СЕКС В ИСТОРИИ: ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК

В викторианскую эпоху была сделана попытка воскресить куртуазную любовь, что превратило дам средних классов общества в слащавых недотрог и стражниц морали, чье отвращение к сексу привело ко взрывообразному росту проституции, к эпидемии венерических заболеваний и моде на мазохизм. Дамы, встревоженные очевидным разгулом порока и невоздержанности, о котором они не могли не слышать даже в своих башнях из слоновой кости, решили, что только они, чистые и высоконравственные, могут направить общество на путь истинный. Они потребовали и в конце концов получили право голоса. Тем временем развивалась борьба на другом фронте, направленная на распространение сведений о контрацепции, которому серьезно препятствовало убеждение моралистов в том, что единственной дозволенной формой контрацепции является воздержание. Искусственный идеал викторианской семьи поддерживался вплоть до XX в. (более эффективно - благодаря усилиям Голливуда, а не стараниям церкви), но публикация исследований Кинси и других ученых, ознакомление с теорией психоанализа и просто экономическая реальность помогли в конце концов пошатнуть его позиции. Тем не менее он все еще жив, несмотря на протесты против традиционных отношений, выражающиеся в движениях за женское освобождение, за свободу гомосексуализма и за свободный секс, и несмотря на тот факт, что во многих странах равенство полов признается на законном уровне. Что касается социального уровня, простор для деятельности еще остается.

Хотя временами может казаться, что XIX в. был бы невозможен без королевы Виктории, этой маленькой тучной дамы в черном бомбазине, которая так долго царствовала в этом столетии, но все викторианство нельзя назвать уникальным явлением, принадлежащим только XIX веку и только Британской империи. Даже Китай пострадал от собственной разновидности викторианства (вызванной как страхом перед западным империализмом, так и неоконфуцианским ханжеством), а в Америке и Германии оно возникло даже раньше, чем в Англии: в Америке - отчасти как порождение пуританства; в Германии - как реакция на политические потрясения и новые веяния XVIII столетия. Немного позднее Франция, преодолевая шестидесятилетний кризис, предшествовавший 1848 году, стала искать личные идеалы, которые могли бы компенсировать политические разочарования. А в Англии новый и уже твердо стоящий на ногах средний класс, постоянно обвиняемый в вульгарном торгашеском духе, аккуратно смешал старую философию с новыми интеллектуальными модами и создал систему морали и поведения, которая смогла удовлетворить его социальные амбиции.

Поскольку между Европой и Америкой существовало устойчивое культурное взаимодействие, вполне естественно, что новые общественные отношения приняли везде сходные формы, и, возможно, в один прекрасный день кому-нибудь удастся объяснить, почему эти формы получились именно такими: почему элегантный классицизм XVIII века, уравновешенный легкомысленными причудами европейских толкователей Конфуция и готических романов, привел в XIX веке к чопорной помпезности, слегка оживлявшейся страстным мелодраматизмом романтиков, которые обожали всяческую экзотику (и особенно все, что относилось к средневековью). "Серьезная" готика, отличавшаяся от искусственного готического стиля, принятого несколькими десятилетиями раньше, наиболее очевидно проявлялась в литературе и архитектуре (причем в последней витиеватость и богатство характеризовали все структурные и декоративные элементы) но имела также и более далеко идущие последствия.

Когда джентльмены викторианской эпохи, в сюртуках и с огромными бакенбардами, охваченные ностальгией по средневековью, стали культивировать ту высокопарную и чрезмерную учтивость по отношению к дамам, которая, по их искреннему убеждению, являлась отражением рыцарских идеалов, они попутно (без всяких дурных намерений) низвели этих дам до положения зрителей на турнире жизни. То, что было сказано Гарриет Мартино об американцах 1830-х гг., с успехом можно отнести и к европейцам: они подарили женщинам снисходительность, как замену справедливости. И женщины, к сожалению, поощряли мужчин: им нравилось, что им поклоняются и во всем уступают, что о них заботятся; им льстило, что их считают нежными, ранимыми и слабыми - чистыми ангелами, к которым мужчина обращается ради отдохновения от грубого, жестокого делового мира. Эта была игра для двоих, и жены были вынуждены отвечать на заботу о них, относясь к мужу как к чему-то среднему между Господом Богом и сэром Галахадом. Как говорит миссис Сара Эллис в книге, вышедшей в 1842 году, адресованной женщинам Англии, важно было признавать "превосходство вашего мужа просто как человека. В характере благородного, просвещенного и подлинно доброго мужчины есть сила и утонченность, так похожая на то, что мы считаем природой и свойствами ангелов, что... нет никаких слов, чтобы описать степень восхищения и уважения, которую должно вызывать созерцание подобного характера... Быть допущенной к его сердцу - разделять его заботы и быть избранной подругой в его радостях и бедах! - трудно сказать, смирение или благодарность должны преобладать в чувствах женщины, которая отмечена таким благословением". Но за роскошной прозой миссис Эллис скрываются острые шипы, которые не порадовали бы ее предшественников - автора Книги Притч, Исхомаха, даму Пэн Чао, святого Иеронима и всех прочих. Ведь давая понять, что превосходство мужчины входит в естественный порядок вещей, она добавляет, что дела обстоят именно так даже вопреки тому факту, что жена может иметь "более высокие таланты и познания", чем ее муж.

Место женщины

Времена, несомненно, менялись, но прежде, чем подняться по социальной лестнице, женщине пришлось спуститься на несколько ступеней. Социальные тенденции привели к тому, что жизнь стала подражать искусству в еще большей степени, чем раньше. До индустриальной революции история Европы характеризовалась контрастом аристократии, с одной стороны, и всех остальных - с другой. Но теперь в структурах власти аристократия стала вытесняться средними классами. Однако экономические успехи ничего не значили без успехов социальных, и неотъемлемой чертой XIX века стала маниакальная борьба за продвижение по ступеням знатности.

В Америке эта борьба была скорее горизонтальной, чем вертикальной: все были равны, но каждый стремился получить больше равенства, чем все остальные. Одним из показателей успеха было то, что домашняя хозяйка должна иметь слуг, которые бы все делали за нее, торжество среднего класса можно наглядно проиллюстрировать цифрами статистики занятости населения. Из 16 миллионов мужчин и женщин, населявших Англию и Уэльс, согласно переписи 1841 г., домашней прислуги было всего около миллиона. Десять лет спустя из трех миллионов женщин и девушек от десятилетнего возраста и старше, зарабатывавших себе на жизнь, 751.641 (т.е. одна из четырех) работали служанками. К 1871 г. их число увеличилось до 1.204.477. На протяжении всего XIX века и до 1914 г. работа домашней прислуги была самой распространенной среди англичанок и вторая по частоте в целом.

Жена представителя среднего класса, освобожденная от хлопот по хозяйству, должна была чем-то заполнять свое время. И она сама и ее муж были убеждены (так же как и книги по этикету, буквально наводнявшие рынок в ХIХ столетии), что она живет как благородная леди, - но они заблуждались. Если оставить в стороне родословную, то между женщиной среднего класса и аристократкой оставалось все же одно существенное различие. Леди Такая-то и графиня Этакая тратили свое свободное время с пользой, пусть даже легкомысленно: они наслаждались разнообразием жизни в основном благодаря тому, что их муж или любовник свободно могли сопровождать их, куда бы они ни пожелали отправиться. А мужчины среднего класса были привязаны к своей работе, и их жены и дочери были предоставлены самим себе.

Некоторые заполняли время полезной работой, но большинство женщин просто ходили целый день по магазинам или в гости к соседкам посплетничать, а то и просто бездельничали или упражнялись в хороших манерах. В книге "Женщины Америки" миссис Э.Дж. Грэйвс в 1842 г. говорила о женщинах, которые "в своем честолюбивом стремлении походить на благородных леди используют свои прекрасные ручки только для того, чтобы играть кольцами, прикасаться к клавишам пианино или струнам гитары"; и в том же году миссис Эллис в книге "Женщины Англии" жаловалась, что "множество томных, вялых и бездеятельных молодых леди, покоящихся сейчас на своих диванах, ворча и жалуясь в ответ на любой призыв приложить к чему-либо усилия, лично мне представляются весьма плачевным зрелищем". Но там, где мода и этикет - "стена, которую общество само воздвигло вокруг себя, щит против вторжения дерзости, неприличия и вульгарности", - сговорились сделать женщину праздной, праздность сама развилась в особое заболевание, которое подрывало как физическое, так и душевное здоровье: едва ли все викторианские дамы, предававшиеся живописному увяданию, поступали так только для того, чтобы казаться интересными. Мужья этих изнеженных созданий еще больше усугубляли ситуацию, стараясь оберегать их от любого вторжения грубой действительности. Даже в Америке, как в 1828 г. говорил Джеймс Фенимор Купер, благовоспитанная жена была "заключена в священные границы своего собственного узкого мирка... охраняемая от разрушительных прикосновений мира и излишнего общения с ним".

Двенадцать лет спустя лондонский суд постановил, что мужа можно оправдать, даже если он похитил бежавшую жену (чья нравственность по умолчанию считалась безупречной) и держал ее под замком, поскольку "счастье и честь обеих сторон в том, чтобы поместить жену под охрану мужа и поручить ему... защищать ее от опасностей неограниченного общения с миром, обеспечив совместное проживание и местонахождение". К несчастью, в тот мир, от которого следовало защищать женщину, включался и мир медицины. Она могла проконсультироваться с врачом (в присутствии компаньонки) и даже показать на манекене, где она чувствует боли, но гинекологическое обследование производилось только в самом крайнем случае. Дальнейшие уступки женской скромности, вероятно, довели бы современного врача до потери диплома: стандартная процедура производилась под простыней в затемненной комнате. И все же многие врачи поощряли подобную застенчивость.

В "Книге набожной леди", вышедшей в 1852 г., цитировались слова одного профессора из Филадельфии, который утверждал, что гордится тем, что в Америке "женщина предпочитает подвергнуться крайней опасности и вытерпеть ужасную боль, лишь бы не отказаться от тех крупиц деликатности, которые не позволяют до конца выяснить причину их заболеваний". Он считал это свидетельством "высокой нравственности". Подобное отношение к проблеме не только мешало врачам исполнять свою работу как следует, но не позволяло и женщинам узнать что-либо о своей анатомии и физиологии. Менструации, к примеру, упоминались редко и считались как врачами, так и женщинами, признаком нетрудоспособности; в 1878 г. "Британский медицинский журнал" приводит шестимесячную корреспонденцию по вопросу о том, может ли менструирующая женщина своим прикосновением испортить ветчину. Викторианцы были также убеждены, что "полная сила сексуального желания редко бывает известна добропорядочной женщине", и врачи (в отличие от авторов порнографических произведений, знакомых, как можно предположить, только с "недобропорядочными" женщинами), как представляется, были весьма плохо информированы относительно женского оргазма и функций клитора. Рыцарство, благородство, деликатность и невежество, смешавшись между собой, буквально пригвоздили женщину к дому и семье, и даже открытие роли женщины в процессе размножения не сразу повлияло на эту ситуацию.

Несмотря на признание равенства, оно было лишь биологическим, прилагавшимся только к матери, а не к женщине вообще. И акцент на материнстве, со всем контекстом домашней жизни, усилился еще больше вследствие широкой популярности в XIX в. академических споров по вопросу "закона матери". "Закон матери" не был абсолютно новой идеей, но в 1861 г. он был выдвинут для обсуждения швейцарским юристом и историком Иоганном Якобом Бахофеном и изложен таким философско-научным языком, против которого викторианцы просто не смогли устоять. Бахофен отрицал "естественное" превосходство мужчины над женщиной, и заявлял, приводя огромное множество исторических и антропологических подробностей, что, когда человечество было еще близко к природе и материнство являлось единственным признанным видом родительских отношений, миром правила женщина, но, когда победил дух, мужчина взял над женщиной верх.

Идеи Бахофена встретили мощную поддержку; особо следует упомянуть американского этнолога Льюиса Н. Моргана, который сочетал теории Бахофена со своими собственными наблюдениями за жизнью ирокезов и создал новую реконструкцию развития сексуальной и семейной жизни в доисторический период. На ранних стадиях, по его мнению, преобладал промискуитет; затем, во времена общин, основанных на охоте и собирательстве, возникли коллективные браки. Поскольку ни в той ни в другой ситуации отца ребенка установить было невозможно, определяющим являлось отношение материнства, поэтому влияние матери было самым главным. Только после развития земледелия, которое позволило маленькой семье стать самодостаточной и владеть частной собственностью, моногамия стала законом и женщина подчинилась мужчине. Прогрессивные круги приветствовали эти теории с большим энтузиазмом. Прямая связь между частной собственностью и подчиненной ролью женщины была особенно привлекательной, и "закон матери" вошел в катехизис социалистов и первых феминисток, став общим местом в любой дискуссии о роли женщины в обществе. Но это ничего не принесло женщине, несмотря на то что "мать" поднялась почти до положения богини. Несмотря на все это идея о том, что место женщины - в доме, не была изобретением викторианцев. Просто случилось так, что они первыми почувствовали необходимость выразить ее в словах, поскольку женщина XIX в. стояла на грани (правда, только на грани) настоящей самостоятельности, которой невозможно было бы достичь без экономической самодостаточности, реальной или потенциальной. Борьба за финансовую независимость была выиграна не раньше XX века. Во-первых, высшие классы эта проблема не волновала, поскольку брачные и разводные договоры и годовое содержание там тщательно оговаривались и даже совсем сбившейся с пути истинного жене едва ли пришлось бы голодать.

Но доктрина "места женщины" серьезно мешала даже незамужним женщинам средних классов, которые могли бы найти работу вне дома, если бы упомянутая доктрина не убеждала работодателей в том, что предоставлять работу благовоспитанной, образованной женщине убыточно. В 1861 г. из 2.700.000 женщин и девушек старше 15 лет, которые "работали на прибыльной работе" в Англии и Уэльсе (26 процентов от общей численности женщин), конторских служащих было ровно 279. Трудящиеся бедняки вплоть до XX в. не заботились о "месте женщины" просто потому, что не могли позволить себе это. В их случае препятствием являлся индустриальный капитализм. Индустриальная революция разрушила давние прочные устои крестьянской семьи - систему, в которой женщина куда яснее осознавала свою собственную ценность, чем на любом другом социальном уровне: ведь она играла существенную роль в трудовой жизни своей семьи. Женщины низших классов редко обладали самостоятельностью, зато они в достаточно большой степени были свободны. Но развитие промышленности изменило эту ситуацию. Трудящаяся женщина, подобно своему мужу и детям, превратилась в наемную рабочую силу, причем низкооплачиваемую: она получала иногда меньше, а иногда - чуть больше половины того заработка, какой выручал мужчина за ту же самую работу. В середине XIX в. средний американец, работавший в текстильной промышленности, получал в неделю 1,67 доллара, а женщина - 1,05 доллара. В Англии мужчина-прядильщик зарабатывал в неделю от 14 до 22 шиллингов (иногда и больше), а женщина, работавшая на ткацком станке, - всего 5-10 шиллингов. Во Франции работник типографии мог получать два франка в день, а женщина - только один. Система дешевого наемного труда не позволяла женщине прожить на собственный заработок, в то же время давая ей несправедливое преимущество над мужчиной в поисках работы. Несомненно, в этом была грубая историческая правда, но принцип оплаты, основанный на личности работника, а не на его труде, сыграл злую шутку с теорией "солидарности рабочего класса". Соперничество мужчины с женщиной в этом смысле только сейчас начало постепенно сходить на нет. Однако подлинное равенство не будет достигнуто до тех пор, пока мужчина не прекратит проводить границу между своей женой ("которая приносит в дом хорошие деньги") и женщиной, с которой ему приходится бороться за рабочее место.

Падшие женщины

Вовсе не удивительно, что кроткая и покорная викторианская жена считалась асексуальной. Ее тираническое воспитание, утонченность и "духовность", которые ей навязывали, ее невежество в вопросах физиологии неизбежно приводили к такому эффекту. Даже если женщина не сопротивлялась половым сношениям физически, она нуждалась в очень деликатном обращении, чтобы испытать от них удовольствие. С такой задачей могли справиться далеко не все викторианские мужья. У них были свои проблемы, свои личные склонности, а заниматься любовью с "домашним ангелом", зная, что она тщательно скрывает свое отвращение к этому, едва ли могло быть для них настоящей радостью. Однако тут на помощь пришел блаженный Августин (в нечестивом союзе со светилами медицинской науки). Отцы церкви считали, что секс, даже в браке, был позволителен только с целью зачатия ребенка, и, хотя это мнение сформировало представления католиков о сексе (и следовательно, о множестве других аспектов повседневной жизни), его влияние было ограничено - во многом благодаря средствам массовой информации и природным инстинктам. Любопытным результатом стало то, что протестанты XIX века, старательно работавшие над улучшением теологической литературы, начали уделять Августину куда больше внимания, чем их предшественники-католики. Мало кто заходил так далеко, как американка Элис Стокхэм, заявившая в 1894 г., что любой муж, который требует полового сношения с женой без намерения зачать ребенка, превращает ее в проститутку. Однако, по общему мнению, мужу не следовало навязывать жене свои животные желания, кроме тех случаев, когда это абсолютно необходимо: лучше всего - раз в месяц, если ситуация совсем отчаянная - то раз в неделю, а в периоды менструаций и беременности - вообще никогда.

Не следует, однако, думать, что викторианскими женщинами пренебрегали. В 1871 г. в английской семье среднего класса было в среднем шестеро детей, а в 177 семьях из тысячи было по десять детей и больше. Однако запрет на сношения в периоды беременности и менструаций принуждал мужа и жену к воздержанию примерно в течение шести из первых двенадцати лет супружеской жизни, что, как представляется, не доставляло неприятностей женщинам, но ставило их мужей в очень тяжелое положение. К счастью или к несчастью, склонность к осуждению была более характерна для женщин, чем для мужчин. Независимо от степени давления в семье, социальные условия не препятствовали мужьям вести активную сексуальную жизнь. Многие мужчины даже чувствовали, что действуют на благо своих жен, удовлетворяя свои половые инстинкты на стороне. Что касается проституток, то для их деятельности существовало даже религиозное оправдание. Блаженный Августин, размышляя на тему секса в саду Эдема, пришел к выводу, что до тех пор, пока не произошел непристойный эпизод с Евой, змеем и яблоком, половое сношение должно было быть холодным, расчетливым и свободным от "неконтролируемого возбуждения"; похоть и страсть возникли только после совершения первородного греха.

Доктора XIX столетия довели эту идею до логического завершения. Они объявили, что половые сношения, если они совершаются не слишком часто, спокойно и без всяких бурных эмоций, представляют собой вполне допустимый риск. Иными словами, секс с проституткой, при котором не возникали ни любовь, ни страсть, "обычно считался вызывающим меньшие психические расстройства", чем секс с женой. Проституция процветала как никогда. К несчастью, статистика недостоверна: было слишком много людей, которым требовалось преодолеть слишком много моральных и политических преград. Полицейская статистика была склонна к преуменьшениям. В Париже 1860-х гг., по оценкам полиции, было 30.000 проституток, что в контексте социальных условий, при которых только за один 1868 год было арестовано более 35.000 нищих и бродяг, выглядит неестественно низкой цифрой. Неофициальные источники оценивали количество проституток числом около 120.000. Лондонская статистика еще менее определенна. В 1839 г. начальник муниципальной полиции заявлял, что в Лондоне всего 7000 проституток, а Майкл Райэн в докладе Общества борьбы с пороком называл число около 80.000. Оценка Райэна может быть не таким уж сильным преувеличением, как считают некоторые историки. Муниципальный район был лишь частью Большого Лондона, население которого в 1841 г. достигало двух миллионов, а множество проституток жили в предместьях; полиция не в состоянии была провести тщательные расследования и основывалась на наблюдениях патрульных полицейских; а поскольку профессиональная проститутка не имела причин попадаться на глаза полиции, а непрофессиональная вообще старалась не привлекать к себе внимания (кроме внимания клиентов), то оценки полицейских не заслуживают большого доверия. Поскольку из каждой тысячи человек в среднем 350 являются мужчинами в возрасте от 15 до 60 лет и поскольку на двенадцать мужчин в крупном городе XIX в. в среднем приходилась одна проститутка, то вполне возможно, что в Большом Лондоне в 1840-х гг. было около 50.000 проституток.

Сексуальной столицей Европы являлась Вена, где в 1820-х гг. было 20.000 проституток на 400.000 человек населения, т.е. одна проститутка на семь человек. Многие из этих девушек обслуживали исключительно туристов; то же (с небольшими отличиями) можно сказать о Нью-Йорке, городе иммигрантов и приезжих. В 1830-х гг. в Нью-Йорке, как считалось, было 20.000 проституток, и социальный реформатор Роберт Дэйл Оуэн подсчитал, что если каждая проститутка имела в день трех клиентов (при пятидневной рабочей неделе и отпусках на период менструаций), то половина взрослого мужского населения города должна была посещать проституток трижды в неделю. Подобная картина оживленного эротизма представляется чересчур оптимистичной, поскольку высокая подвижность нью-йоркского населения побуждала непрофессиональных проституток-любительниц, нуждавшихся в деньгах, находить как можно больше клиентов за несколько дней или неделю, а остаток года отдыхать. В Сан-Франциско во времена "золотой лихорадки" дела обстояли по-другому: население этого города возросло от тысячи человек в начале 1848 г. до 25.000 человек в 1852 г., среди которых было 3000 проституток, приезжавших сюда работать из Нью-Йорка, Нового Орлеана, Франции, Англии, Испании, Чили и Китая, - и лишь горстка добропорядочных женщин. Для любительниц конкуренция была чересчур жестокая. В Цинциннати в 1869 г. было 7000 проституток на 200.000 человек населения, а в Филадельфии - 12.000 на 700.000 человек. Филадельфийская статистика, по сути дела, даже страдала из-за близости Атлантик-Сити. Как задумчиво отметил один английский журналист в 1867 г.: "Париж в своих пороках может быть более утонченным, Лондон - более вульгарным; но по степени развращенности, по безудержному разгулу греха, по буйству грубости Атлантик-Сити, как мне говорили, не имеет себе соперников на земле".

Рэй ТЭННЭХИЛЛ

СЕКС В ИСТОРИИ: ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК (продолжение)

Увлечение девственницами

Одним неудивительным, но печальным следствием разгула венерических заболеваний в викторианскую эпоху был рост потребности в девственных проститутках, которые заведомо считались чистыми. (Существовал, к несчастью для женщин, даже миф о том, что половое сношение с девственницей исцеляет болезнь.) В начале XIX в. за девственницу в Лондоне назначалась цена в 100 фунтов стерлингов, хотя к 1880-м годам эта цена упала до 5 фунтов, что свидетельствует не о снижении спроса, а об увеличении предложения. Кроме того, подозрительность подсказывала клиентам, что вовсе не каждая "нетронутая девственница" на самом деле является нетронутой.

Энтузиасты всегда утверждали, что есть особое удовольствие в том, чтобы лишить девственницу целомудрия, - особый подъем чувств, благодаря сочетанию агрессии, обладания и легкого садизма. Некоторые современные историки, вслед за сумасбродным доктором Дюреном, считают стремление к лишению невинности чисто английским пороком, но история утверждает совсем иное. В некоторые периоды лишение невинности было институционализированным, обычно в форме принадлежавшего королям или феодалам "права сеньора" - т.е. права на то, чтобы провести с новобрачной первую ночь перед тем, как передать ее мужу.

Такой обычай восходит еще ко временам Древнего Шумера. Один из эпизодов эпоса о Гильгамеше повествует о раздражении в народе, вызванном тем, что царь сохранял обычай, позволявший ему "первым быть с новобрачной, чтобы царь был первым, а муж - только после него". Эта практика поддерживалась в Европе вплоть до XI или XII века. Во Франции к XIII в. ее уже считали обычаем минувших времен, но не исключено, что принц (или землевладелец) при желании мог возродить этот обычай.

Там, где таким правом не обладали мужчины, им зачастую пользовались божества или их наместники. В Риме перед первой брачной ночью новобрачную лишали девственности с помощью фаллической статуэтки, представлявшей одного из низших божеств плодородия, а в Камбодже тысячу лет спустя буддийские жрецы обычно дефлорировали девушку перед свадьбой. Девственность невесты была предметом заботы почти во всех обществах на протяжении всей истории. Несмотря на то что девственность обычно ассоциировалась с законом и законностью, многое заставляет предположить, что не последнюю роль играл также специфический сексуальный аспект, особенно в Спарте, на Крите и в Древнем Риме, где в брачную церемонию входил ритуал, символизировавший похищение с целью изнасилования (которое, с психологической стороны, представляет собой крайнюю разновидность дефлорации).

Мусульмане в Индии на некоторых этапах своей истории практиковали публичную дефлорацию в качестве доказательства добрачной чистоты невесты; кроме того, они, так же как и курды, с аналогичной целью предъявляли соседям и родственникам одежду, окрашенную кровью девственницы. В обоих случаях такая демонстрация помогала замаскировать сильный элемент мужского хвастовства самим совершением акта дефлорации. Мусульмане особенно любили девственниц. Правоверному было обещано, что в исламском раю он получит 10.000 девственниц, причем, даже если они будут лишаться невинности ночью, на следующее утро они снова будут чудесным образом становиться девственными.

Фактически дефлорация жены и дефлорация проститутки, как бы ни выглядели они различными в теории, на практике все же не особенно различались. Китайцы обставляли дефлорацию проститутки с такой же торжественностью, как и брачную церемонию, и счастливчику приходилось платить за услуги и за пиршество и в том и в другом случае одинаково. У.Т. Стид, английский журналист XIX в. во многом был ответственен за ту одержимость дефлорацией, которая возникла у его соотечественников. В 1885 г. в газете "Пэлл-Мэлл" он опубликовал серию смелых статей, разоблачавших торговлю белыми рабами, под названием "Дань девушками в современном Вавилоне" (Вавилоном в то время звали часть лондонского Вест-Энда, где были сосредоточены увеселительные заведения и процветала проституция). Стид, был своего рода журналистом-детективом, и он неплохо подготовился к написанию своих статей. Кульминацией его деятельности стала покупка девственницы у ее матери и увоз ее в Париж, это предприятие обошлось ему в три месяца тюрьмы, несмотря на то что он при первой же возможности передал девушку Армии Спасения. Все, что ему удалось доказать, - это возможность провернуть подобные дела, но не их регулярность.

Однако его заявление о том, что в Лондоне изнасилование девственниц является хорошо организованным и доходным бизнесом, на редкость успешно смогло взволновать кровь читателей. Больше всего на свете викторианцы обожали ужасные истории, когда они никак не касались их лично. Большинство девушек, по словам Стила, были слишком молоды, чтобы понять, что с ними случилось, и торговля была поставлена на широкую ногу, поскольку первая же встреча девственницы с клиентом превращала ее из девственницы в обычную проститутку. Некоторые бордели, специализировавшиеся на девственницах, находили их на конечных железнодорожных станциях, куда прибывали поезда из провинции; другие считали, что лондонские парки - более выгодное поле для деятельности.

Убедить служанку или торговку расстаться с девственностью в обмен на золотую гинею было несложно, хотя иногда девушки начинали сожалеть о своем решении, когда осознавали, что натворили. Поэтому бордели, содержавшие девственниц, обычно находились в некотором удалении от других зданий и были оснащены хорошей звукоизоляцией. В некоторых борделях были врачи, которые удостоверяли девственность по требованию клиента. У большинства девственниц имеется девственная плева - кожная мембрана, частично закрывающая вход во влагалище. При первом половом акте эта мембрана обычно рвется или растягивается и, в зависимости от диаметра и толщины (различных у разных женщин), начинает кровоточить, иногда обильно, иногда слегка. На самом деле кровотечение - это весьма ненадежное свидетельство девственности, но тесный вход во влагалище и отчетливые следы крови всегда означали для мужчины, что девушка невинна, и в интересах женщины всегда было уметь симулировать потерю девственности.

Эти знания очень древние, хотя в средневековой Европе они на некоторое время были утрачены, чтобы возродиться благодаря трудам Авиценны и Альберта Великого, чьи списки "признаков девственности и/или ее нарушения" превратились (без всякого злого умысла со стороны авторов) в бесценное руководство для цирюльников, владельцев бань и отошедших от дел проституток, которые зарабатывали себе на жизнь, восстанавливая девственность тем, кому это требовалось. Чтобы создать убедительное кровотечение, достаточно было вставить во влагалище клочок губки, смоченный кровью, которая выдавливалась в процессе полового акта; маленький рыбий пузырь, наполненный кровью, давал более эффектный результат, но с ним было труднее обращаться. Оба этих метода были несравненно лучше двух других предлагавшихся идей - кровососущих пиявок и кусочков разбитого стекла.

Стягивание вагинального отверстия было более сложной задачей. Иногда отверстие сшивали, но чаще использовали сильное вяжущее средство; в основном рекомендовались пары уксуса, мирровая вода и настои из желудей или терновых ягод. В некоторых борделях профессиональных девственниц подправляли по нескольку раз в неделю, и не только в Лондоне, но и в Париже, Берлине, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Новом Орлеане, где на рубеже веков в некоторых публичных домах на церемонию дефлорации приглашались зрители. Существовали клиенты, которым молодой девственницы было недостаточно: они хотели, чтобы она была совсем девочкой. Во Франции законы против совращения несовершеннолетних были достаточно строги, чтобы противостоять детской проституции, но в Лондоне детские публичные дома существовали еще в XVIII в., хотя девочки, содержавшиеся в них, обычно были 14-15-летнего возраста, что по тем временам было очень близко к зрелости.

Более серьезной проблемой в первой половине XIX в. являлись двенадцатилетние проститутки с окраин больших городов, которых родители (если они вообще у них имелись) посылали зарабатывать на жизнь. Большинство таких детей воспринимали жизненные реалии так же естественно, как умение ходить и говорить, и многие из них легко переходили от роли наблюдателя к роли участника. Некоторые приобрели обширные знания от своих отцов и братьев, поскольку и по сей день имеются семьи, спящие по шесть человек в одной постели. Инцест, это древнее табу, превратился в элемент социальной морали, которая не имела смысла, когда речь шла о выживании, и потребности, связанные с ним, позволяли отмести любые сомнения.

С течением времени мужчинам требовались все более экзотические формы сексуального возбуждения, и спрос на малолетних проституток возрастал. Джозефина Батлер, вероятно, не заблуждалась, когда заявила в 1869 г., что из 9000 проституток одного крупного английского портового города, "как показали последние изыскания, 1500 были младше 15 лет, а треть от этого числа - младше 13 лет. Дети, начинавшие обучаться профессии, выбегая из подворотни и дергая мужчину за рукав, были идеальными новобранцами для специальных борделей, процветавших в последние десятилетия XIX в. и в Лондоне, и в Нью-Йорке. Некоторым девочкам впоследствии восстанавливали девственность, чтобы получить новые прибыли; других оставляли дефлорированными, потому что попадались клиенты, находившие особое удовольствие в занятиях сексом с девочкой, которая была молодой по возрасту, но "старой во грехе".

Нельзя сказать, была ли судьба этих детей более тяжелой, чем судьба их современников и ровесников, работавших по 18 часов в день в шахтах и на заводах начиная с пятилетнего возраста. Но трагический парадокс заключается в том, что детская проституция развернулась в полную силу как раз тогда, когда законодатели начали делать попытки контролировать эксплуатацию детского труда в более традиционных сферах деятельности.

Возрождение афинских традиций

Естественно, в позднюю викторианскую эпоху и в эпоху Эдуарда внимание клиентов привлекали не только девушки и девочки, но и мальчики. В Англии существовало даже братство второстепенных поэтов, известных под названием "уранианцы", которым нравилась педерастия в лучших греческих традициях. Эти образованные люди брали мальчиков из рабочих семей под свое покровительство, чтобы любить их, помогать им и руководить ими. Но такие высокодуховные отношения встречались редко. Более частым было то, с чем столкнулся в Нью-Йорке почтенный Чарльз Пэркхерст в 1892 г. после совершения им тактической ошибки: он заклеймил администрацию города как "кучку лгунов и клятвопреступников, пропитанных ромом и похотью", не потрудившись сперва выстроить систему аргументов. Верховный судья поспешно предложил ему отправиться осмотреть городские гнезда порока. Детектив, которого Пэркхерст взял с собой в качестве проводника, провел его по Тендерлойну и Хэймаркету, показал ему салуны, бордели и китайские притоны курильщиков опиума, а затем, в качестве кульминационного пункта программы, привел его в "Клуб золотых наслаждений" на Третьей западной улице, где в отдельных комнатушках размещалось множество юношей с раскрашенными лицами, высокими голосами, девичьими манерами и женскими именами. Детектив объяснил ему, чем занимаются эти мальчики, и почтенный мистер Пэркхерст предусмотрительно ретировался.

Независимо от возраста, спрос на гомосексуалистов на фоне общего взрывообразного роста проституции был характерной чертой конца XIX в., особенно в Британии и США. Во Франции он возник гораздо раньше. Хотя французы продолжали сжигать гомосексуалистов и после того, как перестали сжигать ведьм (вплоть до 1725 г.), законы, введенные Наполеоном, к 1860-м годам сделали гомосексуализм и лесбийскую любовь если не совсем обычным, то хотя бы вполне терпимым явлением.

В Париже были сотни мужчин, занимавшихся проституцией, в том числе знаменитый гомосексуалист Андре, который, если верить Эдмону де Гонкуру, зарабатывал по 1800 франков за один сезон балов в Опере. (Искусный ремесленник в то время выручал от двух до четырех франков в день, а Кора Перл - 5000 за ночь.) Некоторых мужчин-проституток можно было узнать с первого взгляда: они одевались в женское платье и носили накладные бюсты, сделанные из овечьих легких, сперва они их варили, а затем придавали им нужную форму. "Один из них жаловался мне на другой день, - говорил парижский врач Франсуа-Огюст Вейн, - что кошка съела одну из его грудей, которые он оставил на чердаке, чтобы остудить". Других узнать было труднее, и последствия получались самые неожиданные. Братья Гонкуры писали, что начальник отдела военного министерства приводил такое множество гвардейцев в частный кружок богатых людей, что у правительства возникли подозрения в военном заговоре.

В Германии 40 лет спустя возникло подозрение в еще более опасном заговоре. На рубеже веков ходили слухи, что страна управляется кликой гомосексуалистов, которые отстранили от императора более ответственных (т.е. гетеросексуальных) советников; эти слухи усилились, когда граф Гюнтер фон дер Шуленбург разослал аристократам-гомосексуалистам циркуляры с предложением присоединиться к Обществу дружбы и Лиге защиты, которые он намеревался создать. В 1906 г. Максимилиан Харден, издатель берлинской газеты "Die Zukunft", решил открыть глаза на этот опасный союз всей публике, включая самого императора. Эти люди, по его словам, составили "товарищество, более сильное, чем монашеские ордена или вольные каменщики, более сплоченное и превратившееся в религию, государство, класс, который объединяет самых разных, самых разнородных людей в братскую лигу, созданную, чтобы атаковать и защищать. Людей этого сорта можно встретить повсюду: при дворе, среди высших армейских и военно-морских чинов, в редакторских конторах крупных газет, среди торговцев и учителей... Все объединяются против общего врага".

Это была старая идея интернационального заговора (обычно ее применяли к евреям, но в отдельные периоды и к таким обществам, как масоны и розенкрейцеры) в новом обличье, которое было еще более устрашающим по той причине, что еврея распознать легко, а гомосексуалиста - не очень. Харден сокрушил заговорщиков - и в то же время объяснил публике, что такое гомосексуализм. Несмотря на все усилия Магнуса Хиршфельда, знаменитого берлинского сексолога, рассматривавшего гомосексуалистов как "третий пол" и считавшего, что они должны находиться под защитой закона, а не преследоваться, гомосексуалистов в обществе ненавидели. Люди учились узнавать их на улицах и всячески унижали; их презрительно называли "стосемидесятипятниками" - по 175-му параграфу немецкого уголовного кодекса, направленного против мужчин-гомосексуалистов.

Положение гомосексуалистов в Англии было более неоднозначным, поскольку англичане возвели в степень высокого искусства умение не обращать внимания на гомосексуальность в тех людях, которых они любили и уважали, но в то же время осуждали гомосексуальность среди чужаков (иностранцев и британского пролетариата) и отщепенцев (таких, как Оскар Уайльд). И, хотя в вопросах секса англичанин викторианской эпохи страдал скорее от самообмана, чем от лицемерия, в случае гомосексуализма он подошел к самой границе между этими двумя недостатками. Одной из причин этого, несомненно, было то, что вплоть до 1861 г. за гомосексуализм полагалась смертная казнь (по крайней мере, по закону). Как и во всех законодательных системах, где "закон" является порождением эволюции и прецедента, в английской системе была масса недочетов и белых пятен. "Публичная" содомия предполагала присутствие третьего лица, но содомия сама по себе точно определена не была.

В XVIII в. некоторых неудачников арестовывали за то, что те позволили себе зайти несколько дальше трансвестизма. В 1828 г. появился новый закон, касавшийся преступлений против личности, в котором утверждался принцип, что "каждое лицо, виновное в омерзительном преступлении содомии, совершенном с мужчиной или с любым животным, подлежит смерти как преступник", - а далее отмечалось, что если раньше преступники, обвиненные в содомии или насилии, часто могли спастись по причине "сложностей в доказательстве вины в совершении этих нескольких преступлений", то в будущем вовсе не нужно будет "доказывать, что имело место семяизвержение: плотское познание должно считаться совершенным после доказательства одного лишь проникновения".

В 1861 г. смертная казнь была заменена тюремным заключением (от 10 лет до пожизненного). Но эта уступка гомосексуалистам была лишь случайной. С 1826 по 1861 г. парламент тщательно старался свести на нет численность главных преступлений и сократил ее от 200 до четырех (государственная измена, убийство, пиратство и преступления против Закона защиты судоверфей), и гомосексуалисты заняли в списке преступлений далеко не первое место. Те же, кто обладал достаточным благоразумием, чтобы скрывать свои наклонности, вероятно, почувствовали себя в гораздо большей безопасности, чем когда-либо. Но затем наступила катастрофа. В 1885 г. была принята поправка к уголовному законодательству. В парламент поступила просьба обеспечить "защиту женщин и девушек, подавление проституции и так далее", и вначале о гомосексуализме речи не было. Вероятно, статья, включенная на более позднем этапе и принятая практически без обсуждения, являлась неверно сформулированным предложением покончить не только с женской, но и с мужской проституцией. Но в результате статья поправки гласила, что "любое лицо мужского пола, которое в общественной или частной ситуации совершает, или участвует в совершении, или обеспечивает, или делает попытки обеспечить совершение любым лицом мужского пола любого нечестивого акта с другим лицом мужского пола", подлежит двум годам тюремного заключения с каторгой или без нее. Это означало, что даже интимная, тайная гомосексуальная связь, и даже такая, которая была прервана до полового акта, подпадала теперь под уголовное законодательство.

Это был картбланш для шантажистов, который не утратил актуальности и по сей день, несмотря на то что в 1967 г. гомосексуальные отношения между сознательными взрослыми людьми (кроме служащих в армии, на флоте и в полиции) были легализованы. Закон 1885 г. произвел эффект, противоположный возлагавшимся на него ожиданиям. Непрофессиональному гомосексуалисту теперь угрожала не только опасность тюремного заключения. Из-за ставшего более легким наказания приговоры стали выноситься тоже с большей легкостью, а огласка, которую получало слушание дела в суде, могла представлять не меньшую угрозу, чем само тюремное заключение. Но у профессионала не было репутации, которую можно было бы потерять, а двухгодичное заключение казалось ему смешным по сравнению с десятилетним или пожизненным. Мужчине, занимающемуся проституцией, всегда жилось легче, чем женщине, - его труднее было распознать, даже когда он снимал клиента. Если гомосексуалисты не вели себя назойливо, полиция оставляла их в покое, даже в тех районах, куда, согласно одному шуточному путеводителю для туристов 1850-х годов, любой провинциал мог пойти полюбоваться на настоящий цирк из Маргарит, Пуффи и Мэри-Энн. "Квадрант, Холборн, Флит-стрит и Стрэнд буквально кишат ими. Недавно на окнах респектабельных отелей по соседству с Черинг-Кросс вывешивали опознавательные знаки и таблички с надписями: "Берегитесь педерастов!". Обычно они собираются у художественных магазинов, и распознать их можно по женственной внешности, модной одежде и т.д. ...Квадрант посещают множество самых примечательных [из них], которые разгуливают там в поисках своей "жертвы" наподобие проституток-женщин".

Это похоже на преувеличение. В течение 50 лет, охватывающих середину прошлого века, спрос на гомосексуалистов-проституток был невелик просто потому, что социальное давление стремилось направить бисексуальность в гетеросексуальное русло и роль клиентов проституток-мужчин могли выполнять лишь 4-5 процента врожденных гомосексуалистов. Некоторые викторианцы, несомненно, осознавали свою бисексуальность и намеренно подавляли гомосексуальный аспект, но очевидно, что большинство мужчин оставались латентными гомосексуалистами. Численность гомосексуалистов в этот период в Британии и Америке оценить трудно, поскольку существовала мода на крепкую мужскую дружбу, которая не только помогала сублимировать гомосексуальные потребности, но во многих случаях просто служила маской для гомосексуальных отношений. Поскольку в самом крайнем случае они допускали, по словам Германа Мелвилла, всего лишь некоторую степень "сладчайших сантиментов, которые приняты между разными полами", такие отношения считались вполне приемлемыми и даже трогательными. Но к 1880-м годам, накануне конца эпохи, охарактеризовавшегося реакцией против чопорной респектабельности предшествующих десятилетий, младшее поколение начало культивировать несколько нетрадиционный тип отношений.

Английские общественные школы, в которых мальчики содержались в монашеском затворничестве, всегда были питомником гомосексуального опыта, который обычно сходил на нет, когда ученики заканчивали школу. Но теперь этот опыт стали переносить и во взрослую жизнь. У.Т. Стид в своих заметках во время скандала, разразившегося вокруг Оскара Уайльда, сделал ценное замечание: "Если бы каждый, кто виновен в грехе Оскара Уайльда, попадал в тюрьму, то мы бы стали свидетелями удивительного переселения обитателей Итона, Хэрроу, Рэгби и Винчестера в тюремные камеры Пентонвилля и Холлоуэя. Ведь мальчики в общественных школах свободно подхватывают привычки, за которые их потом могут приговорить к каторге". Вслед за Итоном и Хэрроу часто следовали мужские колледжи Оксфорда и Кембриджа. Только в 1970-х годах, когда наконец стало возможно безопасное признание, выяснилось, что почти на протяжении столетия в сфере высшего образования существовало мощное подводное течение гомосексуализма. Очевидно теперь также и то, какому шантажу были подвержены высшие посты в дипломатии, правительстве и администрации, занимаемые мужчинами, воспитанными в подобной среде.

Английский порок

Французы в XIX веке называли гомосексуализм "немецким пороком", а самобичевание, с таким же непринужденным безраличием к точности, - "английским пороком"; сексологи Германии и Англии, воодушевляемые своеобразным извращенным ура-патриотизмом, с превеликой охотой приняли эти термины и стали искать им оправдание. Закрыв глаза на такие нелепые исключения, как де Сад, Руссо и религиозно-эротические самобичеватели средневековой Испании, англичане радостно объявили, что за превращение джентльменов в извращенцев ответственны в первую очередь общественные школы.

С детства обученные надзирателями и школьными учителями, следовавшими правилу "пожалеешь розгу - испортишь ребенка", старшеклассники (как утверждалось) привыкали к такому положению вещей и в зрелые годы продолжали нуждаться в хорошей порке, чтобы разогреть кровь. По сути дела, если для того, чтобы человек вырос мазохистом, достаточно было бы только регулярной порки в детстве и в школьные годы, то самобичевание могло бы стать не столько излюбленным спортом аристократов, сколько международной пандемией.

Кроме Индии и некоторых племенных сообществ, во всех странах и во все времена с детьми обращались с такой жестокостью, какая в наши дни была бы почти преступной. Очевидно, что между теми, кто орудовал розгой, были существенные различия: если мальчика порола молодая няня или воспитательница, относительно которой у него могли возникать сексуальные фантазии, или школьный учитель, которого он боготворил в отроческом возрасте, то вполне вероятно, что во взрослой жизни он мог продолжать считать бичевание мощным возбуждающим средством. Но в подавляющем большинстве случаев это извращение на самом деле проистекало из определенной внутренней тяги к мазохизму.

Мазохизм был впервые определен в конце XIX в. австрийским полицейским доктором и психиатром Ричардом фон Крафт-Эббингом. Его труд "Psychopatia sexualis" (1886) представлял собой исследование патологий сексуального поведения. Наиболее шокирующие подробности автор предусмотрительно перевел на латынь. Вскоре работа превратилась в настольную книгу любителей порнографических произведений, которым удавалось раздобыть хороший латинский словарь. Поскольку получение сексуального удовольствия от причинения боли было названо в честь маркиза де Сада, Крафт-Эббингу показалось вполне резонным назвать получение удовольствия от подвержения боли и унижениям в честь самого знаменитого проповедника такого извращения - Риттера Леопольда фон Захер-Мазоха, австрийца, который в 1870 г. начал издавать романы и рассказы о приключениях мужчин, которым требовалась женщина, способная причинять им боль. Самой знаменитой книгой Захер-Мазоха была "Венера в мехах", которая раз и навсегда установила перечень основных орудий арсенала мазохиста. Ванда, жестокая, властная, одетая в меха женщина, заманивает своего любовника Северина в ловушку, связывает его, а затем предстает перед ним с кнутом в руках. Меха, кнут и сатанинская (но обязательно аристократическая) красота были лейтмотивом произведений Захер-Мазоха. "Красавица бросила на своего обожателя странный взгляд своих зеленых очей, ледяной и убийственный, затем она пересекла комнату, медленно накинула на плечи восхитительный просторный плащ из красного атласа, пышно отороченный королевским горностаем, и достала из ящика туалетного стола кнут с длинным хлыстом и короткой рукояткой, которым она обычно наказывала своего мастифа. "Ты этого хочешь, - сказала она. - Тогда я тебя выпорю". Все еще стоя на коленях, ее любовник воскликнул: "Выпори меня! Умоляю!".

Захер-Мазох не был первым мазохистом в истории литературы. Существовала давняя литературная традиция "роковых женщин", которые порабощали мужчин и даже, подобно самкам пауков, убивали своих любовников. И мужчинам это очень нравилось. До XIX века определенного стереотипа хищной феминистки не существовало, но викторианский коктейль из куртуазного этикета и интимного греха привел к необходимости создать такой стереотип. "Я люблю величие человеческого страдания", - сказал граф Альфред де Виньи (которому не довелось испытать его в сколь-либо значительной степени), и его современники, согласившись с благородством этого утверждения, не смогли заметить всей его актуальности в условиях жизни низов общества после индустриальной революции. Многие из этих современников, как бы для компенсации садистского пренебрежения, на котором лежит ответственность за миллионы страдальцев, подвергали себя особому типу искусственной мазохистской игры. Все материалы были под рукой: они содержались в готическом образе куртуазной любви, где любящий жестоко страдал от недоступности своей возлюбленной; в XIX веке эта идея разрослась до неестественных, гротескных пропорций. В начале века (под влиянием байронизма) существовала недолговечная мода на "рокового мужчину", но в середине века она уступила место моде на "роковую женщину", власть которой заключалась в боли. Такая женщина представляла собой противовес викторианскому "домашнему ангелу", и мужчина, помыкавший кроткой и уступчивой женщиной в семье, терпел от нее в свою очередь аналогичные унижения. Тему "английского порока" в литературе первыми стали разрабатывать французы. Тип "роковой женщины" был сформирован Теофилем Готье в его слегка эксцентричном образе Клеопатры - сластолюбивой царицы, женщины, обладавшей исключительной жестокостью и варварской интуицией, которая каждое утро приказывала убивать очередного любовника, с которым только что провела ночь.

Последователи Готье воспевали Ниссию (своего рода восточную леди Макбет), Иродиаду, Елену Троянскую и царицу Савскую. Несколько более утонченным образом Проспер Мериме превратил Испанию в питомник "роковых женщин", хотя к концу века в этом отношении стали предпочитать Россию. Но самые экзотические образцы "красоты, пришедшей прямиком из ада", создал безупречный английский джентльмен Элджернон Чарльз Суинберн. Суинберн (чей маниакальный мазохизм до сих пор определяют в биографических справочниках как "склонность к излишествам") считал, что мужчина должен стремиться к тому, чтобы стать "бессильной жертвой яростной страсти прекрасной женщины", женщины, вероятно, похожей на "Долорес, нашу госпожу чувственной боли", обладательницу "холодных век, за которыми скрываются самоцветы тяжелых очей, что смягчаются так редко; и тяжелых белых членов, и жестоких алых губ, подобных ядовитому цветку...", в чьем присутствии "боль таяла в слезах и была наслаждением; смерть истекала кровью и была жизнью". Захер-Мазох и в подметки не годится такому джентльмену. Но литературные светила мазохистского пантеона были романтиками, для которых "роковая женщина", размахивающая кнутом, означала нечто большее, чем просто боль. Романтики жили в мире грез, более богатом и красивом, но не более реалистичном, чем современные фильмы ужасов. Однако встречались и мазохисты другого рода, для которых самобичевание было жизненной необходимостью. Такие мазохисты иногда были пресыщенными извращенцами, иногда - угнетенными импотентами, иногда - неотесанными грубиянами, которых Ипполит Тайн, французский философ и критик, описывал как "животное в человеческом облике, находящее высшую степень удовольствия в чувственности и беспорядке".

Тайн утверждал, что пристрастие англичан к розге вызвано чрезмерным употреблением алкоголя и красного мяса, но настоящие причины мазохизма были скорее психосоматическими. У определенного типа людей острая физическая боль не угнетает, а стимулирует нервную систему, что вызывает сексуальное возбуждение. Такой же эффект может производить ярость, поэтому мазохисты подобного рода могут легко превращаться в садистов. Среди мазохистов-романтиков частыми явлениями были воображаемые сцены насилия и личные соглашения; но функциональный тип мазохиста нуждался в проститутках. Если же не хватало денег, то такой мазохист находил утешение в порнографических произведениях, на которых специализировались англичане: "Пирушки леди Бамтиклер", "Танец мадам Бечини", "Романтика наказания, или Откровения школы и спальни" и т.д. Специально для хозяев публичных домов и независимых проституток, которые стремились удовлетворять любые потребности клиентов, существовали пособия по бичеванию. В них рекомендовалось "иметь под рукой книжку с описанием сцен порки в драматической форме, и, когда ваш посетитель потребует, вы можете дать ему эту книгу и спросить, что бы ему больше всего хотелось осуществить". Далее, следовало выбрать, во что одеваться. "Выставка женщин-бичевательниц" не одобряет полную наготу и рекомендует наготу частичную, которая является лучшим способом "достичь высшей степени удовлетворения [клиента]". Хороши были меха, подходило также облачение монахини, шелковые чулки с золотыми нитями, туфли с блестками и белое шелковое одеяние с белым кружевом и белыми подвязками.

Сексуальное бичевание, согласно непревзойденному доктору Дюрену, требует "большой деликатности и определенного мастерства". В начале XIX века в Лондоне своим мастерством славилась миссис Колетт, но вскоре ее затмила Тереза Беркли, настоящая перфекционистка, верившая, что качество работы в первую очередь зависит от качества инструментов. В своем доме близ Портленд-Плейс, она держала розги в воде, "чтобы они были зелеными и гибкими. У нее была дюжина тонких, длинных плетей, дюжина плеток-девятихвосток, различные виды гибких хлыстов, усеянных иглами, кожаные ремни, скребницы и ремни из воловьей шкуры, усаженные гвоздями, загрубевшие и жесткие от постоянного употребления, розги из падуба и колючие прутья растения, называемого "куст палача". Летом она наполняла стеклянные и фарфоровые вазы зелеными стеблями крапивы". Миссис Беркли могла доставить удовольствие настоящему мазохисту.

Но самым крупным ее изобретением (в 1828 году) стала "лошадка Беркли", представлявшая собой раздвижную лесенку (чтобы можно было подогнать ее высоту под рост клиента) с подпорками и удобной обивкой. Клиента привязывали к ней так, чтобы его лицо выглядывало из одного отверстия, а гениталии - из другого. "Госпожа" стояла позади и хлестала клиента по спине или ягодицам, в соответствии с его предпочтениями, а спереди сидела полуголая девица, ласкавшая его гениталии. "Лошадка Беркли" оказалась чрезвычайно доходным изобретением и принесла своей создательнице за восемь лет 10.000 фунтов стерлингов прибыли, что по тем временам было весьма солидной суммой. Одно из самых известных первых пособий по бичеванию, "Венера-наставница, или Игры с розгой" (1788 г., 2-е изд. - 1898 г.), разделяло мужчин по их склонностям на три вида: те, кому нравилось, чтобы их порола женщина; те, кто предпочитал пороть женщину; и те, кто получал удовольствие просто от наблюдения сцен порки (такое удовольствие хозяин борделя всегда мог доставить посетителю). Иными словами, мазохисты, садисты и вуайеристы - три разновидности сексуальных извращений, согласно классификациям современных психоаналитиков. Но можно также сказать, что почти любая разновидность секса в викторианскую эпоху приближалась к извращению в психоаналитическом смысле. Оборотной стороной викторианской чрезмерной самоуверенности было чувство уязвимости и вины, примешивавшее даже к обычному гетеросексуальному сношению с проституткой элемент интеллектуального и морального мазохизма. Гюстав Флобер обобщил все эти смутные и сложные противоречия XIX в. в следующих словах: "Мужчина кое-что упустил в жизни, если он никогда не просыпался в неизвестной постели рядом с женщиной, которую он больше никогда не увидит, и если он никогда не покидал публичный дом в час рассвета с таким чувством, словно он прыгает с моста в реку из чисто физического отвращения к жизни".