Буду признателен, если поделитесь информацией
в социальных сетях
|
Я доступен по
любым средствам связи , включая видео
|
 |
 |
 |
| МЕНЮ САЙТА | |||
| Библиотека 12000 книг | ||
Видеоматериалы автора сайта
Код доступа 2461537
| Думанский Алексей - Да! Нет!! Ух, ты!!!. |
|
Выдержки из произведения
«Вся жизнь наша есть не что иное, как заполнение большого, чистого полотна рисунками». Сергей Есенин
Да! Нет!! Ух, ты!!!
роман
~
Все началось с того, что…
Прежде, чем набрать на клавиатуре текст этой книги, я ее нарисовал... Нарисовал так, как это делает ребенок: палочкой на песке. Это случилось впервые со мной – и это поистине удивительное чудо – рисовать книгу, страницу за страницей, когда время перестает существовать, когда мир вокруг тебя растворяется, и когда ты сам пропадаешь, словно роса, испаряющаяся на зеленом листочке в полдень. Только цвета, только линии, только поэзия. Эта техника сотворения пришла ко мне после общения с человеком силы – Святым Михаилом, которого в дальнейшем я сделал героем своего романа.
Я вдруг впервые осознал, как нужно работать мне, как писателю. Безумно! Как только я пытаюсь что-либо придумать, и сколько бы я ни пытался что-то создать от ума – все зазря, выходит скверно. А главное, что такое сильное напряжение и такая усталость в работе. Но как только я становлюсь безразличным к результату, как только я перестаю придумывать, а всего лишь остаюсь слушающим и записывающим – время тут же пропадает. И нет усталости. И нет напряжения. Я могу работать часами, не замечая никого и ничего. Эта книга написана так. Это первая книга, которая написана через меня так. Для меня это большое благословение. Все, что я могу сделать для вас, мой читатель – быть благословенным, чтобы быть настоящим, чтобы делать настоящую литературу.
Когда я делал свою работу, в тот миг, когда я писал или рисовал – все эти миги можно выразить только одной эмоцией: «Да! Нет!! Ух, ты!!!». «Да!» – это ощущение единения со всей вселенной, вплетение своей сущности в ткань времени. «Нет!!» – это отрицание личности, отрицание временного лика, отказ от своего опыта и знаний. «Ух, ты!!!» – это переживание катарсиса, духовное перерождение. Полное согласие, полное отрицание, полный восторг. И история, которую я хотел бы рассказать вам – о силе, содержащей в себе все эти три начала. О внутренней силе человека, который никогда себя не предавал, который шел своим единственно возможным путем, чтобы быть исполненным до конца.
1 Святой Михаил
Святой Михаил трудился в монастырском саду. Яблоневые деревья в этом году стала подтачивать разная насекомовредительная напасть, и Святой Михаил заботился о здоровье сада.
Он работал с Матерью Землей еще и потому (а может быть, это как раз есть главная причина тому), что сила, наполнявшая его – сила любви – должна была быть передана другому живому существу – будь то человек, птица или дерево. Эту силищу не сдержать внутри себя, ей не подвластна темница тела. Сила любви, если ее не отдать, не излить во внешнее пространство, томит, а затем изжигает своего носителя.
В том нет ничего удивительного, ведь все в Природе работает так; вот, например, родник, источник: он постоянно изливается, иначе вода в нем затухнет. Так и любовь – тот же родник. Вот, наверное, почему с раннего утра и почти до позднего вечера он ежедневно проводил свои дни среди цветущих яблонь. Старец поливал их своей любовью, как дождь поливает землю небесной влагой. Михаил творил посредством своей любви, старательно укреплял жизнь. Это видел глаз, это чувствовала кожа всяк входящего в сад: человек может создавать вокруг себя поле благодати, такое райское пространство, что даже воздух становится разреженнее, от чего дышится легче.
И все-все вокруг Михаила питались животворящей энергией. Питались ей травинки, яблони, а особенно жаждали ее мелкие точильщики древесной коры. Потому-то и сложно было отделить плоды от их вредителей, доброе от злого – все сходилось в одном начале – человеке творящем. Отец Михаил и сам уже святился, словно яблоня, и все тело его было как ствол дерева – крепкое, гибкое, с сильными корнями и прекрасными ветвями, украшенными зелеными листьями, – даже не смотря на его почтенный возраст.
Святой Михаил был святым потому, что он чувствовал присутствие божественного начала во всем, он праздновал это присутсвие каждое мгновение, и он изучал таинство жизни, чтобы случилось понимание, которое можно передать наследникам. Михаил был стар годами, но был новым человеком в своей формации. Он был настоящим мистиком – живым движением весны бытия.
Как благоухает майский цвет яблонь! Глаз радуется белесому небесному покрывалу. И в такие дни время замирает, особенно здесь, в горном монастыре Двенадцати апостолов. Никто, наверное, не скажет точно, когда и откуда Михаил прибыл в монастырь, получил свое посвящение. Да и незачем это знать. Он был так гармоничен в этом месте, что казалось, будто человек родился прямо здесь.
Однако изредка его одиночество нарушал один гость. Гость этот был местным мальчиком, шестнадцати лет. Звали его Александром. Он был на вид как все подростки – совершенно обыкновенный. Чёрен волосами, жидкие усики едва пробивались на юном гладком лице. Мозолистые ладони, с ранних лет познавшие слово «труд». Поношенная, вытянутая одежка. Мальчик был молчалив, рассудителен и дисциплинирован невероятно. Причиной тому являлось строгое отцовское воспитание, да бедность семьи. Но вот, что было не так, как у всех других его сверстников, так это желание понять… Что понять? Зачем понять? Это мы узнаем чуть позже, а сейчас главное – именно его непреклонное желание получить понимание. Не знание, нет. Александр не стремился к наукам. Не тайну какую, тоже нет. Вся тайна человечества проста: руки – в труде, а сердце – в любви. Он-то как раз знал, что такое «руки – в труде». Может быть, Александр искал ответ на загадку о «сердце, которое в любви»? Да, и это тоже, поскольку истинную любовь мало кто может ощутить и создать в себе. Но было в его поиске еще и то загадочное, что он не мог осознать мыслью своей, но по наитию видел эту потребность искать и куда-то двигаться. Внутренний голос его не подвёл.
Так вот Александру, живущему неподалеку отсюда со своими родителями в маленьком каменном доме близ реки Чанги, было позволено время от времени приходить в сад Двенадцати апостолов, чтобы по силам своим помогать некоторой работой с землей, и по-возможности побеседовать с Отцом Михаилом на главные для него (а на самом деле для каждого здравомыслящего человека) темы: «Что есть жизнь и любовь, что есть человек в ней; для чего мы работаем так много; какими путями, с какой целью и к чему же мы движемся?».
Вопросов было много, очень много. В беседе старец никогда не отвечал на вопросы юного Александра прямо. Он читал ему стихи, рассказывал мудрые притчи, по-доброму смеялся над его доводами о мироустройстве, шутил, молчал, реже – покидал Александра, оставляя в саду одного.
Но настало время, когда он просто сделал так, чтобы мальчик увидел все, как есть. Святой рукой своей Михаил прикоснулся к его лбу, сказав при том:
– Ты желал знать. Но я вижу, что знание тебя не насытит. Знание не заполнит и половины кувшина твоей души. Я вижу, что ты тот, кто, словно эти яблоневые дерева – жаждущий цвести и плодоносить, только можешь передвигаться по Земле и говорить в силу своей природной формы. Твои сердце и душа хотят быть услышанными, потому дам тебе ношу. И ноша эта только твоя. Другой не поднимет ее. Для тебя же она будет легче воздуха, будет сама нести тебя на крыльях по миру, чтобы известить тех, кто нуждается в известии. И ты станешь способен давать такую же ношу в дар любому, кто попросит ее для себя через свои творения. А теперь иди и взращивай плод, иди и говори о плоде, иди и дари плод своего духа, иди и создавай множество плодов, иди, чтобы любить.
Александр сел под яблоней, даже не сел, а сполз по стволу на землю и пережил целостное присутствие. Это переживание похоже на то, когда ураган отрывает пылинку с дороги и несет ее куда ему угодно. Полет: «Ух, ты!» Пылинка даже думать не смеет о сопротивлении – нет никакой разделённости с ураганом. Пылинка тотальна, она не оценивает действие урагана. Она принимает всей своей материей ураган. Пылинке легко по одной причине – она наслаждается ураганом, она, безусловно, любит космический ураган. Первое и единственное, что юный искатель смог произнести в тот момент, было: «Да! Нет!! Ух, ты!!!».
А через мгновение, эта эмоция принесла ему вот какое видение: «Будто я муравей, который снует то туда, то сюда, и на первый взгляд не может найти дорогу: крутится вокруг да около на одном месте, но найти никак не может… А на самом-то деле – дорога мне известна как никому другому, дорогу эту знаю с рождения, просто не иду прямо, потому что прямой путь – ложный путь; а муравей изучает местность на каждом шагу, принюхивается к каждой соломинке – чему служба его требуется, кому де помощь нужна. Вот таким муравьем я себя и увидел. Сидел я так, пока не наступило утро, полный переживания «Да! Нет!! Ух, ты!!!». А утром я понял, что изменился весь. Прежний Александр перестал вдруг существовать. Чувства изменились! Мысли изменились! Глаза изменились! Мои глаза различали цвет и свет по-новому, по-особому. Весь мир превратился для меня в цвета. Что за дар такой? Когда я смотрел на яблоневый лист, то видел не один зеленый цвет, а сотню зеленых оттенков. Когда смотрел на Солнце, – видел не просто желтое Солнце, но мог различить десятки желтых тонов в одном Солнце. Это чудо, оно как есть! Глаза мои уставали, но способность видеть цвета и свет так детально только усиливалась. И новое чувство – это поразительное желание остановить на секундочку все-все, чтобы перенести на бумагу, на материю, да просто – на стену то, что я чувствую и вижу вокруг себя. Тогда более не в силах оставаться бездейственным, я ушел. Ушел любить, ушел, чтобы создавать, ушел растить плоды жизни».
2 Дело, с которым приходим на Землю
Дай Бог каждому так рано понять себя, как понял Александр. И спасибо за святого посланника на его пути – отца Михаила. Совсем юный человек, оставаясь еще на поруках своих родителей, ясно и без колебаний, без какого-то ни было сожаления о том, представил свое будущее. Он увидел себя за мольбертом. Он почувствовал себя с кистью в руке; почувствовал, что если не станет художником, то жизнь и смысла-то не имеет для него. Это не было минутным желанием. Это было целостным порывом, потребностью. Желания исходят от ума. Потребности же рождены в сердце, в колыбели всего существа. И на карту Александр поставил все: «Или-или». И он не на секунду не усомнился, и не отступил ни на шаг от своей благодати. Это было все его видение. Время старило художника, но ничего не менялось: и в седовласом возрасте он стоял у мольберта. Александр твердо решил: во что бы то ни стало – быть художником. Это его дело, это его задача здесь в настоящем времени!
Когда он возвращался домой, то по дороге не мог сдержать свое открытие, но поскольку поделиться было не с кем, то он громко говорил сам с собой:
– Я стану писать картины, чтобы кому-нибудь было приятно смотреть на них, хотя это не главное… Но чтобы люди поняли кто они и что они, для чего они здесь в своих рождениях. Да, эстетическое удовольствие от живописи очевидно, но это далеко не главное, ведь розовый куст в саду монастыря, за которым я ухаживал, сама эстетичность. Однако он цветет не для меня, и не для отца Михаила. Розовый куст цветет для себя! Он сам по себе, как и я теперь. Кто может насладиться ароматом куста? Любой: тот, кто поливал его, и тот, кто затопчет его. Это же сила небесная! Быть одинаково полезным и приятным любому – другу и врагу своему. Чем же человек хуже? Почему же человек лицемерит, почему он такой разный – играет выгодную роль, лжет другим и себе?.. Нет, я не предам себя… Отец будет бить меня, но я буду тем, кто проявился во мне как творец. Я буду художником. Для себя. Для жизни. Ведь сейчас я не могу сдерживать в себе это. Оно сильнее меня. Дар сильнее меня. Творчество просто выпрыгивает изнутри. Желания делать что-либо отсутствует, но не делать свое дело я не могу. Нет и мысли о том, чтобы заниматься чем-либо другим. Нужно скорее найти способ, чтобы рисовать. Я найду, обязательно найду!!! – почти во весь голос выкрикивал на бегу Александр.
А сам тем временем и не заметил, как дорога привела его к дому. Мать стирала в огромном жестяном тазу одежду мужа. Младший брат работал на мельнице, а отец стоял на пороге их древней хижины и вглядывался вдаль, на бегущего домой сына.
– Ты опять болтал языком с этим религиозным фанатиком? – закричал отец на Александра.
– Я не…
– Займись делом: ступай на мельницу и помоги брату в работе. Ты уже не маленький, чтобы болтаться без дела. Все, что требуется знать – и запомни эту истину хорошенько – овладей ремеслом. Стань кем-то! Стань кем-нибудь! Иначе пропадешь в нищете.
– Хорошо, я помогу Дмитрию на мельнице.
– Мы с матерью всю жизнь горбатились, чтобы вырастить вас, сделать из вас людей. Тебе следует учиться. Учись у меня, учись у брата, хоть он и младше тебя, но толку в нем больше многократно. Что за польза от философских бредней? Только руки накормят тебя, ведь мы живем и работаем, чтобы хоть как-то существовать, не сгинуть.
– Но разве мы достойны существования «хоть как-нибудь»? Разве жизнь не есть праздник без начала и конца?
– Иди сюда, я покажу тебе праздник вот этой плетью, – заорал в бешенстве отец.
И Александр понял, что разговор о его собственном выборе, о свободе проявлять себя в согласии с внутренним миром, закрыт. Он понял также, что предстоит либо воевать с собственной семьей, либо бежать от нее. Сил на какую-то ни было войну у него не было. Да и желания – тоже. И тогда печаль от непонимания его близкими людьми посетила юное сердце. В свои шестнадцать лет он испытал, что значит одиночество. Гении всегда непонятые толпой, они всегда одиноки. Мальчик не выбирал. Он принял себя как данность. Принял ту ситуацию, которая пришла в его действительность без предупреждения, не давая шанса подготовиться. И в этом принятии заключалось все его счастье, вся его сила и вся его еще не раскрытая, но могучая любовь к жизни. В этом принятии он сам становился любовью, потому что сказано в писании: «Кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно; а кто превращает пути свои, тот будет наказан». Александр стал чистым истоком жизни только по одной причине – он не боролся с ней, он поддерживал ее. Он стал совсем простым, стал следовать своей природе. Без насилия над миром, без войны со своим миром. Александр подчинился жизни и дал ей пройти сквозь себя, как проходит электрический ток сквозь провода.
***
Брат Дмитрий возился с инструментами: чинил жернова. Я подошел тихо-тихо, как сова бесшумно сел на сваленное бревно, и наблюдал за ним. Казалось, что он был доволен работой. Отец платил ему каждую неделю за труд на мельнице. Все, на что жила семья – доходы с продажи на рынке муки. И мельница была единственным спасителем. Поля нашей семьи, засеянные пшеницей и рожью, давали скудный урожай. Но мы брали на обмолку зерно других семей, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Сегодня отец зол, потому что мельница сломалась. Работа остановилась, и он негодует на это. Каждый потерянный день может обернуться в голодную зимнюю неделю. Кто знает, когда брат вновь ее запустит в работу. Отец зол на меня, на мою мать, на самого себя – он в неопределенности. Он не знает, что будет с зерном. Он не знает, как пойдет продажа муки. Он не знает, какой урожай даст поле в этом сезоне – погода так переменчива, что предсказать ее исход практически невозможно. Отец мой в неопределенности по отношению к своему будущему. И это делает его слабым, очень слабым. Страх так сковывает его, что даже простое деревенское счастье: жить среди поющих птиц и благоухающих цветов, жмуриться от золотистых солнечных лучей, просыпаться под крик петухов, бегать босым по утренней росе, просто и без дела сидеть на берегу Чанги, а может быть и выудить пару карасиков к обеду – ему недоступно. Мир не доступен ему, но есть только проблема, есть только работа, есть поучения и наказания. Но это же парадокс! Деревенский мужик закрыл от себя чудесный мир, когда мир растворен во всем, что окружает его. Это печальный парадокс. Но такова реальность. Но что еще больше меня заботит, так это то, что эта реальность через моего отца приходит ко мне, заставляет подчиниться своей правде. Мой выбор, однако, сделан. Я найду способ покинуть семью.
Так, стоя в полной тишине за спиной своего брата, размышлял Александр. Они были близки друг другу не только по крови, но и по духу. С малых лет дороги братьев постепенно начали расходиться. Дмитрий постигал действительность через руки. Его руки знали, что такое жизнь. Он и часа не мог провести без работы. Это вся его правда: труд. И отец это очень ценил и любил его особенно сильно за это качество. Хотя, конечно, отец не мог его любить за это, ведь, когда мы любим за что-то – это не та любовь, не истинная любовь, это скорее уважение. Мог ли вообще отец любить сыновей? Он, прежде всего, не любил себя… Иногда он ненавидел все вокруг, всех людей и животных. Это был маленький слабый неудачник в роли диктатора. Любовь не входила в его сердце. Радость не видела его души. Работа – только спасение для него, просто дверь, за которой он прятал свою неудовлетворенность. Дмитрий же, наоборот, постигал через работу бытие. Он был живым, настолько живым, что походил даже на волшебника, которому подчиняются все предметы. Все слушалось его рук. Работа спорилась отлично. И Александр решил открыться брату. Вдруг чем поможет? Вдруг не предаст?
– Дима, – в полголоса позвал он брата, – я пришел помочь чинить жернова.
– Я сделаю новые жернова уже к вечеру, а ты сходи расчисти молотильню для новых зерен. Елагины сегодня привезут свои запасы на обмолку.
– Да, сделаю, как говоришь, но я хотел кое-что сказать тебе… Выслушай меня, пожалуйста.
– Что же именно? Говори, чего молчишь, мечтатель?
– Я еще не долго буду с вами. Скоро уеду в город. Надолго. Может быть насовсем.
– Уедешь от нас? Как насовсем? Что за дрянь в твоей голове, сукин ты сын!
– Сегодня я увидел свой путь. Мое дело – рисовать, быть художником.
– Ха-а! Художник! Да ты с голоду загнешься на третий же день художествования! Кто позаботится о тебе? Отец? Сядешь на его шею – и отец высечет из тебя все мечты, будь осторожен!
– Нет, нет, найду работу, а ночью буду писать картины… я просто не могу без этого, пойми. Не могу так, как и ты не можешь без своей работы. Я открылся тебе, потому что мне больше не кому открыться. Ты мой кровный брат, ты должен понять родную душу. Мать будет плакать, а отец проклянет меня, но все равно я твердо решил уехать. В городе есть художественная школа. Направлюсь прямо туда.
– Сашка, но почему рисование? Разве в тебе есть эта способность смешивать краски: мы никогда не видели в тебе это прекрасное начало. Ты нам раньше не говорил об этой страсти. Почему сейчас, и почему непременно становиться художником? Мало что ли работ, за которые хорошо платят? Пусть и в городе, пусть не с нами жить будешь, но оставайся на ногах, спускайся на землю…
– Дело – в другом. То, что произошло со мной – чудо, нет этому иного названия. Ни ты, ни отец, и даже мать не увидит сейчас то чудо во мне. Внешне я остался прежним. И останусь таковым. То, что прекрасного есть в тебе нужно прятать. Прятать самую ценность своего сердца; и тогда эта ценность начнет в нем прорастать, словно зерно в темной почве. Если свой дар открывать всем и каждому – он засохнет, как зерно засохнет без земли. А когда дар прорастет прекрасным цветком, вот тогда его все узрят. Мои полотна будут доступны так же, как и воздух. Мир узнает о них, но не сейчас.
– Брат, ты так никогда не говорил. Это даже странно слышать от тебя. Мы думали, что ты глуп и годен лишь ухаживать за деревьями в саду…
– Меня это вполне устраивало, я чувствую себя глубоко удовлетворенным человеком. У меня не было и нет жалоб. Все мое существо наслаждалось тем, что делало: от ступней, которыми я вставал на росу сада, до волос, что были обласканы ветвями дерев. Теперь я вижу мир намного сложнее, намного глубже и интересней. Благодарю все вокруг, что это произошло. Этот дар – в легкость, он движет мной.
– Я не мастер также говорить с тобой, как ты говоришь мне, мои руки привыкли к труду, но то, что я слышу, волнует сердце. Объясни, что еще ты видишь?
– Люди лживы, неискренни. Они прячут в себе, глубоко в себе свой страх, свои слабости. Они прячут свое уродство, а прославляют свою силу, кричат о ней вокруг. Это кажется таким естественным, но вот что происходит: то, что безобразно начинает давать плоды, начинает плодоносить в их сердцах. А то, что действительно было силой – развеивается по ветру. И сколько бы это не зарывали, и как глубоко бы это ни зарывали – оно только укрепляет корни, и продолжает расти и крепнуть, давая все больше плодов. А милость развеивается. Чудесное теряется, прекрасное растрачивается на бесполезную демонстрацию, на фетиш. Сила дерева – в его корне, но корень никто не видит, корень спрятан в земле. Затем, когда сила льет через край, ее становится заметно в виде цветов и плодов, виде аромата и благоухания, прохладной тени цветущей кроны. Сила рождает прекрасное продолжение. А люди все перепутали, они зарывают в своем сердце лицемерие. Каковы же плоды?.. Сорняки мира. Моя задача быть собой: посадить в своем сердце силу и наслаждаться ее плодами. Вот почему я не могу идти иным путем, ведь моя сила – новое видение жизни, которое я передам через краски и холст.
– Хорошо, что так. Но на что же ты будешь жить? Где найдешь работу? Я по возможности поддержу тебя, Саша, но ты же знаешь: отец деньги считает, многого сделать для твоей мечты я не в силах, увы.
– Спасибо за помощь, Дмитрий. Ты услышал меня – это главнее денег. Будущее само позаботится о себе, мне незачем делать его работу. К чему тревожиться сейчас? Если мне дан настоящий дар, значит тот, кто дал его позаботится обо мне. Вместе с мечтами мы получаем все силы, любую поддержку вселенной. Я не верю в это, незачем верить тому, кто знает. Я знаю: жизнь кормит меня так же, как и дышит во мне. Жизнь присутствует во мне. Пусть она будет естественна, без моего беспокойства по поводу денег.
И щеки старшего брата покрылись двумя блестящими дорожками слез, словно ледяные горки для катания на санках блестели на заснеженном склоне. Лицо было белым, а глаза, чуть покрасневшие и припухшие, плакали и улыбались добротой. Задался вечер, когда они, взявшись за руки, возвращались домой. И снизошел такой покой, такая благодать на этих уже взрослых детей, что даже полевые комары, чувствуя за дюжину метров его волну, облетали ребят стороной. Природа хранила юные сердца для вершения своих замыслов.
И, забегая вперед, нарушая все мыслимые правила романа, мне хочется сказать вам, мой читатель, что уже никто не сможет помешать Александру выполнить свою миссию. Ни одна живая душа не собьет его с пути предначертанного, хотя жизнь великого живописца – божьего человека – будет сложна. Впрочем, какой она будет – судить не мне…
Изрыдавшись за неделю, мать Александра вернулась к своему привычному порядку вещей, хотя иной раз, сердце кололо от разлуки с сыном и она, скрипя зубами, да прикусывая язык, чтобы не заметил эту слабость муж, скулила по ночам в подушку. Тихо-тихо скулила, пока не наступало утро, пока руки вновь не занимали дела.
Муж ее, отец ее сыновей, после ухода из семьи младшего, стал совсем диким. Он мог без причины побить любого, кто подвернется под руку в ненастный час. Он пил крепкую, пил много и до забвения. Даже бродячие собаки обходили его стороной, чувствуя ярость и злобу маленького человека. Только на второй год жизнь в семье вроде бы наладилась, стала как прежде: работа, работа, работа… А по выходным все садились за печеный пирог с чаем и вспоминали прошлые радости, потому что настоящих радостей в семье давно не было.
3 Школа живописи
Рано утром, когда спали даже куры в его деревни, задолго до рассвета, в колющей глаза темноте, Александр покинул семью. Он осторожно вышел из дома, пешком направился в просоленный рыботорговый город. Путь был неблизким, но все сплошь по родным местам – великолепным местам, таких близких его духу.
Как по обыкновению случается в дальней дороге, на первой половине пути воображение и мысли остаются в той части, откуда человек вышел, и лишь потом, когда дорога переваливает за половину, приблизившись значительно к цели путешествия, ум начинает строить замки будущего, думает о завтрашнем дне. Так произошло и с Александром. Сперва он думал о матери, брате и отце, и о том, почему отец не понимает его, а мать – терпит всё это. Думал о Святом Михаиле, но потом мысли его мал помалу растворились, направившись к своей цели: он замышлял первую свою картину.
Ночевал в поле, под раскинувшим свою гриву молодым деревом. Огонь согревал в холодную ночь, а те припасы пищи, которые собрала ему мать, прибавляли сил и уверенности в своем начинании.
До того, как величайший живописец взял в руки настоящую кисть и прикоснулся ею к полотну, закрепленному на настоящем мольберте, Александр пробовал рисовать на песке, пробовал запечатлеть реальность на камне зеленью трав и красками ягод, а желтый цвет он извлекал из свежего гусиного помета: в деревне не было ни бумаги, ни других приспособлений для художественного творчества. И эта первая его работа на камне, отражавшая по замыслу равновесие мира, гармонию добра и зла, – она самая важная в его истории, самая любимая и самая искренняя. Ведь это каменное полотно было лишено всякой правильной техники, лишено ремесленных знаний, лишено условий, при которых художники пишут свои картины. Первая работа его есть выплеск чистой души, словно бы она была делом рук годовалого младенца. Столь наивна, столь непосредственна, будто бы сам Господь Бог приложил к ней свою десницу.
И к обеду следующего дня мальчик вошел в тяжелые городские ворота. Александр вступил на пыльную мостовую и замер. Он почувствовал, как горожане суетятся, как они бегут и кричат друг другу на бегу, как большие железные кони о четырех колесах летают по мостовым. Темп, превышающий привычный темп, может быть, в десять раз, а то и более. Юный путешественник замер, потому что ему ничего не оставалось делать; противостоять хаотическому движению современного города может только внутренняя тишина ума и тела его обитателей.
Добравшись до базарной площади, Александр осведомился у толстой тетки, торгующей рыбой, о комнате внаем. И судьба была не его стороне все время, равно, как и теперь: он поселился в полуподвальном заброшенном помещении лавки, принадлежащей этой торговке, за вполне скромную плату в виде работы по двору. Все, что требовалось от ее постояльца – мести двор, да чистить лошадиный загон каждый вечер. Когда вы несете в себе предназначение вселенского масштаба, эти условия покажутся вам райскими и почти задаром. Так, наш герой имел жилье на несколько месяцев вперед.
Утром следующего дня Александр отправился в школу живописцев. Школа располагалась в пяти кварталах от его жилья, а заправлял в ней всем некто безвестный, и потому не обласканный широкой публикой «учитель рисования». Конечно, это было прозвище. Очень колкое прозвище для человека, который так и не реализовался как знаменитый живописец. Потому «учитель рисования» понятия не имел об истинном искусстве, живом творчестве, а только мог поучать в вопросах признанных техник рисования. Учитель был настоящий ремесленник, но никак не творец. Его новый ученик, Александр, напротив, являлся творцом от природы, совершенно не владевшим никакими признанными в мире художников техниками писания полотен. Итак, жизнь не терпит правил, не терпит образов – она непостоянна, текуча и изменчива, а техники, методики и правила есть застывшие в вечности, каменные глыбы. Эта существенная разница между «учителем рисования» и Александром переплавляла всякие их отношения в конфликт – скрытый или явный. В школе его приняли сухо и холодно. Зачастую он чувствовал на себе завистливые взгляды и принимал насмешки. «Деревенский Пикассо» – так прозвали Александра. Он же не обращал на это никакого внимания; ему не было дела до чужих амбиций и зависти. Он работал, много работал, чтобы понять, что же все-таки может дать ему классическая техника живописи. Чем она может быть полезна в выражении им своих идей и мироописания. Он пробовал, он искал.
Единственным человеком в классе, который относился к Александру хорошо, был Иван. Иван не желал становиться художником. Его родители настояли на этом выборе. Поэтому он с ранних лет мучился, неся в себе чужую волю. Он проводил с Сашей много времени и даже видел в нем друга, но не решался заговорить об этом, поскольку Александр держался как-то уверенно обособленно, он как будто жил в своем мире один. Они часто беседовали о жизни и живописи.
– Саша, как ты рисуешь? Расскажи мне о своей технике. Я бы хотел опробовать этот стиль, дай мне руководство к нему. В чем секрет твоих необычных цветов и полутонов?
– Иван, ты спрашиваешь, но я не могу ответить…
– Боишься потерять свою уникальную технику, рассказав мне о ней?
– Нельзя потерять то, чего не имеешь. Нет никакой техники. Это виденье. Все дело в нем. Я вижу много цветов, еще больше тонов и полутонов. Океан цвета – вот где я живу. Техники не существует.
– Но это невозможно: в школе нам говорят обратное – нужно овладеть техникой.
– Слушай себя. Никто не может научить тебя точнее, чем ты сам. Мастерство приходит, когда всякая техника отброшена, когда ты непривязан ни к какой технике. Ты свободен – лети куда пожелаешь!
– Но что ты делаешь с красками и полотном?
– Я не осознаю этого, перестаю замечать себя, когда творю. В момент сотворения существует только тот мир, который я стремлюсь перенести на холст. Если я пишу стрекозу, то сам становлюсь стрекозой – лечу над зелеными лугами и смотрю ее глазами на природу вокруг. У меня даже голова кружится от такого полета, это не стрекоза летит, но я лечу. Я поглощен, растворен в работе. Не и секунды, чтобы подумать о технике, пойми. И потом, завершая картину, я становлюсь ею. Я пишу всегда себя самого, свой лик в виде солнц или стрекоз – это не важно.
Иван стал наблюдать за тем, как работает Александр. Он увидел, что руки товарища его становятся инструментом невиданной силы, они ваяют, как приспособления, не зная законов живописи, а только лишь подчиняющиеся космическому течению, словно бы листья березы подчинялись весеннему ветру. В глазах его присутствует какой-то инородный свет, ясное свечение… И сам он становился как будто бы прозрачнее, легче и изящнее. Иван наблюдал чудо в убогом жилище и мастерской Александра. Живое чудо.
***
На днях случилось вот какое происшествие. Когда Александр был на занятиях, а хозяева торговали на рынке, дом и двор оставались пустыми. И хотя безродная собака, жарясь на дневном отвесном солнцепеке, мал помалу стережет владения от чужих людей, но в тот день она вместе с бродячей сворой гуляла себе восвояси. И так оно случилось, что даже дворник запил именно в тот день. Одним словом, как нарочно все сходилось в одном: в дом заглянул вор. Вор был странным типом – взял одну картину Александра и ничего более. Это позабавило хозяев, и вскоре все забыли о происшествии. Дворника наказали, впрочем, как и собаку – на всякий случай. Все утихло, не забыл этот случай только Александр, он озадачился. «Почему взяли мою картину? Ну, кому она понадобилась? И почему именно эту, никакую другую?». Полотно, которое было украдено, создано им в первые дни своего обучения в школе живописцев. Оно исполнено в русском классическом стиле. Это была «Поле хмурится» – одно из самых любимых его творений.
Пытаясь понять загадку, он мыслил и мыслил, приводил доводы, но ничто не объясняло ситуацию однозначно. Об этой картине знал только Иван. Но к Ивану было полное доверие. Этот человек не из той породы, чтобы красть у друга. Продать картину было практически невозможно: Александр не был известен как художник, а в истинной живописи в городе почти никто не разбирался, потому она не стоила бы дороже стакана воды. Мастер всегда работал только для себя, понимая, что ни одно из полотен не будет продано в этом столетии – люди не могли понять, что он писал, они все еще были здесь, а он предлагал перенести их на тысячу лет вперед. Он был новым началом в мире художников, пионером, который никогда не повторяет прошлое, а вносит будущее. Никто не понимал его картины; люди смеялись над ними. Но Александра это не тревожило, он не был амбициозен, не жаждал возвышения, не искал известности. У творца нет намерения быть известным. Вся его энергия идет на одну вещь: его творение. Радость творца, его насыщение заключалось не в продаже картин, а в самом создании. «Поле хмурится» напоминало ему о родном доме, о матери, брате и отце. Напоминала картина также и о Святом Михаиле, его розовых кустах и грушёвом саде. Эта вещь не имела цены для других людей, но была ценной ее автору.
Работа с цветами, божественным светом и его многоголосыми тонами, он никогда еще не задумывался над тем, зачем же и для кого он вершит свое дело. Он ни разу не помыслил о том, чтобы продавать свои работы. Никогда еще не считал возможную прибыль от сего мероприятия, но только писал и писал, чтобы питаться от них той лучистой энергией, которая исходила, наполняя мастерскую от потолка до пола. В тот момент, когда творец задумывается о вознаграждении, о стоимости его шедевров, он утрачивает свою созидательность. Он просто переплавляется в ремесленника, в техника, в хорошего копировщика, отличного актера жизни. Полотна Александра наполнены созидательностью, изливаются созидательностью: вот что единственно ценного в них. И творчество было его единственной религией. Будто лик самого Создателя жизни запечатлен в каждом его мазке.
Так дело и кончилось: никто не ведал, что же теперь с картиной, чей глаз радует. В груди Сашиной только что и остался небольшой осадок печали, словно был потерян ребенок, человеческий ребенок из плоти и крови.
***
Проучившись в школе шесть месяцев, Александр решает бросить занятия. Он понимает, что техника по природе своей ограничивает, имеет края, границы, запреты. Творчество не терпит этого, поскольку является бесконечным выражением бескрайней души. Да, школа может дать технику, но техника устаревает, каменеет; старая техника становится бесполезной: нужно открывать снова и снова новые средства, потому что Бог заполняет собой все новые и новые пространства, течет в новых руслах. И техника просто не успевает за мыслью творца, ищущего божественное присутствие во всем. Сотворитель мира находит новые корабли, и бросает старые: молодые тела рождаются, а старые умирают. Так же и с техникой – она привязана к рукам, и сама вяжет руки. Александр это понимал и чувствовал.
Дальнейшая жизнь в городе Александру не представлялась. По крайней мере, в тот вечер, когда он в последний раз вернулся из школы. Он намеревался раздобыть материалы для следующих работ – краски и холсты, а затем вернуться в места, где вырос, чтобы писать, писать и писать. Но судьба решилась иначе.
В кармане засаленного льняного пиджака напрашивалась в руку последняя монета. Монета мелкого достоинства, монета-символ духовной незрелости общества. И эту последнюю монету Саша потратил на новые кисти. Деньги в его руках, которыми по силам своим помогал брат Дмитрий, а также, которые удавалось заработать, чистя сараи и пася ранним утром соседский скот, расходовались сообразно главной цели: питался он через день, а все остальное шло на холсты. Этого, конечно, было недостаточно. Крайне недостаточно. И бог посылал ему возможности, чтобы подзаработать монету-другую. Александр же никогда не брезговал никакой работой; всякая работа была для него лишь средством оставаться собой, не предавать себя в творчестве. Зная эту особенность его, плохие люди пытались извлекать и для себя выгоду.
На соседнем постоялом дворе, старшая служанка хозяев – пьяница и развратная баба – сманила за приличный куш Александра на луг, где мирно паслись овцы.
– Я слышала, что ты нуждаешься в деньгах, – ехидно спросила Проня – так попросту звали девку.
– Да, нуждаюсь. Есть ли у твоего хозяина работа для меня?
– У хозяина нет работы… у меня есть для тебя работа, – ответила Проня, прищуривая глаз.
– Что же ты предлагаешь? – обнадёжился Александр.
– Два серебряных рубля. Приходи вечером, как сядет солнце, на Рожнины луга – узнаешь, что делать.
– А не обманешь? Я слышал, что тебя лучше держаться подальше.
– А не обману. Вот задаток, возьми рублик.
И Александр тот час же побежал в лавку багетчика, чтобы купить на авансированный рубль индиговых красок: его «Утреннее млеко» оставалось незавершенным из-за отсутствия лунного пейзажа. В багетной мастерской, как и велит их порядок, продавец выписал мальчику краску. Все чин-чином, полотно было исполнено, как того хотел мастер.
Когда солнце село, он отправился к Рожниным лугам, как и было оговорено с Проней. Крестьяне уже загнали свой скот в хлева. А полевые ромашки закрывали свои прекрасные бутоны под стрекот сверчков. Тропинка вела точно: два стога сена стояли сторожевыми всего поля, а между ними еле струился сизый дымок. Александру стало как-то не по себе, он не боялся, но сердце его сжималось с каждым шагом в сторону назначенной встречи. И повернуть нельзя: деньги уплачены и уже потрачены на масло для его живописи. Он просто шел на дым.
Хитрая девка Проня, лишенная мужеской ласки и внимания, дожидалась гостя уже с полчаса. Она была уверенна в своем коварстве, и заранее решила подготовить себя. Лежа в стоге парного сена, руки ее ласкали плоть между жирных ляжек. Грудь набухла, а глаза горели черными бусами. Когда зрачки уже затянула туманная поволока, несколько раз она судорожно вздрагивала, тяжело дыша и замирая, после чего разрождалась протяжным грудным стоном, обмякала, смотря на двурогий месяц и ничего не понимая. Так она сделала с собой четыре раза за то время, пока ждала художника. Потная от получаемого удовольствия и чуть пьяная дешевым коньяком, Проня нашла силы встать перед явившимся Сашей.
– Поздно уже, говори, что за дело, – неуверенным фальцетом пропел Саша, – если ты станешь уговаривать меня стащить порося или украсть лошадь у местных крестьян, то знай, что я заранее отказываюсь! Я не вор…
– Дурак! Дурашка, я не прошу тебя воровать скотину, ну на кой она мне… сядь со мной, да помолчи – елейным голоском прошептала Прося, прикоснувшись к плечу Александра.
Они сели вплотную друг к другу. Проня прижалась так близко к нему, что сердце ее заколотилось, дышать стало тяжелее, и задник платья обильно увлажнился. Она повлекла его к себе резким движением, обняв за плечи, и два тела нырнули в скошенную траву. Белое коротенькое платьице распахнулось, оголив ее груди и ноги, и Проня принялась жадно целовать Сашу по всему лицу и в гуды и в шею, держа на всякий случай его за руки. А он от неожиданности и не сопротивлялся, а замер куклой. Тело его разогрелось от жара горящего тела девушки и отреагировало. Так они катались в свежем стоге, объяв друг друга и высекая страсть в открытый космос – прямо на престол мириадам звезд. Проня верхом оседлала его, обхватив наездницей, словно змея, всего Александра. Когда ее томление в паху было удовлетворено, она откинулась в сторону и тихонько запела:
«В поле васильковом жжёт дружек костер, Как приду свидаться, вдруг обнимет он, Сестрам не расска`жу о своей любви, О своем томлении в девичьей груди…»
– Вот, возьми второй рубль, как обещано.
На это Александр тихо поднялся, взял деньги и побрел в сторону леса – прочь от города. Заночевал на окраине поля. Впрочем, он долго глаз не сомкнул, а думал о посторонних мелких и суетных вещах: будет ли в этом году засуха, чем сегодня обедала его семья, и почему совы ухают в темноте. Под утро все же удалось уснуть.
На следующий день все было, как и прежде. Саша решил не покидать город, пока не закончит свою последнюю работу. Прошло еще три месяца ежедневных трудов.
4 Пальцы пианиста
В полдень жареное солнце раскалило воздух до такой температуры, что деревянный просмоленный подоконник Сашиной комнаты нагрелся не хуже русской печи. Окна были хоть и маленькими да засаленными от многолетней тротуарной пыли и грязи из-под лошадиных обозов, из-под ног прохожих, от разбиваемой дождем земли, но свет вполне еще пропускали, что радовало всякого постояльца, и тем более радовало того человека, для которого солнечный свет был не просто светом, но нечто большим и волшебным: преломляющим миры на цвета.
Александр нашел минутку, после пятичасовой работы с новой картиной, чтобы отдохнули ноги и кисти рук: все время он писал стоя, напряженно сжимая в пальцах кисточку. Это была его особенность; когда мастер ваяет свое полотно, он полностью расслаблен, только пальцы не слушаются – они становятся свинцовыми хищниками, что впиваются в деревянную рукоять кистей. Это утомило художника, и он, приклонившись на соломенный матрац, тихонечко задремал. Во сне ему снилось, как будто кисточка вросла в руку, будто бы ее уже никоим образом невозможно оторвать, и он так и живет с ней в руке. И что интересно: это ни печалит его, ни приносит неудобств. Это так закончено в своей форме; вот бы и вправду кисти вросли б в руки – тогда можно было бы писать всюду, где бы ни находился… И тогда ему уже не пришлось бы объяснять зачем он пишет свои картины, ведь это и так очевидно: Бог дал ему руки-кисти – он не может не писать. От этого сна стало легко на душе.
Разбудил его звон дребезжащего стекла. На подоконник из приоткрытого окошка неизвестный бросил камень, а к камню была привязана аккуратно сложенная бумага, словно записка. С волнением от неожиданного вторжения, Александр встал с постели, и, взяв послание, развернул его. Это было письмо, направленное лично ему. Письмо от девушки: с первых же строчек не было сомнений. Слова были выведены аккуратно, синими чернилами; листочек сложен вчетверо и слегка надушен терпким розовым ароматом.
Сударь,
Прошу вас, прочтите это письмо внимательно до конца. Теперь, когда оно написано моей рукой, это стало для меня вопросом чести.
Мы с вами не знакомы, но чувствую я, когда украдкой смотрю на вашу картину «Поле хмурится», то трепет заполняет мою грудь, становится не по себе. Я раскаиваюсь в преступлении: украденная картина моих рук дело. Ради бога, не гневайтесь, но прошу, поймите же мою сиротливую душу… То, что вы делаете – ваши работы – сводит меня с ума, я думать не могу ни о чем, кроме вас.
Делайте теперь, что желаете, ведь так неприлично молодой девушке писать такое послание, но знайте, что я решила открыться вам из любви к искусству, а сердце мое жаждет любви к вам.
Если вы не соизволите видеть меня и говорить со мной, то сожгите письмо немедленно. Не предавайте девичью честь, не заставляйте меня страдать и измываться над собою.
Найдите меня поутру в городском саду. Я принесу «Поле хмурится» в полной сохранности к вашим ногам. Примите ли вы назад только картину или и меня вместе с ней – решать вам.
Будьте же решительны и будьте сострадательны.
Прощайте, Катерина.
***
В саду прогуливались молодые парочки, старики с собачками и дневными газетами пестрящими последними городскими новостями, мамаши крутили своих чад на карусели. Аллеи выцвели, но все же украшали песочные дорожки своей зеленью.
– Александр! Это я, я здесь! – окликнул молодой девичий голос из-за кустов акации, – ваша картина, пожалуйста, возьмите и не серчайте…
– Ах! Она цела, не изменилась, не помята… мое «поле». Я скучал по нему. Кто вы? Как же вы посмели?..
– Я никогда…никогда бы. Но они столь прекрасны, и вы – тоже. Извините меня.
– Не извиняйтесь. Красота вашего стана и лика прощает вам любые слова, Катерина. Что ж, будем знакомы, я ведь уже не сержусь на вас. Ну, честно, не сержусь.
– Мне приятно знакомство с вами, правда. Так вот просто быть рядом с вами, а как будто тысячу лет знакомы, не правда ли?
– Так бывает, я слышал.
– Но что же мы стоим? Давайте присядем; вон и скамеечка совсем свободна, идемте же… – Сколько полотен ты написал? Это ничего, что я на «ты»?
– Давайте на «ты», словно близкие приятели, в этом нет ничего осудительного, хотя мы не знакомы вовсе.
– А я смотрю на ваше «Поле хмурится» и думаю, что мы все таки знакомы…
– Нет, я вас не помню.
– Может быть… так много ли вы уже работали над картинами?
– Не так много. Сейчас восемь работ.
– Вы позволите взглянуть на все восемь? Простите за назойливость: не могу сдержать свое влечение к прекрасному.
– Что же, как ты думаешь, прекрасного в моих полотнах?
– Краски, которые ты поставил каждую – на свое место так чудны. Они, как ноты выстроены в симфонию. И все, что есть прекрасного в них – прекрасно в тебе.
– Я не понимаю…
– Музыкальность. Мелодия, я слышу мелодию, глядя на картины.
– Возможно, хотя я не слышу мелодий, рисуя. Но почему я так нужен вам, то есть тебе, ведь сам я не красавец, меня сторонятся люди? – Сказал Александр, сам не зная, почему и тут же смутился.
– Не смущайся, мой друг, в тебе есть красота, – выпалила Катерина, не зная чем подтвердить свои слова под пристальным вопросительным взглядом Саши, – ну, хоть, пальцы: это пальцы пианиста. Они белые, ровные. Твои пальцы созданы, чтобы писать музыку, только красками…
Катерина не нашла, что сказать лучшего в качестве комплимента. И Саша почувствовал, холодок – эту ложь, поскольку его пальцы были не белы от работы, а напротив – мозолисты и слегка с желтым отливом, но он промолчал.
Почти до вечера они ворковали в саду. Катерина так искусно говорила о своей любви, что юное сердце художника, наконец, сдалось, расплавилось, и стало верить каждому слову, включая лесть. А там, где слово ее дрожало – помогали глаза, игриво дразнящие своей ангельской чистотой и непорочностью.
Когда он проводил даму до ее дверей, то меж ними завязался разговор, который повлиял на дальнейшие отношения с Катериной. Этот разговор так увлек мастера цвета, что он потерял всякую опору действительности. Это был поистине гипнотический разговор для него.
– Скажи мне, Саша, когда я была в твоей мастерской, то краем глаза видела еще одну картину... похоже на детский рисунок, словно ты просто водил по холсту кисточкой без цели, смешивая желтый, синий, красный цвета. Эта работа, какая то нереальная, она не из жизни – такого нет в природе. Как ты сам понимаешь, где реальность, а где выдумка? – Для меня существует только одна реальность: моя работа с цветом и формами. В той реальности, о которой ты говоришь я не найду для себя ничего реального. И в картинах моих ее нет. Там только мое чувство реальности, мой истинный мир. Люди не понимают его, для них – это мир ненормального человека. Ведь мои картины необъективны, они символичны, они просто представляют, показывают послание. Послание не всякий сможет прочесть – только зрелый к нему человек. Это не описание вашей действительности, здесь нет точных пропорций, это лишь живой образ, некая видимость.
Объясняя свою реальность, Александр так увлекся, что перестал воспринимать условности. Он был настоящим в тот момент, совсем ребенком. Катерина остановила его речь мгновенным поцелуем, а потом ускользнула в темноту двора.
И Саша понесся домой со всех ног, воодушевленный, со слезами радости на глазах. Счастье переполняло его, потому что это было в первый раз, так душевно. Кто-то обратил на него внимание, кого-то он интересовал, как человек, как мужчина, как художник. И душа его сдалась, отступила от привычного отношения к людям. Теперь он не сострадал – он просто влюбился, вспыхнул неведомым ему чувством.
Дома уже все спали, а он бросился к мольберту и писал до утра. Это был его подарок прекрасному вору картин, синеглазой Катерине. Он закончил его за два дня – так быстро, как еще никогда не писал. А потом упал на солому и заснул крепко-крепко, совсем младенческим сном без сновидений.
***
На небе месяц набрал свою последнюю четверть. Вечер был романтическим для любого поэта. А Александр был поэтом, хоть и не писал поэзию. Сердце юноши взрывалось восторгом весенних чувств, ручьи журчали алмазными ручьями; то ли от того, что новая работа принесла так много сил и вдохновения, то ли от того, что Катерина волновала его. Одним словом, всё это имело для него трогательное значение.
Он спешил подарить то, чему посвятил душу в эти два дня. Когда, не помня себя, ноги донесли его до дома Катерины, что-то остановило Александра. То ли уличный шум, то ли мысль. Но был с самого начала этой истории какой-то фон, какая то неверная нота. Сделав еще с десяток шагов, он услышал разговор. Это были женские голоса, и меж них – голос Катерины.
– Девочки, представляете, он такой наивный. Ну, просто ребенок.
– Ты целовалась с ним, Кати? И как?
– Да, целовалась. По-моему, целуется он лучше, чем малюет.
– Ха-ха-ха, это правда… Вот дурак – нарисовал мазню, и думает, что это картина.
– Я ему сказала, что это прекрасная картина, с необыкновенной реальностью.
– Что же он?
– Поверил, да так разошелся философствовать. Я, говорит, вижу другую реальность, живу в своем мире. Ну, чем не бред? Бедненький какой – он верит в это. «Пальцы у тебя, словно у великого пианиста», говорю.
– Ох-хо… И, поди, возгордился.
– Да это он хотел тебя в постель затащить! Все они сперва бедненькими да скромненькими прикидываются! Он как все мужики – нужно только одно, а потом – бросит. Свое получит и скажет: «Я в своем мире живу. Ничего не понимаю, что ты хочешь от меня?». Надо бы ему отомстить за грубость.
– Проучи его, проучи. Али слабо тебе Катерина? Ведь не впервой так развлекаемся…
– Надо все его картины выкрасть, чтобы он понял, что так нельзя малевать.
– Я скажу ему, когда придет иной раз ко мне, что куплю все его работы. Товар возьму, а за деньгами – к теткам отправлю. Вот они посмеются, бестии. Да на рынке ославят.
– Ну, на том и порешим. А я пока своим сестрам расскажу, пусть смеются, ведь, вправду, – есть над кем.
Сердце подпрыгнуло в груди. «Что же это? Почему так? Она надо мной смеялась... и так жестоко!». Слезы накатили на глаза, сделали их красными и туманными. Грудь сжалась, и внутри ее так пронзительно зажгло. Захрипело горло в порывистом дыхании. Александр только и сделал несколько шагов и с размаху упал на мостовую, разбив голову в кровь. Тело охватил удар, от которого его трясло, и ртом шла пена. Такое впервые случилось с ним.
Прохожий старик отнес его в тень соседнего двора, напоил водой. Спустя четверть часа он пришел в себя.
– Что с тобой, малый? Что ж ты падаешь так… – спросил старик, еще подавая воды. На шум пришли люди из дома, собрались зеваки.
– «Пальцы пианиста» – будут лучшим подарком, не картина, не картина, а пальцы… она не достойна! – бурчал себе под нос Саша, не глядя на старика.
– Что? Что он говорит, какие пальцы? – не понимая, переглядывались люди.
– Мир так жесток, но что я могу сделать? – продолжал говорить сам с собой художник – Искупить её жестокость своей работой. Ничто не может остановить это, ничто…
– Да он сбрендил, свихнулся, наверное. Отвезти его надо бы в больницу.
И тут Саша вскочил на ноги, и почти не глядя, помчался наобум – прочь отсюда.
День он скитался по городу. Купил в лавке на углу, сам не зная, почему на последние деньги горького турецкого табака, а потом еще сутки курил его, бесцельно глядя на голубой дымок. Выбежал из города и пролежал остаток дня в поле, глядя в небо, как в прозрачном сиреневатом воздухе купалась ласточка. И показалось ему, будто бы русые кудри прорастают травой полевой, а голубые глаза становятся озерцами чистыми. Дремота сладкая спустилась с гор и поселилась в его думах. И он покорился сну.
Уже дома, в своей мастерской, он понял, что не может спокойно глядеть на свое «поле» без ответа на наглую шутку. И Александр вспомнил свое обещание искупить жестокость людей своей работой, которой никто-никто не смог бы помешать, ничто не смогло бы остановить.
Тогда голова вновь помутнела, мысли стали тяжелы. Он поднялся на кухню, где обыкновенно хозяйка разделывала рыбу и мясо, и, схватив тесак, отхватил себе три пальца на левой руке. Мизинец, безымянный и средний лежали аккуратно на столе в кровавой лужице. Он засмеялся. «Вот и вправду давешний сон был пророческим: руки становятся кисточками. Этими двумя пальцами я смогу держать только кисти!». И он пуще прежнего смеялся, но как-то по-дикому, без сдерживания, без толики приличия, а во весь голос.
Спустившись в мастерскую, Саша написал записку, завернул в нее отрубленные пальцы и снес прямо Катерине. Стало ему после этого легко. Все ушли из его жизни, только он остался одиноким в своей пустоте. В том одиночество естество творца заявляет о себе, и это — цветение. Ему стало так дивно, словно он поставил точку в длинном, спутанном предложении. И точка эта была последней, потому что весь роман окончен, последняя страница перевернута.
А в записке той сказывалось вот что.
Во всей моей жизни кто-то любил что-то во мне, но никогда – меня самого. Вы были так слепы, чтобы увидеть что-либо значимое во мне, кроме пальцев, поэтому я отдаю должное за ваше внимание – свои «пальцы пианиста». Наслаждайся ими, слушайте звуки...
***
В городе пошла молва о сумасшедшем художнике. Александр стал в некотором роде знаменит. Людям все-таки свойственно сплетничать и искажать действительность, так что одни говорили, будто бы некий художник писал картину своей кровью. Были и те, что более других навевали ужасов, говоря, что он всем своим натурщицам отрезает какую-нибудь часть тела: кому палец, кому ухо, а иным – и голову, и что это «кровавый художник». А третьи утверждали, будто он проделал это со всеми своими пальцами, и на ногах – тоже, что это есть новый символизм в живописи и прочая чепуха.
5 Выставка
Прошел еще месяц. И вроде бы все утихло, но не все еще…
Как-то раз в дом, в котором арендовал жилье художник, явился человек. Человек этот был маленького роста, плотного телосложения, в годах уже, но не стар. Суховат, бел лицом, глаза его пуговками смотрели из-под узкого лба. Тонкие строгие губы выражали манерность и сдержанность.
Дорогой ткани костюм точно по фигуре облегал стан, а беленькие манжеты только подчеркивали его замашки на принадлежность к «высшему обществу». Впрочем, опираясь на выделанную янтарем трость, он не был лишен элегантности; все, что отнимало в лике его живость, так это искусственная лощёность, словно бы он просчитал свой наряд нарочно до мелочи, до каждой складочки; была видна заданность мышления и моральных правил. Это был деловой человек. И он, естественно, пришел к Александру по делу чрезвычайной для него важности.
Интерес, который нес маленького человека в шикарных черных туфлях – хитрого, но продуманного человека составляла наскоро возникшая слава «кровавого художника», из которой он собирался извлечь прибыль для собственных нужд. «Если мясники делают деньги на бифштексах с кровью, то почему бы мне не заработать на картинах с кровью», – так думал он своим расчетливым умом.
Александр тихо работал, не замечая присутствие постороннего на пороге своей мастерской.
– Кхе, кхе. Позвольте, извините, я по делу… по важному делу к вам, Александр, – обходительно и скромно начал он разговор, поглядывая на художника не без опаски, и на всякий случай, держась на расстоянии от него.
– Зайдите позже, я должен закончить небо, – не глядя в сторону манерного господина отозвался Александр.
И тогда господин в лакированных туфлях пошел на хитрость.
– Как называется эта картина? Не могу уйти, не услышав ваш ответ, маэстро!
– Вы просите, чтобы я сделал вас бедным, – не отрываясь от работы произнес Саша.
– Я решительно не понимаю, ну, хоть убейте – не могу разобрать смысл утонченной метафоры.
– Это не метафора. Я скажу вам «этот – Танец двоих» и ваши переживания от картины никогда уже не будут прежними, вы более никогда не испытаете тайну этой живописи – вот почему я назвал только несколько работ, а не все.
– Это интересно, да-да... продолжайте, я, кажется, перебил вас, Александр.
– Думаю, мы не знакомы...
– Разрешите представиться, – почти официально и торжественно произнес предприимчивый незнакомец, – Ильяс Николаевич Манякин.
– Александр. К вашим услугам, – с простотой в голосе и некоторой даже силой ответил мастер, подумав при этом на мгновение, – «липкая фамилия».
– Так вы, уважаемый, говорите, что не стоит подписывать свои работы?
– Когда перед вами мой недавно завершенный «Танец двоих», и я говорю вам «это – Танец двоих», вы будете знать теперь как грамоту и везде, где бы вы не встретили полотно, будете только вспоминать то первое ощущение от полотна, но никогда более не родитесь в нем вновь. Теперь вы будете нести слово, мертвое слово. Вы сделались бедняком, а были так богаты в своем переживании «Танца двоих». Здесь была картина целиком, и не было способа описать ее по частям, кусками, а теперь это всего лишь смесь красок в вашем сознании под названием «Танец двоих». Но я предупреждал…
– Что же, это очень мудро. Как же прикажете быть впредь?
– Никогда не спрашивайте названия, если автор сам не подписал работу. Это не может быть вопросом, поскольку это – таинство. Таинство всегда без ответа. Картина без имени – это приглашение стать гостем. Не нужно разгадывать ее, не требуется думать о ней. Ваше думанье над именем и сюжетом – только частичное усилие, но жизнь требует полного присутствия, слияния и поглощения, чтобы вы, глядя на картину, не смогли понять, где кончаются ваши глаза, и где начинается холст. Приходите как гость и будьте с ней одним – вы узнаете ее имя сами.
«Я вижу живого гения, я говорю с гением. Ва-банк обеспечен!!!», – в радостном предвкушении подумал Ильяс Николаевич, потирая ладони и скрипя своими новыми лаковыми башмаками. Наверное, тихий ангел пролетел над Ильясом Николаевичем, – он замер на мгновение с видом святого мученика. Но тут же сменил свою личину на привычную.
– Благодарю за урок, мой друг. Но простите мою бестолковость: раз уж я узнал название этого чуда, то не пойти ли мне до конца и не вникнуть ли в содержание? Я вас умолю, что здесь изображено? Что вы имели ввиду всем этим гротеском?
Александр помолчал несколько минут, а потом равнодушно и словно бы сам себе стал рассказывать. Он говорил медленно, чуть растягивая слова, прерываясь в иных местах. А в это время, господин Манякин уже освоился, сел на старое ветшалое кресло и, закатив глаза, слушал, думая про себя: «Как бы все обстроить наилучшим образом?».
– Вы делаете из всего вещь. Картина – это не вещь, она не может быть полезна, не может быть использована. Меня много раз спрашивали: «Что ты пишешь? О чем твои работы?». Но я не знаю! Не могу ответить, поймите меня. Просто это прекрасно и все! Разве вы станете спрашивать прекрасный можжевеловый куст: «Зачет ты? Что ты и для чего?». Нет ведь. Можжевеловый куст прекрасен и этого вполне достаточно. Но ваш ум хочет деталей, хочет знать, что находится у автора под кожей… Зачем вам это? Разве не достаточно смотреть и плакать при этом? Так просто жить, не усложняйте, прошу. Я повторяю: это не должно быть вещью, не должно служить как инструмент.
– Но я совершенно уверен в ваших картинах! Я совершенно доверяю вашему художественному восприятию – целиком доверяю, потому и желаю знать: что вы видите, когда пишите.
– Что это за совершенная уверенность? Что значит «совершенно»? Что вы прячете внутри себя? Разве просто уверенности недостаточно? Как это «совершенное» доверие? Я отвечу вам за вас. Она несовершенна – ваша уверенность несовершенна, вот почему вы так говорите. «Я доверяю вам целиком!». Но разве можно доверять не целиком? Что за «целиком»? Слышали вы когда-нибудь о доверии, которое «не целиком»? Понимание целостно, а вы мне говорите, о частях. Я жду вашего преображения посредством картин, а вы мне говорите, что хотели бы остаться лживым и раздвоенным. В этом ваша беда. Целостное понимание не нуждается в том, чтобы о нем говорили. Оно просто приходит, снисходит на вас. Тогда вы цветёте! Тогда вам больше не нужны никакие «совершенно» и «целиком»: даже язык становится чище.
– Браво!!! Вы так талантливы, я пришел, чтобы прославить вас – это мое предложение. Деловое предложение, ну, так как? Вас увидит мир, я могу все устроить!..
– Мне нет нужды получать оценку и похвалу от вас. Чем больше ты хочешь владеть миром, чем больше твое желание покорить мир, заинтересовать его собой – тем ничтожнее ты сам по себе, тем ничтожнее твой внутренний мир. Само желание доказывает, что ты не таков. Это так очевидно. Мне
|
| Аудиокниги | Музыка | онлайн- видео | Партнерская программа |
| Фильмы | Программы | Ресурсы сайта | Контактные данные |
|
Этот день у Вас будет самым удачным! Добра, любви и позитива Вам и Вашим близким!
Грек
|
 |
каталог |
