Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Аномальное   

Здоровье

Рейки  

Астрал  

Йога

Религия  

Астрология

Магия

Русь  

Аюрведа  

Масоны

Секс

Бизнес 

НЛП

Сознание

Боевое  

Он и она

Таро  

Вегетарианство  

Ошо

Успех

Восток  

Парапсихология

Философия

Гипноз  

Психология  

Эзотерика  

ДЭИР

Развитие

900 рецептов бизнеса

Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

скачать

Выдержки из произведения

Дуглас Коупленд

Планета шампуня

Douglas Coupland

Shampoo planet

Роман

Перевод с английского Наталии Роговской

ЧАСТЬ 1

1

В то утро, когда Джасмин (моя мать) открыла глаза, на лбу у нее жирным черным фломастером было выведено слово Р-А-3-В-О-Д, в зеркальном отражении. Едва очнувшись от сна, сама она, конечно, об этом не знала. И только зайдя в ванную почистить зубы и взглянув в зеркало (зеркало, обвитое многострадальной традесканцией, то самое зеркало, перед которым я несколько лет назад учился бриться), она увидела это слово в его надлежащем виде и завопила так, что мертвый проснулся бы,— применительно к нашему дому это значит, что своим криком она разбудила мою сестру Дейзи.

А вот меня в то знаменательное утро дома не было. Я летел над Атлантикой в «Боинге-7б7», стремительно приближаясь к родным берегам. Но потом Дейзи по телефону подробно описала мне весь этот кошмар, и сейчас, переваривая то, что я от нее услышал (Джасмин, понятно, беседовать не в кондиции), я сижу на семнадцатом этаже недурственной гостиницы при Международном аэропорте в Лос-Анджелесе, Калифорния, и вижу из окна взлетную полосу — вижу, как садятся лайнеры и как стаи птиц, которым вой турбин явно нипочем, невозмутимо что-то поклевывают, примостившись у самого края взлетной полосы.

— Какая-то ерунда, Тайлер. Толком от нее ничего не добиться,— сказала Дейзи.— В общем, ужас. Как можно было так поступить, просто кошмар! Свинство и всё тут. С души воротит,

— И куда же он направился, Дэн-то? — спросил я, имея в виду теперь уже (как я полагал) бывшего муженька Джасмин и бывшего отчима — Дейзиного, моего и моего младшего братишки Марка.

— Без понятия. Маме даже на люди стыдно показываться. Чернила так въелись в кожу, что несколько дней пришлось оттирать. Я ее от раковины буквально силком оттаскивала. Она до того себе лоб дотерла, что он у нее стал как сырой гамбургер. Сейчас она на транквиликах, такие дела.

Да, дела, думаю я про себя, опять безотцовщина. Умеет Джасмин выбирать себе спутников жизни, так и тянет ее на любителей какой-нибудь отравы, не той, так этой, вот и результат. И опять — как тогда, когда мой биологический предок, Нил, ушел от Джасмин, чтобы навсегда раствориться в наркотическом дурмане где-то в округе Гумбольдт (штат Невада) — у меня такое чувство, будто в нашем доме настежь отворилась дверь и родители объявили нам, детям, притихшим внутри: Вот незадача! Проиграли мы вас в покер, ребятки, не держите зла. Так что придется вам отсюда выметаться, прямо сейчас.

Дейзи испытывает то же, что и я. И когда наш телефонный разговор окончен — разговор, на протяжении которого Дейзи главным образом кричала, а я главным образом молчал, — я сижу на краешке кровати в гостиничном номере при аэропорте ЛА, и здесь, у меня в номере, так тихо, что я, кажется, слышу уютную, без соринки и пятнышка, чистую мебель, которой он обставлен,— и я размышляю.

Я понимаю, что я вроде как должен быть расстроен и подавлен, но, если честно, расстроиться по-настоящему мне трудно. В моей жизни наступила волнующая пора, и я не позволю судьбе отнять у меня это радостное ощущение. Я только что вернулся в Новый Свет, вернулся в мир огромных красных флоридских грейпфрутов, и понятно устроенных телефонных автоматов, и кофейных кружек без блюдец, и нормальных торговых центров, и неуемных амбиций, — вернулся, проведя потрясающее лето в Старом Свете, в Европе. И сейчас я сижу здесь и втайне радуюсь тому, что прохлопал стыковочный рейс домой, в Сиэтл, радуюсь, что на ушах у меня были наушники от плейера и я пропустил объявление о посадке, просто отключился (такие кайфовые пошли темы из Лондона, не оторваться,— машинного сочинения песенки про деньги!).

И еще я радуюсь потому, что если бы я не застрял на ночь в Лос-Анджелесе, я сейчас, в этот» самый момент, не вышел бы на балкон и не смотрел бы сверху на вид внизу, на тихоокеанский закат, такой новехонький, оранжевый, чистый, как затянутый в прозрачную пленку экзотический овощ. И я не подносил бы к носу долларовую банкноту и не вдыхал бы ее запах — чистый, приятно ничей запах, такой же, как в безупречном гостиничном номере у меня за спиной, в номере, освещенном нежным, медовым солнечным завитком. И еще — мною не владело бы ощущение, которое я испытываю, стоя здесь, на этом балконе, и обозревая разделенный на квадратики внеземной, мандариновый Лос-Анджелес: что прыгни я сейчас с этого балкона, я поплыву в теплом воздухе, над янтарными пальмами и полями для гольфа, поплыву, оставляя позади незыблемые, как закон, воспоминания о Диснейленде, поплыву над теплыми

горами, и пустынями, и лесами моего новосветовского дома, — поплыву к дому.

Ну ладно, хватит.

Я разворачиваюсь и захожу опять в свой гостиничный номер, задвигая за собой дымчатую стеклянную дверь, и падаю навзничь в прохладную, застланную немнущимися простынями постель, и тут меня вдруг захлестывает новое ощущение — одновременно жуткое, романтическое и грандиозное: все равно как, вырядившись в смокинг, шлепнуться в бассейн. У меня такое ощущение, что комната, любая комната, не бывает абсолютно безмолвной — такое ощущение, будто в самой что ни на есть тишайшей, пустейшей и безсобытийной комнате всегда происходит некое событие первостепенной важности. Это событие — само Время, оно пенится, бурлит, клокочет, как речной ноток, с ревом проносясь через эту комнату, через все вообще комнаты,— Время, протекающее сквозь кровати, выплескивающееся из мини-баров, пеной и пузырями изливающееся из зеркал, Время, с его могучим несокрушимым течением, уносящее меня с собой.

Волосы — это вам не фунт изюму!

Какой шампунь выбрать сегодня? Может, взять «Сердцееда»®, спортивный шампунь с профессиональной микропротеиновой формулой, залитый в черную пластмассовую банку — совсем как от машинного масла,— очень мужественно! Так, потом что? Для тонуса и подпитки чуток «Пламенного монаха»®, содержащего плаценту, экстракт косточек нектарина и витамины группы В. А для фиксации? «В одно касание»® — пена для укладки, продукция, разработанная научно-исследовательским институтом по проблемам ухода за волосами «плюТОНиум»™ в городке Шерман-Оукс, Калифорния. Она обладает эффектом саморегуляции, и в ее состав входит алоэ, ромашка и смоловидные вытяжки из перепелиных яиц. Придает блеск, форму и — уверенность. Пойдет.

Правильно рассчитать, как должны выглядеть твои волосы сегодня,— это как рассчитать, какую бумагу заправить в копировальную машину: обычного формата, «для писем», или посолиднее, для официальных бумаг. Твои волосы — это ты, твоя тусовка, твое свидетельство, что у тебя все в порядке. Это твоя визитная карточка. Что у тебя на голове говорит о том, что у тебя в голове. Моешь голову каждый

день? Пользуйся «Незаменимым»® на календуле с пивом. А если фактура «гормонозависимых» волос меняется чуть ли не каждые пять минут? Тогда бери «Настроение по заказу»® шведского производства с мощным стимулирующим и «оживляющим» эффектом. Содержит лист грецкого ореха и специально предназначено для слабых, саморазрушающихся волос. Средство обалденное — термоядерное: мой личный крутометр от него шкалит.

Если у тебя вдруг выдастся свободная минута, можно от нечего делать глянуть, что пишут в брошюрках-путеводителях для туристов, наведывающихся в городок, где ты себе тихо проживаешь. Имей в виду: можешь сильно удивиться. Можешь даже захотеть поскорей оттуда смотаться.

Ланкастер если чем и примечателен, так это тем, что здесь никто не напрягается. Еноты как ни в чем не бывало топают через задние дворики, лениво покуривая на ходу. Голубые сойки-балаболки носят серьги и запросто станцуют вам любой новомодный танец. Олени пялятся в телевизор.

Уже полтора месяца, как я вернулся сюда, в Ланкастер, покинув гостиничный номер по соседству с Лос-Анджелесским международным аэропортом, и хотя многое здесь, в моем родном городе, радикально изменилось по сравнению с тем, что было, когда я в начале лета отбыл в Европу, все-таки многое осталось неизменным.

Жителей в Ланкастере по-прежнему около 50 000 — столько же, сколько было в Париже в дремучую эпоху раннего Средневековья. И стоит городок по-прежнему там, где всегда находился и будет находиться: посреди засушливых равнин на юго-востоке штата Вашингтон, располагаясь что с научной, что со

стратегической точки зрения на возможно максимальном удалении от всего сколько-нибудь значительного и интересного, в самом центре аридного, более или менее пустынного климатического пояса, который тянется от мексиканского штата Сонора до самого Ледовитого океана.

Еще кое-что о местных прелестях: в Ланкастере практически не бывает дождей, зима тут сухая и холодная, а лето сухое и жаркое. Пульсирующая, отливающая шоколадом гнутая лента реки Колумбии рассекает город, как готовая вот-вот распрямиться тугая металлическая пружина. Не только дожди, но и деревья в Ланкастере — большой праздник, а те немногие, что все-таки попадаются на глаза, — все до единого завезены откуда-то и только подчеркивают специфику местного ландшафта: вид у них как у уборщиц, которые ни минуты лишней здесь не остались бы, если бы только подвернулось место получше,— иссохшие, сучковатые тополя обычные и всклокоченные, словно осыпанные перхотью тополя трехгранные. Роскошными их не назовешь.

Что в Ланкастере хорошо (вообще-то хорошего тут много чего), так это то, что все постройки в нашем городке вместительные и все отстоят друг от друга на приличное расстояние. Места здесь навалом, земля дешевая, как, впрочем, и электричество, чтобы спокойно отапливать любое здание. Чего ж и не строить с размахом? И у всех машины, чтобы без хлопот добираться куда надо. Машин много.

Как и в большинстве небольших городков, в Ланкастере мало что меняется. Лично мне кажется, что отсутствие перемен нагляднее всего проявляется в привычных глазу фигурах стариков (обоего пола) — тут и тролли, и Лупоглазы¹, и просто кто дошел до ручки: они ползают по центру города и по окраинным поселкам, бродят между тявкающими собаками и проволочными изгородями, с интересом изучая содержимое муторных баков, останавливаясь поболтать со всякими штучками-дрючками на капотах машин и с изумлением разевая рот на тарелки спутниковых антенн, которые дружно всходят на ланкастерской почве, высовываясь тут и там, словно любопытные детские уши, прислушивающиеся к небу: только и ждут, что сверху им по секрету шепнут что-то эдакое непристойное. Старики-бродяги — это, сдается мне, последняя ниточка, связывающая Ланкастер с его недолгим прошлым, и связывающая просто потому, что они слишком бедны, чтобы вместе со всеми поддаться добровольной амнезии, которая неуклонно приближает остальных жителей городка к сверкающему будущему, куда и мне страшно хочется попасть.

Для меня, выросшего в Ланкастере, никогда не было большой загадкой, как жителям нашего городка удается заполнить свои дни. Ты или работаешь в торговом центре «Риджкрест», или на Заводе. В свободные от работы дни ты шляешься по магазинам, гоняешь на машине так, чтоб дух захватывало, ходишь с ружьем на всякую живность или носишься очертя голову по реке на ярко разукрашенном скутере.

Мда... Завод. Лучше сразу объясню, что это такое, потому что без этого не понять, почему Ланкастер возник и что он собой представляет. Дело в том,

¹ Популярный в Америке персонаж комиксов и мультфильмов, пучеглазый морячок (Рореуе).

что в свое время в Ланкастере было крупнейшее в мире производство, как бы это помягче, запрещенных веществ — всякие непроизносимые сверхконцентрированные жидкости, порошки, металлические штуковины — какие-то чурки, стержни, кнопки, цилиндры — вещества, куда более гнусные, в миллиарды раз гнуснее, чем любая из ваших самых ужасных тайн, — вещества, которые, стоило им появиться на свет, правительство тотчас же прибирало к рукам (точно как в историях про НЛО и младенцев), определяя их в новые дома: куда-то в утробы кораблей, ракет, снарядов и силовых установок.

Вся алхимия, связанная с производством этих веществ, творилась непосредственно в заводских корпусах, расположенных в пятнадцати минутах езды к северу от города, в комплексе, состоявшем из громадных, без единого окна, конструктивистских кубов, которые мой братишка Марк навеки запечатлел в своем рисунке, укрепленном на стенке семейного холодильника. Когда Марка попросили объяснить, что это за сооружения, он высказался в том духе, что это вереница платформ (какие используются во время праздничных шествий), оставшихся от умственно деградировавшего и теперь уже полностью вымершего племени великанов, и первоначального их назначения теперь уже никто никогда не узнает. Надо же такое придумать!

Нет-нет, постойте: я так расписал наш Завод, что картинка получилась какая-то мрачная и зловещая, а на деле все совсем не так. Пока мы подрастали, Завод вовсю старался разнообразить нашу жизнь, и делал это многими способами — об одних мы знали, о других и не догадывались. Молодежь заводского клуба «4-Эйч»¹ регулярно устраивала неизменно популярный конкурс на самую безобразную картофелину. Баскетбольная команда старшеклассников в нашей школе называлась «Нейтроны» (команда младших классов, соответственно, «Нейтрины»), а эмблемой у нас был «атомный гриб», он же украшал наши форменные куртки. Мы, ланкастерцы, как члены семьи, привыкшие к тому, что с нами под одной крышей живет тяжелый хроник, бывали рады щегольнуть в повседневной речи мудреными словечками из лексикона приобщенных к высоким технологиям: изотоп, перколяция, полураспад, иодиды. Получается как будто слова к синтезаторнои немецкой музыке. Круто.

В детстве мы просыпались от страха, когда нам во сне являлись таинственные живые мертвецы — заводские рабочие, с желтыми, как сыр, лицами и жидкими волосенками, пучками и клочками торчавшими во все стороны на их черепушках,— как они, сунув в рот пластинку мятной жвачки, подходят по очереди к одному-единственному на весь завод окошку-иллюминатору и пугают нас, меня и Дейзи, рассказами об испепеленных городах, о нестерпимо жгучих солнцах и о всех, какие только есть в мире, рыбах, плавающих в морях кверху брюхом.

А еще, пока мы росли, нам на уроках по мерам личной безопасности без конца крутили черно-белые фильмы, сделанные по заказу военных, фильмы, которые призваны были внедрить в юные умы осознание нужности и важности нашего Завода. Фильмы

¹ Молодежные организации и соответствующее молодежное движение в аграрных районах страны (от англ. Heart, Hands, Head, Health — «Сердце-Руки-Голова-Здоровье»: слова, упоминаемые в торжественной клятве членов клуба).

эти наверняка сейчас понемногу окисляются в своих железных банках, задвинутых в самый дальний угол фильмохранилища в Беверли-Хиллз, приобретая ценную патину времени и спокойно дожидаясь своего часа, когда они бодренько снова явятся в мир живущих, теперь уже в качестве оригинального развлекательного фона, чтобы позабавить посетителей супермодных лос-анджелесских ночных клубов.

Впрочем, все споры вокруг Завода если и ведутся, то исключительно в прошедшем времени. Завод закрыли в начале лета, просто взяли и закрыли — через день после того, как я улетел в Европу,— и вместе с ним канул в небытие почти весь торговый центр «Риджкрест» и вообще практически вся коммерческая жизнь. И неприкаянные жители Ланкастера слоняются по городу, будто в гипнотическом сне. Неверной походкой стариков, впервые рискнувших пройтись по улице с плейером в кармане и наушниками на голове, они ковыляют мимо уцелевших еще фанерных перегородок торгового центра, и в глазах у них пустота и неприкаянность. Это несчастные, которые маются синдромом абстиненции — у них отобрали магазины и цель жизни, и все их существование теперь сводится к тому, как и на что употребить свободное время. Хотел бы я знать, чем теперь жители нашего городка будут заполнять свои дни. Как им теперь быть?

Я? Я выход найду. Это я знаю твердо. У меня есть план. У меня есть брат и сестра. Есть хороший автомобиль и целая коллекция превосходных средств по уходу за волосами. Я знаю, чего хочу от жизни. Я мечу высоко.

Небо сегодня насыщенного электронно-синего цвета. Я стою посреди тыквенного поля на окраине Ланкастера и пытаюсь сделать полароидный портрет Джасмин: она сидит на стуле, который я притащил сюда из дома,— тонкие деревянные ножки глубоко воткнулись в рыжую землю. Солнце только что село, и у дальнего края поля маячат мистер Хо Ван и его жена, Гуэй-Ли, которым это поле принадлежит; они чешут в затылке и не могут взять в толк, чего ради они пустили двух шизанутых на свою территорию. Я упрашиваю Джасмин придать лицу выражение поинтереснее.

— Давай сменим тебе имя на Фифи Ляру, Джасмин. Езжай в Лас-Вегас. Долой убогую жизнь, стань звездой в супершоу Уэйна Ньютона.

— Да ну, Тайлер. Перестань.

— Побудь распутницей. Чокнутой. Пустись во все тяжкие.

— Тайлер, прекрати! — Хоть Джасмин и говорит «прекрати», она совсем не против этой игры. Даже улыбается — наверно, впервые за несколько недель — и охорашивается, поправляя чудесные длинные с проседью волосы, так что я понимаю: можно еще немного ее расшевелить. Мои отношения с мамой, как и вообще со всеми родственниками, напоминают

отношения со старой дверью: открыть ее невозможно, если нет нужного ключа, мало того — если не знать, каким именно хитрым движением просунуть его в замочную скважину и как именно при этом дернуть ручку.

— Ты же красивая женщина, Джасмин. Первый сорт. Тебе впору бегать на свидания к загадочным смуглым красавцам.

Ее наивная доверчивость не перестает меня изумлять.

— Ты правда так думаешь?

Джасмин была и остается стопроцентной хиппи, хотя порой она бывает такой современной, хоть куда. У Джасмин на долгие годы сохранилось простое, как дыхание, свойство, характерное для бывших хиппи,— наивная детскость — свойство, которое мы, ее дети, разгадали еще на раннем этапе нашей жизни. Из-за этого ее свойства Дейзи, Марк и я всегда испытывали к Джасмин родительские чувства, всегда были начеку, как и полагается родителям хиппующего дитяти: привычно проверяли микроволновку, когда ждали гостей, чтобы посмотреть вместе видик,— не припрятаны ли там комочки гашиша (Джасмин в последний момент врывалась в кухню под сбивчивый аккомпанемент ее шлепающих сандалий: «Ха-ха, какая я рассеянная, забыла в микроволновке мой, э... мм... шафран»), или незаметно убирали ножи, почерневшие от гашишного варева, подальше от глаз приглашенных к обеду гостей, — впрочем, их глаза завороженно следили за игрой солнечного света в волосках у Джасмин под мышками, особенно когда она наклонялась над столом с блюдами, на которых горками высились капсулки аризонской цветочной пыльцы и разные «пловы» из зеленых бобов. Каждому помидору, по-

спевавшему у нее в огороде, Джасмин давала человеческое имя («А сейчас у вас во рту Диана»). Как правило, для друзей это была первая и последняя трапеза в нашем доме.

Сегодняшний фотосеанс устроен по настоянию самой Джасмин. Ей захотелось оставить свой портрет «для будущего, для своих внуков». С тех пор как от Джасмин ушел Дэн, она как в воду опущенная, дни напролет отупляет себя бездумной домашней работой, спячкой и мрачным одиночеством взаперти у себя в комнате,— она, очевидно, считает, что с ней все кончено, и единственные микроскопические отклонения от этой унылой рутины, которые она себе позволяет,— выйти в магазин купить темные очки да время от времени заглянуть в отдел «Исцеление» в новоэровской¹ книжной лавке «Солнце — воздух». Сегодняшний неожиданный прорыв в неизведанное — наш с ней фотосеанс — можно рассматривать как добрый знак, свидетельствующий, что дело мало-помалу пошло на поправку, а для меня это возможность лишний раз отдаться моему любимому увлечению — фотографированию, потешить, с позволения сказать, «творческую сторону» моей натуры.

На коленях Джасмин держит фонарь из выдолбленной тыквы с рожицей свирепой, но улыбающейся, которую она вырезала самолично; рожица освещена изнутри желтой свечкой, полыхающей, как урановый слиток, достигший критического состояния. Длинные седые волосы Джасмин путаются

¹ От названия движения «New Age» (Новая Эра), возникшего в 1980-е гг. на волне массового интереса к духовно-мистическим учениям и проповедуемому ими образу жизни, в противовес традиционным ценностям западного общества.

в бахроме ее шали, ветер играет прядями, то и дело швыряя их на веснушчатое, ненакрашенное лицо. Косметику Джасмин не признает, зато Дейзи мажется за двоих.

— Давай побыстрей, дурачок ты мой старательный! — говорит она мне.— Я продрогну сидеть тут.

— Джасмин, ну пожалуйста, из уважения к камере — еще чуточку эмоций.

— Пупсик, вообще-то я так устроена, что эмоции лезут из меня надо и не надо, как волосы, но покуда тебе придется довольствоваться тем немногим, что еще как-то пробивается наружу. Погоди-ка, я подниму тыкву повыше... Вот так,— Она водружает тыкву себе на плечо.

— Хорошо, отлично. Так и держи. Джасмин делает мне гримасу.

— Тайлер, послушай, мне, наверно, нужно бы больше и лучше заниматься разными серьезными делами — тобой то есть. Последние недели выпотрошили меня начисто, но это не значит, что я совсем не думаю о моих детях. Чем ты намерен заняться, когда закончишь учебу? Это ведь будет уже в апреле?

— Тем же, чем и раньше собирался. Наймусь на работу в «Бектол» в Сиэтле, если получится.

— Куда? В «Бектол»? Ушам своим не верю, Тайлер. Мы в наше время забрасывали «Бектол» бутылками с зажигательной смесью.

— Времена изменились, привыкай к этому, Джасмин. «Бектол» — отличная компания с прекрасной перспективой развития, их внутренняя политика предусматривает возможности для быстрого продвижения по службе, а пенсионная программа — просто класс.

— Тебе ведь двадцать лет, Тайлер!

— Приходится думать наперед, Джасмин. Мир стал гораздо жестче, чем во времена вашей молодости.

— Наверно. Наверно, ты прав, — Джасмин по хипповой привычке выключается, и мысли ее вновь возвращаются к ее собственной жизни со всеми ее заморочками.

Когда-то, в шестидесятые, наша мать была чистейший ботанический наивняк. Мы ей это нет-нет да и напоминаем... Ну же, мать-натура, очнись! Но чаще мы говорим попросту — мать-в-патуре... матъ-в-натуре.

— Мать в натуре. Мать в натуре!

— Да, пончик мой?

— Покажи, как ты любишь камеру!

— Ах да, прости.— Она вымучивает бледную улыбку.— Как по-твоему, страшная рожица получилась у тыквы? Я хотела вырезать злую-презлую.

— У-уу, страшилище!

— Мне кажется, в тыквах есть что-то божественное — (ох-хо-хо, опять оседлала любимого хиппов-ского конька) — они как большие оранжевые символы счастья. Трудно представить, что можно по-настоящему испугаться тыквы. А фото будет художественное, Тайлер? Хочу, чтобы мои внуки думали, будто я была культурная и образованная. Не такая, как на самом деле.

— Художественное, художественное, не волнуйся! Ну хоть какую-нибудь эмоцию выдай, Джасмин, пожалуйста!

Откуда ни возьмись появляется целая стая угольно-черного перелетного воронья, которая грязной кляксой повисает в небе прямо над нами, постепенно смещаясь вдоль реки к югу, к месту зимовки. Джасмин никак не желает сменить угрюмое выражение

лица. Я предлагаю ей бросить затею с портретом — отложим до другого раза.

— Нет-нет. Сейчас самое время. Это из-за ворон я снова расстроилась. Просто был один случай в детстве, когда мы жили в Маунт-Шасте.

— Зрителям в студии не терпится услышать ваши воспоминания.

— Дело было после полудня. Отец, твой дед, обрубал сучья на сосне возле самого дома и все время пререкался с мамой, потому что она снизу указывала ему что да как. И вот на землю падает очередная куча ветвей, и вдруг мы видим, что над ними как очумелые мечутся два голубя. Мама крикнула ему: «Прекрати!» Они пошли посмотреть и поняли — да только уже поздно,— что срубили ветку с голубиным гнездом.

— Еще бы не расстроиться от такой истории, Джасмин.

— Мама в слезах убежала в дом. Отец принялся ее уговаривать, что, мол, голуби птицы глупые, им все нипочем, недели не пройдет, как у них уже будет новая кладка, но все равно мама и по сей день говорит, что все бы отдала, только бы вернуть назад ту минуту...

— Ты закончила, а?

— Не уезжай в Сиэтл, Тайлер.

— Джасмин, не говори мне таких вещей, ладно? Угомонись. У меня впереди жизнь. Все меняется.

— Ненавижу ворон. Они забираются в гнезда к другим птицам и сжирают яйца.

— Смени пластинку, Джасмин, и улыбнись наконец, иначе я все бросаю. Как я могу сделать хороший снимок, если ты говоришь такое? Подумай о чем-нибудь веселом — ну там, как котята резвятся, или что другое!

Но сам-то я, конечно, прекрасно понимаю, почему Джасмин цепляется за такие тоскливые воспоминания, составляя из них обстановку собственного внутреннего мира. Когда я представляю себе ее положение, то думаю, что это примерно как треснуться со всего маху головой об угол открытой дверцы буфета — боль такая невыносимо пронзительная, сосредоточенная на таком крохотном участке, что ты невольно бьешь себя по больному месту, чтобы «разжижить» боль — разогнать ее в стороны от центра.

— Попробуй сменить позу,— предлагаю я, придвигая штатив поближе, так, чтобы в фокусе оказалось только лицо Джасмин и ее тыква.— Поверни голову и посмотри мистеру Тыквину прямо в лицо, идет?

— Идет.

— Теперь притворись, что вы играете с ним в гляделки — кто дольше выдержит не сморгнув, идет?

— Ну да.

Скучные кадры. Ни то ни сё.

— Давай попробуем иначе. Притворись, будто мистер Тыквин — это Киттикатька (наша кошка), — и ты не отрываясь смотришь ей в глаза в надежде заметить проблеск интеллекта,— так сказать, опыт общения разных биологических видов.

— Давай.

Немного лучше, но только немного. Мне бы что-нибудь поинтересней.

— А как тебе такая идея: притворись, что мистер Тыквин — тот единственный в мире человек, которого ты боишься как огня, который хочет тебя погубить, а? Сожрать тебя заживо.— Я готов двинуть себя в поддых, когда из меня вылетают эти слова, но слишком поздно. Ясные, выразительные черты лица

Джасмин искажаются от ужаса, мой палец нажимает кнопку затвора — и портрет готов: портрет, на который будут смотреть ее внуки, такой они ее и запомнят — Джасмин, глядящая в лицо миру, как она глядит сегодня, на нынешнем этапе своей жизни, до смерти напуганная монстром — своим собственным творением.

Мои воспоминания начинаются с Рональда Рейгана — мысли, соображения, всплески памяти, как салют из белых птиц на церемонии коронации. Из до-рейгановских времен я не помню почти ничего: зыбкие, призрачные сплетения каких-то образов, явно рожденные в полусне фантомы бесцветной серой эпохи: камешки вместо ручных зверушек... трусы и маечки, которые ты совал в рот... кольца из лунного камня, которые показывали тебе, здоров ли ты. Я тогда, наверно, спал не просыпаясь.

Но я помню и еще кое-что. Рассказать вам о коммуне хиппи, о жизни ребенка в лесу на острове в Британской Колумбии? Рассказать вам о пропахших рыбой спальных мешках, о скалящих зубы серых псинах с голубыми глазами-ледышками, о том, как взрослые по несколько недель кряду пропадали в лесу и потом, шатаясь и падая, возвращались в коммуну,— вся кожа в струпьях и ссадинах, волосы как заросли папоротника, глаза слепые от солнца, а речь — какая-то мешанина из глубокомысленных Ответов.

Рассказать вам, как одежда от грязи стояла колом, а потом просто выбрасывалась; о том, как моя младшая сестренка Дейзи и я бегали голышом, хлестая друг друга вырванными из морского дна

водорослями с луковками на конце, а Джасмин с Нилом сидели тут же, глядя мутным взглядом на огонь костерка на берегу; о нашей неказистой, как и все в коммуне, хибаре из кедровых бревен, примостившейся где-то там, далеко в зарослях?

Помню книжки, разбросанные по всему ходившему ходуном дощатому полу. Помню какие-то сшитые из флагов хламиды, горшки с каким-то варевом и восковые свечи. Помню, как взрослые часами сидели, уставившись на крошечные радужные полоски от лучей, проходящих сквозь стеклянную призму, подвешенную в окне. Помню покой, и свет, и цветы.

Но давайте я расскажу вам и о том, как в этом мире все пошло наперекосяк, о заросших, волосатых лицах, побуревших от злобы и взаимных претензий, о внезапных исчезновениях, о неприготовленных обедах, о засохшем на корню горошке, о женщинах, еще совсем 'недавно таких кротких, а теперь — с поджатыми губами и вздувшимися на лбу венами, о заросших сорняками огородах, о зачастивших из Ванкувера законниках — об ощущении краха и распада — о долгой, длиной в день, дороге, когда не на что было даже посмотреть, на заднем сиденье ржавого фургона, о том, как дверцы открылись наконец навстречу вечернему Ланкастеру — городу настолько же сухому, насколько покинутый нами остров был сочно-зеленым, настолько же пустынному, насколько наша коммуна была густонаселенной.

И я расскажу вам о доме, ставшем нашим новым домом, и о новых чудесах там, внутри,— выключатели, лампы, конфорки; все делается в мгновение ока, все потрясает, все хрустит. Помню, как я прыгал на новеньком ровнехоньком полу и орал во всю глотку: «Твердо! Твердо!» Помню телевизор, стерео, и главное — надежность: свет, который не погаснет никогда.

Я дома.

Помню день, когда убили Джона Леннона,— воспоминание брезжит где-то там, на заре моего сознания. Джасмин, Дейзи и я бродили по продуктовым рядам недавно открывшегося торгового центра «Риджкрест»; мы жевали печенье с шоколадной крошкой, купленное в специальной кондитерской лавке, где продавалось только такое печенье,— тогда это было еще внове. Вдруг сквозь толпу сидевших тут и там за столиками явственно и зримо прокатилась какая-то новость. И вот уже женщины утирают слезы, заводские ребята из деревенских словно воды в рот набрали — молчат, пыхтят в своих выходных костюмах. Волна известия прошла и над нашим столиком. Слово «убийство» для нас, детей, было пустым звуком, но беременная Джасмин начала плакать, и потому мы испугались, и Дейзи опрокинула вишневый напиток с ледяной крошкой и мы переключились на «родительский» режим, став подпорками, опираясь на которые Джасмин выбралась на автостоянку. Дейзи, взяв меня за руку, принялась напевать мелодию из мюзикла «Волосы» — слова песни застряли у нее в памяти, потому что пластинку эту часто крутили на теперь уже покинувшей дом квадрифонической системе Нила.

Теперь, через десять с лишним лет, Дейзи, Марк и я прекрасно знаем, кто такой Леннон. Дейзи проявляет к нему особенный интерес: ведь Леннон — главный поп-менестрель, лирический бард маминой юности. Дейзи и ее дружок Мюррей вцепляются в Джасмин мертвой хваткой, расспрашивая ее о той эпохе.

— Ма, ты когда-нибудь занимались сексом в реке?

— Почему вы решили не брить подмышки, миссис Джонсон?

— А сколько таблеток кислоты вы закидывали?

— Акции протеста — как это было?

— Мама у тебя просто супер, Дейзи.

— Знаю. Она у нас продвинутая.

— А расскажите нам еще раз про Сан-Франциско, миссис Джонсон.

Сейчас эта троица сидит внизу в гостиной, потягивая ромашковый чай в окружении всяких штучек из макраме, песочных свечей, курящихся благовоний и допотопных безделушек. Джасмин — ее вкус. Они устроились на широком бесформенном диване — диване без диванной подушки; непорядок, который послужил в прошлом году поводом для возбуждения «Дела о пропаже диванной подушки» (дело раскрыто; обтянутый цветастой тканью кусок поролона стащила Дейзи для обустройства уголка в подвале, где спит Киттикатя).

Я слышу звяк-стук керамических кружек. Слышу сухое потрескивание целлофановой пленки, прикрывающей фотографии в нашем семейном фотоальбоме, когда Мюррей переворачивает очередную страницу. Джасмин честно пытается рассказать Дейзи и Мюррею о своей юности.

— Ну конечно, они все были чокнутые, но мы искренне верили, что только такие чокнутые и обладают «ключами».

Две пары пустых, непонимающих глаз.

— Попробуем иначе. Мы считали, что чокнутым открыт доступ к тайному знанию. Твой отец тоже был чокнутый, Дейзи.

— Какому еще тайному знанию? — не понимает Дейзи.

Джасмин на минуту умолкает.

— К знанию о том, что по другую сторону. О потенциальных возможностях восприятия.

Снова полная пустота во взгляде.

— Ох, ну ладно. Попробуем так: когда мне было столько лет, сколько сейчас вам, голову мыли только шампунем, кондиционеров еще не придумали.

Изумленные возгласы недоверия. Я слышу, как Джасмин встает с дивана.

— Ладно, дети, не сводите меня с ума.

— Повезло тебе с мамой, Дейзи,— такая продвинутая!

— Правда здоровская? Ма, а ты часто видишь «картинки» из прошлого?

Бедняга Джасмин. Она пулей взлетает вверх по лестнице и прямиком ко мне, чтобы хоть где-то укрыться от приставаний Дейзи и Мюррея.

— Ну, достали детки! С ними я чувствую себя такой старухой, Тайлер! А мне это сейчас совсем не нужно.

— Садись,— предлагаю я,— Выпьешь?

— Спасибо. Пожалуй, не откажусь.

Не вставая с моего мягкого ультрамодернового секционного лежбища в форме буквы «Г», где я сижу, щелкая пультиком, в поисках чего-нибудь стоящего в поздневечерней телепрограмме, я приоткрываю дверцу моего стильного итальянского мини-холодильника и достаю для Джасмин банку пива.

Джасмин сидит перпендикулярно ко мне: классическая конфигурация «гость программы — телеведу-

щий» в ток-шоу. Я протягиваю ей пиво, по пути отрывая язычок. Раздается знакомое шипение.

— Какой вердикт вынесен по поводу новых причесонов? — спрашиваю я, имея в виду только что возникшие на голове у Дейзи и Мюррея высветленные дредлоки, предъявленные нам сегодня за ужином — сразу после того, как мы с Джасмин вернулись с фотосъемок на тыквенном поле. Причесон выполнен с помощью полурастворимого геля, который наносится на многочисленные косички по типу африканских. Протеин желатина растворяет протеин, содержащийся в волосах; от полного выпадения волосы удерживаются благодаря тому, что процесс на полпути останавливается фиксатором из ананасового сока.

— Какой из меня судья? У твоего отца патлы свисали до копчика. Но мне кажется, Дейзи слишком носится с «шестидесятыми». Неужели ей совсем нет дела до сейчас? Я просто диву даюсь, как это у нее получается: каждый, ну каждый неженатый мужчина в Ланкастере с прической «под Иисуса» рано или поздно оказывается у нее в приятелях. Городок-то у нас небольшой, а, Тайлер? Откуда их столько?

— Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет — и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала.

Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал «Деловая молодежь», который я получаю.

— У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую?

— Сделай милость.

— А это что... «Предприниматель»? На это тебя тоже подписать?

— С соусом «начо» в придачу.

Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов «Кадиллаки и динозавры», потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость — рождественский подарок моего дружка Гармоника.

— Тайлер,— говорит она,— я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Для своей комнаты я придумал название — Мо-дернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать «витражным». Здесь у меня никаких убогих «паукообразных» растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост — «тотем развлечений» (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета «топленого молока»), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по-домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец «порше» — не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня... да ладно: комната у меня классная.

Еще у меня своя ванная — маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила «музеем шампуня», а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает «посильным вкладом в городскую свалку». Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести «заимствуют» у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу.

Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги — создавать первоначальный капитал — шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе.

Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия.

— Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше — и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны?

Джасмин молчит — играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну.

— Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении?

— Погоди минутку.

Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие «третьего мира», и я тотчас переключаю программу.

— Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно,— роняет Джасмин.— Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать.

Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве — никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке — как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение... как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре.

— Ма, молишься ты на свои стекляшки — ну и молись себе. Бедность — это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня.

— А с чего ты взял, что деньги — это так уж здорово, Тайлер?

— Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся?

— Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности.

Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя.

— Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На «образованных» они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки — по-бедняцки жить. Это не по мне.

— Не могу поверить, что это мой собственный сын — такой бездушный. Недобрый. Незрелый.

— Пусть я незрелый — называй меня как хочешь.— Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться:

— Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд.

— Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну — ради меня.

— А?..

— Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он,— посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги.

Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст — одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель — и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось?

7

— Ты чудо, Тайлер.

— Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.

— Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.

— Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.

Мы целуемся.

И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-те-лемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой. Я сказал ей, что она просто сказка, а она сказала мне, что если кто и сказка, то это я, и дальше... в общем ни она, ни я уже толком не понимали, что к чему. Телемарафон для того и существует, чтобы максимально все ускорять. «Анна-Луиза, как ты стараешься для других!.. Это... чудо!»

— Ну, ладно, нам в студию звонят — послушаем.

Для меня познакомиться с Анной-Луизой было все равно как поднять в магазине с пола оброненный

кем-то список продуктов и вдруг осознать, что есть, оказывается, другие, куда более завлекательные диеты, чем та, которой ты придерживаешься. Впервые в жизни я почувствовал, что мне самого себя недостаточно.

Анна-Луиза почти всем нравится, потому что производит впечатление абсолютно нормальной девчонки: хорошие оценки, вельветовые брюки, пшеничного оттенка кожа и мягкий силуэт плюс умение общаться с ребятами, задвинутыми на компьютерах. Мне она представляется скорее каким-то неведомым существом, втиснутым в манекен из плоти, которое только и ждет подходящего момента, чтобы выскочить наружу. Анна-Луиза каким-то образом умеет извлекать у меня из уха монетку за монеткой. По ночам мы с ней отправлялись спасать домашние растения, которые люди забывают иногда на улице — на крыльце или на балконе. Если мы с ней едим яичницу и Анне-Луизе попадется вдруг крошечный кусочек скорлупы, ее тут же вырвет, как однажды случилось в блинной в Айдахо. Как-то раз в конце весны я тайком пошел за Анной-Луизой, когда она прогуливалась по центру, пытаясь увидеть ее как бы глазами постороннего прохожем — юные ноги, такие нежные, под короткой, в складку, юбочкой, да и погода выдалась что надо,— как вдруг, шагая под безоблачным синим небом, она вытянула вперед руку, словно на нее только что упала капля дождя. Представляете?

А вот что представляю я: я сажаю в землю аккуратно срезанные волоски Анны-Луизы, как какие-нибудь тоненькие стебельки высушенных цветов, и наблюдаю как из них вырастают подсолнухи. Или: я зарываю в землю карманный калькулятор, набрав на жидкокристаллическом экране ее имя,

а потом смотрю, как из земли бьют стрелы молний. «А слабо нам с тобой открыть ресторанчик „с морепродуктами"?» — говорит Анна-Луиза, когда ей охота меня помучить. И это любовь.

Занятия закончились, и Анна-Луиза утопает в черной обивке сиденья моего «ниссана» — иначе Ком-фортмобиля, — теребя игральную карту с дамой пик, которая болтается на шнурке у нее на груди: так, пустяковина, мой самодельный сувенир, врученный ей в прошлую субботу. Она окунает меня в теплые, пропитанные запахом жевательной резинки без сахара волны дыхания, и мы с ревом отваливаем от дверей колледжа.

— Господи, до чего же уродливое строение,— говорит она, провожая взглядом отступающий вдаль главный корпус Ланкастерского муниципального колледжа.— Сразу видно, что архитектор — мужчина.

Она права. Ланкастерский колледж, сложенный, как это было принято в семидесятые, из грубых цементных кубов, напоминает нагромождение вышедших из строя кондиционеров, соединенных между собой короткими и узкими решетчатыми переходами — такие устраивают хомячкам в клетке, чтобы бегали туда-сюда. Фасад колледжа «облагораживает» увеличенное в десять триллионов раз подобие молекулы лексана из стальных додекаэдров, образчик городской скульптуры, которому самое место было бы в прежней, коммунистической Германии перед штаб-квартирой «Штази».

— Да, вид у него мрачноватый,— соглашаюсь я.

— Полный мрак. Если кто захочет снять кино про мрачное, беспросветное будущее, натуру искать не надо — вот она!

Учеба.

Анна-Луиза учится на коммерческом, на втором курсе. Я на втором курсе по специальности управление отелями/мотелями. Оба мы, ясное дело, студенты Ланкастерского колледжа — фабрики по выпуску интеллектуального молодняка, нашего местного Гарварда в масштабах округа Бентон.

Мне кажется, у моей специальности — отели/мотели — есть будущее. Я вообще люблю гостиницы, потому что в гостиничном номере у тебя нет биографии, никакой истории за спиной — только твоя суть. У тебя такое чувство, будто весь ты сплошь потенциал, и тебя вот-вот всего перепишут заново, будто ты новехонький, чистый лист, 8/4x11 дюймов белой бумаги. Без прошлого.

Десять лет назад, когда мне было десять, а Дейзи восемь,— вскоре после убийства Джона Леннона (Джасмин как раз улеглась в окружную больницу рожать Марка), — дед с бабкой уволокли нас с Дейзи в гостиницу на Гавайях. Мы приземлились в Гонолулу поздно вечером, и пока ехали по авеню Калакауа в Уайкики, я впал в глубокий, пропитанный экзотическими ароматами сон. Помню, что утром, когда я проснулся и вышел в вестибюль на первом этаже, я испытал такое чувство свободы и раскрепощения, которого с тех пор, кажется, уже больше не испытывал. Мою бело-розовую, континентальную кожу обдувал тихоокеанский бриз, и я вдруг заметил, что гостиница-то без дверей, — накануне вечером я этого, видно, не понял. Представляете? Гостиница без дверей! Есть и такие. С тех пор, когда я думаю об идеальном месте, я знаю — это гостиницы.

Мы с Анной-Луизой плывем по белесым, «цвета топленого молока», равнинам, и нам в моей машинке

хорошо и уютно ехать и вдыхать классную электронную музыку — песни удрученных жизнью молодых британских ребят. Мы летим сквозь солнечный воздух, мимо рощ полыхающих алым деревьев, мимо загонов, в которых лошади с храпом вскидывают головы, и 70-миллиметровое небо над нами большое и синее, как в картинке-головоломке, составленной минуту назад.

— Да, Тайлер, а гостиницу ты заказал? — спохватывается Анна-Луиза. Мы с ней собрались через уикэнд съездить в Британскую Колумбию.

— Заказал, заказал.

— Марджинальную? На другую я не согласна. Мне нужна «атмосфера».— Под словом «марджинальная» Анна-Луиза имеет в виду окрашенные ностальгической грустью, хранящие дух пятидесятых годов заведения, где официанток почему-то обычно зовут Мардж.

— Так точно.

— А называется как? «Бесстрашный зайчонок»? «Отважный утенок»?

— «Алоха»¹.

— И правда марджинальная.— Пауза.— Тайлер?

— Да-а?

— Ты моя тихая пристань.

— Ты мой торнадо, Анна-Луиза.

Природа вскоре кончается, и мы едем мимо издыхающего торгового центра «Риджкрест», наполовину скрытого фанерными щитами; автостоянка практически пуста, только лампочки в галерее под пирамидальной крышей отважно сияют. Навес перед входом в кинотеатр на восемь залов, где работает

¹ Гавайское приветствие.

лнна-Луиза, показывает температуру и время: 52°F, 16:04 (по Тихоокеанскому часовому поясу).

— Я вот думаю,— говорит Анна-Луиза,— что, если будущее окажется похожим на наш торговый центр?

— Как это?

— Ну так. Может, такое, может, сякое, может, всякое. Железобетонные конструкции из нашей эпохи, а в окнах куски картона и пучки соломы. Заправки «Экссон» с тростниковыми крышами.

— В раковинах бывших фонтанов на главной площади мирно пасутся козы.

— Вот-вот, Год 3001. Кругом дерьмо — не ступить. Мут