого гриба? В книге они всегда описываются уже в виде порошка,
возможно, в смеси с другими ингредиентами, не так ли? Дон Хуан носил этот
порошок в мешочке, висящем на шее. Когда он использовал их, они дымили. На
странице 63 Вы говорите, что однажды отправились в путешествие в Чиуауа
за _хонгитос_ (honguitos), но потом оказывается, что целью похода был
мескалито. Когда Вы впервые упоминаете об этих грибах, то говорите, что это
"возможно" _Psilocybe mexicana_ (стр. 7), но потом они оказываются уже
наверняка этим видом. Удостоверились ли Вы, что имеете дело с _Psilocybe
mexicana_? Этот гриб, скорее, разползся бы в руках Дона Хуана в клочки, но
уж вряд ли превратился бы в порошок. Однако некоторые галлюциногенные
"дымучки", растущие в определенных районах Мекстиканы, могли бы дать
подобный порошок. Известно ли Вам, где растут описанные Вами грибы -- на
выгонах, на полях, в навозных кучах, на гнилых стволах деревьев или где-то
еще?


II.

Судя по всему, Дон Хуан (я думаю, Вы сами дали ему это имя, чтобы
предохранить его от надоедливых поклонников) прекрасно говорит на испанском
и успел пожить во многих местах -- в Соединенных Штатах и в южной Мексике,
возможно, еще где-то, а также в Соноре и в Чиуауа. Каково его культурное
происхождение? Является ли он чистым индейцем Яки? Или его личность заметно
изменилась под влиянием тех новых мест, где он жил? Мог ли он подвергнуться
влиянию индейцев Оахаки в отдаленных районах этого штата и именно у них
научиться познаниям в грибах? Я расспрашиваю обо всем этом, потому что
раньше не было никаких свидетельств использования галлюциногенных грибов в
районах Соноры и Чиуауа. Честно говоря, их там даже никогда не находили,
и трудно поверить, что даже если в засушливых условиях этих штатов можно
случайно найти отдельные экземпляры таких грибов, то их хватит для
возникновения и отправления церемониальных ритуалов; в любом случае, очень
сложно рассчитывать найти их в достаточном количестве. Это могут быть
только известные индейцам небольшие районы, достаточно влажные и
плодородные, в которых они наверняка могут найти такие грибы. Возможно
также, что этот вид гриба еще не известен науке, и он способен расти в
засушливых местах. В таком случае было бы восхитительно, если бы Вы смогли
его обнаружить и сделать такое примечательное открытие. Практика курения
этих грибов, которую Вы описали, также была мне до сих пор неизвестна.
Если у Вас есть образцы этого порошка или той смеси, в состав которой он
входит как ингредиент, мы смогли бы определить его вид с помощью
микроскопического анализов, поскольку в такой смеси обязательно
присутствуют споры, и если этот вид известен науке, то этих спор будет
достаточно для его идентификации. На данный момент у нас хранится почти два
десятка галлюциногенных видов грибов, встречающихся в Мексике.


III.

Появится ли испаноязычная версия Вашей книги? Вы представили в ней
несколько переводов, но во многих случаях мне чрезвычайно хотелось узнать и
о других словах и выражениях. Как Дон Хуан произносит "человек знания" --
как "hombre de conocimientos" или просто как "un hombre que sabe"? В языке
Масатеков "курандеро" звучит как "cho-ta-chi-ne", "тот, кто знает".
Двуязычен ли Дон Хуан, или он говорит на испанском свободнее, чем на языке
Яки? Есть ли в Ваших заметках эквиваленты используемых им терминов на языке
Яки? Было бы чрезвычайно интересно изучить лингвистическую выразительность
языка Яки по значениям этих терминов. Упоминали ли Вы в других книгах или
в выступлениях, умеет ли он читать и писать на испанском? Чем он
зарабатывает себе на жизнь? Его эзотерические знания вполне
профессиональны, но ему ведь необходимо каким-то образом кормиться. Я
предполагаю, что Вы сами полностью принадлежите к культуре "гринго",
поскольку произносите свое имя как "Кастанеда", а не "Кастаньеда", как оно
звучит на испанском.

Искренне Ваш,

Р. Гордон Уоссон


Те, кто убежден, что Дон Хуан родился в одной из библиотек Калифорнийского
университета в Лос-Анджелесе, когда Кастанеда читал сочинения Уоссонов издания
1957 года, увидят определенную иронию в том, как в письме Уоссон
представляется "незнакомцем" и столь беспокоится о доказательствах своей
этноботанической квалификации. В 1968 году сам Уоссон еще не оценил той
степени, в какой его собственные работы стали источником вдохновения
Кастанеды. Три года спустя он признался, что сразу ощутил, что "пахнет
обманом". Дело было даже не в том, что грибы Дона Хуана невозможно было
опознать, но в том, что Кастанеда казался до странной степени равнодушным к их
идентификации. Письмо Уоссона является прекрасным примером того щепетильного
уважительного тона, которым именитые ученые экзаменуют студентов, подозревая
их в списывании и обмане. В 1968 году Уоссону было 70 лет, и он уже обладал
большим опытом в разоблачении обманщиков и притворщиков, однако в лице
Кастанеды ему встретился достойный соперник его уровня учености и опыта в
разоблачениях.

В своем ответе на письмо Уоссона Кастанеда претендует на образ человека науки,
опубликовавшего этноботанические находки, или по крайней мере, такие
достоверные наблюдения, которые могут стать надежной основой этноботанических
открытий, и который сейчас отвечает на вопросы, поставленные чрезвычайно
известным знатоком в этой области, строго ограничиваясь при этом своими
опубликованными утверждениями. Таким образом, содержание его письма неизбежно
становится достоянием всей научной среды и не может быть предохранено никакими
доводами о частной собственности или тайне личной переписки. Благодаря
любезному содействию Уоссона на меня легла обязанность и большая честь довести
до вас содержание этого документа. С другой стороны -- многих это разочарует
-- литературные права на это письмо защищены законом об авторских правах, и
его нельзя использовать без разрешения владельца. 12 августа 1979 года я
написал Кастанеде: "Ваши поклонники и мои читатели наверняка гораздо больше
оценят возможность прочесть исходный текст Вашего ответа, чем мой рассказ о
нем." Мало кого удивит, что ответа на это письмо я не получил. Тем не менее
когда-нибудь письмо Кастанеды будет опубликовано, и мне остается надеятся,
что, сравнив его с изложением в этой статье, вы убедитесь, что я неплохо
поработал, отделив то, что относится к ученой среде, от того, что принадлежит
самому Кастанеде, и что я передал содержание письма полностью и без искажений.
Пока Кастанеда не смягчится или его наследники не позволят опубликовать это
письмо, вам придется доверится мне.

Письмо Кастанеды к Уоссону составило шесть плотно заполненных машинописных
страниц, на каждой из которых стояла дата "6 сентября 1968 года". Подпись, вне
всяких сомнений, принадлежит Кастанеде. Тем не менее, в своей следующей книге
писатель напишет: "4 сентября 1968 года я отправился в Сонору навестить Дона
Хуана... Два дня спустя, 6-го сентября, пришли Лючио, Бениньо и Элихио... мы
собирались вместе поохотиться." Пока Карлос в Соноре охотится на зайцев,
Кастанеда практикует сталкинг на Уоссоне из Вествуда. Человек, который
по-настоящему владеет сталкингом, предстает перед оленем в форме оленя, перед
койотом -- как койот, а перед ученым -- в обличьи ученого. Характерным
способом поведения Кастанеды с теми людьми, которых он хочет обратить на свою
сторону или убедить в чем-то, является отзеркаливание их интересов и
подражание их манерам мимики и жестов. С мимикрии начинается и его письмо к
Уоссону -- заголовки на каждой странице, с указанием имени адресата и даты,
что является постоянной привычкой Уоссона; три раздела, пронумерованных
римскими цифрами; те же самые завершающие слова "Искренне Ваш". Чтобы избежать
повторений типа "Кастанеда пишет" я представил содержание письма в форме
списка из пронумерованных утверждений, а комментирую эти утверждения, как
обычно, в квадратных скобках. Вопросы Уоссона, которые цитировал Кастанеда,
выделены курсивом. Итак, письмо:

1. Кастанеде было чрезвычайно приятно получить письмо Уоссона, поскольку
Кастанеда "очень хорошо знаком" с его работами и польщен уделенным ему
вниманием. Однако, Уоссон должен принимать во внимание, что Кастанеда не
является большим авторитетом; его знания полностью ограничены теми данными,
которые ему удалось собрать. Его заметки никогда не были в строгом смысле
антропологическими полевыми наблюдениями, но скорее "результатами опросов",
связанных с его интересами, имевшими "значение" и "содержание" лично для него.
Таким образом, его увлекают скорее "косвенные намеки" Дона Хуана, чем
какие-либо "специфические этографические подробности". Поскольку он имел дело
с "драматичной и серьезной" системой убеждений, то даже намеренно скрывал
некоторые такие детали. Было бы "излишним" пытаться исправить эти
неопределенности в одном единственном письме без предварительной подготовки
более широкого "этнографического контекста", и поэтому Кастанеда попытается
лишь ответить на вопросы Уоссона. [Подвергая себя прелестному самоунижению,
Кастанеда оправдывается ограниченностью своей профессиональной компетенции и
неофициальностью целей своих исследований, выскальзывая таким образом из
смирительной рубашки научной этнографии. Судя по всему, упоминание
драматичности и серьезности убеждений Дона Хуана как-то обязывает Кастанеду
скрывать этнографические детали. Честно говоря, это больше похоже на намерение
мистифицировать читателя. Под "излишним" он, очевидно, понимает тщетность, но
далее подразумевает, что если бы он пожелал, то смог мы поместить Дона Хуана в
определенный и ясный этнографический контекст, чему он сам противоречит
немного ниже. В данном случае такой подтекст служит целям окружения его слов
аурой достоверности без каких-либо реальных доказательств этой достоверности.]

ВОПРОС: Верно ли мое заключение, сложившееся на основе Вашего рассказа, что Вы
лично никогда не собирали эти грибы и даже не видели ни одного цельного
экземпляра такого гриба?

2. Кастанеда сам собирал эти грибы. Он держал в руках "не меньше сотни" их
экземпляров. Каждый год они с Доном Хуаном отправлялись собирать грибы "на
юго-запад и северо-запад от Валье Насьональ (Valle Nacional)" [Уаутла де
Хименес (Huahutla de Jimenez), где Уоссон впервые попробовал грибы,
расположена на северо-западе от Валье Насьональ. Отзеркаливание Кастанеды
привычно отражает то, что собеседник ожидает или надеется увидеть, при этом не
показывая это в четких очертаниях. Сейчас он напоминает Уоссону о Уаутла, не
упоминая точного названия этой местности.] Кастанеда хотел описать ритуал
собирания грибов в "Учении Дона Хуана", но поскольку, в отличие от пейота и
дурмана, эти грибы содержат "союзника (альядо, aliado)" Дона Хуана, тот
установил правило "абсолютной секретности относительно подробностей процесса".
[Кастанеда мягко сворачивает в сторону, переходя от вопроса о внешнем виде
экземпляра гриба, который интересовал Уоссона, к рассказу о ритуале их
собирания Доном Хуаном, и в результате говорит, что ритуал запрещено кому-либо
описывать. Он ни упоминает, ни подразумевает, возможно ли представить
экземпляр этого гриба. Почему? Если бы Дон Хуан четко запретил забирать с
собой образцы грибов, это могло бы полностью предрешить судьбу их
ботанического исследования, однако Кастанеда слишком тонок для подобного хода.
Пока мы пялимся на ритуал, Кастанеда ловко скрывает грибы в своей шляпе, как
это делает каждый фокусник.]

ВОПРОС: Удостоверились ли Вы, что имеете дело с Psilocybe mexicana?

3. Нет. Это была лишь преположительная оценка, "ужасно несовершенная". [Вновь
самоуничижение.] Уверенная идентификация вида грибов в "Учении Дона Хуана",
как предполагает Кастанеда, была "ошибкой издательства". Поскольку он никогда
не был полностью убежден в правильности своего определения, оно должно было
оставаться предположительным при каждом упоминании в книге. [Кастанеда
неохотно перекладывает вину за ошибку на редакторов "Юниверсити Пресс", но как
же он сам просмотрел эту ошибку?] Грибы Дона Хуана выглядят похожими на
изображения _Psilocybe mexicana_, которые встречались Кастанеде, а один
[безымянный] работник факультета фармакологии Калифорнийского университета в
Лос-Анджелесе показывал ему экземпляры этого гриба, которые выглядели точно так
же. К тому же, грибы Дона Хуана не превращаются в порошок, когда их держат в
руках. [То есть, это наверняка не "дымучки" из Мекстиканы, и скорее все-таки
_Psilocybe mexicana_ -- в таком случае, почему бы и не называть их так и
дальше в книге? Тактика представления мага в унизительном виде служит его
стратегии окончательного самоутверждения.] Дон Хуан всегда брал гриб левой
рукой, переносил его в правую, а потом бросал в горлышко тыквы. [_Минутку!_ А
как же правило "абсолютной секретности" ритуала собирания? Или оно такое
гибкое, что изменяется, когда человек пишет письма? Дон Хуан что, придумал его
как помощь в написании этого письма?]

ВОПРОС: Известно ли Вам, где растут описанные Вами грибы?

4. Да. На стволах мертвых деревьев, но чаще всего в гнилых кустарниках.

ВОПРОС: Каково культурное происхождение Дона Хуана?

5. Дон Хуан -- достаточно смешанный человек, и его личность сформировалась под
влиянием множества культур, помимо культуры индейцев Яки. Хуан -- его
настоящее имя. Кастанеда пытался придумать какой-нибудь псевдоним, но ни одно
из имен не подходило этому человеку. [Интересно, если бы кто-то пытался
придумать другое имя Питеру Пэну или доктору Дулитлу, какое бы подошло?] Дон
Хуан -- не чистокровный индеец Яки. Его мать была из племени Юма. Он родился и
провел первые шесть-семь лет жизни в Аризоне, а потом переехал в Сонору. Через
некоторое время после того, как мексиканские власти выслали его из Соноры, он
перебрался в район Валье Насьональ [в Оахаку], где прожил больше тридцати
лет. Кастанеда считает, что он переехал туда вместе со своим учителем,
"который, скорее всего, был из племени Масатек". Кастанеде не удалось узнать,
кто был его учителем и где Дон Хуан изучал магию, но тот факт, что каждый год
Кастанеда отвозит Дона Хуана в Оахаку для собирания грибов, позволяет
достаточно уверенно предположить, где именно Дон Хуан учился их применению.
Так или иначе, Кастанеда не может определить культурное происхождение Дона
Хуана, "разве только угадыванием". [А вот и противоречие высказанному выше
намеку на то, что в продолжительной переписке Кастанеда смог бы "отследить" и
"поместить Дона Хуана в определенный и ясный этнографический контекст".]
Невозможность определить культурные основы Дона Хуана показывает еще одну
ошибку Кастанеды, которую он с сожалением оправдывает "недостатком опыта в
вопросах публикации". Принимая его рукопись к печати, редакционная комиссия
здательства Калифорнийского университета "предположила", что включение в
название книги слова "Яки" наверняка "придаст работе этнографическую
направленность". "Тогда они еще не прочли рукопись", но тем не менее
доказывали Кастанеде, что ему следует называть Дона Хуана индейцем Яки -- и
ему, разумеется, пришлось это сделать, -- однако он никогда не утверждал, что
Дон Хуан был продуктом или представителем культуры Яки, хотя этот неверный
вывод и можно сделать на основании подзаголовка "Путь индейца из племени Яки".

[Сделаем небольшую паузу и проанализируем то, что Кастанеда только что
рассказал Уоссону о своей публикации в Калифорнийском университете:
редакционная комиссия Университета 1) принимает к публикации _еще не
прочитанные_ рукописи и работает на основе простых _предположений_; 2)
навязывает подобным работам искажающие заглавия против воли добросовестных
авторов, неопытных в вопросах публикации. В противоположность этому, записи
указывают, что Уолтер Голдшмидт, член редакционной комиссии, прочел рукопись
Кастанеды, которую комиссия приняла к печати по его рекомендации и на основе
мнения еще трех независимых консультантов. Что касается второго обвинения, мне
припомнились также рассуждения Спайсера о том, что "Юниверсити Пресс" "зашло
далеко за пределы намерений Кастанеды" и добавило в книгу смущающий
подзаголовок, и я написал в издательство, процитировав им слова Спайсера.
Редактор Удо Струтинский ответил: "Заголовок книги Кастанеды и полный его
текст его книги были напечатаны без изменений на основе рукописи автора."
Несмотря на мои сомнения в подлинности показаний, представленных "Юниверсити
Пресс" в деле "Кастанеда против Сообщества Ученых", в данном случае я более
склонен поверить заявлению Струтинского, тем более что один достоверный
источник из "Саймон энд Шустер" сообщил мне, что Кастанеда "устанавливает свои
собственные правила практически во всем и никогда не проявлял никакого
стремления к сотрудничеству ни в чем, за исключением своевременного
представления рукописей." На самом деле, Струтинский хотел, чтобы Кастанеда
"сократил свой структурный анализ", поскольку издательство обычно не публикует
всякие утомительные пародии на теоретизирования, тем не менее им пришлось
оставить в книге 54 страницы "чистого бреда", опубликованных, как сказал
Струтински, "не по нашей воле, но по настоянию автора". Мог ли автор, который
просто вколотил подобный литературный кактус в горло Голдшмидта и "Юниверсити
Пресс", мягко смириться с искажающим заголовком книги -- каким оно несомненно
и является, -- если только он сам не предложил подобного заголовка? Я просто
не в состоянии в это поверить.]

Кастанеде не известно [это вновь продолжается его письмо], растут ли
галлюциногенные грибы в засушливых районах Соноры и Чиуауа, и он
сомневается, что Дон Хуан пытался искать их там. Тем не менее, однажды Дон
Хуан сказал, что если человек способен управлять силой грибов, то они вырастут
там, где он ожидает их найти. [Есть много, друг Уоссон, такого, что и не
снилось вашей микологии.] Первый раз Кастанеда увидел эти грибы в Дуранго
[чуть южнее штата Чиуауа], но там их оказалось недостаточно для
использования. [Кастанеда отзеркаливает слова Уоссона: "очень сложно найти их
в достаточном количестве для церемониальных ритуалов".] Дон Хуан сказал тогда,
что за достаточным количеством им придется отправиться в Оахаку. В 1964 году
Кастанеда нашел "один единственный экземпляр" в горах Санта-Моники (возле
Лос-Анджелеса), однако "лаборатория Калифорнийского Университета" [вновь не
названо ни одно конкретное имя] легкомысленно потеряла его еще до того, как
они смогли его идентифицировать. [Еще одна демонстрация того, как добрые
намерения добросовестного, но ужасно несовершенного и во всем сомневающегося
исследователя, пропадают втуне из-за бюрократической безответственности и
неукротимой некомпетентности крупного университета.] Для Кастанеды было
"безусловно несомненным", что этот экземпляр относился к грибам Дона Хуана.
[Как наука сможет вынести такую трагическую потерю?! Однако магов заботит
несколько другое, а именно:] Дон Хуан говорил, что обнаружение таких грибов
служит знаком успеха обучения, но собирать их и передавать незнакомцам [типа
Уоссона] является грубейшей ошибкой [Это передает ощущение запрета, но не
является строгим запрещением собирания ботанических образцов.]

ВОПРОС: Есть ли у Вас образцы этого порошка или той смеси, в состав которой он
входит как ингредиент?

6. Нет, но Кастанеда уверен, что сможет добыть образец порошка, -- правда,
совсем немного, "возможно, лишь мазок". Если этого будет достаточно для
изучения под микроскопом, он вышлет его Уоссону не позднее конца 1968 года.
[Хотя Карлос курил грибную смесь еще восемь раз после того, как Кастанеда
написал это письмо, обещанный "мазок" так никогда и не был получен.]

ВОПРОС: Появится ли испаноязычная версия Вашей книги?

7. Кастанеда надеется, что "Юниверсити Пресс" "рассмотрит такую возможность".
Все его записи сделаны на испанском, поэтому "Учение Дона Хуана" является
"практически английской версией рукописи на испанском". [Почему же тогда
мексиканскому романисту Хуану Товару пришлось переводить с английского "Учение
Дона Хуана" и три последующие книги, включая множество труднопереводимых
выражений американского сленга? Почему же эти "рукописи на испанском" нельзя
было выслать Товару, чтобы облегчить его задачу и сделать его перевод более
близким к исходным испанским оборотам речи Дона Хуана? Ответ на эти вопросы
будет предложен чуть позже.]

ВОПРОС: Как Дон Хуан произносит "человек знания" -- как "hombre de
conocimientos" или просто как "un hombre que sabe"?

8. "Этот вопрос" Уоссона содержит "самые захватывающие" для Кастанеды
"сведения". [Что же такого нового и захватывающего в этой информации? В той
части письма Уоссона, которая связана с этим вопросом, содержится единственное
информативное утверждение: индейцы Масатек называют курандеро "тем, кто
знает". Кастанеда делает вид, что слышит об этом впервые, как будто это не
было описано на страницах 251-252 работы Уоссонов "Грибы, Россия и история".
Очень странно, что несмотря на то, что Кастанеда "очень хорошо знаком" с
работами Уоссона, он не потрудился заглянуть в самый известный и подробный на
тот момент труд по мексиканской этномикологии.] Хотя Дон Хуан использовал все
три упомянутых Уоссоном термина, Кастанеда предпочел везде использовать
понятие "человек знания", потому что он "более четкий", чем "тот, кто знает".
[И возможно потому, что он не настолько явно отзеркаливает фразу, найденную на
странице 252 той самой книги, которую Кастанеда удивительным образом не
удосужился прочесть.] Чтобы пояснить использование Доном Хуаном этих терминов,
Кастанеда прилагает к этому письму несколько [12] страниц своих заметок на
испанском, которые, он надеется, будут разборчивыми. Эти страницы являются
"чистовиками", созданными на основе тех невразумительных заметок, которые
Кастанеда делал во время бесед с Доном Хуаном. Обычно он расшифровывал свои
заметки "как можно быстрее", чтобы сохранить свежесть памяти и яркий стиль
слов и мыслей Дона Хуана. [Скоро мы заглянем в эти заметки и узнаем еще больше
о том, как сочиненяются романы.]

ВОПРОС: Двуязычен ли Дон Хуан, или он говорит на испанском свободнее, чем на
языке Яки?

9. Возможно, Дон Хуан говорит на испанском лучше, чем на каком-то другом
языке, но кроме него, он говорит на языках Яки, Юма и Масатек. Кастанеда
никогда не слышал, чтобы он говорил на английском, но подозревает, что Дон
Хуан прекрасно знает и этот язык.

ВОПРОС: Есть ли в Ваших заметках эквиваленты терминов, которые он использует,
на языке Яки?

10. В записках Кастанеды встречаются индейские слова, но не все они относятся
к языку Яки, и их явно недостаточно, "чтобы провести серьезное исследование".
[Очень хорошо, но ведь переписка между коллегами не составляет и совсем не
предполагает "серьезного исследования". Очевидно, что Уоссон был бы
чрезвычайно рад узнать хотя бы один подобный индейский термин, тем не менее ни
единого примера не приведено.]

ВОПРОС: Упоминали ли Вы в других книгах или в выступлениях, умеет ли Дон Хуан
читать и писать на испанском?

11. Дон Хуан свободно читает по испански, хотя Кастанеда никогда не видел его
пишущим. Очень долгое время Кастанеда ошибочно считал его неграмотным, но
оказалось, что Дона Хуана просто не интересуют способности такого сорта.
Именно подобные различия между ними и являются той основной темой, которую
Кастанеда пытается осветить в биографии Дона Хуана, которую сейчас пишет. [И
которая до сих пор, одинадцать лет и четыре книги спустя, все еще не вышла в
свет -- судя по всему оттого, что очень сложно написать биографию человека,
чье культурное происхождение невозможно определить, -- "разве только
угадыванием"].

ВОПРОС: Я предполагаю, что Вы сами полностью принадлежите к культуре "гринго",
поскольку произносите свое имя как "Кастанеда".

12. О самом Кастанеде рассказывать особенно нечего. [Каждый и так видит, что
это просто скучный и незамысловатый парень, которому посчастливилось
встретиться с поразительным старым индейцем.] Он родился в Сан-Паулу, в
Бразилии, но учился в школе в Аргентине, а затем переехал в Соединенные Штаты.
Его "полное имя -- Карлос Аранча". Согласно латиноамериканской традиции
прибавлять к имени фамилию матери, он стал Карлосом А. Кастанедой, а вскоре
после того, как перебрался в США, начал опускать это А. [Очевидно, Кастанеда
имеет в виду, что чтобы _расширить_ свое имя, он добавил фамилию матери Аранча
к отцовской фамилии Кастанеда; таким образом, он поменял местами подлинные
(точнее, почти подлинные) фамилии матери и отца. Но вместо того, чтобы
по-человечески это объяснить, он говорит, что его "полное имя -- Карлос
Аранча". В чем тайное значение этой крошечной ошибки? Мне кажется, что эта
ошибка свидетельствует, что истина все же для него _нечто значит_ и
проявляется здесь незаметно для него самого, заставляя достаточно близко
вернуться к тому имени, каким его обычно называли в Перу: Карлос Арана.]
Фамилия "Кастанеда" принадлежала его деду с Сицилии, и скорее всего, тот он
изменил ее первоначальную сицилианскую форму. [Но если его дедушка переехал в
Бразилию, язык которой близок к португальскому, то почему же он изменил свою
итальянскую фамилию, какой бы она ни была, на испанскую "Кастаньеда", а не на
португальскую "Кастанчеда"]. Кастанеда надеется, что дал ясные ответы на все
вопросы Уоссона и еще раз благодарит его за присланное письмо.


Кастанеда забыл рассказать о том, чем Дон Хуан зарабатывает на жизнь, но тем
не менее дал ясные, хоть не очень исчерпывающие и точные, ответы на все
остальные вопросы Уоссона. Более того, по собственной иницитиаве он прислал
вместе с письмом 12 страниц своих заметок. Позже это подражание сотрудничеству
будет оптимистично признано "полным и откровенным", но в тот момент Уоссон был
далек от удовлетворенности полученной информации. 4 октября 1968 года он
отправил еще одно письмо, в котором выражал надежду, что, работая над
биографией, Кастанеде удастся установить личность учителя Дона Хуана, который
"наверняка был экстраординарным человеком". Уоссон интересовался также, на
какой высоте собирались эти грибы, использовались ли они только для курения,
какие другие ингредиенты входят в смесь, и как долго продолжается эффект
опьянения. Он просил Кастанеду прислать поскорее прислать хотя бы "мазок"
грибной пыли, и все-таки постараться раздобыть целый экземпляр. Он упоминает
также, что эти грибы не могут относиться к виду _Psilocybe mexicana_,
поскольку те никогда не растут на гниющих стволах, пнях и кустарниках, так что
это либо _Psilocybe yungensis_, либо неизвестный новый вид.

Кастанеда не ответил на второе письмо Уоссона, но позже они ненадолго
встретились в Нью-Йорке, а потом еще раз в Калифорнии. Несмотря на свои
прежние подозрения, после этих встреч у Уоссона сложилось о Кастанеде
впечатление "честного и серьезного молодого человека". В 1973 году пораженный
Уоссон обнаружил в неопубликованной _веладе_ Марии Сабины заклинание племени
Масатек, которое в переводе звучало: "Женщина, останавливающая мир, -- это я".
Так он обнаружил первое серьезное доказательство правдоподобия заметок
Кастанеды, поскольку шаманистское понятие "остановки мира" было использовано и
Марией Сабиной, и Доном Хуаном, причем не было нигде обнародовано до появления
в книге Кастанеды "Путешествие в Икстлан". До той поры Уоссон рассматривал
работы Кастанеды скорее как аллегории, чем как полевые наблюдения, но этот
пример очевидной искренности и согласованности понятий заставил его поверить в
существование _некоего_ ядра, связующего шаманов, погребенного _где-то_ в
глубинах фантастической научности Кастанеды.

Совпадение фраз об остановке мира, заинтриговавшее и приободрившее Уоссона,
серьезно озадачило разоблачителя де Милля, поскольку существование хотя бы
единственного увесистого свидетельства, доказывающего, что Кастанеда создавал
свои полевые заметки вне студенческого городка, мгновенно превращало бы этого
великого обманщика в пустяк, в "художественного обработчика" полевых записей;
тогда прекратился бы скандальный открытый спор и не состоялось бы крупное
публичное разоблачение. Перед тем, как написать хоть слово "Путешествия
Кастанеды", мне необходимо было выяснить, существует ли реальная связь между
Кастанедой и ранее представленным в литературе шаманом. Было ли это лишь
поверхностным сходством, или оно имело значение, уходящее своими корнями в
доколумбовую эпоху? Я отправил письмо Юнис Пайк, лингвисту и знатоку языка
Масатек, в котором интересовался, что по ее по мнению могла иметь в виду Мария
Сабина, проговаривая это заклинание перед магнитофоном Уоссона в ночь с 12 на
13 июля 1958 года. Ее ответ (который впоследствии был подтвержден переводчиком
Уоссона и его соавтором Флоренс Коуэн) прокололо мыльный пузырь достоверности
нашего мага:

Вы спрашивали, что имела в виду Мария Сабина, когда произносила: "Женщина,
останавливающая мир, -- это я". Я бы перевела ее фразу с Масатек совсем
иначе. Она использует глагол _се-нкви_, который используется для описания
столба, подпирающего крышу. Я предпочла бы перевести его как
"удерживать", или еще точнее -- "поддерживать (снизу)". Таким образом,
эту фразу можно было бы перевести как "Женщина, поддерживающая мир, --
это я."

"Остановка" в представлениях Дона Хуана совсем не означает поддерживание мира
в качестве опоры, или его удержание -- наоборот, она приводит к разрушению
мира, поэтому связь между двумя упоминаниями была совершенно случайной, а
свидетельство достоверности -- иллюзорным, так что я продолжил проводить свое
разоблачение.

Я попросил Уоссона прислать мне письмо Кастанеды и те 12 страниц его полевых
записей. 10 января 1976 года он написал Кастанеде, спрашивая, нет ли у него
возражений против этого. Ответ до сих пор не пришел, и через три года Уоссон
решил, что столь продолжительное молчание -- знак согласия. В октябре 1978
года на конференции по галлюциногенным растениям в Сан-Франциско он вручил мне
свою переписку с Кастанедой и 12 страниц с заметками, к которым мы сейчас и
обратимся.


Эти двенадцать листков представляют собой ксерокопии страниц с записью бесед и
повествовательными заметками, записанными на разлинованной бумаге, похожей на
бумагу из блокнотов, которыми пользуются студенты. В верхнем правом углу
каждой страницы стоит ее номер; записям от 8 апреля 1962 года соответствуют
номера 38-42, а записям от 15 апреля 1962 года -- номера 1-7. Почерк плотный,
равномерный, твердый, несколько странный и не самый изящный, но вполне
разборчивый. Записи сделаны на испанском языке. На страницах не встречается ни
одного индейского слова. Для указания человека знания Дон Хуан использует три
различных фразы: _uno que sabe_ (тот, кто знает), _hombre que sabe_ (человек,
который знает) и _hombre de conocimiento_ (человек знания). Испанский
Кастанеды не так хорош, как его английский. Он обнаруживает ограниченный,
скудный лексикон и демонстрирует довольно странную грамматику и произношение.
К примеру, он пишет _tubo_ вместо _tuvo_, _hiba_ вместо _iba_, _comanda_
вместо _manda_. Он достаточно неожиданно использует предлоги и опускает
местоимения именно там, где их больше всего ожидаешь. Разговоры в записях еще
более изобилуют повторениями, чем в опубликованных книгах.

В 1973 Уоссон сказал об этих листках: "Их содержание вполне удовлетворительно
передано в английском варианте на страницах 56-60 "Учения Дона Хуана". Это не
совсем верно. _Многое_ из содержания этих страниц действительно описано в
книге, но некоторые моменты там совершенно не упоминаются. В 1968 году Уоссону
не удалось распознать или обратить внимание на содержащееся в них
дополнительное значение, что мы и проделаем сейчас. Однако сначала мне
хотелось бы отказаться от следующего своего заявления, сделанного на странице
50 "Путешествия Кастанеды". Я писал:

Не добившись успеха с получением столь долго ожидаемых доказательств от
Кастанеды, я выражаю свое официальное мнение о том, что эти 12 страниц не
существовали до тех пор, пока Уоссон не написал Кастанеде свое письмо,
что они были специально созданы именно из-за этого случая, и что это
единственные реально существующие заметки на испанском, вышедшие из-под
пера Карлоса за десятки лет, проведенных им в пустыне.

Непреднамеренно, с помощью Уоссона, Кастанеда обеспечил эти долгожданные
доказательства, которые опровергают мое официальное мнение 1976 года. Мое не
менее официальное мнение 1979 года заключается в том, что Кастанеда начал
писать свою историю на испанском и полностью переключился на английский лишь
при написании второй книги, в которой Дон Хуан необъяснимым образом начинает
использовать американский сленг. Это означает, что в действительности может
существовать множество блокнотов, которые при необходимости можно будет выдать
за испаноязычные полевые заметки, чтобы обеспечить пищу для диссертаций
соискателей степени Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в XXI веке. Но
мы пока что перейдем к тем 12 страницам, которые я держу в руках.

Мое отступление не означает воскрешения образа Карлоса-c-Блокнотом. Наоборот,
мне хотелось бы захоронить его еще глубже, чем он покоится сейчас. В 1976 году
я представлял себе, что Кастанеда садится за стол, открывает "Учение Дона
Хуана" на странице 56 и переводит пять страниц книги на испанский, внося то
тут, то там некоторые вариации из соображений художественной правдоподобности.
Карлос-с-Блокнотом чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы Кастанеда именно
так и поступил. Но на самом деле он, по всей видимости, просто вырвал
несколько страниц из своей объемистой рукописи на испанском. Ошибочность этого
поступка заключается в том, что рукопись на испанском и ее перевод на
английский рассказывали историю по разному, и мы получили раннюю и позднюю
версии одного и того же романа. Если бы переводчик Товар получил обе эти
версии, он был бы глубоко озадачен, не понимая, которая же из них подлинная. В
результате он пришел бы к выводу, что достоверной не является ни одна из них,
что и объясняет тот факт, что ему пришлось переводить английскую версию без
всякой помощи со стороны исходной рукописи на испанском. Несмотря на то, что в
письме к Уоссону Кастанеда утверждает, что переписывает свои заметки
немедленно, чтобы сохранить слова и мысли Дона Хуана, исследование этих двух
вариантов указывает совсем не на сохранение, но наоборот, на значительные
разногласия, некоторые из которых мы рассмотрим в оставшейся части этой
статьи.

Сцена заметок открывается утром. Карлос собирается покинуть обитель Дона
Хуана. Дон Хуан спрашивает, когда тот возвратится, и Карлос обещает вернуться
через два месяца. Дон Хуан говорит, что такие неприлежные занятия никогда не
позволят Карлосу стать человеком знания. В свое время сам Дон Хуан вошел в дом
своего бенефактора еще мальчиком и не покидал его до поры возмужания, пока его
бенефактор не умер. Хотя времена были очень тяжелыми, бенефактор заботился о
нем, как о родном сыне. Карлос интересуется, где они тогда жили. Дон Хуан
отвечает, что об этом нельзя рассказывать, и когда придет срок смерти Дона
Хуана, Карлос тоже не должен будет говорить, где он познакомился с Доном
Хуаном, где встречался с ним и как того звали. Все искренние и преданные маги
следуют этому закону. Когда Дон Хуан умрет, Карлос даже не должен
расспрашивать, где он погребен. Карлос замечает, что очень многие люди знают
их обоих и место, где они встречаются. Дон Хуан отрицает это. Карлос приводит
как примеры Фернандо, Дона Нахо и невестку Дона Хуана. Дон Хуан говорит, что
эти люди не в счет, потому что они просто глупые болваны, но существуют
другие люди, которые имеют значение. Карлос спрашивает, кто они. Дон Хуан
отвечает, что Карлос узнает это, когда придет время. Главное -- следовать
закону секретности. Карлос клянется свято соблюдать закон. Дон Хуан заявляет,
что у Карлоса большой рот, и он всем все расскажет. Карлос протестует. Подобно
Иисусу, обращающемуся к Петру, Дон Хуан хладнокровно и беззлобно заверяет
Карлоса в его будущем отречении и предательстве, которые произойдут в свое
время.

Этот очень трогательный пассаж, оживленный аллюзией на тему Нового Завета и
таящий в себе обещание надвигающегося драматичного конфликта, содержит также
такую информацию о бенефакторе Дона Хуана, которую нельзя найти больше нигде в
его книгах -- вернее, мне следовало сказать, что ее вообще нельзя найти в
книгах Кастанеды, так как писатель отказал описанной сцене в публикации.
Однако он не забыл о ней: 5 октября 1968 года его повествования (месяц спустя
после ответа Кастанеды Уоссону по календарному времени) Дон Хуан напоминает
Карлосу о законе секретности -- о том законе, о котором он говорил ему
"раньше".

В "Учении Дона Хуана" повествование о 8 апреля 1962 года завершается отказом
Дона Хуана рассказать Карлосу что-либо еще о четырех врагах. Однако в
рассматриваемых путевых заметках в конце страницы 42 описана еще одна сцена.
Два часа пополудни того же дня. Дон Хуан и Карлос заводят беседу о хрустальных
шарах, используемых магами, но затем Дон Хуан резко меняет тему. "Существует
три формы духовных существ", -- говорит он, -- "Три класса духов. Духи,
которые ничего не дают, потому что им нечего дать. Духи, которые пугают,
потому что..." На этом страница заканчивается. Эта краткая сцена из полевых
записей прекрасно сохранилась в изданном тексте -- правда, в "Отделенной
реальности", в которой она датирована не 8 апреля 1962 года, а 16 декабря 1969
года. Таким образом, эта сцена была извлечена из старой рукописи автором,
работавшим над второй книгой. А что же насчет хрустальных шаров, используемых
магами? Они возникают на странице 245 третьей книги и датированы 14 апреля
1962 года.

Сравнив записи в "Учении дона Хуана" и в "Путешествии в Икстлан", датированные
15 апреля 1962 года, Уоссон сообщил о том, что в повествовании "компания
странным образом раздваивается". В "Учении дона Хуана" они вдвоем беседуют в
доме Дона Хуана, а в "Путешествии в Икстлан" они заняты поздней трапезой в
каком-то приграничном городке. Это возможно только в том случае, если Дон Хуан
живет неподалеку от границы, но на шестой странице полевых заметок,
посвященных этому дню, говорится: "Дон Хуан прислонился к столбику рамады и
смотрел на горы Бакатете, видневшиеся вдалеке." Если дом Дона Хуана расположен
вблизи границы, то можно только позавидовать остроте его зрения, ибо горы
Бакатете протянулись не менее, чем в двухстах милях к югу.

Человека можно назвать человеком знания только когда он преуспеет в борьбе со
своим последним, невидимым врагом, хотя бы на краткий миг, но "этого мгновения
ясности, силы и знания уже достаточно." Этими словами завершается проповедь
Дона Хуана о четырех врагах на странице 60 "Учения дона Хуана". Согласно
заметкам, эта беседа не завершилась до сих пор. Пока Дон Хуан прислоняется к
столбику рамады и пристально вглядывается в синеву далеких гор Бакатете,
Карлос рассуждает о том, что избежать последнего врага невозможно. Дон Хуан
соглашается с этим. "Как видишь," -- совершенно мрачно добавляет он, -- "он
уже швырнул меня на землю. Он вталкивает меня в нее. И очень быстро одолевает
меня." Карлос старательно рассматривает Дона Хуана, но видит только сильного и
энергичного человека, который выглядит гораздо моложе своих лет. Тем не менее
слова Дона Хуана о смерти заставляют Карлоса впервые осознать всю
напряженность схватки Дона Хуана с его последним, невидимым врагом.

Чрезвычайно волнующая сцена, но автор, по-видимому, посчитал ее слишком уж
мелодраматичной и исключил из окончательной версии. Подобные решения,
безусловно, являются законным правом любого романиста.



Ришар де Милль

Индейцы племени Уичол (Huichol) из северной части Центральной Мексики живут в
горах, и их уединенный и верный обычаям образ дизни позволил племени вплоть до
настоящего времени сохранить свои древние религиозные традиции, несмотря на
контакты с европейцами с 1542 года. Центральной фигурой религиозного культа
Уичолов является _мара-акаме_ (mara'akame), шаман-жрец, а самым известным из
_мара-акаме_ для пришельцев извне был Рамон Медина Сильва, чье учение и
хроника жизни были записаны антропологами Барбарой Майерхофф и Питером
Фюрстом.

Статья "Об этом очень трудно рассказать" составлена из двух отрывков из
диссертационной работы Майерхофф. Многие сходные описания можно найти в ее
книге "Охота на пейот" и в статье Фюрста "Концепция души индейцев племени
Уичол". Изящно переведенные с языка Уичол на испанский, а затем на
английский объединенными усилиями Рамона Медины, Питера Фюрста, Джозефа и
Барбары Граймс и Барбары Майерхофф, эти два кратких экскурса в шаманизм не
только любопытны для ознакомления, но и представляют собой поучительный
контраст с характерно не-индейским метафизическим и этическим концепциям Дона
Хуана. Одним из самых явных примеров таким противоречий является его
наукообразное "вспоминание", описанное в "Сказках о силе". Рамон Медина был
настоящим шаманом, и с ним Карлос Кастанеда действительно встречался в
реальной жизни.


Статья 41

Рамон Медина Сильва

ОБ ЭТОМ ОЧЕНЬ ТРУДНО РАССКАЗАТЬ


Это долгий рассказ, потому что он о главном. Потому что в те дни не было
ничего разделенного. Все было единым, _Это_ было одним целым, единым,
завернутым в один лист, пребывающем в глубоком сне. Это наша история, история
тех времен, когда никто не мог сказать, что было раньше, потому раньше не было
ничего. _Это_ было не таким, как сейчас, когда всегда есть некто, способный
рассказать, что было в старые времена, в тем времена, когда _Это_ было
цельным. Этот рассказ сокровенен, потому что он дошел до нас из тех старых
времен, из той древности. Среди нас есть нечто единое. Об _Этом_ очень трудно
говорить. _Это_ самое сокровенное, и _Это_ нужно хорошо охранять. Кем бы
человек ни был, он должен беречь _Это_. И беречь _Это_ следует в своем сердце.

(_Мара-акаме_ рассказывает, как в _Вирикуту_, священные земли предков
Уичолов, ежегодно приходят паломники, собираются вокруг _Татавари_, Очага
Отца-Основателя и готовятся к охоте на _гикури_, кактусы пейота. Один из
пилигримов становится _Кауюмари_, Священным Оленем, другой -- _Татутси_,
Великим Отцом-Основателем, и так далее. _Мара-акаме_ подкрадывается к
пейоту и пронзает его, потому что пейот есть также и олень, и тогда он уже
не может убежать и остается прикованным к своему месту, готовым к
собиранию, как зерно маиса, которое тоже пейот.)

На следующий день все поднимаются ранним утром. Мы поклоняемся _Татевари_,
окружив его кольцом. Мы оставляем его пылающим, чтобы он не угас. Осторожно,
очень осторожно, мы сгребаем угли в плотную кучу, чтобы он продолжал гореть,
когда мы вернемся. Мы готовы. Мы выступаем. Мы ничего не едим и ничего не
пьем. Мы берем с собой корзины и сумки -- в них мы положим пейот. _Мара-акаме_
ведет нас, сейчас он -- _Татевари_. Он сворачивает вправо. _Татутси_
сворачивает влево. Остальные остаются посередине, выстраиваясь друг за другом.

Все движутся тихо, очень тихо. Все шепчут, никто не говорит в полный голос.
Каждый ступает очень внимательно. Каждый ступает осторожно. Все очень
внимательны, все высматривают, где же живет _гикури_. Но где же он? Когда он
объявится? Где он прячется?

Все движутся медленно и с большой осторожностью. Тихо. Все здесь священно. Все
ищут прямые стебли, поднимающиеся от земли, все ищут стебли маиса, торчащие,
как жнивье на убранном поле. Там пейот, там он живет. _Это_ едино. Маис --
мать пейота. Пейот -- сердце, сущность маиса. _Это_ в маисе, _Это_ в олене.
_Это_ во всем. _Это_ соединяет всех. _Это_ объединяет все.

И вот _мара-акаме_ видит его. Все очень тихо. Все останавливаются и наблюдают.
Он достает свой лук, он вкладывает в него стрелу. Он опускает на землю
охотничьи манки, манки _Кауюмари_. Он кладет их здесь, рядом с пейотом. Он
крепко упирается ногами в землю, поднимает лук и накладывает стрелу на тетиву.
Он лижет острие стрелы, он дует на ее кончик. Все стоят молча. Они ждут. Он
поднимает лук высоко, его стрела готова сорваться. Он опускает его, медленно,
очень медленно. Он опускает его, выравнивая на уровне глаз, он прицеливается,
пока не увидит мишень очень четко. И тогда он разрешает стреле лететь. Он
выпускает стрелу в пейот. Он поражает его в самое основание, там где пейот
появляется из земли. Теперь он не пропадет, теперь он не убежит. Если на него
не охотиться с луком, если его не пронзить стрелой, он скроется. Он исчезнет.
Он сбежит. Если его поразили стрелой, он останется здесь.

И вот он прикован. Все они, все мы смотрим, куда вонзилась стрела. Все стоят
рядом, вокруг него. Все поклоняются ему. _Это_ священно, _Это_ самое
сокровенное. _Это_ самое прекрасное в мире.



Статья 42

Ришар де Милль

БЕСЕДЫ С ЙОАВИМОЙ


Барбара Майерхофф и Карлос Кастанеда познакомились весной 1966 года. К тому
времени он писал о Доне Хуане уже на протяжении нескольких лет, а ее статья о
шамане из Ринкона вот-вот должна была выйти. Общие знакомые решили, что этим
двоим найдется о чем рассказать друг другу, и пытались организовать эту
встречу уже несколько месяцев. Их друзья оказались совершенно правы. Барбара
была способной и трудолюбивой аспиранткой; впоследствии она напишет достойные
высших похвал книги, станет заведующей кафедрой антропологии и о ней напишут в
журнале "Пипл". Карлос был блестящим пробивным недоучкой, наукообразным
иллюзионистом, незримо прокладывающим себе путь к лаврам автора бестселлеров,
обманщика-знаменитости; фотография на обложке "Тайм" будет изображать лишь
одну половину его лица. Каждый из них уже успел столкнуться с препятствиями на
своем тернистом пути к докторской степени.

В те дни около пятисот студентов состязались в безличных статистических
показателях за возможность получить ученую степень на кафедре антропологии
Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Несмотря на благосклонность
нескольких преподавателей кафедры, Барбара, как и большинство из этих пятисот
соискателей, не очень доверяла этому научному учреждению, боялась провала и
чувствовала себя совершенно одинокой в этой массе людей. Поэтому для нее было
огромным облегчением найти еще одного студента с близкими интересами,
побывавшего в неизведанных местах и подружившегося с самым необычным
человеком, еще более удивительным, чем шаман из Ринкона. Первый раз
встретившись в Хейнс Холл, они проболтали "около десяти часов без перерыва".
Карлос с восторгом воспринял тему диссертации Барбары. Он терпеливо помогал ей
постичь мир шаманов -- мир, в котором люди превращаются в ворон, летают,
будучи прикованными к скале, сшибают друг друга с ног одним лишь словом, видят
двойным зрением, проникают в трещины между мирами и надеются одолеть четырех
врагов человека знания. Хотя Барбара была совершенно очарована этим волшебным
миром, Карлос признался ей, что его он пугает. Он сказал, что женщинам,
пожалуй, легче иметь с этим дело.

Летом того года Барбара отправилась в Гвадалахару, где провела много дней в
крошечной хижине на окраине города, записывая на пленку песни, заклинания,
рассказы и толкования мифов и ритуалов, описываемые Рамоном Мединой, который в
то время готовился стать _Виксарика мара-акаме_, шаманом-жрецом племени
Уичолов. Однажды после обеда это однообразие было приятно нарушено экскурсией
за город. В собравшуюся компанию входили полдесятка детей и взрослых из
племени Уичол и антрополог Питер Фюрст, тоже из Калифорниского университета в
Лос-Анджелесе. Барбара рассказывает:

Рамон привел нас к крутой _барранча_ [ущелью], по которому проносился
бурный водопад, каскадами низвергающийся на острые скользкие камни на
протяжении около тысячи футов. На краю водопада Рамон сбросил сандалии и
сказал, что это особое место шаманов. С изумлением мы наблюдали, как он
начал пересекать водный поток, перепрыгивая с камня на камень, часто
приостанавливаясь и неподвижно стоя на одной ноге -- его тело было
наклонено вперед, руки широко раскинуты в стороны, голова склонена на
бок, так что вся его фигура стала удивительно похожа на странную птицу.
Он исчезал из виду, возникал снова, двигаясь резкими прыжками, пока не
добрался до противоположного берега. Мы, посторонние пришельцы, были
испуганы и озадачены, но никто из Уичолов не выглядел обеспокоенным.

На следующий день Рамон объяснил, что для пересечения узкого моста, ведущего в
иной мир, шаман должен развить прекрасное равновесие, иначе он сорвется в
бездонную пропасть, где его сожрут ужасные звери. Он еще раз проиллюстрировал
эквилибристику шамана, изображая его движения двумя пальцами, перебегающими по
грифу его струнного инструмента, похожего на скрипку. Если раньше у Барбары и
возникали какие-то сомнения в том, что Рамон скоро станет зрелым _мара-акаме_,
то после демонстрации его возможностей на водопаде и их сверхестественного
объяснения все сомнения полностью развеялись. В августе, вернувшись в
университет, она рассказывает Карлосу о том, как птицеподобный шаман
балансировал на камнях водопада.

"О!", -- удивленно воскликнул Карлос, -- "Это в точности похоже на то, что
делал Дон Хенаро!" И он начал описывать ей ныне уже хорошо известную историю о
левитации Хенаро на водопаде, которая оказалась точной копией прыжков и поз
Рамона. Барбара ликовала. Авторитетное подтверждение Карлоса было именно тем,
в чем она нуждалась и на что надеялась.

Зиму 1966-67 годов Барбара вновь проводит в Мексике, совершая ежегодное
паломничество Уичолов к землям Древних, где они охотятся на пейот, как если
бы он был оленем, и собирают его, как маисовые зерна.

"Я расскажу тебе о пейоте, маисе и олене," -- сказал Рамон, -- "Все они одно.
Они едины. Они наша жизнь. Они -- мы сами." Этот символический парадокс станет
ядром блестящей книги Барбары "Охота на пейот". Перед паломничеством ей дали
имя Йоавима Уимари, что на языке Уичолов означает "Растущая Пурпурная
Маисовая Девушка", -- "пышное, но не особенно священное имя." Когда она
доказала, что достойна участия в паломничестве, ее наградили вторым именем
Уичолов, слишком сокровенным, чтобы его можно было использовать в заголовке
этой статьи.

Больше года Барбара и Карлос встречались очень часто, помогая друг другу в
своих родственных научных изысканиях, делясь восхищавшими их познаниями,
полученными от индейцев, и воодушевляя друг друга на великие дела и достижение
успеха. После того, как в 1968 году вышло "Учение Дона Хуана", Барбара стала
реже видеть Карлоса. В октябре того же года Барбара защищает диссертацию, в
которую вошел и отчет о Рамоне, пересекающем водопад.

Весной 1970 года Питер Фюрст организует в Калифорнийском университете
Лос-Анджелеса серию лекций о ритуальном использовании галлюциногенов. Его
собственная лекция включала личные впечатления о демонстрации Рамоном
равновесия шаманов. Заглянувший в Латино-Американскую Секцию Карлос Кастанеда
предлагает свой собственный отчет очевидца о сходном, но еще более
впечатляющем выступлении Дона Хенаро. Фюрст принимает это предложение.
Кастанеда рассказал об увиденном в серии лекций в 1970 году и в "Отделенной
реальности", вышедшей в свет в 1971 году. В "Плоти Богов" Фюрста,
опубликованной в 1972 году, упоминаются "поразительно похожие" свидетельства
Кастанеды, а в напечатанной в 1974 году "Охоте на пейот" Барбара Майерхофф
чрезвычайно благодарит его за огромный вклад в ее понимание шаманизма и также
вспоминает "поразительное сходство" эпизодов виртуозного равновесия шаманов.

Внимательно изучив рассказ Кастанеды о случае с Доном Хенаро, я писал в
"Путешествии Кастанеды", что это сходство настолько поразительно, что даже
вызывает подозрения, но тогда у меня не было никаких представлений о том, как
именно можно истолковать такое удивительное совпадение.

В отделенной реальности, в мире повествования Кастанеды, Карлос знакомится с
Доном Хенаро 2 апреля 1968 года -- как раз в тот день, когда он пытается
вручить Дону Хуану экземпляр только что опубликованного "Учения Дона Хуана".
17 апреля, согласно его рассказу, он наблюдает за Хенаро, пересекающим
водопад. В мире обычного календаря и заседаний ученых советов Барбара как раз
представляет к защите свою диссертацию, на 94-й странице которой
рассказывается насколько она была потрясена зрелищем Рамона и его ловких
прыжков на краю пропасти. Хотя еще в 1966 году Кастанеда заявил, что Рамон
"был в точности похож на Дона Хенаро", Карлос не будет даже подозревать о
существовании Хенаро еще целых два года -- изумительный образчик предвидения
достаточно нерадивого ученика, совсем недавно впадавшего в отчаяние от
разрушающих его реальность экспериментов своего требовательного учителя.

Когда я писал "Путешествие Кастанеды", я попытался добиться от Барбары
каких-либо комментариев, но она предпочла ничего не отвечать, посчитав мои
расспросы очередной невежественной попыткой унизить человека, по отношению к
которому она испытывала не только глубокую благодарность, но и восхищение и
дружескую привязанность. Внешне это выглядело типичной нерасположенностью ко
мне приверженцев Кастанеды и не показалось мне удивительным. Что действительно
стало для меня сюрпризом, так это резкая перемена настроения Барбары после
того, как она прочла "Путешествие Кастанеды", в котором с облегчением
обнаружила более или менее сочувственное отношение к своему другу, но была
поражена некоторыми убедительными свидетельствами того, что плоскость
реальности, в которой он работал, сильно отличалась от привычного образа
действий, в результате которых обычно возникают полевые наблюдения. Она
написала мне, предложив обменяться мнениями по этим вопросам.

Прошел целый год, прежде чем мы смогли встретиться. Эта задержка связана не с
важностью моей персоны, но, как я предполагаю, с теми затруднениями, которые
испытывала Барбара после внезапных изменений в столь важных для нее дружеских
отношениях, и с теми попытками примирить личные привязанности с
профессиональным долгом, которые выпали на ее долю в этот период. Что делать
человеку, когда его коллега и уважаемый друг вдруг оказывается
фальсификатором? Очень легко было бы занять крайние позиции: упрямо утверждать
достоверность существования Дона Хуана или злобно забросать Кастанеду гнилыми
помидорами. Однако проницательные и смелые люди способны спокойно рассмотреть
все противоречия, взвесить личный и социальный урон с позиции частных и
общественных ценностей, и лишь затем решить, стоит ли вступать ли в конфликт.
Подобно Полу Ризману, Барбара Майерхофф стала одной из немногих поклонников
Кастанеды, продемонстрировавших безупречное равновесие при пересечении моста
пересмотра своих прошлых взглядов и переоценки Лже-Ученика, не сорвавшись при
этом в бездну эмоциональной беспорядочности, в которой их разодрали бы ягуары
негодования или проглотили бы анаконды сверхрационализма.

Приведенное ниже интервью представляет собой сокращенную редакцию двух наших
продолжительных бесед. За исключением незначительных перестановок, темы
обсуждения сменялись в описанном порядке. Как свойственно устной беседе, мы
оба называли Кастанеду "Карлосом", хотя конечно же, речь шла в основном о
реальном человеке, приятеле Барбары, а не о легендарном Карлосе из книг о Доне
Хуане. Прежде всего я спросил Барбару, чувствует ли она еще неловкость
разговора о Карлосе для записи.


БАРБАРА: Я действительно никогда еще не обсуждала его публично, по большей
части оттого, что эта тема казалась мне слишком зрелой для каких-либо
разногласий и сомнений, и я считала его деятельность настолько значительной,
что мне просто не хотелось разочаровываться в ней.

РИШАР: Вы чувствуете какой-то конфликт?

БАРБАРА: Да, конфликт между моей преданностью Карлосу и некоторым друзьям из
Калифорнийского университета, которые с ним связаны, -- и моим
профессиональным долгом антрополога.

РИШАР: Что заставило вас изменить свое мнение о возможности такого разговора?

БАРБАРА: Ваша книга, в которой все это представлено совсем в другом свете. Я
начала видеть, как Карлос разрабатывает что-то вроде огромной полушутливой
программы, и решила, что он не будет возражать, если я расскажу что-нибудь о
нем. Мне даже кажется, что ему _хочется_ услышать комментарии тех, кого он так
успешно обманул.

РИШАР: Раз так, то почему вы колебались целый год, прежде чем встретиться со
мной?

БАРБАР: Все это время мне было очень трудно смириться с тем, что меня так
провели. Я чувствовала себя полной идиоткой, наивно верившей всему, что мне
говорили.

РИШАР: Вы чувствовали себя глупо?

БАРБАРА: Да, причем на всех уровнях, от личного до профессионального. Но потом
я вспомнила, что испытывала лишь подлинное удовольствие и восхищение от
общения с Карлосом, какое-то просветление, нечто большее, чем мы получаем от
обычных встреч с друзьями. И тогда я решила, что это стоило того, чтобы сейчас
чувствовать себя дурой.

РИШАР: Большинство обманщиков не дают взамен подобного удовлетворения и
полезной информации.

БАРБАРА: Пожалуй.

РИШАР: Мне кажется, что самой крупной шуткой, которую он сыграл над вами, было
то, как резво он скормил вам вашу же историю о водопаде.

БАРБАРА: Это был очень любопытный случай. Я имею в виду, что мне ни разу не
пришло в голову, что его описание Дона Хенаро на водопаде доказывало нечто
большее, чем неплохое качество моих полевых заметок, поскольку мои наблюдения
и их интерпретация так близко совпали с его. Когда он произнес: "О, это так
похоже на случай с Доном Хенаро", для меня это стало очень ценным
подтверждением.

РИШАР: Как вы оцениваете этот случай сейчас?

БАРБАРА: Чувство достоверности остается, я до сих пор ощущаю, что мы говорили
об серьезном и важном проявлении мексиканского шаманизма.

РИШАР: То есть, чувство взаимопонимания и значимости остается, несмотря на то,
что его вклад в беседу был изобретен им прямо на ходу?

БАРБАРА: Да.

РИШАР: По всей видимости, он обладает замечательной способностью отзываться на
то, о чем ему рассказывают?

БАРБАРА: Это точно.

РИШАР: Истории, которые он сочиняет, предназначены именно для того человека, с
кем он в данный момент имеет дело.

БАРБАРА: Он ведет себя, как зеркало. Это происходит очень часто. Многие люди
описывают свои разговоры с Карлосом, утверждая, что "Он говорил именно о том,
что было мне интересно." При этом каждый рассказывал о чем-то своем, о части
своего собственного мира, который отзеркаливался Карлосом. Они говорили: "Это
так было сексуально", или "Это было так тонко психологично", или "мистично",
или "по-шамански", или как-то еще, в зависимости о того, что их особенно
привлекало. Его аллегории, истории, которые он рассказывает, всем кажутся
совершенно достоверными.

РИШАР: Поль Радин как-то сказал, что плут имеет все для каждого.

БАРБАРА: Совершенно верно. Помните посвящение в начале "Учения Дона Хуана"?
"Дону Хуану -- и тем двоим людям, которые делили со мной ощущения этих
волшебных времен". Это звучит совершенно анонимно. Каждый, кто был знаком с
Кастанедой в 60-х, мог посчитать, что это сказано о нем -- многие из нас так и
считали.

РИШАР: В "Путешествии Кастанеды" я назвал Карлоса "кляксой Роршаха",
человеком, на которого остальные проецируют свой внутренний мир.

БАРБАРА: Я полностью согласна, и это произошло со мной в первый же день нашего
знакомства. Я тогда рассказала ему о фонтанчиках, освежающих газон возле
поликлиники Калифорнийского университета. Они были такие старомодные, и
удивительно ярко вспыхивали в солнечных лучах. Я рассказала ему, как проезжала
мимо и эта красота радуги на струйках воды настолько ослепила меня, что я
почувствовала как они меня затягивают, а потом он рассказал мне, как они
выглядят с высоты, какими ни казались ему, когда он стал вороной и пролетал
над ними.

РИШАР: Именно после того, как вы рассказали об этом.

БАРБАРА: Да. [_Смеется_] Мы очень часто виделись вплоть до конца того лета,
потому что оба целыми днями сидели в библиотеке. Тогда и возникло мое чувство
глубокой признательности и привязанности к нему -- мой отец умирал от рака,
это было совершенно дико, а Карлос был так добр и очень помогал мне. Мы с ним
были совершенно уязвимыми, жалкими, бессильными и стеснительными созданиями,
объединившимися перед лицом грозных опасностей.

РИШАР: Как проявлялась его доброта? Он сочувственно выслушивал Ваши жалобы?

БАРБАРА: Не только. Он был очень искренен, щедр и умел утешать. Он рассказывал
мне о том, о чем я никогда не слышала. О том, как смерть "всегда сидит рядом,
за твоей спиной на циновке".

РИШАР: Он помогал вам справиться с приближающейся смертью отца?

БАРБАРА: Да, он мне неоценимо помогал. И я ему тоже. Он боролся -- я
действительно так считаю, мне не кажется, что это тоже было частью игры. Он
боролся со своими мыслями, иногда он казался просто одержимым. Он часто
говорил, что сражается с безумием. Я никогда не видела его таким жалким. Он
потерял своего маленького мальчика. Многие его коллеги и знакомые по
университету были холодными и важничающими позитивистами, и относились к нему
с презрением. Каждый день он плелся по кампусу со своим чемоданчиком, одетый в
темный фланелевый костюм-тройку даже в ужасную жару. Ежедневно, с девяти до
пяти, он сидел в одном из небольших читальных залов библиотеки и писал свою
книгу, упорно, как начинающий бизнесмен.

РИШАР: Известно ли вам, как он зарабатывал себе на жизнь?

БАРБАРА: Кое-что он рассказывал. У него были какие-то вклады, что-то подобное.

РИШАР: Он нигде не работал?

БАРБАРА: Кажется, он подрабатывал, упорядочивая этнометодологические данные
для какого-то исследовательского проекта Института Нейропсихиатрии. По крайней
мере, он там очень часто бывал.

РИШАР: В то время вы уже были замужем?

БАРБАРА: Да. Но мы оба, мой муж и я, были полностью поглощены своими
диссертациями, так что друг для друга у нас оставалось немного времени. Карлос
казался таким одиноким, несчастным и подверженным приступам отчаяния, и в его
обществе я находила необходимое мне успокоение.

РИШАР: Вы испытывали к нему физическое влечение?

БАРБАРА: Не в прямом смысле. Он был необычным человеком. Мне он казался кем-то
вроде эльфа.

РИШАР: Каково же рода влечением это было?

БАРБАРА: Очень трудно выразить словами. Это совсем не было эротической связью
между мужчиной и женщиной. Это была как будто общая игра в фантазии, интимная
связь, состоящая из невозможностей и дикостей. Это был совместный побег от тех
испытаний, которые нам тогда приходилось проходить.

РИШАР: Детские игры?

БАРБАРА: Да, что-то вроде детской возни с тычками в бок и хихиканьем. У нас
возникало ощущение всемогущества, преувеличенное мнение о самих себе -- хотя
мы насмехались и над собой.

РИШАР: И тем не менее в то же время вы чувствовали себя жалкими, ранимыми и
бессильными?

БАРБАРА: Да. Мы постоянно уверяли друг друга, что _на самом деле_ мы
серьезные, значительные, могущественные и обладаем богатым воображением, а все
вокруг, кто заставлял нас страдать, -- просто придурки. Мы говорили себе, что
в один прекрасный день мы им покажем, и что наши биографы будут смеяться над
ними так же, как мы смеемся сейчас. Можно представить себе то удовольствие,
которые мы получили годы спустя, когда встретились и рассказали друг другу,
как все это сбылось. В определенном смысле, разумеется; в большей степени это
удалось ему, чем мне. Но мы были в восторге от этой частичной реализации наших
детских мечтаний о могуществе. К тому времени мы оба уже получили докторскую
степень и опубликовали свои книги.

РИШАР: Когда вы впервые увидели рукопись "Учения Дона Хуана"?

БАРБАРА: В августе. Он был ею настолько недоволен, что грозился ее сжечь. Я на
несколько дней забрала рукопись к себе и сказала ему, что собираюсь сделать
копию и оставить ее у себя на хранение. Я боялась, что он действительно ее
уничтожит. Мы очень много говорили о ней. Я помню, как убеждала его в
ненужности этого ужасного "Структурного анализа". Мы спорили по поводу
термина "маг", я чувствовала, что он используется не к месту. И
относительно упоминаний о Яки, потому что этому слову не давалось никакого
культурологического описания. Мне не нравилось имя "Дон Хуан", у него были
слишком прямые ассоциации с известным литературным персонажем, и это могло
привести к путанице. Поскольку это был всего лишь псевдоним, не составляло
никакого труда его изменить. Я предлагала ему назвать книгу "Путь сердца" и
выбросить всех этих "магов" и "Яки". Наши споры длились бесконечно, но в итоге
он сделал все по своему. Мне кажется, что время показало справедливость моей
критики, но это уже другой вопрос. Так или иначе, все это стало началом долгой
и интересной дружбы. Позже наши встречи стали редко, они случались примерно
раз в полгода, но протекали более интенсивно, обычно мы разговаривали целый
день, иногда всю ночь напролет.

РИШАР: Как Карлос познакомился с Рамоном?

БАРБАРА: Это было весной [1971 года]. Рамон приехал в Лос-Анджелес, он привез
свои вытканные картины на выставку в Музее Естественной Истории. Он и Люпе
[его жена] остановились в моем доме в Сан-Фернандо и разбили лагерь в комнате
моего сына. В буквальном смысле этого слова. Они сдвинули всю мебель к стенам,
а в центре комнаты соорудили небольшой очаг и готовили на нем.

РИШАР: Как им это удалось?

БАРБАРА: Они подложили под него небольшой лист металла. А мусор и апельсинные
корки разбрасывали прямо в комнате, где попало. Беспорядок был просто
невообразимый. Мой сын совершенно не понимал, что происходит.

РИШАР: Сколько ему тогда было?

БАРБАРА: Три года, и он был полностью ошеломлен. Я сообщила о приезде Рамона
Карлосу и тот страстно захотел с ним встретиться. Он часто предлагал мне
поехать с ним к Дону Хуану -- мы даже дважды назначали конкретные даты, но это
так никогда и не случилось. И я ему часто говорила: "Тебе обязательно нужно
познакомиться с Рамоном". Мы постоянно сравнивали "наших" шаманов. Карлос
сразу же приехал ко мне. Я была очень довольна, потому что тогда целыми днями
преподавала, и у меня оставалось мало времени для Рамона и Люпе.

Рамон был невероятный шутник и обманщик. Каждое утро я возила его в музей, мы
как раз попадали в час пик и мне приходилось очень внимательно следить за
дорогой, -- и тут он начинал рассказывать всякие пикантные с этнографической
точки зрения истории, кстати, объяснившие несколько загадок, над которыми я
долго ломала голову, -- так что я разрывалась между желанием узнать новое и
стремлением выжить в напряженном дорожном движении. Это было очень похоже на
шутливую манеру обучения Дону Хуана -- по-моему, это самое ценное из того, что
описал Карлос в своих книгах. Такое поведение очень типично для шаманов
Северной и Центральной Америки.

Очень большое впечатление производила и самоуверенность Рамона. Я устроила
дома вечеринку по поводу его приезда, и когда все закончилось, и гости начали
прощаться с ним, он очень мило, без какого-либо высокомерия, заявил, что для
них было большой удачей и редким удовольствием встретиться с ним.

РИШАР: Что произошло, когда они с Карлосом встретились?

БАРБАРА: Они _увидели_ друг друга!

РИШАР: Что же они _увидели_?

БАРБАРА: Они узнали друг в друге себе подобного. Мы обедали в одном веселом
мексиканском ресторанчике, они начали хохотать и просто не могли остановиться.
Они оба смотрели на мир с какой-то высоты, с которой все казалось смехотворным
и нелепым. Рядом с ними двумя мне показалось, что я вошла в отделенную
реальность. Они действительно видели, верили и обитали в каком-то другом мире.
Как-то я бродила с Рамоном по "Мэй Компани" [крупный магазин], и он был одет в
самую обычную американскую одежду, потому что продал всю свою индейскую и
накупил магнитофонов и транзисторов. Люди останавливались и разглядывали его.
Внешне он выглядел, как мексиканский крестьянин, но при этом возникало
ощущение его экстраординарности. Что-то вроде королевской крови! Существуют
люди, чувствующие другой мир, и они ведут себя иначе в этом мире. Карлос и
Рамон оба были такими людьми.

РИШАР: Что еще произошло тогда между ними?

БАРБАРА: Они вместе проказничали, как дети. Они обменивались подарками.
Однажды Карлос повел Рамона к "пятну силы", которое он нашел в горах
Санта-Моники. Карлосу было интересно, _увидит_ ли Рамон это пятно. Рамон
признал, что это замечательное пятно силы. Он начал подпрыгивать на нем,
попукивать и приговаривать: "Видишь, какое сильное это пятно!" А потом, по
словам Карлоса, он на него покакал. Рамон был очень недоволен тем, что в моем
доме нет места, куда можно ходить по нужде. То есть, конечно же, у меня в доме
был туалет, но Рамон считал его непригодным для дефекации. Довольно неохотно
он занимался этим в моем садике, и эта проблема причиняла ему много неудобств.
Пятно силы Карлоса стало изумительным решением проблемы. Если бы Карлос
относился к себе слишком серьезно, он бы, наверное, обиделся. Он был настроен
очень торжественно, когда приглашал Рамона в горы, его интересовало
подтверждение того, что это пятно силы, -- и тут Рамон использует его в
качестве отхожего места. Карлос считал, что это страшно смешно и потом очень
часто рассказывал эту историю.

РИШАР: Вы слышали эту историю и от Рамона, или же только от Карлоса?

БАРБАРА: Только от Карлоса.

РИШАР: То есть вы не знаете, так ли все это происходило?

БАРБАРА: Не знаю. Но был еще один странный случай. Через некоторое время после
того, как Рамон был убит в Мексике, Люпе -- или это был кто-то из ее
родственников -- позвонила Питеру Фюрсту, и сказала, что с ней все в порядке и
все наконец-то успокоилось. Карлос ездил в Мексику и пытался ее найти, а когда
вернулся, выглядел очень взволнованным и расстроенным. Он рассказал, что за
ней охотятся, она напугана и боится выходить из дома. Совершенно
противоположное тому, что было сказано Питеру.

РИШАР: Вы думаете, он действительно ездил в Мексику и нашел ее?

БАРБАРА: Может быть.

РИШАР: Может, он вновь все выдумал?

БАРБАРА: Ну, а зачем бы ему выдумывать подобное? Предположим, что он все время
что-то выдумывает. Но почему он придумал именно такую историю? И почему н
выглядел таким расстроеным? Он действительно казался встревоженным и
испуганным. По-моему, он рассказал мне об этом по телефону.

РИШАР: Я не знаю, зачем ему почему он выдумал эту историю, но я также не
понимаю, почему он вернулся с историей, котрая совершенно не совпадала со
словами других людей. Вы потом получили какое-нибудь подтверждение той или
другой версии?

БАРБАРА: Нет, но в тот момент не было никаких оснований сомневаться в словах
Карлоса. Большая часть того, что он говорил и о чем писал, выглядела
совершенно достоверной. Одной из причин, по которой людей так расстраивает то,
что вы называете его фальсификатором, заключается в том, что он учит в очень
практической, хотя и аллегорической форме. Его истории доходят до них
напрямую. Раз! Человек читает и сразу понимает, что все это правда.

РИШАР: Убедительность его искусства затмевает сомнительность фактов.

БАРБАРА: Совершенно верно. Читателей захватывает не сам Карлос, а их
собственный опыт, который только и является для них подлинно важным. Важна та
форма, в которой он учит. Не менее важна, чем содержание. Его аллегории. Его
отзеркаливание. Он представляет нам конкретную форму вещей, которые были для
нас лишь абстрактными понятиями, которые мы не могли ни сформулировать, ни
использовать. И он делает это превосходно. С этой точки зрения он совершенно
одаренный учитель.

РИШАР: Некоторые писатели, включая меня и Джойса Кэрола Оутса, посчитали его
"Структурный анализ" пародией на социальные науки.

БАРБАРА: Я очень надеюсь, что это лишь пародия. [_Смеется_]

РИШАР: По крайней мере, так он выглядит. Слишком закрученный, настойчивый и
изобилующий повторениями, чтобы быть искренним. Своеобразное наказание для
того, кто отнесется ко всему написанному серьезно.

БАРБАРА: Неплохо сказано.

РИШАР: Лоренс Уотсон был несомненно искренним, когда [согласно Кастанеде]
помогал написать этот анализ. Судя по всему, Карлос сыграл над своим коллегой
очередную шутку.

БАРБАРА: А потом поблагодарил Ларри в книге.

РИШАР: Очевидно. Он очень любит подобные вещи. В "Структурном анализе" есть
одно довольно ироничное замечание о том, что грибы, которые курил Дон Хуан, не
горят.

БАРБАРА: Я тоже была удивлена этому. Но зачем ему было нужно упоминать об
этом?

РИШАР: Возможно, кто-то интересовался возможностью курить грибную пыль, но это
уже было описано в рукописи, и ему пришлось выкрутиться тем, что эта пыль
просто вдыхается, именно в "Анализе".

БАРБАРА: [_Смеется_] Когда я впервые встретилась с Адольфом Мэнделлом, он
описал мне теорию, согласно которой Карлос состряпал свой "Структурный анализ"
вместе с другими студентами в качестве шутки.

РИШАР: Уотсон тогда как раз защитил дипломную работу, но я думаю, он не
воспринимал это как шутку. Шутка была сыграна над ним и над другими
доверчивыми учеными.

БАРБАРА: Последний раз, когда я виделась с Карлосом, я сказала что-то о том,
как многого я хотела добиться от жизни, и он ответил: "Дон Хуан сказал бы: _В
жизни мы ведем себя как свиньи_". Я тогда рассмеялась про себя и подумала: "В
_жизни_ как _свиньи_?! Дон Хуан _никогда_ бы не выразился _так_". Потому что в
принципе Дон Хуан был очень сдержан. Так что даже тогда меня задели эти слова
Карлоса. Он даже использовал своеобразный говорок Дона Хуана, но все равно
фраза показалась мне принадлежащей самому Карлосу.

РИШАР: Вы все еще считаете, что Дон Хуан реально существовал?

БАРБАРА: Я не уверена в том, что его никогда не было. Вполне возможно, что в
самом начале это началось со встреч Карлоса с конкретным человеком. Иначе
зачем бы Карлос говорил мне: "Поехали. Встретишься с ним. Поедем со мной."?
Мне до сих пор не верится, что он постоянно обманывал меня, все это время.

РИШАР: А мне бы хотелось доказать вам, что так оно и было.

БАРБАРА: Я знаю, что вам этого хочется.

РИШАР: Потому что мне кажется, что я вижу его в истинном свете, и я бы хотел,
чтобы вы тоже смотрели на него объективно.

БАРБАРА: Ришар, мне следует признаться, что во всем этом для меня остается
много загадок. Я все еще вижу определенные моменты, которые для меня
убедительны. Даже в том случае с водопадом я не уверена, что Карлос просто
вернул мне мои же слова. Было что-то помимо этого.

РИШАР: Маргарет Кастанеда сказала мне, что никогда не верила ни единому слову
историй о Доне Хуане, но она была уверена, что в жизни Карлоса действительно
произошло нечто подобное, что он инсценировал в своих книгах о Дона Хуане. Она
очень интересовалась подобными духовными опытами и была уверена, что он
испытал какие-то из них. Я думаю, что люди исследуют эту "кляксу Роршаха",
чтобы открыть свои собственные глубоко спрятанные источники стремления к
духовному.

БАРБАРА: Тогда возможно, что я ищу в нем ту загадочность, которая мне нужна, а
вы -- ту ясность, к которой стремитесь.

РИШАР: Блестяще!

БАРБАРА: Или возможно, что мне просто не хочется пересматривать свои прежние
суждения.

РИШАР: Вы боитесь потерять нечто ценное, попытавшись стать на мою точку
зрения?

БАРБАРА: Не знаю. Я пыталась рассматривала самые плохие последствия, и теперь
это не кажется мне таким отвратительным -- я имею в виду то, что меня
обманывали и сделали полной идиоткой.

РИШАР: Не каждый обманутый глуп. Если притворщик достаточно умен, он
обманывает не только дураков. На этом основана целая профессия и таких
обманщиков называют волшебниками.

БАРБАРА: Допустим. Но какая-то часть меня не удовлетворяется психологическими
объяснениями того, что делает Карлос. Почему-то, может быть, на основе моего
опыта в полевых наблюдениях, мне кажется, что он выстроил все это на основе
обмена мыслями с другим человеком. Это ощущение меня не покидает.

РИШАР: Пока источник, из которого он все это черпает, остается таким
неопределенным, никто не сможет избавиться от подобного чувства. Его корни
кроются в недоступности проверки.

БАРБАРА: Может быть, этот учитель-шутник -- всего лишь архетипичная фигура, но
она появилась не только в голове одного лишь Карлоса. Я это чувствую.

РИШАР: А почему нет?

БАРБАРА: Потому что в Карлосе вновь и вновь проявляются качества, совершенно
несвойственные Дону Хуану: напыщенность, некоторая узость, рационализм,
жесткость.

РИШАР: Пэрл Поллард Кэрран написала четыре миллиона слов о Достойном Терпении,
бестелесном духе из семнадцатого века. Не было предоставлено ни одного
правдоподобного объяснения того, откуда возник это бессвязный архаичный
материал, и возникает серьезное подозрение, что внешний источник по имени
Достойное Терпение был одной из частей раздвоившейся личности миссис Кэрран.

БАРБАРА: То, что вы говорите, очень возможно. Очевидно, что по отношению к
Карлосу Дон Хуан -- "иная" личность.

РИШАР: И что вы думаете по поводу такого объяснения?

БАРБАРА: Оно меня вполне устраивает, потому что мне было очень сложно
примирить того Карлоса, которого я знала -- или только думала, что знаю, -- с
тем, который представляется таким бессердичным и расчетливым фальсификатором.
Дон Хуан может быть подсознательной личностью, или персонификацией той части
Карлоса, которая была подавлена, но развилась и проявилась в его историях. Мне
это кажется более правдоподобным, чем теория надувательства.

РИШАР: Какая теория надувательства?

БАРБАРА: Теория о сознательно, тщательно и дьявольски хитро разработанном
плане, включавшем создание фальшивых полевых заметок в течение восьми лет, их
опубликовании в "Юниверсити пресс", создании двух продолжений-бестселлеров и
получении за весь этот вздор степени докторской антропологии.

РИШАР: Разве это не выглядит чем-то таким, что можно придумать заранее?

БАРБАРА: Конечно, нет! [_Смеется_]

РИШАР: Идея такого далекоидущего плана совершенно абсурдна?

БАРБАРА: Он наверняка непрерывно импровизировал.

РИШАР: Его потребность в реализации своих фантазий была настолько сильной, что
он просто всучивал их понемногу всем, кто его окружал.

БАРБАРА: Но разве это не опровергает вашу теорию о заговоре Калифорнийского
университета?

РИШАР: В целом опровергает. Большинство преподавателей, которые терпели или
одобряли его фантазии, могли быть точно так же обмануты его превосходной
игрой, но я по-прежнему считаю, что один-два из них должны были оказаться
достаточно проницательными, чтобы ее раскусить.

БАРБАРА: Люди не так проницательны, как нам бы хотелось, Ришар. Я поддерживала
его фантазии, хотя я не исключительно глупа. Единственной разницей между вами
и его учеными поклонниками -- надеюсь, вы простите мне эти слова, --
заключается не в проницательности, а в скепсисе. Они были готовы поверить. Вы
были готовы сомневаться. Как оказалось, вы набрали больше очков в свою пользу.
Возможно, это просто удача.

РИШАР: Может быть, это случайность, но может, и тот факт, что у меня уже был
определенный опыт столкновений с шарлатанами. Большинство людей очень редко
встречается с такими типами, как Карлос Кастанеда.

БАРБАРА: Пожалуй, да.

РИШАР: Но вам посчастливилось приобрести такой необычный опыт.

БАРБАРА: И он совершенно сбил меня с толку.

РИШАР: Вам доводилось навещать Карлоса у него дома?

БАРБАРА: Да. В то время Карлос жил примерно в двух кварталах от больницы, в
которой умирал мой отец, я часто заезжала к нему после посещений отца. Он поил
меня особым чаем, из растения под названием _анхелита_, и мы приободряли друг
друга. Он оказывал мне очень большую поддержку своей простотой и
искренностью.

РИШАР: Он всегда казался вам таким мягким и ободряющим?

БАРБАРА: Когда я стремилась к этому. Или когда он был расположен. Но если
говорить о надежной опоре, то он был совсем не таким человеком, на которого
можно рассчитывать всегда, когда вам это нужно.

РИШАР: Он никогда не проявлял враждебности по отношению к вам?

БАРБАРА: Нет. Однажды, правда, в нем проскользнул испуг или что-то подобное.
Может быть даже отвращение. Я привезла ему -- он жил уже в другом месте, в
Вествуде, -- костюм, принадлежавший Рамону. Это было уже после убийства
Рамона. Я была беременна, это было хорошо заметно, и Карлос вполне мог
просчитать, что ребенок был зачат как раз в то время, когда у меня гостил
Рамон. Или даже я сама ему об этом сказала. В любом случае, мне показалось,
что это его ужаснуло.

РИШАР: Он подумал, что это ребенок Рамона?

БАРБАРА: Нет, что вы. Мне кажется, для него это было чем-то вроде похищения
души Рамона. Он просто отшатнулся от ужаса.

РИШАР: От вас как от женщины, похитившей душу шамана.

БАРБАРА: Да, это было очень странно. Он отскочил от меня. Я никогда не видела
его в таком состоянии, поэтому поспешила уехать. До того момента он часто
называл меня _брухо_, и мне это казалось очень лестным, но в этом случае я
совсем не чувствовала себя магом. И я была очень опечалена смертью Рамона.

РИШАР: Это был ваш второй ребенок?

БАРБАРА: Да. Кстати, был очень интересный случай с Карлосом и моим первым
ребенком, и в этом случае он показал себя прекрасным другом. Он приехал
навестить меня, ребенку тогда была три месяца и у него были постоянные колики.
Карлос сидел у меня очень долго и просто наблюдал за тем, как я кормлю
ребенка. Три ложки каши в рот -- две назад. Сами понимаете, для всех, кроме
влюбленной мамаши, этот процесс ужасно скучен, но Карлос смотрел на нас, как
завороженный, и постоянно шептал: "Он воин. _Воин_! Он безупречен. Ты должна
воспитать его _безупречным_!" Некоторые из наших долгих ночных разговоров были
посвящены моему ребенку. Карлос давал мне самые странные советы, которые
когда-либо могла получить мать. Одни были разумными, но другие -- совершенно
дикими. Он сказал мне, насколько безупречен мой сын, и конечно, это не
оставило меня равнодушной. Потом я пожаловалась на то, что у него колики и я
уже три месяца не могу выспаться, и он сказал: "Выйди, пожалуйста." Я
переспросила: "Что ты имеешь в виду?" Он сказал: "Не задавай вопросов. Оставь
нас с ним одних." И я вышла из комнаты, оставив своего ребенка с ним, пока он
не позвал меня назад. Он не рассказывал мне, что он делал, а я не
расспрашивала его, но у ребенка никогда больше не было колик.

РИШАР: [_Смеется_]

БАРБАРА: Вам, конечно, известно, что происходит с трехмесячными младенцами?

РИШАР: У них проходят колики?

БАРБАРА: Да, они проходят в этом возрасте сами собой. С другой стороны, именно
с той _минуты_ у мальчика никогда больше не было колик, и это меня очень
обрадовало. Карлос часто говорил: "Никогда не нужно хотеть быть рядом со
своими детьми, если они не хотят быть рядом с тобой. Никогда не нужно быть
слишком доступным. Они должны искать твоего общества." У него здорово
получались подобные советы, и так случилось, что этот оказался для меня очень
полезным, потому что я была чересчур заботливой матерью. Еще я помню, как на
антропологической конференции в Сан-Диего [в ноябре 1970 года] он рассказал
мне о том, как пугал своего маленького мальчика, чтобы тот хорошо себя вел.
Помните, как Дон Хуан рассказывает о том, что нужно нанять кого-то, кто
неожиданно выпрыгнет и напугает маленького мальчика. Карлос предложил мне
сделать это. Он сказал, что сам сделал это. Он рассказал, как он сделал это в
зоопарке. Он вообще мне рассказывал много из того, что я потом читала в его
книгах.

РИШАР: Приходил ли он когда-нибудь к вам на работу и разговаривал ли с вашими
студентами?

БАРБАРА: Да. Как раз после того, как он закончил рукопись "Отделенной
реальности". Он был просто великолепен и совершил нечто, что я видела только в
исполнении великих преподавателей. Он разъяснил студентам обусловленность
реальности. "Вы видите _этот_ стул один единственный раз. После этого вы его
истолковываете. Вы _видите стул_, а не дерево, форму, черноту. Лишь один
единственный раз вы получаете опыт нового." А потом в университетском кафе,
среди постоянного шума, он учил меня прислушиваться к тишине, а не к звукам,
"находить дыры между звуками". Я тогда немного играла в одном самодеятельном
оркестре, и приятель-гобоист часто говорил мне: "_Не слушай_ остальных.
Относись к ним так, будто их нет, а не играют вместе с тобой." На своем языке
афоризмов Карлос учил меня тому же. Учиться у него было очень приятно. В такие
минуты он проявлял свои лучшие качества.

РИШАР: Помимо того случая, когда вы привезли ему костюм Рамона, помните ли вы
его потерявшим равновесие?

БАРБАРА: Только еще один раз, во время одного собрания в Сан-Франциско. Мой
муж увидел в зале Карлоса и поприветствовал его вполне справедливым, но
обидным замечанием, сказав, что тот толстеет. Карлоса это явно не позабавило.
Какое-то мгновение, как мне показалось, он был готов взорваться. Было так
странно увидеть в нем этот проблеск обычного смертного -- тогда он уже стал
очень знаменитым.

РИШАР: Вы сказали, что Карлос часто называл вас _брухо_?

БАРБАРА: Да. До тех пор, пока не увидел меня беременной. После этого он
никогда так не говорил.

РИШАР: Вы имеете в виду _бруха_, так?

БАРБАРА: Нет, именно _брухо_, в мужском роде. Для него это было одно из самых
уважительных и нежных слов.

РИШАР: Таким образом он придавал вам мужские черты, делал своим братом по
магии.

БАРБАРА: Нет, мы оба были бесполыми. Бесполыми партнерами по игре. Я
чувствовала его разочарование тем, что была беременной и имела детей. Несмотря
на то, что он был так очарован, когда я кормила ребенка, он в то же время
выглядел несколько обеспокоенным. Когда я встретилась с ним на конференции в
Нью-Йорке [ноябрь 1971 года], я была _невообразимо_ беременной, я весила на 44
фунта больше и была ужасно смешной. Карлос стоял в холле, когда я подошла к
нему. Он обернулся и чуть не отскочил, настолько он был поражен. В тот раз,
когда он вылечил моего сына от колик, у меня возникло чувство, что это было
для него восстановлением контроля над ситуацией, своих собственных правил, и
это позволило ему почувствовать себя лучше. У меня вообще тогда были странные
чувства. Хотя я была матерью, у меня не пропадало ощущение странности того,
что такие два ребенка, как я и Карлос, возятся с младенцем.

Одна из самых забавных наших проказ произошла во время конференции в Сиэттле
[ноябрь 1968 года]. Нас страшно утомили скучнейшие собрания, и нам хотелось
сбежать с них. Я помню, как мы, взявшись за руки и смеясь, выскочили из отеля.
Было воскресное утро, совершенно безлюдно, и мы побежали к Спейс Нидл, чтобы
прокатиться вверх. Мы представляли себе, как улетаем ввысь и уже никогда не
возвращаемся назад. Мы шепотом говорили друг другу: "Что, если кабинка не
остановится? Что, если она _просто будет подниматься и подниматься_?"

РИШАР: Считался ли Карлос странным в университете?

БАРБАРА: Да, его считали довольно странным. Он постоянно насмехался над
всякими правилами и все время был на грани их нарушения. Он мало что доводил
до конца. Он постоянно куда-то пропадал и внезапно появлялся. Тем не менее,
выглядел он _всегда_ одинаковым. Любые свои привычки он неукоснительно
соблюдал.

РИШАР: Один из членов кафедры считал, что психологически Карлос был очень
хрупким и что психический срыв мог произойти с ним в любой момент.

БАРБАРА: Я никогда не замечала никаких признаков подобного.

РИШАР: Даже когда он говорил вам, что сходит с ума?

БАРБАРА: Он не имел в виду психическое сумасшедствие. Он имел в виду, что
чувствует такое напряжение, которого может не выдержать.

РИШАР: Это вполне нормально для выпускного периода.

БАРБАРА: [_Смеется_] Безусловно, мы оба себя тогда так чувствовали.

РИШАР: Обычно, когда человек постоянно жалуется на то, что сходит с ума, это
является признаком его нормальности.

БАРБАРА: Я согласна. Но мне кажется, что в то время в состоянии его ума
действительно происходило что-то беспокоящее. Казалось, что он в панике и
совершенно потерял ориентацию. Он выглядел совершенно беспомощным.

РИШАР: Прижатым к стенке?

БАРБАРА: Что-то вроде этого. Один совершенно очаровательный случай произошел
на балконе Хэйнс Холла -- кафедра антропологии там на третьем этаже, а кафедра
социологии на втором. Это и было сценой всей истории, местом преступления.
Однажды, часа в четыре дня в пятницу мы стояли на этом балконе, и между нами
состоялся довольно тяжелый разговор о безумии этого места и о том, как
когда-нибудь мы убежим отсюда и станем тайными, неуловимыми и прекрасными
маньяками, которые потом перевернут здесь все с ног на голову. Сейчас это
выглядит страшно напыщенными грандиозными планами. И когда мы все это
обсуждали -- мы были практически одного роста, что придавало разговору еще
большее сходство с заговором двух крошечных существ -- над нашими головами с
карканьем пролетела ворона. Это был знак. Мы ничуть в этом не сомневались. Я
прекрасно помню, что мы оба тотчас покрылись "гусиной кожей". "_Знак!_" --
сказал Карлос. В этот момент мы знали наверняка, что мы правы, а все остальные
-- нет. А еще один случай... Я не много времени у вас отнимаю?

РИШАР: [_Смеется_]

БАРБАРА: Просто каждое воспоминание вызывает какое-то еще.

РИШАР: Они стоят любого количества времени.

БАРБАРА: Жалко, что я никогда не записывала ни одно из них. Так вот, занятная
история случилась в Сан-Франциско. Он подошел ко мне, ущипнул и сказал:
"_Ого!_ Ты такая _подтянутая_! Ты такая _стройная_! Ты просто в _прекрасной
форме_!" Я смеялась до упаду. Ему казалось настолько важным, что я снова
похудела, -- а потом во "Втором Кольце Силы" появилась _Ла Горда_ ["Пышка"].

РИШАР: Которая весила 220 фунтов, пока Дон Хуан не довел ее до 115.

БАРБАРА: С того момента, как он видел меня беременной, я сбросила 44 фунта.

РИШАР: И вы снова могли стать ребенком, играющим с ним.

БАРБАРА: Да. Было еще кое-что, что он мог позаимствовать у меня. Когда я была
маленькой, у меня было двойное зрение, и только к одиннадцати годам я поняла,
что у других этого нет. Я могла заставить глаза смотреть в разные стороны, и
тогда видимое разделялось, а потом я могла снова сводить их в одно зрение.
Карлоса это очень заинтересовало.

РИШАР: В "Икстлане" Дон Хуан говорит о том, как глаза можно заставить смотреть
на одно и то же независимо, и утверждает, что отсутствие фокусировки приводит
к двойному восприятию мира. Это похоже на ваш рассказ о глазах, смотрящих в
разные стороны.

БАРБАРА: Похоже.

РИШАР: Так может быть расфокусирование глаз совсем не является древней
мезоамериканской мистической техникой?

БАРБАРА: Может, и нет. У Уильяма Блейка есть стихотворение о двойном зрении. И
персонажи "Второго Кольца" совершенно не похожи на индейцев. В книгах Карлоса
вообще трудно узнать типичных индейцев.

РИШАР: Это относится даже к Дону Хуану?

БАРБАРА: В Доне Хуане это наиболее заметно. Даже самые преданные читатели
Карлоса признают, что Дон Хуан эклектичен. Они считают, что он много
путешествовал и много видел.

РИШАР: Рамон тоже много путешествовал и много видел, так в чем же разница?

БАРБАРА: Ладно! Надеюсь, у вас осталось много времени. Индейцем является
человек с определенной, богатой и согласованной системой верований. Дон Хуан
не относится к индейской культуре. Рядом с ним мало слишком мало других
индейцев, он никогда не рассказывает традиционных историй и не соблюдает
традиционных обычаев. И еще одно. Если уж Карлос настолько хорошо знаком с
традициями мексиканских индейцев, то почему он берет две прелестных местных
концепции _нагваля_ и _тоналя_ и выворачивает их наизнанку? Так, как будто
они не имеют своего собственного значения в системе убеждений других людей?
Это меня очень задевает. Действительно обижает.

РИШАР: Он превратил их в дзен-буддизм.

БАРБАРА: Что бы он там с ними ни сделал. Вы знаете, что он одно время жил в
Сан-Диего?

РИШАР: Правда?

БАРБАРА: Некоторое время. В полуподвальной комнате.

РИШАР: Это он вам рассказывал?

БАРБАРА: Да. Он жил в доме одного приятеля. Мне показалось, что это далековато
для ежедневных поездок в Калифорнийский университет, но подобные вещи его
никогда не волновали.

РИШАР: Особенно, если при этом он мог смотаться в Мексику и назад в мгновение
ока.

БАРБАРА: Возможно, поэтому. Так или иначе, он рассказывал, как постепенно
опустошил комнату. Сначала он избавился от кровати. Потом от книг. До тех пор,
пока в ней не осталось ничего, кроме печатной машинки и самого Карлоса. И он
начал бояться, что что-то попытается забраться в комнату -- лисы, или луна,
или что-то еще. Сквозь плотно закрытое окно мог просочиться луч света -- и он
уже беспокоился. Он боролся с этим. Но ему удалось победить все это, только
бросив все свои обычные привычки. Он перестал есть. Он перестал спать. Он, так
сказать, оттачивал себя. Я подумала, что все это просто ужасно. Но так он
упражнялся в аскетизме. На нем появились глубокие следы истощения. Если бы мне
пришлось давать ему психологическую характеристику, я бы сказала, что этот
человек на долгое время изолировал себя, сражается за самодисциплину, подавлен
собственной волей, совершенно одержим, боится любых проявлений чувств,
стремится к безупречности и контролю над своими эмоциями. Истощение по
собственной воле. Он был безжалостен к самому себе. Хотя с одной стороны он
очень колебался, переходя к такой системе, но тем не менее сурово прервал все
свои личные отношения. Возможно, он просто хотел из разорвать, но мне это
казалось борьбой. Он заставил себя оставить своего маленького мальчика. Он
заставил себя ежедневно ходить в библиотеку, одевать безукоризненный темный
костюм, носить с собой чемоданчик, приводить все в порядок согласно жестким
правилам и с неизменным качеством. Я подозреваю, что, взрослея, он становился
сильнее и глубже. В то же время, ему всегда хотелось убежать в мир веселых
игр. Его воображение было настолько сильным, что ему нужен был всего лишь
партнер, типа меня или Рамона, -- и тогда он _входил_ в этот иной мир счастья,
по которому тосковал.

[Барбара зачитывает выдержку из книги, которую сейчас пишет, "Сколько нам
осталось дней", о доме престарелых для евреев-иммигрантов в Венеции, штат
Калифорния. Отрывок описывает ее сон, в котором к ней пришел Карлос
Кастанеда и рассказал, как научиться понимать старых людей.]

Даже если модель полевых наблюдений Карлоса слишком идеальна, чтобы ее можно
было применять в точности в таком виде, как он ее описывает, но даже просто
найти кого-то, с кем можно беседовать на подобные темы -- большая удача в
антропологии. Одна из причин, по которой я ему благодарна, заключается в том,
что он научил меня вкладывать себя в свои отчеты и помог мне осмелиться это
делать. Раньше отчеты от первого лица считались в антропологии дурным тоном,
но если вы не знаете, что происходит с самим человеком, проводящим наблюдения,
вы упускаете половину происходящего. Или даже большую его часть. Другим добрым
делом, которое он сделал, является демонстрация того, как неприметный и на вид
обычный человек может скрывать в себе огромную ценность для мира. Таким
человеком был мой отец, такими людьми являются старики, о которых я расскажу в
"Сколько нам осталось дней".

РИШАР: Никто не узнал бы об учении Дона Хуана, если бы Карлос не отправился в
пустыню и не выслушивал бы его в течение десяти лет.

БАРБАРА: Совершенно верно.

РИШАР: И тот факт, что книги о Доне Хуане -- явная подделка, не снижает
ценности этой модели?

БАРБАРА: Думаю, что нет. Модель остается верной, нам нужны знания подобных
людей. Она говорит нам: "Посмотрите вокруг. Вокруг нас множество людей,
которые могут вполне обычными словами рассказать нечто такое, что стоит
послушать." Именно антропологи должны их выслушивать. Такие усилия глубоко
человечны. Вот та причина, по которой все это мне нравится.



Статья 43

Ришар де Милль

ПОРТРЕТ АЛЛЕГОРИСТА


"Корреспондент журнала "Тайм" Сандра Бертон провела в беседах с Кастанедой
много часов, и он казался ей привлекательным, стремящимся к сотрудничеству и
убедительным -- но лишь до определенного момента... В продолжение бесед
Кастанеда предложил несколько версий своей жизни, которые непрестанно
изменялись по мере того, как Бертон представляла ему факты того, что
рассказываемое им не выдерживает проверки на реальных данных..."

Я думаю, что когда-нибудь будет написана подробная биография Карлоса
Кастанеды. Мне бы хотелось ее прочесть, но не хотелось бы ее писать. Биографу
придется провести продолжительное время в Перу, пытаясь добиться отзывчивости
от семейства Арана, которое пока что не проявило никаких ее признаков. Ему
придется тщательно изучить архивные записи в Лиме и Кахамарке и переговорить
со множеством местных жителей, знавших Кастанеду младенцем, ребенком, юношей и
мужем. Учитывая обычную латиноамериканскую скрытность в отношении семейных и
личных вопросов, неплохой биограф получился бы из перуанца, долгое время
знакомого с этой семьей. Однако жизнь показывает, что самих перуанцев
Кастанеда не очень-то интересует, так что подобные надежды представляются
тщетными.

Другим требованием к созданию удачной биографии являются санкции на ее
написание. Не получившие подобных полномочий биографы сталкиваются с самыми
разнообразными сложностями. Они не могут получить доступ к некоторым записям и
интервью. Их издатели беспокоятся о правовой стороне дела. Результату не
хватает тех признаков, которые придают покупателю уверенность в подлинности
приобретаемого товара. Чье же согласие будет достаточным в данном случае?
Очевидным ответом будет согласие со стороны Кастанеды, но это совершенно
неверно. Полномочия, предоставленные Кастанедой, окажутся еще хуже, чем их
полное отсутствие. Как может человек, построивший свою личную и общественную
карьеру на искажении подлинных материалов и создании фальшивых записей,
кого-нибудь уполномачивать? Разумеется, это невозможно. Кто же еще может дать
такое согласие? Его наследники, но надеятся на их активность при его жизни
бессмысленно из-за его неистощимой энергичности. К тому времени, как он
покинет этой мир и присоединится к Дону Хуану под пятитысячефутовым куполом,
доступность перуанских архивов и существование живых свидетелей его жизни
станет совершенно сомнительной.

Я расписываю всю это, чтобы объяснить, что эта статья не является биографией
Карлоса Кастанеды. Это его портрет. Основная разница заключается в том, что
приведенные здесь биографические данные неполны, никем не санкционированы и
наверняка во многих случаях неточны. Я могу лишь заверить, что они более
достоверны, чем любая версия, представленная самим Кастанедой, тем не менее во
многих случаях остаются гипотетическими предположениями. Чтобы оградить вас от
скуки во время чтения различных повторений типа "он рассказывает", "она
вспоминает" и "наиболее вероятно, что", я собираюсь излагать все просто, на
уровне заявлений, даже в тех случаях, когда свидетельские показания скудны или
их можно по-разному интерпретировать. Это делается для облегчения чтения, но
следует помнить, что многие из этих утверждений могут быть поправлены при
дальнейших исслдованиях и появлении более точных данных. Целью этой статьи,
как и всех статей в этом сборнике, является представить подлинный образ
Кастанеды, хотя иногда я не могу доказать, что какие-то его части
действительно подлинны. Я расскажу то, в чем убежден, а вы сами будете решать,
прав ли я. Чтобы помочь вам в этом, я продолжу свою практику дословного и
насколько возможно полного цитирования, хотя некоторые источники моей
информации пожелали остаться анонимными, и я обязан соблюдать эти требования.
Поскольку читатели не любят безымянных действующих лиц, иногда я буду
использовать псевдонимы. Как и раньше в моих статьях, "Карлос" является героем
историй, которые я считаю выдуманными, а "Арана" и "Кастанеда" -- людьми,
которых я считаю реально существующими.

Некоторые свидетельства относятся к до сей поры неосвещенным подробностям
жизни Кастанеды. Является ли это вторжением в личную жизнь? Это можно было бы
так расценивать, если бы Кастанеда был замкнутым человеком, каким его часто
описывают, но я думаю, что он совершенно не замкнутый человек, поскольку он
обнародовал множество фактов своей личной жизни в своих книгах и интервью.
Критик или биограф не обязан рассматривать все его противоречивые
автобиографические утверждения действительно выдуманными или освобождаемыми от
публичного обсуждения. Полная неуловимость не может стать основой для
изложения фактов. Сделав общедоступным то, что, как предполагается, составляет
сущность его жизни, Кастанеда уже не может требовать соблюдения тайн своей
личной жизни от биографов или критиков. Все могут прочитать, например, как
Карлос потерял очень дорогую ему блодинку из-за своей настойчивой
привязанности к ней. Несмотря на то, что я сомневаюсь в существовании этой
женщины, я вполне могу поверить, что Кастанеда разрушил свои отношения с
какой-то реальной женщиной по причине своей ненадежности. Когда я пишу о
подобных вещах, я являюсь критиком-эссеистом, откликающимся на
автобиографическую инициативу самого Кастанеды. Если он не желает появления
подобных откликов, он мог бы сохранить в себе подобные предположительно
реальные истории о блондинках и иже с ними. Всем известно о маленьком мальчике
Кастанеды, о том как его забрали -- или покинули, в зависимости от варианта
изложения, -- и как сильно в связи с этим страдал Карлос. Этот маленький
мальчик уже стал молодым человеком, и вполне возможно и уместно попытаться
прояснить их семейные отношения. "Второе Кольцо Силы" обнаруживает, что у
Карлоса был "ребенок женского пола". В 1975 году Кастанеда представил
множеству людей молодую женщину, называя ее своей дочерью. Описание отношений
между Кастанедой и этой молодой женщиной поможет выявить некоторые
поразительные черты его характера.

Так долго распространяясь обо всем этом, я, пожалуй, выражаю тот дискомфорт,
который чувствую, копаясь в чужой личной жизни, какой бы открытой не сделал ее
сам обладатель, поскольку эти свидетельства покажут его в менее благоприятном
свете, чем его книги. Отсутствие необходимости проникать в подобные предметы
является существенным преимуществом ученого-теоретика по сравнению с
биографом-практиком. Описывая более достоверную историю жизни Кастанеды, чем
та, которую рассказал он сам, я столкнулся со многими фактами и выводами,
которые еще не были опубликованы, но я уверен, что разбираться с ними -- моя
обязанность.

Одна из наиболее интересных историй о нем была рассказана человеком, которого
я посчитал ненадежным источником, поэтому я не привожу этот рассказ в статье.
Показания, приведенные в этой работе, принадлежат людям, которым я доверяю,
хотя никто из них не отличается идеальной точностью, и нет ни одного отчета,
который был бы совершенно ясен и полон. Естественно, у меня не было и
неисчерпаемого запаса времени на исчерпывающее изучение Кастанеды. Это лишь те
подлинные данные о жизни Кастанеды, которые я успел собрать. В соединении с
предыдущими 42 статьями этой книги, эта статья связана с тем, каким я его
вижу.

Карлос Сезар Сальвадор Арана Кастаньеда родился в день Рождества 1925 года в
излированном Андами городке Кахамарка, в котором за четыреста лет до этого
солдаты Писарро задушили Короля Инков Атау Гуальпа. Сезар Арана Бурунгарай
держал в этом городе ювелирную лавку. Хотя позже Кастанеда объявит кузину
Люсию своей родной сестрой, малыш Арана был единственным ребенком в семье, что
легко определяется по иллюстрации, на которой он прислонился к своей тетушке в
окружении отца и матери. Из соображений внешнего сходства я заключил, что тетя
является сестрой его отца.

В возрасте восьми месяцев Карлос произнес свое первое слово: "дьябло" --
"дьявол". Это меня совсем не удивляет -- разумеется, это был Карлос,
описываемый Кастанедой своей жене Маргарет. Восемь месяцев от роду -- довольно
ранний срок для подобных слов, так что следует все-таки заключить, что
младенец Арана начал говорить несколько позже и произнес нечто достаточно
невинное -- например, "мама". Мать Карлоса была "замкнутой, очень красивой и
печальной, как декоративное украшение". Она непрерывно жалуется на то, что у
нее нет бриллиантового кольца. Шестилетний Карлос отчаялся в своих попытках
заставить ее говорить о чем-либо еще. В противоположность, мать маленького
Араны выглядит не столь сложной личностью. Будучи замужем за владельцем
ювелирной лавки, она наверняка могла позволить себе иметь кольцо с
бриллиантами, если бы того захотела. Пока малыш Карлос катается на лодке в
окрестной речушке, его печальная декоративная мамочка проводит тайные рандеву
с каким-то молодым человеком, и таким образом, становится архетипом обманщицы
и предательницы и занимает первую позицию в списке неверных женщин Кастанеды.
Мать маленького Араны, впрочем, не дает никаких оснований для подобных
подозрений.

"Воспоминания о матери для меня мучительны," -- признается Кастанеда, -- "но
проанализировав их, я понял, что никогда не любил ее. Осознание этого было
ошеломляющим." Можно усомниться в том, что маленький Арана никогда не любил
свою мать, но раз Кастанеда утверждает это, пусть даже в псевдо-автобиографии,
то наверное, его детские разочарования в матери временами оказывались
достаточно сильными. Поэт Мендес из племени Яки обвинил Кастанеду в "продаже
собственной матери", однако за таким предательством, скорее всего, кроется
желание наказать ее за ту недостаточную или неудовлетворительную любовь,
которую он ощущал как "огромную тягость".

Образ отца Кастанеды меньше пострадал от искажений, чем портрет его матери.
Отец Карлоса -- профессор литературы, "не написавший ни строчки", ученый,
"вообще не разговаривавший с теми, кто не читал Платона". Подобное писание
кажется совершенно неуместным по отношению к ювелиру и мастеру золотых часов
из отдаленного горного городка, но как оказалось, в свое время Сезар Арана с
триумфом прошел экзамены по свободному искусству в Сан-Маркосе, старейшем
университете Южной Америки. Он закончил жизнь ремесленником и владельцем
магазина не из-за недостатка интеллектуальных способностей или интереса к
умственной деятельности, но оттого, что не выдержал испытания соблазнами
богемы и растерял свои научные перспективы в бурной столичной жизни в компании
художников и тореадоров в Лиме. Таким образом, он вполне может заслуживать
аллегории неудачливого профессора. Что же насчет Платона? Это деталь тоже лишь
слегка искажена. Обосновавшись в Кахамарке, Дон Сезар превратился в солидного
семьянина, неутомимого шахматиста и верного поклонника Канта и Спинозы.
Кабинетный мыслитель, он погряз в бесконечных рассуждениях об окончательном
смысле жизни. Когда он не созерцал бесконечность и не трудился в своей угрюмой
лавке, он обсуждал высокие материи со своими друзьями из интеллектуального
общества, которые считали его образованным культурным джентльменом, хотя он
действительно никогда ничего не написал. "Тайм" говорит, что Кастанеда
рассказывает о своих родителях с нежностью, сочувствием и легким презрением.
Хотя его постоянно тянуло к отцу, вряд ли шестилетний мальчик мог найти
удовольствие от общения с таким величественным и отдаленным человеком.
Амбициозный юноша научился глумиться над провалом своего талантливого отца и
стремиться к более великим достижениям в огромном мире, простирающимся за
пределами Кахамарки. Преуспевающий автор вполне мог оглядываться на неудачи
отца с жалостью.

В видении, описанном в "Учении Дона Хуана", Карлос обнимает отца, изливая
признания в любви и извинения, невысказанные в детстве, а затем наблюдает, как
тень отца растворяется, оставляя своего сына в печали и раскаянии. Тем не
менее, этот краткий приступ сыновьей преданности, оставляющий мало сомнений в
том, что Кастанеда все-таки любил своего отца, сменяется тремя годами спустя
"жалостью и презрением", упоминаемыми в "Тайм". Что же произошло с Сезаром
Араной, что вызвало такие изменения в настроении его сына? В 1970 году, между
"Учениями Дона Хуана" и "Отделенной реальностью", Сезар Арана умер. Хотя
Кастанеда никогда официально не рассказывал о его смерти, он немедленно начал
наказывать покойного. Отец, которому не удалось стать идеальным родителем,
предстал перед публикой, обвиненный в научной незначительности, в обитании в
"скучном стерильном мире", в нерешительности, слабоволии, беспомощности и
"непрерывном состоянии внутреннего отчаяния". В обычном мире именно его сын
был беспомощен -- раз уж он призывает на помощь тень своего умершего отца -- и
исполнен отчаянием безвозвратной потери того, кому он никогда не признавался в
любви и от которого так и не получил отзывов восхищения и гордости за своего
сына. "На земле не было такой силы, которая могла бы заставить его изменить
свое мнение", -- написал Кастанеда о своем отце через год после его смерти.

Покинувший отчий дом в 1950 году, эмигрировавший из Перу в 1951 году и
отказавшийся от семейного имени, Кастанеда восстал против провинциальности и
авторитета отца, демонстрируя свое низкое мнение о нем, однако он не оставил
надежд когда-нибудь вернуться известным и возмужавшим, чтобы выразить ему свое
уважение и восхищение. Эти мечты скончались вместе с отцом. Несколько авторов
отмечали роль Дона Хуана как приемного отца, и между первой и второй книгами
Дон Хуан превратился из холодного, угрюмого и зловещего отчима в теплого,
игривого и относительно доброжелательного папочку -- в такого, каким Кастанеда
хотел бы видеть своего родного отца.

Карлос достаточно легко справлялся с игривостью Дона Хуана, но вот его теплота
повергала его в затруднения. Когда Дон Хуан проявлял свою нежность, Карлоса
это слишком отвлекало: "В его жесте проскользнули такие тепло и доброта, что
мне показалось, он пытается восстановить мое доверие к нему. Я чувствовал себя
полным идиотом и попытался скрыть свое смущение поисками своей ложки." Как мог
отец оказаться настолько неосмотрительным, чтобы умереть, не восстановив веру
в него со стороны своего сына?

Писатель стыдливо раскрывает перед нами случайные признаки отеческой нежности:
"Впервые Дон Хуан назвал меня _своим маленьким другом_. Это застало меня
врасплох. Он заметил это и улыбнулся. В его голосе звучало огромное тепло и
это заставило меня опечалиться. Я сказал ему, что был легкомысленным и
действовал неумело, потому что это свойства моего характера; я сказал, что
никогда не пойму его мира. Я был в полном замешательстве. Он приободрил меня и
заявил, что я сделал все хорошо и правильно." В своей сдержанной манере, Сезар
Арана отвечал взаимностью на любовь сына.

Представим на мгновение младшего Арану, виновато стоящего перед старшим,
который выговаривает ему за то, что он ведет себя совсем не как взрослый
мальчик и занимается всякой чепухой, вместо того, чтобы размышлять над
шахматной доской или философским трудом, как пристало настоящему джентльмену.
Стремящийся убежать, не решающийся прервать отца, он не имеет возможности даже
приблизиться к тому, чьей ласки ему хочется. Эта сцена переносится в пустыню
Дона Хуана, в которой учитель отчитывает ученика "мягкими, но убийственными
словами" за то, что тот прилагает не все свои силы к овладению магией.
Учитель, словно окаменевший, сидит в тени. Очевидно, что он способен сидеть
там месте вечно. Пристыженный ученик не знает, что сказать в свое оправдание.
Проходят часы. Наконец, ученик внутренне признает превосходство своего
учителя, касается руки Дона Хуана и его захлестывают рыдания. Если бы только
маленький мальчик мог сделать то же самое!

Теперь представим малыша Арана на одной из редких прогулок вместе с отцом. Дон
Сезар идет размашистым шагом, а ребенок носится вокруг него, исследуя красоту
окружающей природы. Оглянувшись, он видит, что Дон Сезар приостановился,
ожидая его. Подбежав к отцу, он немедленно выслушивает нотацию о том, что
нужно либо ходить, как все люди, либо вообще сидеть дома. В первые мгновения
его душат слезы. Затем он овладевает собой и пытается поговорить с отцом. Дон
Сезар ничего не отвечает, лишь улыбается сверху вниз, -- и малыша Арану
внезапно переполняет счастье.