|
Выдержки из произведения.
В полном объеме вы можете скачать текст в архиве
ZIP по ссылке расположенной выше
Сергей Алексеев
Волчья хватка-2
OCR Faiber, декабрь 2006
1
Сирое Урочище располагалось в северных Вещерских лесах и, несмотря
на близость к обжитым землям, даже среди старых араксов считалось
самым потаённым из всех иных урочищ Воинства. Многие поединщики,
будь то вольные или вотчинные, получив поруку, под любым предлогом
оказывались в районе места схватки, дабы отыскать дубраву,
прочувствовать силу, исходящую от земляного ковра, и приготовиться к
поединку. И редко кто из них по доброй воле отправлялся на Вещеру,
чтоб отыскать это мрачное, с дурной славой Урочище; все знали, что
попасть в монастырский скит возможно лишь по приговору суда Ослаба и
обязательного послушания, которое длилось не меньше девяти месяцев.
Ровно столько, сколько требуется для зачатия и рождения нового
человека.
По рассказам Елизаветы, если кто-то из поединщиков, разочаровавшись
в мирской жизни и презрев обычаи, приходил в Вещерские леса, то мог
блуждать здесь хоть до смерти, безрезультатно исхаживая пространство
вдоль и поперёк. Чаще всего люди теряли рассудок и ориентацию, хотя
пытались двигаться по солнцу, звёздам или компасу. Можно было,
например, зайти с одной стороны и неожиданно оказаться совсем в
другой, эдак за полсотни километров. Особо упрямые исследовали лес
шаг за шагом, от дерева к дереву, даже нитки натягивали, но все
равно блуждали и, кому удавалось вернуться, говорили потом, что в
некоем месте слышали голоса, крики, мычание скота, лай собак, стук
топора, даже чуяли дым, запах свежеиспечённого хлеба и отчётливо
видели летающих пчёл — одним словом, полное ощущение человеческого
жилья.
У всех, кто хаживал в недра Вещерских лесов, в том числе и у местных
жителей, существовало поверье: если забрёл далеко и вдруг услышал
треск сороки или назойливую кукушку, готовую сесть на голову, в тот
же миг разворачивайся и пулей назад. Промедлишь и непременно
заблудишься или найдёт помрачение ума, внезапное затмение и очнёшься
потом неизвестно где и неизвестно кем: люди забывали, кто они, как
их зовут, и не узнавали своих родственников.
Врачи называли это амнезией и полагали, что болезнь — заразная и
передаётся неведомым путём...
Кстати, местные жители особенно здесь боялись сорочьего стрекота и
не любили забираться далеко в лес, грибы, ягоды и прочие дары леса
собирали поблизости от деревень и, когда ходили в его чащобные
глубины по необходимости, говорили, будто там леший водит. И были
уверены, что кроме метеостанции, поставленной здесь ещё с
дореволюционных времён, в Вещерских лесах уже давно нет ни деревень,
ни людей, ни, тем паче, монастыря. Да и самих метеорологов давно
нет, поскольку из-за малозначительности результатов наблюдения
попали под сокращение.
Когда-то здешние глухие леса были разделены просеками на три части,
назывались дачами и принадлежали трём помещикам. Двое из них
заготавливали древесину, сплавляли её по речкам и продавали купцам,
а третий жил за счёт пахотных земель, леса не рубил, слыл человеком
набожным и странноватым, ибо к сорока годам все ещё не женился.
Соседи давно уговаривали его продать им свою дачу, и будто бы
помещик почти согласился и поехал со своим объездчиком посмотреть
угодья, чтобы назвать цену. Где уж он ездил и как, никто не знал, но
вернулся только через два месяца, говорят, молчаливым и отрешённым,
переоделся и, не сказав ничего своим домашним, тут же отправился в
город. Сначала подумали, к нотариусу оформлять сделку, однако прошла
неделя, другая — забеспокоились и бросились на поиски.
И обнаружили помещика лишь через два года в одном из северных
монастырей, которому он отписал свою лесную дачу, а сам уже был
иноком, принявшим обет молчания.
Обо всем этом поведал Ражному словоохотливый и весёлый калик, коему
было поручено сопроводить осуждённого к одному бренке, обитающему
возле Сирого Урочища.
Всякий воин Засадного Полка с раннего детства слышал о бренках и
знал почти все; ими пугали, как пугают потусторонним адом, и разница
лишь в том, что чистилище для грешника начиналось после смерти и
спроводить туда был во власти лишь суд Божий. В сиротство же можно
было угодить при жизни и по суду живого и реально существующего,
хотя и ослабленного человека — Ослаба. И адские страдания
приходилось испытывать не бестелесной душе, а конкретно живому телу,
чувствительному, болючему и довольно малоприспособленному для мук.
Однако, глядя на каликов, Ражный сильно сомневался, что в этом
монастырском ските так уж уродуют тело. Сирый, что вёл его на
Вещеру, выглядел, как сдобный румяный калач, только что вынутый из
печи. Всю дорогу он отчего-то похохатывал, откровенно радовался
жизни и балагурил без конца о низменности мирской жизни, задавая
риторические вопросы.
Изредка он останавливался, отскакивал назад и прислушивался.
— Слышь, воин? — спрашивал потом. — Тебе не кажется, кто-то за нами
идёт?
— Не кажется, — бездумно бросал Ражный. Калик грозил пальцем:
— Нельзя в Сирое дорогу показывать!
— Да нас по следам вычислят, кому надо.
— А где ты видишь следы?
На северной Вещере выпал снег и уже не таял, хотя земля ещё не
промёрзла. Ходить в такую пору бесследно уже не удавалось, но когда
Ражный оглянулся назад, то увидел, как стремительная, курчавая
позёмка заметает сдвоенные отпечатки ботинок.
— Это я задуваю, — удовлетворённо похвастался калик. — А вот если
кто прётся сзади в пределах видимости, тогда плохо дело. Например,
Сыч выследит, и будет нам наказание.
— Кто такой — Сыч?
— Ты что, не слыхал про него? У-у-у, лучше с ним не встречаться.
Зверь! Говорят, совсем одичал, клыки выросли, когти...
— Да кто он такой?
— Аракс сумасшедший. Давно уж на Вещеру пришёл и бьёт всех, кто не
понравится. Ему что калик, что послушник — не одного уж порвал.
Требует дорогу указать в Сирое. Вздумал поживиться за счёт сирых,
ума-разума поднабраться.
— Что же его в вериги не обрядят?
— Попробуй, поймай его, если озверел! — както восторженно сказал
калик. — Хотели заковать, но ведь Сыч — птица ночная и летает
бесшумно. Да и настоятель ему потакает.
— Это ещё зачем?
— Скажу по секрету, чтоб послушники не расслаблялись. А то ведь
думают, коли свели на Вещеру, можно делать все что захочется. Иные
чуть ли не вертепы тут устраивают. Мало того, что женщин воруют в
окрестных сёлах — несчастных сорок обижают, кукушкам проходу не
дают. Они, горемычные, вынуждены по деревьям прятаться, в дуплах
отсиживаться. Сыч, он у настоятеля вместо нештатного надзирателя и
палача. А в Урочище все равно пройти не может. Но если кто вольно
или невольно дорогу ему покажет!.. Самый бедный будет на Вещере. В
цепях сгноят заживо.
— Тебя сгноят, не меня, — отмахнулся Ражный. — Я дороги в Урочище не
знаю.
Сирый откровенно захохотал:
— Разве можно наказать!.. Ой, не могу!.. Уже наказанного?! Ну ты,
чудило!
— А тебя за что упекли?
Калик остановился, поднял палец и вымолвил искренне, со слезой в
трепетном голосе:
— Ни за что! Всю жизнь был чист и безгрешен, как ангел!
Узнать, за какую провинность он попал в Сирое Урочище, было
невозможно даже под пыткой. И это говорило о его приверженности
Сергиевому воинству, несмотря на то, что калик бесконечно валял
дурака.
Всю дорогу он не один раз пытался искусить Ражного, обращаясь мелким
бесом: сначала намекал, мол, делать в Сиром нечего, тем паче
холостому, на что тратить-то лучшие годы? На сидение в лесу, среди
осуждённых араксов, считай, зеков? Среди безвольных, лишённых своего
«я», а то и сумасшедших людей, прикованных к камням? И повиноваться
настоятелю, который ну просто зверь и ещё страшнее Сыча? Будто бы
каждый день он выходит из своей кельи и бьёт железным посохом сирых,
и ладно, если попадёт по мягким местам, а то всем строптивым
достаётся по лбу навершением. А навершение кованое, в виде желудей и
дубовых листьев, поэтому на коже остаётся печать. И чем чаще
попадает тебе от настоятеля, тем больше шишка, так что у иных
ослушников эти жёлуди уже на лбу растут.
Ражный даже не откликался на его речи и вообще шагал за каликом
молча, как и положено приговорённому, пока этот болтливый конвоир не
потерял терпение.
— Ты хоть понимаешь, что осудили тебя не по справедливости? —
остановившись, спросил он. — Или голова у тебя не варит? Не
соображаешь, что это — заказ?
— Какой заказ? — Ражный тут же пожалел, что не сдержался.
— А такой! Как сейчас заказывают?
— Хватит брехать, сирый...
Тот огляделся и склонился к уху:
— Как ты думаешь, Колеватый обиделся на тебя? То-то!..
— Хочешь сказать, Ослаб заказы принимает? Калик слегка отшатнулся:
— Я этого не сказал. Но Ослаб, да будет тебе известно, из ума выжил.
Колеватый челом ударил и оговорил тебя.
Ражный вспомнил последнюю встречу с генералом в Министерстве обороны
и ухмыльнулся:
— Ну ты интриган!.. По башке тебе дать, что ли?
— Можешь, конечно, — согласился сирый. — Раз дашь — не встану...
— Колеватый — не тот поединщик, чтоб заниматься мерзостями!
— Ладно! Согласен!.. А если боярин тебя заказал? Пересвет наш
любимый? Почуял, на пятки ему наступаешь, и вывел из игры? Ведь года
через два-три ты бы двинул на боярское ристалище? Силами с Воропаем
помериться? Он же твоего отца изувечил и шапку отнял. Да ты ведь
устраивал с ним потешный поединок! Говорят, чуть только не уложил?
Говорят, пожалел в последний миг... Это правда?
Редкостный калик попался, прозорливый: даже если смутить хотел, то
недалёк был от правды или по самой её грани ходил, как эквилибрист,
ибо Ражному приходили такие мысли...
— Жалко мне тебя, Ражный, — пользуясь молчанием, уже с тоской
заговорил сирый. — Не по правде тебя осудили. За что?.. Ярое Сердце
утратил?.. А кто его не утратил, если столько лет нет войны?
Начнётся война, и загорится сердце. Первый раз, что ли?..
— Молчи, калик!
— Ты погляди, как подло тебе поединок устроили? С волком свели,
которого ты вырастил! Которому был вожак стаи! Растравили зверя,
сволочи, железом отпежили, глаз выбили и свели! И это все опричники
Ослаба! А они без приказа...
— Да заткнись ты! — рявкнул Ражный и пошёл вперёд.
Калик догнал, заступил путь:
— Я-то заткнусь, но об этом сейчас все Воинство говорит! Даже иноки
недовольны, ворчат...
— Что ты хочешь? Тебе что нужно?
— Ну, на хрен тебе в Сирое, сам подумай, а? — вдруг возмутился он,
забегая то с одной стороны, то с другой. — Я же тебя не держу, да ты
и помоложе, поздоровей меня... Плюнь ты на это дело, разворачивайся
и дуй на все четыре стороны. Знаешь, сколько ныне проживает в
Урочище и мытарится? Ё-ё-ёп!.. Сроду столько не было! Двести сорок
восемь засадных душ, милый мой! Да ещё нас, каликов, два с половиной
десятка. Это я не беру в расчёт ещё одну категорию насельников...
— Какую?
— Немазаную-сухую!.. Скоро весь Засадный Полк будет сидеть в Сиром!
В Урочище места не хватает, по чердакам живут. Две казармы срубили,
заселили под завязку и уже третью заложили!.. Я уже водить вас
устал. Каждую неделю вожу по одному такому, как ты! А Ослаб все
судит, судит...
Ражный слушал его вполуха, но названные цифры сложились в уме сами
собой и заставили остановиться:
— Сколько сейчас в Сиром?
— Должно быть, двести семьдесят четыре с тобой будет. И с нами...
— Ничего себе...
— Это за два года, Ражный! — загорячился сирый. — Причём самых
лучших араксов!.. Вольных скоро совсем на воле не останется,
половину сюда загнали. Теперь вот и за вотчинников принялись...
— Погоди, а за что?
— Была бы шея! Петля найдётся!.. Кого за что: занялся, например,
банковским бизнесом без благословления Ослаба — изменил Воинству,
нельзя деньги в рост давать. Один такой банкир уже на Вещере
отдыхает. Драч — слышал? За несколько лет такие деньги сделал!
Считай, можно было весь Засадный Полк содержать. Нет же, сюда
спровадили... За жестокость, например, в поединке или, наоборот, как
тебя, за утрату Ярого Сердца... Да что там! За прижитых на стороне
детей стали в Сирое загонять! А ведь разумные Ослабы когда-то даже
поощряли за такое, чтоб кровь народа омолодить кровью араксов. После
войны, помню, был тайный указ молодым засадникам вдовушек ласкать...
И мы ласкали! А что их не ласкать-то, страдалиц? Какие потом
ребятишки выросли! Посмотреть любо-дорого...
— И скольких же ты уговорил не ходить в Сирое? — в упор спросил
Ражный.
Калик отступил:
— Одного все-таки уговорил. Потому что умный оказался, а остальные
дураки, как ты.
— И всего-то?.. Тогда лучше молчи.
— А ты теперь посчитай, на сколько разделят тебя? Что будет
представлять твоё «я», сообразил?.. Или не врубаешься в тему? Ты
что, на гражданке не найдёшь себе применения? В спортсмены иди,
завоюешь кучу олимпийских медалей, бабок нарубишь прорву, в загранку
махнёшь, какой-нибудь замок купишь или дворец! Ну что тебе делать в
этом скиту? Тем паче холостой, а ведь у нас никогда не женишься!
Ражный шёл вперёд не оглядываясь, сирый забежал с другой стороны:
— Смотри, дальше: лет через десять при самом хорошем раскладе тебя
обратят в калики. Ну и что? Будешь ходить и разносить араксам
поруки? Да это же тебе, вотчиннику, западло должно быть! Тем паче ты
в Свадебном поединке уделал самого Колеватого! Ничего себе, планку
взял!.. Теперь что? В калики после этого, в рабы? Чтоб все над тобой
потешались, помыкали?.. Ну, если даже оценят твои способности — ты
ведь у нас Ражный! — и поставят на ветер, разве это жизнь?
— Что значит поставят на ветер? — без интереса спросил он, хотя
никогда не слышал такого выражения.
Калик понял, что сболтнул лишнее и замялся;
— Потом все узнаешь, после покаяния. Дело неблагодарное и
неблагородное... Подумай, воин! Что тебя ждёт?
Ражный шёл, опустив голову, как и положено осуждённому араксу, а
калик стрелял в него цепкими глазками и продолжал развивать тему:
— Я б на твоём месте враз слинял. Что ты держишься за воинство? Кому
мы нынче нужны? Отечеству? Или самим себе только?.. Нравы, обычаи —
все старьё, хлам. А посмотри, какая жизнь вокруг? Если жить с умом?
— Иди и живи. Ты-то что не уходишь?
— Не дети, давно бы ушёл, — вдруг искренне признался он, хотя в
искренность этих сирых верить было нельзя. — Четыре сына у меня, по
возрасту таких, как ты... Гнал их — не идут, на что-то ещё
надеются... А один уже в Сиром отдыхает.
И показалось, голос калика треснул и размяк от внутренних слез. По
крайней мере, он замолчал, обогнал осуждённого и часа полтора без
оглядки шёл впереди — возможно, плакал про себя, и от этого Ражный
поймал себя на мысли, что ещё не верит сирому, но очень хочет
верить, поскольку и сам давно почувствовал некое странное брожение
внутри Засадного Полка.
Что-то и в самом деле происходило в Сергиевом воинстве, скрытое от
глаз самих араксов: опричник Радим впрямую говорил: уходи в мир, а
вернёшься, другой Ослаб будет, суда избежишь... И несостоявшийся
тесть Гайдамак намекал на некие события, творящиеся и среди иноков,
и в окружении Ослаба, в тайной опричнине...
Что-то взбаламутило привычную жизнь засадников, и особенно жизнь
стариков, задачей которых было обустраивать будущее существование
Воинства, заботиться о продлении своих родов, женить внуков,
правнуков и выдавать замуж внучек-правнучек, следить, чтоб мир был в
молодых семьях, мир и дети. Если через девять месяцев после женитьбы
не рождался наследник, старики себе места не находили, устраивали
строгий спрос с молодого аракса, мол, что, внучка моя — бесплодная,
коль не беременеет? Или ты никуда не годен?
Молодые обязаны были доказывать плодоносность своих родов, и если
оказывалось, что жена и впрямь не может понести дитя, старики сами
забирали её от аракса и уводили в Вещерские леса, где несчастная
потом жила в одиночестве и называлась сорокой. А засаднику приводили
другую невесту, и все начиналось сначала...
Так рассказывала кормилица Елизавета...
Почему Гайдамак не захотел отдать свою внучку в жены, с которой
Ражный при его участии был обручён? С которой по его же воле
отпраздновали восторженный праздник Манорамы... Прощения попросил,
но не снял своего вета, не взял назад свои слова и невыполнимое для
аракса условие — встать на колени и просить руки невесты, зная, что
он никогда этого не сделает?
А потешный поединок с Пересветом — не причина, чтоб лишать правнучку
женской судьбы, чтоб она до смерти куковала в Вещерских лесах...
Почему инок не захотел связать свой род с достойным ловчим родом
Ражных?
А потому, что знал судьбу жениха, знал о предстоящем Судном
поединке! Гайдамак знал все! И не он ли увёл Молчуна в тот вечер,
возле дома Оксаны, чтоб вернуть его в звериный образ и выставить
против Ражного на Судном поединке?
Что-то происходит в Сергиевом воинстве, и калик, похоже, не
искушает, не врёт...
Однако тот вдруг остановился, обернулся весёлый и хитро прищурился.
— Слушай, Ражный, давай так, — сказал с задором. — Я тебя подведу к
нормальному бренке. К знакомому, который меня уважает, а значит, и
моих клиентов. Жалеть не будешь, и послушание пройдёт на ять. А ты
сейчас же напишешь мне дарственную на все свои сбережения и
недвижимость. Бумаги у меня заготовлены, только подмахнуть. Я потом
заверю у нотариуса... Согласен? Ну, если ты такой упёртый, зачем
тебе земное?
И этой привычной для каликов меркантильной речью враз перевернул все
мысли Ражного.
Бренками назывались старцы, под водительством которых проходило
девятимесячное послушание, — эдакие духовные наставники осуждённых,
коим предстояло потом вступить в лоно Урочища. Поскольку скитское
существование сирых было тщательно закрыто от остального воинства,
то послушание было своеобразным курсом молодого бойца, где учили
правилам монастырского общежития, а проще говоря, с потом и кровью
отдирали от горделивой, самодостаточной личности аракса его «я», а
вместе с ним и имя, данное от рождения.
Ражный молчал, и калик расценил это как колебание:
— Думаешь, мне лично твои деньги нужны? Да все на благо любимого
тобой Воинства! Наши банкиры-то в Сиром! И я ведь за свой счёт хожу
и езжу из конца в конец страны! Ну, если где выпью рюмку на
казённые, так это и все. Да сколько их, казённых-то, дают? В один
конец не хватает. Что мне с шапкой стоять в подземном переходе? А
тебе деньги вообще теперь не нужны! Выскочить из Сирого ты сможешь
лет через десять, не раньше. За это время случится не один дефолт
или ещё что... У тебя есть сбережения?
— Нет.
— Как же нет? Ты бизнесом занимался, иностранными охотами! У тебя
бабок должно быть немерено!
— Не заработал...
— Врёшь, Ражный! К тебе крутые ездили, буржуи...
— Можешь проверить счета...
— И недвижимости нет?
— Охотничью базу забирай, если Пересвет отдаст тебе Ражное Урочище.
Калик только сплюнул:
— А ты не ехидничай! Хлебом не корми, дай над бедным каликом
посмеяться...
И обиделся уже до конца пути.
Некогда осуждённые и обращённые в каликов, араксы, казалось бы,
лишались всякой воли, имени и прав воина Засадного Полка, однако при
этом никогда не выглядели несчастными и раздавленными. Да, они вечно
жаловались на свою судьбу, клянчили денег и ёрничали, но трудно было
сыскать веселее человека, принадлежащего к Сергиевому воинству, чем
калик, и объяснялось это довольно просто: вместо славы и чести
поединщика осуждённый получал способности и качества, не доступные
ни вольным, ни вотчинным араксам — легко проникать в Сирое Урочище и
возвращаться назад, когда вздумается. И не только! Калики обладали
умением пускать пыль в глаза и проходить через любые посты, заслоны
и, говорят, если надо, то даже сквозь стены. А способностями —
расположить к себе человека, войти к нему в доверие и погадать
судьбу они могли тягаться с цыганами или профессиональными
гипнотизёрами.
Калики существовали в Воинстве как профессиональные лазутчики и,
обладая талантом лицедеев, психологов и лекарей, зная языки, а то и
не по одному, легко проникали в стан противника. Бывало, по многу
лет жили за границей, сами превращались в иностранцев с непривычными
манерами, но стоило кому из них вернуться на Вещеру, вновь
натягивали маску болтливых и лукавых каликов.
Вероятно, все эти качества и почти неограниченные возможности
отчасти заменяли им прошлую славу побед, и они скоро привыкали к
новому состоянию, как всякий осуждённый привыкает к лишению воли и
тюремным стенам.
Везде жизнь...
Конечно, говорили, что в Сиром находились и те араксы, кто единожды
вкусив состояния Правила, не мог выйти из него и был опасен не
только для мира, но и для араксов, как, например, верижник Нирва, с
которым был обещан Судный поединок. Поэтому их содержали
прикованными к неподъёмным, чаше всего зарытым в яму, камням, чтоб
они постоянно заземлялись. И это были действительно несчастные
араксы. Однако Ражный знал, что его минует такая участь, поскольку
его провинность была прямо противоположной — утрата Ярого Сердца.
Если бы он не спас волка, заправив ему кишки в полость и зашив
берестяной ниткой, а догнал и разорвал его надвое, то победу в
поединке зачли бы ему и сейчас он не шёл бы за говорливым каликом в
добровольное заточение.
Ражный не испытывал ни страха, ни особого разочарования в
предстоящей судьбе. Никто из его рода никогда не попадал в Сирое
Урочище, и было даже любопытно познать, что это такое. Едва ступив в
эти леса, он ощутил сильнейшее напряжение пространства, и казалось,
достаточно вспомнить чувства, испытанные на правиле, как в тот же
час можно приблизиться к состоянию Правила. И если не взлететь, то
сделать весьма ощутимый холостой выхлоп энергии, способный поджечь
сырое дерево. Единственным, что повергало его в состояние короткого
шока, как после прямого удара в переносицу, и до боли тянуло в
солнечном сплетении, было воспоминание об обязательном условии,
которое он выполнял приговорённый в период послушничества под
руководством бренки.
Он должен был сделать достоянием Сергиева воинства все личные приёмы
ведения поединка, в том числе волчью хватку и наследственные
способности вхождения в раж.
Бренка обязан был вывернуть его наизнанку, как пустой мучной мешок,
и выбить всю пыль.
Сами эти старцы, по преданию, живущие в лесах где-то возле
монастырского скита, были не менее таинственными, чем само Урочище.
Некоторые поединщики говорили, что это и есть те самые опричники,
другие же утверждали, что бренками становятся буйные араксы,
просидевшие на цепях много лет, но не смирившие своего буйства, а
сумевшие перевоплотить неуправляемую энергию Правила в некую иную,
духовную. И были ещё те, кто доказывал, будто они в прошлом вообще
не имели никакого отношения к Засадному Полку, а принадлежали к
некой особой касте, поскольку ни с того ни с сего оказывались при
дворах князей и государей в качестве воевод и послов, если говорить
современным языком, по особым поручениям, вызывая раздражение у
придворных.
В общем, толком о них никто ничего не знал.
Бренка буквально означало — звук, издаваемый костями, бренчащий
скелет, гремящие останки человека. По рассказам кормилицы Елизаветы,
так оно и было: старцы считались великими постниками, пили только
воду и настолько иссыхали, что в прямом смысле бренчали костями.
Однако при этом были очень подвижны и активны, поскольку для
поддержания жизненного тонуса черпали энергию напрямую от солнца, и
если было несколько дней пасмурно, то они становились вялыми и
лежали, пережидая ненастье. Говорят, их в разное время было от трех
до семи и они во главе с настоятелем управляли всей жизнью Сирого
Урочища. Но каждый сам по себе значил очень мало, ибо и их личность
так же была поделена на количество старцев.
Однако если старцы собирались вместе, то могли рукоположить
избранного иноками духовного предводителя Сергиева воинства, для
чего в их присутствии подрезали сухожилия и тем самым ослабляли.
Поэтому Ослаб, взошедший на свой престол, почитал иноков, но
признавал и уважал власть и силу бренок, наведываясь к ним для
исповеди, или чтоб получить решающие советы по сложным вопросам
духовной жизни Воинства.
Скорее всего, отсюда и возникла молва, что они и есть опричники.
Калики, прошедшие через их чистилище, то ли не любили вспоминать, то
ли не имели права разглашать подробности существования старцев и сам
обряд послушания. Однако при этом хвастались своими знакомствами и
некими близкими отношениями с каким-нибудь бренкой.
Так же, как и у всех обитателей Сирого Урочища, у них не было
имён...
Сирый привёл Ражного на бугор, напоминающий курган, обрамлённый по
подножию старыми соснами, остановился на середине поляны и
беспомощно огляделся:
— Во, дела! Обычно в это время на своём ристалище сидит!
— Это что, ристалище? — спросил Ражный.
— Такое ристалище, — злорадно захохотал калик, — каких ты сроду не
видывал! Покатаешь земельку лопатками... — Он походил взад-вперёд,
обошёл курган по опушке, вздохнул разочарованно: — Да, времена
настали!.. Раньше бренки выходили встречать вашего брата. А теперь и
старцев не хватает, у каждого чуть ли не по четыре десятка
послушников!
Он оставил Ражного, а сам побежал в сторону высокого и густого бора,
желтеющего в закатном солнце. В какой-то момент, хорошо видимый, он
вдруг исчез, и там, где был в последний миг, осталось
зеленовато-багровое пятно, похожее на очертания человека, которое
впоследствии постепенно истаяло.
Вообще пространство здесь было странным: без ветра воздух колебался,
отчего деревья слегка изламывались, как в горячем мареве, и
создавалось ощущение призрачности окружающего мира. Поначалу Ражный
думал, что это от температуры, поднимающейся из-за необработанной
раны на предплечье, и пытался сморгнуть поволоку с глаз, однако
марево лишь усиливалось по мере того, как они приближались к этому
бугру.
Отсутствовал сирый около четверти часа и вернулся несколько
обескураженным:
— Так и знал! Мой бренка принял ещё одного бедолагу и теперь
отдыхает. Про Калюжного слыхал?
Вольный засадник с таким именем, аракс казачьего рода, был известен,
пожалуй, каждому поединщику, поскольку три года назад, вне всяких
правил, дерзко вызвал на ристалище Пересвета, чтоб отнять у него
боярскую шапку. Боярин мог бы отказаться и, мало того, лишить аракса
поединков на несколько лет, однако принял вызов. Их схватка была
зримой, длилась около двух суток, и двухметровый, богатырского роста
Калюжный был побеждён Воропаем в сече, после чего боярин ещё прочнее
закрепил за собой титул.
— Теперь Калюжный будет твоим соседом слева, — с неким удовольствием
сообщил калик и показал рукой: — Километров пять отсюда берлогу
копает. Уже по пояс зарылся... А справа у тебя — Вяхирь поселился,
месяц назад привёл... Да ты его не знаешь, не гадай. Он из
белорусского урочища. И молодой ещё бульбаш, всего-то седьмой
десяток разменял...
— Это хорошо, — отозвался Ражный.
— Чего хорошего-то?
— А что Калюжный сосед. Приятно...
— Пересвет обиду затаил на него, вот и упёк... А на что обижаться? И
хрен бы с ним, но Ослаб каков? Им крутят, как хотят. Духовный
предводитель...
— Не верю тебе, сирый.
— Твоё дело, — отмахнулся калик. — Что будем делать?
— Смотри сам, — безразлично обронил Ражный.
— Может, пойдём поищем другого бренку? Часов семь ходу, а то и
больше...
— Как хочешь.
— А вдруг и тот кого-нибудь принимает? Или вовсе ушёл? Столько дней
солнца нет, старцы квёлые стали. Тебе-то все равно к которому?
— Все равно...
— И кушать очень хочется! — посожалел калик. — Если ещё столько
топать, кишки ссохнутся, как у бренки. Ты-то как?
Сирые были вечно голодными и отличались сумасшедшим аппетитом.
— Я не хочу, — сказал Ражный, хотя не ел уже несколько дней.
— Ну да, приговорённые, они терпеливые, им не до жрачки. А я-то на
службе!
— Ешь...
Калик торопливо сбросил вещмешок, рассупонил его, выхватил горбушку
хлеба и стеклянную баночку с остатками мёда.
— Эх, хмельного бы, — вздохнул. — Сейчас пару глотков, и был бы
Ташкент... Нам положено потреблять от усталости и для сугрева. Для
нас хмельное — это пиша. — Он примерился к краюхе, благоговейно
откусил и замер с набитым ртом. Потом выплюнул на ладонь кус и
попросил: — Слушай, слушай! Ты же охотник! У тебя слух должен
быть!..
— Что слушать-то?
— Будто шаги... Идёт кто-то! Во!.. Вроде ветка треснула! Неужто Сыч?
— Никого нет, — наугад сказал Ражный. — Это тебе мерещится.
— Звук слышишь? Кто-то воет...
Иногда Ражному чудился какой-то звук, похожий на плач, возникающий
то в одной стороне, то в другой, но скорее, это кричала птица, а не
зверь или человек.
— А что, Сыч воет?
— Вроде нет, но говорят, кричит, как птица. Это, кажется, волк воет.
Уж я-то их послушал и повидал!.. Но опять же, в Вещерских лесах этих
хищников никогда не бывало... — калик вдруг про пищу забыл: —
Слушай, Ражный! Тот зверюга, которого на тебя спустили... сдох?
— Не знаю...
— Жалко, если сдох, — загоревал калик. — Выходит, старец и волка
засудил. А он — ты погляди! Харакири себе сделал!.. Может, у него
совесть проснулась?
Сразу же после Судной схватки Ражный настиг уползающего Молчуна,
скрутил, сострунил его, зашил брюхо берестяным кетгутом, опалил
огнём раны ему и себе и сел рядом: с собой в Сирое волка не взять, а
развязать путы и оставить здесь, разорвёт швы и сдохнет. В это время
к нему и подъехал отец Николай, вотчинник Вятскополянского Урочища,
бывший зрящим на Судном поединке. Он молча присел с другой стороны,
потрепал холку зверя.
— Возьми его, Голован, — попросил Ражный. — Это же мой дар,
помнишь?..
— Как взять, если он сам к тебе вернулся? — вздохнул тот. — Грешным
делом подумал, ты сманил его... Прости уж.
— Увези к себе в вотчину, теперь приживётся...
— Скажи мне, Ражный... Это что? Пробуждение разума? Зарождение души?
— Тебе лучше знать, ты священник...
— У людей проявляются звериные чувства, у зверей — человеческие...
Чудны твои дела, Господи.
Голован взял волка на руки.
— Ты его пока не развязывай, — предупредил Ражный, — чтоб швы не
порвал. Кишечник у него целый, так что можешь кормить.
— Во второй раз принимаю дар, и опять раненого. Теперь он и
стреляный, и битый, и рваный...
— И слепой...
— А совесть не потерял, — вотчинник понёс Молчуна к машине. — Если
опять вернётся, я не в обиде!
— Теперь ему возвращаться некуда...
Пуще огня и смерти волки боялись Вещерского леса, ибо по своей
вольной, независимой природе они могли быть серыми, но не сирыми и
убогими. На самом деле тонко чувствующих и осторожных хищников
отпугивала источаемая верижниками энергия, и считалось, что если
волки пришли в Урочище, значит, там нет ни одного буйного аракса.
Сейчас Ражный вспомнил Голована и сказал калику:
— Если у зверя однажды проснулась совесть, это на всю жизнь.
— Значит, он оборотень, — уверенно заключил тот.
— Он зверь от рождения.
— Ты что, видел, как он родился?
— Можно сказать, пуповину ему перерезал... Калик посмотрел на него
внимательно, поверил и стал есть.
— Тогда ладно... А правду говорят, ты сам можешь волком
оборачиваться?
— Нет.
— Почему же слух такой?
— Врут.
— Ну ты ведь догоняешь волков? Ходишь по следу?
— Хожу.
— Значит, у тебя нюх особый, как у зверя? Или что?
— Интуиция.
— Это ты не ври! — засмеялся и погрозил пальцем калик. — За тобой
ведь давно наблюдают!
Он опять проговорился. Никто, даже Пересвет, отвечающий за мирскую
жизнь вотчинников, не имел права по-воровски следить за ними. Если
такая слежка велась, то с благословления либо по поручению самого
Ослаба, непременно с помощью незримых опричников и с далеко идущими
целями.
На сей раз Ражный будто бы не заметил ничего.
— Есть всякие охотничьи приёмы, — стал увиливать он. — Тебе-то какой
интерес?
— Да я же вечно по лесам и полям брожу, столько волков перевидал —
страсть! Раза два так чуть не съели, ножиком отбивался.
— Волки боятся человека.
— Меня не боятся!
— Значит, ты не человек, — вставил Ражный. — Или врёшь как сивый
мерин.
Калик захохотал, чтоб уйти от ответа, дожевал хлебушек, набросал в
банку снега и тщательно вычистил длинным гибким пальцем стенки.
— Только червяка и заморил... Холодно будет спать. Вот бы рогны
чуток!..
Ражный молчал, еле сдерживая озноб: на ходу было тепло, стоило
сесть, и морозец начал буравить лёгкую куртку, надетую поверх
рваной, с зияющими дырами, борцовской рубахи.
Калик это заметил и вдруг предложил:
— Хочешь, научу, как спать на морозе? До сорока градусов? Мы же
ходим чуть ли не до Полюса, спим под открытым небом, и ещё ни один
не замёрз. Хочешь?
Калики просто так своих тайн не открывали, и следовало подождать,
что он попросит взамен. На сей раз сирый ничего не попросил, а
устроил бесплатную демонстрацию: широкими движениями разделся до
пояса, сел на снег и собрался в комок, замкнув руки под коленками.
— Теперь сыпь снег на спину, — сдавленно проговорил он через минуту.
Ражный набрал пригоршню жёсткого и колючего снега, высыпал на голую,
натянутую кожу...
И зашипело, будто снег попал на раскалённую сковородку! Капли воды
кипели и с шипением стекали на землю, топя снег, а от спины поднялся
столб пара.
— Атомная станция, — хмуро похвалил он.
— Мы просто умеем перерабатывать мёд в тепло, — одеваясь, похвалился
сирый. — Как пчелы. Видел же, вроде насекомые, а мороз терпят. Мало
того, хладнокровные существа и вырабатывают тепло!.. А ты умеешь
готовить рогну?
— Умею.
— Да ладно! — не поверил и засмеялся калик. — Самую лучшую рогну
готовлю только я! Одного кусочка со спичечную головку хватает на
сутки, будто полпуда мяса съел. Хочешь, научу?
— У тебя что, есть мозговые кости? — ухмыльнулся Ражный.
— Нету, но ты же охотник! Добудь кабанчика, а я научу. И мяса
поедим! А, Ражный? Ты потом с рогной-то любой мороз выдюжишь!
— Где ты на Вещере видел кабанов? Сколько идём — следа нет...
— Да, не повезло тебе, — посожалел сирый. — Зверья тут и в самом
деле мало. Как ты станешь жить — не знаю. С голоду опухнешь...
Постой-ка! Чем это пахнет? Тухлятиной?
— Ничего не чую...
— Потому что нюха нет! Это у тебя рана воняет!.. Снимай рубаху!
Ражный оголил предплечье, замотанное бинтом, и только тогда ощутил
неприятный запах начинающегося гниения. Калик же размотал повязку,
надавил возле глубоких ран, оставленных волчьими клыками и теперь
забитых пробками гноя и спёкшейся крови, покачал головой:
— Хреново дело... Сам-то не чуешь, что ли? Температура есть?
Ражный всю дорогу чувствовал, что в предплечье начинается процесс
разложения тканей, зараза попала из волчьей пасти — наверняка перед
схваткой накормили тухлым мясом, и инстинктивно искал глазами
муравьиные кучи. И находил их, но зазимок и мороз загнали насекомых
вглубь и там они лежали сейчас в анабиозе и практически
обездвиженные. Это летом, когда муравьи живые, голодные и потому
шустрые, обработали бы рану лучше, чем любой искусный врач.
— Пока бренку приведут, ты кони бросишь, — стал рассуждать калик. —
Мне отвечать придётся... Ладно, слушай меня. Тебе ведь долго здесь
кантоваться, верно? Ты парень молодой и холостой, без женского
общества с ума сойдёшь, в Сиром их ведь нет. Только запомни: что
касается интима — ни-ни! Даже не намекай, с этим здесь строго. А
поговорить, расслабиться, медовушки выпить... Может, даже за попку
ущипнуть — это пожалуйста.
Калик определённо что-то придумал и теперь затеял торговлю.
— Ну, дальше что? — спросил Ражный.
— Давай так: я тебя сейчас сведу к сороке, познакомлю — все как
полагается. Она и рану почистит, и боль снимет, и утешит, если
понравишься, — он хихикнул с намёком. — Сорока-то здесь молодая, лет
шестьдесят всего... Да и поспим в тепле!
— А я тебе должен?..
— Должен! Научишь оборачиваться волком. Это мне во как надо! Я бы
тогда не по железным дорогам рыскал! А напрямую....
О женском населении Вещерских лесов — сороках и кукушках, Ражный
слышал с детства. О них рассказывали печальные и светлые сказки, и
было трудно представить, что это может быть в реальности. Сороками
по доброй воле становились молодые вдовы араксов, не пожелавшие жить
в миру, и насильно — бесплодные жены после трехлетнего бездетного
замужества.
— Добро, научу, — согласился Ражный. — Но за то, что ты мне
расскажешь, как проходит послушание. Что следует говорить, как вести
себя, ну и так далее. В деталях. А кроме того, тайно сводишь в Сирое
Урочище и все там покажешь: буйных араксов, бренок и всех прочих.
Чтоб я сделал выбор.
Калика это сильно смутило.
— Ражный, ты же нормальный поединщик, — серьёзно проговорил он. —
Конечно, ты романтик и дурень без тяму в голове, но не рвач и не
прохиндей. Что не могу, то не могу. Тем паче показывать Урочище.
— А мне сейчас это интересно.
— Да я бы с удовольствием! Но мне башку снесут, если до срока свожу
в Сирое! Сразу же станет известно!
— Ладно, не води. Открой тайны послушания.
— Не знаю я тайн! Бренки, они настолько изобретательны, что двух
одинаковых послушаний не бывает. Мы же толкуем между собой... Одного
по головке гладили и выворачивали, другого чуть ли не плетями или
искушали... А то хуже того, усылали куда-нибудь... У каждого аракса
своё «я», и разорвать его на двести семьдесят три части?.. Целая
наука! Как из меня, вольного аракса с двадцатью четырьмя победами и
одним поражением, калика сотворили?.. Нет, я сейчас доволен... Но
соображаешь, как старец меня брал? Это неповторимо! У тебя все
впереди, увидишь ещё...
— Что нужно сделать, чтоб меня не разорвали на части?
Сирый аж застонал, словно от зубной боли:
— Знаю!.. Но тебе это не подходит!
— Говори. А подходит или не подходит, мне решать.
— Зарежь меня — не скажу! Лучше от твоей руки сгинуть, чем потом...
Он что-то вспомнил, потупился, и глаза подёрнулись поволокой. Через
минуту оживился и подпрыгнул:
— Слушай, Ражный! Давай я тебя познакомлю с какой-нибудь кукушкой?
Могу даже сходить поискать и привести сюда? Сороки, они что, хоть и
обходительные, да старые и для меня. А вот кукушки!.. — он заговорил
шёпотом. — Они же бывают такие ласковые! Просто им в жизни не
повезло, а они, дуры, в лес подались. Правда, говорят, все они
страшные кикиморы, да с лица воды не пить. Одна не понравится —
другую найду! Я слышал, нынче их штук пять здесь, и есть ну совсем
свеженькие. Прямо, бутончики!..
Не в пример сорокам, кукушки исключительно добровольно покидали мир,
чтоб не терпеть позора, поскольку так назывались засидевшиеся в
невестах девственницы, по разным причинам не вышедшие замуж. Чаще
всего наречённые женихи отрекались от них из-за вздорного нрава и
внешней уродливости. Оксану, если бы она захотела, ждала такая же
участь, но судя по сильному, дерзкому характеру и красоте, роль
кукушки ей никак не подходила. Этими девами-птицами, как их ласково
именовали засадники, могли стать только покорные, склонные к
одиночеству и целомудрию, чуткие и по-кукушечьи печальные
застаревшие девушки эдак лет в двадцать пять. Они селились на гранях
Урочища и, если верить легендам, предупреждали о приближающейся
опасности. Кроме того, с точки зрения мирских людей, девы-птицы и
были теми предсказательницами, что угадывали, сколько лет жить
человеку, и одновременно, их считали кикиморами, которые могли
водить чужака по лесам и болотам многие сутки. А когда у несчастного
начиналось помрачение рассудка, они являлись в своём истинном
образе, чаще в обнажённом виде, щекотали и окончательно сводили с
ума.
И все-таки кукушками их называли не за это. Среди араксов бытовало
утверждение, что эти безвинные девы довольно часто рожали детей, а
чтобы сохранить о себе славу целомудренных, подбрасывали их в чужие,
чаще всего обыкновенные крестьянские семьи. Таких кукушат, говорят,
принимали с великой охотой, кормили, поили, растили, чтобы потом
отдать в солдаты.
Говорят, у кукушек богатыри рождались.
— Ну, давай, думай, шевели мозгами! — торопил сирый. — Я тебе дело
предлагаю! Соглашайся!
— Не за кукушкой сюда пришёл, — тоскливо пробурчал Ражный, чтоб не
выдавать чувств.
— Да ты постой! — калик огляделся и сунулся к уху: — Так и быть,
открою тебе одну тайну... Только смотри, проболтаешься — мне хана!
— Открывай.
— Поклянись, что не выдашь бренку?
— Слово аракса.
— Но сначала научи оборотничеству.
— Нет, сначала открывай тайну.
— Э-э, не пойдёт! Я тебе открою, а ты скажешь — я не умею волком
оборачиваться!
— В самом деле не умею.
— Да ты просто жмот! Скупердяй! Тебе жалко поделиться своей наукой!
Ты даже готов судьбу свою изломать от жадности!
— Беда в том, что я не оборотень. Сирый недоверчиво ухмыльнулся:
— Все Ражные умели оборачиваться, а ты нет?
— Болтовня.
— Так и так узнаю! Чего скрывать? Бренка из тебя все вытряхнет, а я
у него потом спрошу свою долю.
— Ну, спроси...
Калик завязал свою котомку и забросил за плечи:
— Ох, и упёртый же ты! Зачем я вызвался вести тебя? Думал, ну хоть
что у тебя выманю. И не для себя, не для своей выгоды!.. Добро,
пошли к сороке так, бесплатно. Рана-то гноится...
2
Голован вёз Молчуна в багажнике, чтобы не привлекать к себе
внимания, всю дорогу навязчиво думал о волке и просил у него
прощения, как у человека. Он не рискнул снимать с него пут, а лишь
чуть ослабил их на лапах и развязал зверя уже в своей вотчине, когда
принёс в сарай.
— Только не надо мстить людям... — в последнюю очередь он разрезал
верёвку, стягивающую пасть, и выскочил из сарая.
Волк выплюнул палку, заложенную между челюстей, и наконец-то задышал
вольно, вывалив мешающий язык. После чего дотянулся до раны на
брюхе, полизал коросту, побродил, слепо тыкаясь в стены, и лёг на
солому. Понаблюдав за ним сквозь щель, Голован успокоился и,
поскольку мяса у него не было — из всей домашней твари держал лишь
курочек да пчёл, то сварил зверю каши на сухом молоке.
— Придётся тебе попоститься, — сказал, подсовывая миску под дверь. —
Я потом съезжу на ферму и привезу дохлого телёнка.
Молчун даже не понюхал пищи, а может, запаха не почуял, поскольку из
носа все ещё текла сукровица с гнойными сгустками, которую он
пытался выбить, часто чихая. Голован осмелел, вошёл к волку и
подставил миску поближе:
— Давай, ешь. Надо жить...
Зверь отвернулся, лёг на бок и позволил осмотреть себя. Конечно, ему
было не до еды: кроме мокнущей раны на брюхе, была ещё одна,
посерьёзнее — пустая, забитая коростой, глазница. Второй глаз совсем
затянулся бельмом и, что как-то неприятно потрясло священника,
кровоточил, напоминая о кровавых слезах и муках.
Голован никогда не занимался лечением, тем паче животных, если не
считать святой воды, за которой приходили к нему дачники и старушки
из ближних деревень. Промывать раны и окроплять ею зверя отец
Николай посчитал за кощунство, равно как и молиться за его здравие,
поэтому привёз колхозного ветеринара, бывшего теперь на пенсии. Тот
хоть и с опаской и с помощью Голована, но все-таки осмотрел Молчуна
и даже в вытекшем глазу поковырялся.
— Откуда у тебя волк-то? — спросил.
— Да приблудился... — в общем-то это была святая ложь. — Пришёл за
помощью...
— А кто же ему брюхо зашил?
— Я и зашил...
— Первый раз вижу — берестой...
— Ну не нитками же зашивать?
— Знаешь что, батюшка, — огорчённо сказал ветеринар, — пожалуй, я
принесу ружьё. Нечего тут лечить...
И тотчас оба, услышав тихий, гортанный рык, ретировались за дверь.
Пенсионер ничего не понял, вернее, расценил это как
непредсказуемость дикого зверя, однако Голована охватило холодком.
— Не надо ружья...
— Сдохнет... У него огромный гнойник в черепной коробке, поэтому из
носа течёт.
— Как уж Богу угодно будет, — положился на небесную волю отец
Николай.
— А что, батюшка, ты считаешь, и дикие звери под Богом ходят? —
усмехнулся ветеринар.
— Кто создал тварь, под тем она и ходит... Голован отвёз пенсионера
домой и, вернувшись, сразу же пошёл в сарай к Молчуну.
— Неужто ты, брат, и речь человеческую понимаешь? — спросил, присев
возле него. — Не пугай меня, лучше уж оставайся зверем, раз в
зверином облике.
Волк обернулся на его голос и тихо заскулил.
Два дня он лакал только воду, изредка зализывал рану на брюхе и
скулил у двери, царапал её когтями — просился на волю. Должно быть,
ветеринар был прав, зверь гнил заживо и все чаще тряс головой,
пытаясь избавиться от боли, и все реже вставал, но страдал как-то
молча, невыразительно, и поэтому его муки не воспринимались так
остро, как если бы на его месте было домашнее животное. Вначале
Голован не хотел отпускать волка, опасаясь, что тот пойдёт в
деревню, напугает людей или попадёт под выстрел зайчатников, которые
по выходным охотились в окрестностях. Но потом вдруг подумал, что
зверь, возможно, сам отыщет необходимую лечебную траву, корешки, и
однажды открыл ему дверь. Молчун вяло побродил возле сарая, то и
дело натыкаясь на деревья, прошёл по дубраве, затем нагрёб кучу
листвы и, покрутившись волчком, лёг на пригорке возле церкви.
Отец Николай решил, что волк просился из тёмного сарая, чтобы
умереть на воле, пусть и под тусклым осенним, но солнцем, и не стал
ему мешать.
Несмотря на предзимнее безлюдье и отсутствие прихожан, Голован
каждый день утром и вечером открывал храм и служил в одиночку,
исполняя обязанности звонаря, дьякона и священника, поскольку из-за
скудости прихода таковых ему не полагалось. Лампадки продолжали
гореть до самой весны, поэтому он сам подливал масло, зажигал перед
службой и тушил потом свечи, раскуривал кадило, подметал каменный
пол в холодном храме и протирал пыль — пока с первыми проталинами не
появлялся народ, среди которых было достаточно пожилых пенсионерок,
добровольно прислуживающих и считающих это за особую честь.
Единственными событиями, как-то нарушающими этот зимний ритм жизни,
были в основном причащение тяжело больных, а потом отпевание и
похороны, когда умирали местные старики и старушки; отец Николай
давно уже никого не крестил, тем паче новорождённых младенцев —
рожать уже некому было.
И вообще никогда не венчал.
Если не считать благочинного, который наведывался всего раз перед
Великим постом, то получается, всю зиму Голован разговаривал только
с Богом.
Волк пролежал до вечера без всякого движения, однако когда отец
Николай открыл церковь и стал готовиться к службе, вдруг услышал
скрябанье в железную дверь. Он не собирался впускать волка, поэтому
вышел в притвор, чтобы отвести его на ночь в сарай, но едва открыл
створку, как Молчун неожиданно проворно заскочил в храм и лёг сразу
же у входа. Причём не на бок, а на свой раненый живот и смиренно
положил голову на лапы.
— Ты что это, брат? Давай иди отсюда, — вытаскивать насильно он не
решился, — нельзя тебе...
Волк поднял на него бельмастый глаз и вновь потупился. Головану
охолодило спину.
— Мне ведь после тебя храм придётся освящать... Не положено,
ступай-ка в сарай.
Молчун подполз к стене и уткнулся в неё лбом, как кающийся великий
грешник.
— Ладно, — с щемящим душевным страхом обронил отец Николай. — Иногда
ведь в храм истинные звери ходят — ничего, терпим...
Он начал службу и, как всегда, забыл обо всем, но в какой-то момент
услышал, а точнее, ощутил, что свой собственный голос становится
мощнее, как бы если кто-то в унисон вдруг запел вместе с ним.
Голован так привык к акустике храма, что улавливал любой посторонний
звук и точно угадывал его природу вплоть до треска и угасания плохих
свечей. Не прерывая пения, он оглянулся на волка, но тот по-прежнему
неподвижно лежал в смиренной позе.
И потом ещё несколько раз он ощущал это усиление голоса, а когда
обернулся к несуществующей пастве с поклоном, заметил, как волк
привстал на передних лапах и вроде бы тоже склонил голову.
Закончив службу, отец Николай потушил свечи, оставив одну поближе ко
входу, чтобы загасить её последней.
— Ну, пошли, — сказал он волку.
Зверь как-то нехотя встал, пошёл в открытую дверь, а на улице сразу
же направился в сарай.
Наутро же, когда Голован вышел из дома, Молчун уже лежал возле
церкви на куче листвы, и стоило лишь брякнуть навесным замком, как
он на правах прихожанина поднялся на паперть.
— Не знаю, брат, как и поступить, — сказал священник. — Собак и
прочих животных принято гнать из храма. А что с волками делать,
ничего не сказано...
Молчун однако же встал рядом и изготовился войти в двери.
— И то рассудить, ты ведь не собака, — поразмыслил Голован. — Раз
тебя тянет сюда — иди. Вроде бы тоже божья тварь...
Волк лёг на вчерашнее место, замер, и Голован, готовясь к службе,
чувствовал на себе его бельмастый взгляд — должно быть, зверь
все-таки немного видел или просто реагировал так на звуки
передвижения. Пока отец Николай читал по требнику молитвы, зверь
молчал, но едва священник запел, как отчётливо различил вплетённый
посторонний голос и оборвался на полуслове.
Молчун пел! Не выл, не скулил, а именно пел, бессловно повторяя
мелодию херувимской.
Хорошо это или дурно, отец Николай в тот же миг сообразить не мог,
ибо нельзя было прерывать службу, а волк теперь и не скрывал своего
участия и, если вчера лишь подпевал, то сегодня вторил, будто
хорист, и разве что слова не выпевал, при этом вскидывая голову.
— Ты у меня так скоро и креститься запросишься, — запирая храм,
шутливо проговорил Голован. — Чудны твои дела, Господи...
В то же утро, ещё до восхода, он ушёл на озеро ставить зимние сети,
которые потом проверял со льда. Там его и разыскал калик, что обычно
разносил поруки, закричал с берега, замахал руками:
— Причаливай, Голован! Я к тебе с поручением! Отец Николай в это
время сеть на дно опускал — не бросишь на середине.
— Ну, говори! — отозвался. — Пусто кругом.
— Меня старец за волком прислал, — сообщил он. — Велел привести к
нему в Рощу.
Голован опешил:
— Что же это, Ослаб у меня дар отнимает?
— Почему дар-то? Ты же сам увёз его из Судной Рощи?
— Мне этого зверя Ражный преподнёс ещё перед схваткой со Скифом, —
объяснил отец Николай. — Но тогда Молчун жеребёнка зарезал и сбежал.
А сейчас, выходит, вернулся.
— Это ты со старцем разбирайся! — отмахнулся калик. — Мне велено
забрать и доставить.
— Да ведь волк-то не драгоценный дар, чтоб в казну сдавать?
— Ты, батюшка, лучше не противься, отдай зверя, да и дело с концом,
— посоветовал сирый. — Последнее время Ослаб гневный, не потерпит
ослушаний и в Сирое загонит.
В последние годы от этого Урочища зарекаться было нельзя...
— Его опричники и так зверя измордовали, — однако же возмутился
священник. — Он вон кровавыми слезами плачет... Теперь-то на что
старцу волк потребовался?
— Сам спроси, я не знаю. Говорят, он был потрясён... Дикий зверь, а
не пошёл против хозяина. Должно быть, верность понравилась.
Отец Николай кое-как поставил сеть и причалил к берегу:
— Пойди и передай, я чту правую волю старца и перед подвигом
ослабления преклоняю голову. Но волка не отдам.
— Ох, зря ты так, батюшка, — пожалел сирый, повздыхал и ушёл ни с
чем.
Головану не то чтобы тревожно стало, а как-то неуютно от
несправедливого требования Ослаба. Обычно старцы старались ладить с
вотчинниками, поскольку Сергиево Воинство в мирное время во многом
существовало за счёт них. А тут сразу вспомнился Ражный, через
Судный поединок лишённый вотчины, и были слухи, ещё двух поместных
араксов старец свёл в Сирое. Дела и помыслы старцев обсуждению не
подлежали, ибо все это наверняка имело глубокую и очень важную цель,
пока что не объявленную и недоступную, однако несколько дней Голован
ходил расстроенным, не покидал вотчины и часто глядел на дорогу. У
него и мысли не было, что Ослаб теперь взялся за него и вздумал
лишить вотчины; отец Николай настолько строго придерживался устава
Воинства, что был неуязвим и к тому же отличался добрым и
покладистым характером во внутренних отношениях засадников.
Так прошла неделя, старец никаких знаков недовольства не подавал, и
Голован успокоился, к тому же однажды после утренней службы, когда
они с Молчуном вышли из храма, заметил, что он не плетётся, как
всегда, а трусит к своему сараю, причём ни на что не натыкаясь.
Дождавшись, когда рассветёт, отец Николай тщательно осмотрел волка и
обнаружил, что бельмо на глазу почти рассосалось, появился живой и
реагирующий на свет зрачок, а ещё недавно только назревающий гнойник
в глазнице вышел, и теперь под рваным веком образовалась розовая,
ещё нежная кожистая пелена.
И рана на брюхе хотя ещё и мокла кое-где, однако начала рубцеваться,
и можно было снимать швы...
— Да ты, брат, молиться научился! — обрадовался Голован. — И Господь
тебя слышит. А то как бы прозрел?.. Ну-ка, вторь мне: «Господи,
воззвах к тебе, услыши мя: воими гласу моления моего, внегда
воззвати ми к тебе!» Волк поднял голову и в точности повторил пение,
разве что вместо слов у него получались льющиеся и неожиданно
звонкие для звериной глотки звуки.
— А дачники не умеют молиться и чуда ждут! — засмеялся священник. —
Оно же вот! Благодарю тебя, Господи! Ты и к зверю бываешь милостив.
На следующий день Молчун наконец-то стал есть, и поскольку за время
болезни исхудал так, что напоминал велосипед, постной кашей его было
не поправить. Отец Николай поехал на колхозную ферму за дохлыми
телятами, а когда вернулся, застал у себя Скифа, о коем говорили,
будто он опричник Ослаба. Старый поединщик приехал на машине и не
один — с двумя отроками, вероятно, отданными ему в учение. Сам он,
как и положено вольному, скромно сидел на верхней ступеньке крыльца,
не смея войти в избу, а отроки разгуливали по дубраве и вроде бы
собирали жёлуди.
Существовало поверье: если юному араксу до всех пиров посчастливится
угодить в Рощу, набрать там желудей и, прорастив их, высадить
где-нибудь в потаённой части леса, то это принесёт быстрое
взросление и победу в Свадебном поединке...
— Скоро мы с тобой свиделись! — вроде бы обрадовался Скиф. — Вот,
ехал мимо, дай, думаю, навещу вотчинника!
Привыкший побеждать в кулачном зачине, он не любил тянуть схватку и
доводить её до сечи, поэтому и разговаривать с ним следовало
соответственно.
— За Молчуном приехал? — в лоб спросил Голован.
— Да вот хотел взглянуть поближе, что за зверя помиловал Ражный, —
Скиф озаботился при внешней весёлости. — А он из-под носа ушёл!
— Это не зверь, — отец Николай мысленно порадовался. — Разве что
обличьем...
— Тебе, конечно, виднее, но ублажи старика, покажи тварь.
— Коли убежал, как же покажу?
— От нас убежал, а к тебе-то придёт.
— Могу дать послушать, — сказал Голован и пропел: — «Радуйся,
благодатная Богородице Дево, из тебя бо возсия Солнце правды!»
Глотки в роду священников Голованов были лужёные, в прошлую пору,
чтобы на колокольню не подниматься и не звонить к заутрене, деды
созывали народ с паперти — говорят, в деревнях за три версты у
подсолнухов головки отлетали, а за семь у баб, словно ветром, подолы
задирало.
Волк ответил низким и гулким баритоном, и Скиф в первый момент
решил, что это всего лишь эхо.
— И что, придёт? — спросил он.
— Не знаю. Он у меня вольный аракс... Молчун же, услышав голос
Голована, сам запел аллилую, и только тогда опричник сообразил, кто
отзывается в лесу.
— Да он у тебя вместо дьякона! — засмеялся Скиф и подал знак от |
|
