|
Выдержки из произведения
автор: Теренс Маккенна
copyright: Harper San Francisco A Division of Harper Collins
Publishers 1993
c 1993 by Terence McKenna
Изд-во Трансперсонального Института, Москва AirLand, Киев 1996
Перевод с английского Татьяны Науменко
Научная редакция к. ф. н. Владимира Майкова
Изд-во Трансперсонального Института, 1996
язык: russian
Истые Галлюцинации
или быль о необыкновенных приключениях автора в дьявольском раю
Теренс Маккенна, оригинальный мыслитель и визионер, рассказывает в
этой книге - воистину "алхимическом романе" - историю амазонской
экспедиции по поиску таинственных шаманских галлюциногенных
снадобий. Читатель узнает о фантастическом опыте братьев Маккенна и
станет свидетелем зарождения удивительных прозрений, которые, если
они справедливы, перевернут наши представления о времени и о природе
реальности.
ПРЕДИСЛОВИЕ
ОТ АВТОРА
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЗОВ ТАЙНЫ
ГЛАВА ВТОРАЯ. В РАЙ ДЬЯВОЛА
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПО ПРИЗРАЧНОМУ ПУТИ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СТОЯНКА У ПОРОГА
ГЛАВА ПЯТАЯ. СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ИНЫМ
ГЛАВА ШЕСТАЯ. КАТМАНДУ: ИНТЕРЛЮДИЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ФИОЛЕТОВАЯ ПСИХОЖИДКОСТЬ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОПУС НАЧИНАЕТ ВЫРИСОВЫВАТЬСЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. БЕСЕДА НАД ТАРЕЛКАМИ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЕЩЕ ОБ ОПУСЕ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ЭКСПЕРИМЕНТ В ЛА ЧОРРЕРЕ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. В СЕРДЦЕ ВИХРЯ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ИГРЫ В ПОЛЯХ ВСЕВЫШНЕГО
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ТАРЕЛКА, ПОЛНАЯ ТАЙН
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ВАЛЬСИРУЯ С ЗАГАДКОЙ
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. СКАЖИ, ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ПРИШЕСТВИЕ СТРОФАРИИ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. ГАВАЙСКИЙ КОНТАКТ
ЭПИЛОГ
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
ТРУДЫ ДЕННИСА МАККЕННЫ
Деннису Маккенне, который постиг, что "один стежок, сделанный
вовремя, стоит девяти".
ПРЕДИСЛОВИЕ
Однажды в начале восьмидесятых, во время посещения Эсаленского
института - меня пригласили туда на конференцию по шаманизму, - я
вдруг понял, что благодаря многолетнему использованию псилоцибиновых
грибов моя врожденная ирландская болтливость достигла поистине
небывалых высот. Пристрастие к псилоцибину и преданность
эксперименту в Ла Чоррере, который и является темой этой книги,
по-видимому, превратили меня в нечто вроде рупора воплощенного
Логоса. Я обрел способность выступать перед небольшими группами
слушателей, повествуя о в высшей степени необычных событиях, о
которых вы прочтете в этой книге, и производя поистине электризующий
эффект.
Когда мне случалось устраивать эти словоизвержения, они
казались мне чем-то довольно заурядным, и только потом, прослушивая
их в записи, я уловил, почему они так притягивают слушателей.
Создавалось впечатление, будто моя собственная ничем не
примечательная личность просто-напросто отключается и моими устами
вещает глас Иного - внятный, настойчивый и решительный, - глас,
стремящийся поведать миру о мощи психоделических измерений и том
обещании, которое они в себе таят.
Десятки, а теперь, наверное, уже около сотни моих выступлений и
лекций оказались записаны и размножены, зачастую пиратским способом;
они ходили по рукам, их передавали маленькие неофициальные
радиостанции. Я стал зарабатывать на жизнь, выступая с лекциями и
чтениями на разнообразных курортах и в центрах духовного развития.
Потом меня открыл небезызвестный Рой из Голливуда, чье ночное
радио-шоу превратило меня в мини-звезду андеграунда, по крайней
мере, среди страдающих бессонницей жителей Лос-Анджелеса. Я приобрел
некоторую известность, просто рассказывая о событиях в Ла Чоррере.
Наконец слухи обо мне как о блестящем ораторе и персонаже
андеграунда Западного побережья достигли самого Нью-Йорка и огромных
стеклянных ящиков на Пятой авеню. Издатели, которые, по моим
представлениям, и разговаривать со мной не пожелают, внезапно
заинтересовались моим творчеством. Остается надеяться, что сейчас,
когда вы читаете эти строки, мои книги - эта и другие, более ранние
- разносят по свету заключенные в них странные идеи, обеспечивая
спокойную жизнь мне и богатство другим.
Есть во всем этом какой-то непостижимый парадокс: мои идеи
вышли на широкую арену, и вокруг них развертывается неофициальный
плебисцит. Если они распространятся, приобретут популярность и
станут действовать как катализатор социальных перемен, мои надежды
на то, что им суждено особое будущее, могут исполниться. Если же
они, лишь ненадолго снискав известность, исчезнут из поля зрения
публики, то мою работу и мою мечту можно считать не более чем
очередной мимолетной причудой нашей сюрреалистической, зараженной
паранойей культуры. Ума не приложу, куда нас могут привести эти
идеи. Разумеется, сейчас, когда в печати находятся сразу несколько
моих книг, я не могу пожаловаться, что мне не дали высказаться.
Очевидно, это дело читателей - решать, исчерпал ли себя наш феномен,
или же он только начинает проявляться.
Я говорю обо всем этом вовсе не для того, чтобы познакомить
читателя с никому не интересными подробностями моих попыток
прокормить семью, а потому, что моя теперешняя карьера -
единственное и лучшее доказательство тому, что в Ла Чоррере
произошло нечто удивительное, быть может, даже имеющее историческое
значение. Ведь словоохотливые грибы, которые мы там встретили,
сотворили миф и изрекли пророчество, причем изобилующее конкретными
подробностями о всеобщем изменении сознания, несущем спасение нашей
планете. Они предсказали все то, что произошло в моей жизни за
последние двадцать лет, и еще больше - на будущее. Читайте дальше, и
вы тоже станете частью этой сказки.
Caveat lector (Да будет осмотрителен читатель (лат.),
перефразированное выражение "Caveat lector" - Да будет осмотрителен
покупатель. - Прим. перев.)
ОТ АВТОРА
Автор хочет выразить свою признательность многим друзьям,
поощрявшим создание этой книги. Двадцать лет писательской
деятельности означают, что имя им - легион, но особенно велика здесь
роль Эрнста Во и Кэт Харрисон-Маккенны, которые читали и критиковали
различные варианты рукописи. Спасибо также Деннису Маккенне, который
побуждал меня рассказать о наших приключениях, и другим участникам
нашей экспедиции, которые не возражали против публикации нашей
истории. Особая, глубокая благодарность Дэну Леви, верившему в этот
проект с самого начала, поддерживавшему мою работу и вложившему
поистине сверхусилия в критику и редактирование этих страниц. Без
его поддержки это предание все еще находилось бы на стадии
эмбриональной рукописи. Специальная благодарность Тому Грэди, моему
домашнему редактору в издательстве "Харпер Сан-Франциско", Джеффу
Кэмпбеллу, соредактору, Лесли Розман, моему неутомимому агенту по
рекламе, и Джейми Роблз, курировавшей оформление книги. Большое
спасибо также моему агенту Джону Брокмену и его ассистентке Катинке
Мэтсон. Искренняя благодарность также Саре Хартли, позволившей
использовать ее фотографию на фронтисписе. И наконец, спасибо всем
поклонникам, друзьям и коллегам, годами настаивающим на том, чтобы
история Ла Чорреры дошла до всех тех, кто ощущает значимость
психоделического опыта и возможных благодаря ему необычных
пространств.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЗОВ ТАЙНЫ
В которой представляются действующие лица, в том числе и гриб, и
обрисовываются их необычные интересы. На сцену выходят джунгли
Амазонки и предпринимается плавание по одной из рек ее бассейна.
В течение тысячелетий видения, возникающие под действием
грибов-галлюциногенов, являясь предметом поисков и благоговейного
интереса, оставались поистине религиозной тайной. Последние двадцать
лет или даже больше я много размышлял об этой тайне и пытался
описать ее. Такой гриб, бдительно оберегаемый ангелами в хаотической
россыпи драгоценностей ("Каждый ангел ужасен", - писал Рильке) -
одновременно священный и нечестивый, - возник в моей жизни, как
вполне может возникнуть когда-нибудь в будущем в истории
человечества. Чтобы рассказать об этой истории, я избрал метод
литературного повествования. Живая тайна может принять любую форму -
она сама хозяйка места и пространства, времени и духа, - и все же
поиск простой формы для передачи этой тайны заставил меня
последовать традиции: написать хронологическую повесть об истории,
правдивой и в то же время в высшей степени странной.
В начале февраля 1971 года я вместе с братом и компанией друзей
пересекал Южную Колумбию, собираясь отправиться в экспедицию по
колумбийской Амазонке. Наш маршрут пролегал через небольшой городок
Флоренсию, столицу округа Какета. Там мы задержались на несколько
дней, ожидая самолета, который должен был доставить нас к месту
отправления, на Рио-Путумайо - реку, широкое течение которой служит
границей между Колумбией и двумя ее южными соседями, Эквадором и
Перу.
День отплытия выдался особенно жарким, и мы не выдержали
гнетущей духоты гостиницы, стоявшей возле шумного центрального рынка
и автовокзала. Выйдя из города, мы направились на юго-запад и прошли
около мили. Здесь нас встретили теплые воды Рио-Хачи, видневшейся за
волнующимися высокой травой пастбищами. Поплавав в реке и исследовав
глубокие заводи, высеченные теплым потоком в черном базальтовом
русле, мы пошли обратно через те же самые луга. Кто-то лучше меня
знакомый с тем, как выглядит гриб Stropharia cubensis, указал на
большой экземпляр, одиноко высившийся посреди сухой лепешки
коровьего помета. Внезапно поддавшись на предложение своих
спутников, я съел весь гриб без остатка. Это заняло всего несколько
секунд, и мы, уставшие от купанья, побрели дальше. Тем временем с
восточных отрогов Андийских Кордильер, где лежит Флоренсия, на нас
надвигалась тропическая гроза.
Мы прошагали так, может быть, с четверть часа, большей частью
молча. Я устало понурил голову, почти загипнотизированный зрелищем
своих ритмично движущихся башмаков, прокладывающих путь через
высокую траву. Чтобы размяться и сбросить сонливость, я остановился
и стал потягиваться, оглядывая дали. Вот тогда на меня впервые и
обрушилось ощущение огромности неба, которое я позже связал с
псилоцибином. Я попросил друзей подождать и тяжело опустился на
землю. Казалось, воздух передо мной сотрясается от беззвучного
грома. Все предметы предстали в новом облике, наполненные новым
смыслом. Это ощущение нахлынуло и пронеслось надо мной будто волна,
и как раз в этот миг над головой яростно громыхнуло и разразился
тропический ливень, вымочив нас до нитки. Жуткое ощущение, что с
ярким тропическим днем пересеклось некое иное измерение или иной
масштаб, длилось всего несколько минут. Смутное и тем не менее
сильное, оно не походило ни на одно чувство, которое я мог бы
припомнить.
Оказавшись в пропитанном сыростью укрытии, я ни словом не
упомянул о растянутом, странно мерцающем мгновении, которое
предшествовало нашему паническому бегству. Я понимал, что мое
переживание было вызвано грибом, но не хотел, чтобы мысли об этом
отвлекали меня: ведь впереди нас ожидала более заманчивая цель.
Тогда я воображал, что в дебрях джунглей нам предстоит поиск других
галлюциногенов: растений, содержащих перорально активный психоделик
диметилтриптамин (ДМТ), и психоделического напитка аяхуаски. Эти
растения издавна связывают с телепатическими способностями и
подвигами, выходящими за пределы человеческих возможностей. Однако
способы их применения, являющиеся уникальным достоянием жителей
Амазонии, так и не были полностью изучены.
Придя в себя, я решил отложить опыт с грибом до лучших времен.
Коренные жители Колумбии уверяли меня, что золотистая строфария
растет исключительно на навозе зебу, и я полагал, что в гуще
джунглей, где мне скоро предстояло очутиться, нас едва ли ожидают
пастбища и рогатый скот. Выбросив из головы мысли о грибах, я стал
готовиться к тяготам плавания по Рио-Путумайо на пути к цели нашего
путешествия - отдаленной миссии, которая называлась Ла Чоррера.
Зачем наш цыганский табор отправился в парные джунгли
Колумбийской Амазонии? Наша компания состояла из пяти человек,
связанных узами дружбы, буйного воображения, наивности и страсти к
путешествиям и экзотическим переживаниям. Ив, наша переводчица и с
недавних пор моя любовница, была единственной в группе, кто не был
знаком с остальными с давних пор. Как и все мы, она была
американкой, прожила несколько лет в Южной Америке и путешествовала
по Востоку, где я однажды и встретил ее в аэропорте Катманду в очень
тяжелое для нас обоих время. Но это совсем другая история. Она
недавно освободилась от одной длительной связи.
Оказавшись в одиночестве и не видя для себя ничего лучшего, Ив
присоединилась к нашей группе. К моменту прибытия в Ла Чорреру мы
были с ней вместе неполных три недели. Остальные три члена нашей
группы - это мой брат Деннис, младший из нас и имевший за плечами
наименьший опыт путешествий, студент-ботаник и испытанный друг;
Ванесса, моя старая школьная подруга со времен совместного обучения
в экспериментальном колледже в Беркли, антрополог и фотограф по
профессии, путешествующая в одиночку, и Дэйв, еще один старый друг,
жизнерадостный созерцатель, гончар, вышивальщик джинсов и, как и
Ванесса, житель Нью-Йорка.
За четыре месяца до нашего сошествия в водную преисподнюю
нижнего течения Рио-Путумайо мы с братом пережили утрату - у нас
умерла мать. До этого я три года путешествовал по Индии и Индонезии,
потом работал преподавателем в английских школах Токио, а когда мне
это смертельно надоело, сбежал в Канаду. В Ванкувере наша компания
встретилась и задумала эту экспедицию на Амазонку с целью измерить
глубины психоделических переживаний.
Я не стану много рассказывать о каждом из нас. А в целом, хотя
нас, возможно, обучали неправильно, образование, тем не менее, дали
хорошее, это уж точно. Никому из нас еще не стукнуло двадцати пяти.
Вместе нас свела политическая неразбериха, которой были отмечены
годы нашего совместного пребывания в Беркли. Мы стали беженцами из
общества, которое, как мы считали, было отравлено саморазрушительной
ненавистью и внутренними противоречиями. Рассмотрев все возможности
идеологического выбора, мы решили сделать ставку на психоделические
переживания как на кратчайший путь к тысячелетию, в наступление
которого наши политики призывали нас пламенно верить. Мы понятия не
имели, что ждет нас на Амазонке, но собрали все доступные нам
материалы по этноботанике. Эти данные подсказывали нам, где искать
разные галлюциногены, но умалчивали о том, чего от них ждать, когда
мы их найдем.
Я немало размышлял над тем, насколько мы были готовы к
переживаниям, которые нам предстояло испытать с будущем. Зачастую
наши истолкования событий не совпадали, как это обычно бывает у
сильных личностей или свидетелей необычных событий. Мы были
непростыми людьми, иначе мы не занимались бы тем, чем занялись.
В мои двадцать четыре года за плечами у меня было почти десять
лет занятий, которые большинство людей сочли бы до крайности
странными. Круг моих увлечений - магия, снадобья и самые темные
заводи естественной истории и теологии - скорее подходил бы
эксцентричному флорентийскому принцу, нежели пареньку, конца
пятидесятых годов, живущему в самом сердце Соединенных Штатов. К
отчаянию родителей, вполне заурядных трудяг, Деннис разделял эти мои
интересы. Почему-то с самого детства мы оба были весьма странными,
судьба избрала для нас слишком необычную участь, для того чтобы ее
можно было предугадать заранее.
Перечитывая письмо, написанное за одиннадцать месяцев до начала
нашей экспедиции, я обнаружил, что уже тогда у Денниса было на
редкость четкое представление о том, что могло случиться с нами. Вот
что писал он мне на Тайвань, где я находился в 1970 году:
Что касается главной загадки шаманизма и гипотезы о том,
будто ее решение может повлечь за собой физическую смерть (мысль
поистине отрезвляющая), то мне было бы интересно услышать,
насколько правдоподобной ты считаешь такую возможность и почему.
Я не думал о ней с точки зрения смерти, хотя и допускаю, что она
вполне может дать нам, живым, сознательный доступ к тем вратам,
которые ежедневно минуют мертвые. Я считаю это чем-то вроде
гиперпространственной астральной проекции, позволяющей
гипероргану, то есть сознанию, мгновенно проявляться в любой
точке пространственно-временной матрицы, или одновременно во
всех, ее точках..
Из его писем ко мне становится ясно, что за годы учебы в высшей
школе нашего родного городка в Колорадо его воображение ничуть не
атрофировалось. Постоянная подпитка научной фантастикой настолько
развила воображение брата, что было истинным удовольствием следить
за его игрой; правда, я не был уверен, насколько все это всерьез.
НЛО - это, no-существу, психический вихрь, движущийся в
гиперпространстве, и полет его вполне может привести к контакту
с какой-нибудь расой обитателей гиперпростраиства. Возможно, это
будет встреча, напоминающая "учебный полет": инструкции по
использованию транспространственного камня, о том, как
передвигаться в гиперпространстве и, может быть, вводный курс
космической экологии.
Деннис, как и я, стремился освоиться в населенных эльфами
психических ландшафтах, которые открывались нам под воздействием
диметилтриптамина, или ДМТ. С тех пор как посреди пьянящей
сюрреалистической атмосферы Беркли в зените Лета Любви мы вкусили
ДМТ, он стал для нас главной тайной и самым действенным средством
для продолжения поиска.
При таких обстоятельствах сохранение физической формы было
бы, на мой взгляд, скорее вопросом выбора, нежели необходимости,
хотя это могло бы вообще утратить всякое значение, поскольку в
паутине гиперпространства все существующие физические проявления
оказались бы доступными. Я бы сказал, что для такой затеи время
не было бы главным, если бы культурная гибель племен, поиском
которых мы занимаемся, не надвигалась бы с такой ужасающей
скоростью.
На галлюциногенах типа ДМТ мы сосредоточились не только из-за
красочных фантазий, которые они нам дарили. С ними был связан и наш
операционный метод исследования тайн галлюциногенного измерения.
Дело в том, что из всех известных нам психоактивных препаратов
действие ДМТ-содержащих галлюциногенов, пусть и очень
кратковременное, представлялось нам наиболее сильным. Даже
испытанные психонавты внутреннего космоса не так уж часто прибегают
к ДМТ, поэтому необходимо сказать о нем хотя бы несколько слов. В
своей чистой синтетической форме он представляет собой пасту из
мелких кристаллов или порошок, который курят без всяких добавок,
используя для этой цели стеклянную трубку. После нескольких затяжек
начало переживаний наступает очень стремительно - через пятнадцать
секунд, максимум через минуту. Галлюцинации, которые вызывает ДМТ,
длятся от трех до семи минут и бывают необычайно своеобразны. Они до
того причудливы и сильны, что даже самые рьяные поклонники
галлюциногенов их, как правило, избегают. Тем не менее ДМТ -
наиболее распространенный и часто встречающийся из природных
галлюциногенов; туземные племена, населяющие тропики Южной Америки,
используют его либо как основу для своих галлюциногенных снадобий,
либо в чистом виде. Как продукт метаболизма растений, он никогда не
встречается в природе в концентрациях, близких к тем, которые имеет
лабораторный продукт. Однако южноамериканские шаманы, используя
различные химические соединения, усиливающие действие ДМТ,
умудряются выходить на тот же уровень забвения реальности, который
дает чистый препарат. Сила и странность этого воздействия настолько
превосходит все то, что могут дать другие галлюциногены, что
диметилтриптамин и его химические сородичи стали определять - по
крайней мере, для нашего кружка - максимальное раскрытие, наиболее
полное и красочное развертывание галлюциногенного измерения,
способное происходить без серьезного риска для психического или
физического здоровья.
Поэтому мы решили, что" приступая к феноменологическому
описанию галлюциногенного измерения, следует для начала отыскать
какой-нибудь сильный ДМТ-содержащий туземный галлюциноген, а потом
объективно исследовать вызываемые им экстатические состояния,
характерные для шаманов. Для этой цели мы проштудировали литературу
по триптаминовым галлюциногенам бассейна Верхней Амазонки и
выяснили, что здесь широко известна аяхуаска (Аяхуаска - термин,
общеупотребительный в бассейне Верхней Амазонки. Он относится не
только к изготавливаемому там галлюциногенному напитку, но и к
главной его составляющей, водной лиане Banisteriopsis caapi. Эта
произрастающая в джунглях лиана, часто достигающая гигантских
размеров, измельчается в порошок и варится с каким-либо
ДМТ-содержащим растением (как правило, это Psychotria viridis или
иногда Diploterus cabrerena). Затем водный экстракт путем
дальнейшего кипячения общается. Аяхуаска. которую еще называют
натема, йаге или пилде, - наиболее широко распространенный среди
встречающихся в экваториальной части Нового Света галлюциноген.
используемый в шаманской практике.), или йаге - отвар из
Banisteriopsis caapi с добавками ДМТ, а также несколько
ДМТ-содержащих составов для вдыхания через нос. Имелся, правда, еще
один ДМТ-содержащий галлюциноген, но на его применение был наложен
строгий запрет.
У-ку-хе изготавливают из смолы деревьев вирола, относящихся к
роду Myristicaceous, которую смешивают с золой других растений. Из
этой смеси скатывают шарики и принимают их внутрь. К рассказам о
приготовлении этого фантастического растительного препарата наше
внимание привлек тот факт, что индейцы племени витото, обитающего в
бассейне Верхней Амазонки (единственного племени, владеющего
секретом производства у-ку-хе), ведут беседы с неким "маленьким
народцем" и черпают у него свою мудрость.
Этот "маленький народец" - единственная связь между темой
контакта с иными мирами и более традиционными историями о странных
проделках лесных эльфов и фей. Распространенные во всем мире
предания о "маленьком народце" подробно исследовал У.-Е. Эванс-Вентц
в своей книге "Вера в фей в кельтских странах" - первом труде по
кельтским обычаям, оказавшим влияние на поиски исследователя НЛО
Жака Валле, да и на наши тоже. Упоминание о "маленьком народце"
наводило на некоторые мысли: когда я сам еще в Беркли пробовал
курить синтезированный ДМТ, у меня возникало видение, будто я
залетал в пространство, населенное веселыми, самопроизвольно
изменяющимися механическими созданиями, похожими на гномов. Десятки
этих дружелюбно настроенных фрактальных существ, напоминающих
подскакивающие яйца Фаберже, окружали меня и учили утерянному языку
истинной поэзии. Если судить по эмоциональному воздействию их
эльфовского лепета, они, похоже, болтали на зримой, пятимерной
разновидности экстатического ностратического языка (Гипотетическая
макросемья языков, включающая ряд языковых семей Евразии и Африки
(индоевропейские, карельские, семито-хамитские, уральские, тюркские,
монгольские тунгусо-маньчжурские и др.). - Прим. ред.). Вокруг меня,
журча, лились ниспадающие зеркальные реки расплавленного смысла.
Такое случалось со мной несколько раз.
Именно это преображение языка и сделало мои видения такими
яркими и запоминающимися. Под воздействием ДМТ речь перешла из
слышимого состояния в видимое. Синтаксис стал отчетливо зримым.
Подыскивая параллели для этого понятия, я вынужден обратиться к
чудесной сцене из диснеевского варианта "Алисы в Стране Чудес", где
Алиса встречает гусеницу, сидящую на шляпке гриба и курящую кальян.
"Who R U" - вопрошает гусеница, выписывая свой вопрос дымом над
головой. Льюиса Кэрролла и его созданную в прошлом веке повесть о
самопроизвольно изменяющейся стране чудес всегда подозревали в
поистине психоделической изощренности. Под руками диснеевских
мультипликаторов похожее на синестезию смещение чувственного
восприятия преувеличивается и становится буквальным. То, что
намеревается сообщить гусеница, не слышимо, но видимо, оно парит в
воздухе; это зримая речь, средой для которой служит имеющийся под
рукой дым, а его у гусеницы хоть отбавляй. (То, что фильм Диснея
может служить иллюстрацией для данного понятия, не так уж и
удивительно, как это может показаться на первый взгляд. Стоит только
припомнить тщательно поставленные танцы восточных грибов в
^Фантазии", чтобы задать себе вопрос: уж не вдохновлялись ли
некоторые члены диснеевской съемочной группы шаманскими снадобьями?
В конечном счете "Фантазия" была очень серьезной и изысканной
попыткой сделать синестезию темой развлечения для зрителей. Ходят
упорные слухи о том, что многие европейские мультипликаторы, которых
Дисней привлекал к своим экстравагантным проектам, были знакомы с
психоделическими переживаниями. Среди чешских мультипликаторов,
присоединившихся к группе Диснея как раз в то время, возможно, были
люди, знавшие о способности кактуса пейота и его химического
составляющего, мескалина, вызывать видения.)
Однако из этого не следует, что ДМТ можно считать всего лишь
стимулом для возникновения внутренних мультиков. Ощущение от встречи
с ДМТ бывает до того странным, что волосы встают дыбом, и настолько
сильным, что его с трудом можно перенести, не подвергая категории
сознания постоянной переоценке. Иногда меня спрашивают, опасен ли
ДМТ. Правильный ответ таков: он опасен только в том случае, если вы
боитесь умереть от удивления. Волна изумления, сопровождающая
исчезновение границы между нашим миром и другой средой, о которой мы
и не подозреваем, бывает настолько огромной, что, надвигаясь на нас,
она сама по себе становится экстазом.
Ощущение, вызванное этими странными опытами с ДМТ (будто ты и
вправду попадаешь в иное измерение), стало главным фактором
повлиявшим на наше решение сосредоточить внимание на триптаминовых
галлюциногенах. Прочитав все, что удалось достать по психоактивным
триптаминам, мы наконец наткнулись на исследование
ботаника-первопроходца Ричарда Эванса Шульца. Должность профессора
ботаники в Гарварде, которую занимал Шульц, позволила ему посвятить
жизнь сбору и каталогизации всевозможных психоактивных растений. Его
статья "Вирола - галлюциноген перорального применения" стала
поворотным пунктом в наших поисках. Нас восхитило его описание
использования смолы деревьев Virola theiodora в качестве
перорального активного ДМТ-содержащего снадобья, а также тот факт,
что использование галлюциногенов, судя по всему, было ограничено
очень малым географическим районом. Шульц вдохновенно описывал
галлюциноген у-ку-хе:
Потребуется дальнейшая полевая работа в местах коренного
обитания индейцев, чтобы достичь полного понимания столь
любопытного галлюциногена,,. Интерес к этому недавно открытому
галлюциногену выходит за рамки исключительно антропологии и
этноботаники. Он имеет прямое отношение к некоторым
фармакологическим вопросам, и, если рассматривать его в
совокупности с другими растениями с психомиметическими
свойствами, обусловленными присутствием триптаминов, этот новый
галлюциноген перорального применения ставит проблемы, на которые
необходимо обратить внимание и которым нужно, по возможности,
дать объяснение с позиций токсикологии,
Взяв за основу статью Шульца (R. Е. Schultes, "Virola as an
Orally Adnlinistered Hallucinogen", in the Botanical Leaflets of
Harvard University, vol.22, No.6, pp.229-40), мы решили забросить
свои занятия и карьеру и на свой страх и риск отправиться на
Амазонку, в окрестности Ла Чорреры, на поиски у-ку-хе. Нам хотелось
выяснить, не станут ли те, в высшей степени странные измерения,
которые открывались нам в ДМТ-трансе, еще более доступными, если
использовать сочетания ДМТ-содержащих растений, изобретенные
шаманами Амазонки. Именно об этих шаманских таинствах я и размышлял,
когда расставался с мыслью о грибе строфария, найденном на пастбище
близ Флоренсии. Я был преисполнен решимости ринуться на поиски
экзотического, так мало известного витотского у-ку-хе. Разве мог я
тогда вообразить, что вскоре после прибытия в Ла Чорреру мы и думать
забудем о поисках у-ку-хе?
Наша новая находка - произрастающие там в изобилии
псилоцибиновые грибы и та странная сила, которая, казалось, клубится
вокруг окутанных туманами изумрудных пастбищ, где мы их обнаружили,
- полностью затмила галлюциноген индейцев витото.
Первое предчувствие, подсказывающее, что Ла Чоррера - место, не
похожее на другие, появилось у меня по прибытии в Пуэрто-Легисамо,
откуда нам предстояло отправиться на Рио-Путумайо. Добраться до него
можно было только самолетом, поскольку через джунгли туда не вела ни
одна дорога. Это южноамериканский прибрежный городишко, именно такой
гнетущий и тоскливый, какой рисовался нам в воображении. Уильям
Берроуз, который в поисках аяхуаски оказался в этих краях в
пятидесятые годы, описывал Пуэрто-Легисамо как "местечко,
выглядевшее так, будто оно пережило потоп". К началу семидесятых оно
мало изменилось.
Едва мы успели разместиться в гостинице и вернуться после
ритуальной регистрации иностранцев, проводящейся в пограничных
районах Колумбии, как хозяйка гостиницы доложила, что поблизости
живет наш соотечественник. Казалось невероятным, что американец
может жить в столь захолустном городишке, затерянном в джунглях
Колумбии. Когда сеньора заметила, что эль сеньор Браун совсем старик
и к тому же чернокожий, мы ощутили еще большее замешательство. Это
возбудило мое любопытство, и я немедленно отправился к нему с
визитом в сопровождении одного из сыновей хозяйки. Не успели мы
выйти за дверь, как мой провожатый сообщил мне, что человек, к
которому мы собираемся зайти, "mal у bizarre" (Дурной и странный
(исп.)).
"El Senor Brown es un sanguinero" (Сеньор Браун - убийца
(исп,)), - добавил он. Убийца? Что же это получается - я собрался в
гости к убийце? Это казалось не слишком правдоподобным. Я ни на
минуту не поверил. "Un sanguinero, dice?( Неужто убийца? (исп,))"
Страху что каучуковый бум, обрушившийся на индейцев Амазонки в
начале века, может вернуться, воспоминания стариков и страшная
легенда для молодых индейцев. В округе Ла Чорреры численность
индейцев витото неуклонно снижалась - с сорока тысяч в 1905 году до
приблизительно пяти тысяч в 1970-м. Я и представить себе не мог, что
человек, с которым мне предстояло встретиться, имел реальное
отношение к тем далеким событиям, и предположил, что сказанное
означает, что вот-вот я увижу местное пугало, человека, обросшего
нелепыми россказнями.
Вскоре мы добрались до ветхого, ничем не примечательного
домишки с маленьким двориком, прячущегося за высоким дощатым
забором. Мой спутник постучался и что-то прокричал. Вскоре появился
молодой человек, похожий на моего провожатого ., и открыл калитку.
Мой эскорт испарился, и калитка закрылась за моей спиной. В самом
сыром и низком углу двора возлежала большая свинья. На веранде,
улыбаясь и жестами приглашая меня подойти, сидел очень тощий и очень
старый сморщенный негр; это и был Джон Браун. Не часто доводится
встретить живую легенду, и, знай я тогда больше о человеке, лицом к
лицу с которым меня свела судьба, я проявил бы к нему больше
почтения и испытал бы большее изумление.
"Да, - сказал он, - я американец". И еще: "Да, черт побери, я
старик, мне стукнуло девяносто три. Моя история, сынок, длинная, ох,
какая длинная". - Он надтреснуто рассмеялся - так шелестит тростник
на крыше, когда пошевелится тарантул.
Джон Браун, сын раба, покинул Америку в 1885 году, чтобы больше
никогда туда не вернуться. Он отправился на Барбадос, потом во
Францию, был матросом торгового флота, видел Аден и Бомбей. Где-то в
1910 году прибыл в Перу, в Икитос. Там стал десятником в печально
известном Доме Арана - силе, стоявшей за безжалостной эксплуатацией
и массовым истреблением индейцев Амазонки во время каучукового бума.
С сеньором Брауном я провел в тот день несколько часов. Это был
необычный человек - одновременно близкий и призрачно далекий, живой
осколок истории. Он был личным слугой капитана Томаса Уиффена из
Четырнадцатого гусарского полка, британского авантюриста,
исследовавшего окрестности Ла Чорреры этак году в 1912-м. Браун, чье
имя упоминается в малоизвестном сейчас труде Уиффена "Исследование
Верхней Амазонки", был последним, кто видел французского ученого
Эжена Робушона, пропавшего на Рио-Какете в 1913 году. "У него была
жена витото и большая черная собака, которая не отходила от него ни
на шаг", - вспоминал старик.
Джон Браун говорил на языке витото и в свое время прожил с
женщиной из этого племени много лет. Он отлично знал края, куда мы
направлялись. Об у-ку-хе он никогда не слышал, но в 1915 году
впервые попробовал аяхуаску - это было в Ла Чоррере. Его рассказ о
тогдашнем переживании добавил мне решимости не отступать от
намеченной цели.
Лишь вернувшись с Амазонки, я узнал, что это был тот самый Джон
Браун, который сообщил британским властям о зверствах каучуковых
магнатов на Рио-Путумайо. Он первым переговорил с Роджером
Кейзментом, в то время британским консулом в Рио-де-Жанейро, который
в июле 1910 года отправился в Перу расследовать эти преступления .
Теперь, когда у всех еще свежи в памяти ужасы истории XX века,
немногие помнят, что еще до Герники и Освенцима Верхняя Амазонка
использовалась как место для репетиции одного из эпизодов полного
механического обезличивания людей, столь характерного для нашего
столетия. Британские банки в сговоре с кланом Арана и другими
попустительствующими сторонами финансировали акции по поголовному
истреблению местного населения и насильственному принуждению, чтобы
заставить индейцев, обитателей внутренних джунглей, собирать
природный каучук. Именно Джон Браун вернулся с Кейзментом в Лондон,
чтобы дать показания Королевской Высшей следственной комиссии.
(Колумбийский историк Джон Эстасион Ривера рассказывает эту историю
по-другому и обвиняет Брауна в убийствах, создавая почву для истории
о "sanguinero")
Пока продолжались приготовления к спуску по реке, я еще дважды
заходил к нему поговорить. На меня произвели впечатление искренность
Брауна, то, как глубоко он меня видел, и то, как Роджер Ксйзмент, а
с ним и почти забытый мир, знакомый только по кратким упоминаниям на
страницах "Улисса" Джеймса Джойса, ожили и прошли передо мной на его
веранде под нескончаемое бормотанье наших бесед.
О Ла Чоррере старик рассказывал пространно и красноречиво. Сам
он не был там с 1935 года, но мне предстояло найти ее почти такой,
как он описывал. Истрепанный лихорадкой старый городок в низине за
озером не сохранился, но застенки для рабов-индейцев с изъеденными
ржавчиной стальными кольцами, глубоко вмурованными в сочащийся
влагой базальт, еще можно было разглядеть. Пользовавшегося дурной
славой Дома Арана уже не существовало, да и Перу давно оставило свои
притязания на этот район Колумбии. Но призрак старого города Ла
Чорреры уцелел, как и остатки старой каучуковой дороги - троча, - по
которой нам вскоре предстояло пройти сто десять километров,
отделяющих Ла Чорреру от Рио-Путумайо. В 1911 году почти двадцать
тысяч индейцев отдали свою жизнь, чтобы проложить эту дорогу через
джунгли. А тем, кто отказывался работать, отсекали мачете ступни ног
и ягодицы. И ради чего? Ради того, чтобы в 1915 году смог свершиться
сюрреалистический акт, торжество гордыни, типичное для
техноколониализма, - по всей длине дороги проехал автомобиль. То был
пробег из ниоткуда в никуда.
Когда я проходил этой мрачной пустынной дорогой, мне часто
казалось, что я слышу рокот голосов или шарканье ног, закованных в
кандалы. Несмотря на невнятные монологи Джона Брауна, я не был готов
к встрече со столь странным окружением. В то утро, когда корабль
отплывал, унося нас вниз по реке, мы по пути на пристань зашли к
старику. Его глаза и кожа блестели. Он был стражем инфернального
мира, что начинался ниже Пуэрто-Легисамо, и сам отлично сознавал
это. Рядом с ним 5 ощущал себя младенцем, и это он тоже знал.
"Пока, детки, пока", - таково было его краткое напутствие.
ГЛАВА ВТОРАЯ. В РАЙ ДЬЯВОЛА
В которой выходят на сцену Соло Дарк и Ив и обрисовывается прошлое
каждого члена нашей компании. Философские размышления во время
неспешного спуска по реке Рио-Путумайо.
Я уже говорил, что в компании нас было пятеро? То есть стало
пятеро, когда мы прибыли в Ла Чорреру, а из Пуэрто-Легисамо мы
отправились вшестером. Мы с Ив жили вместе, насколько могут жить
вместе двое, когда они каждый вечер выгружаются с корабля, чтобы
вместе с четырьмя другими спутниками развесить гамаки между
деревьев. И он тоже был с нами. Он - это Соло Дарк.
Придется объяснить, что за тип этот Соло. Он был участником
неформальной религиозной группировки, существовавшей в Южной Америке
- в Индии я таких не встречал - и называвшейся Новый Иерусалим. Ее
приверженцы, которые, похоже, питались главным образом фруктами,
являли собой племя, состоявшее большей частью из американцев,
слонявшихся с 1962 или с 1963 года по Латинской Америке, докучая при
этом друг другу, сожительствуя друг с другом, ненавидя друг друга и
плетя интриги. Используя карты для спиритических сеансов, они
общались с созданиями, которых называли Детьми Света. У них была
разработана целая мифология, вращавшаяся вокруг феномена
перерождения. Если их послушать, то все мы - перерожденцы.
Один из них утверждал, что в прошлой жизни он был Распутиным,
другой, беженец из глубин культа Хари Кришны, носивший белый балахон
и белые же резиновые сапоги, раньше был Эрвином Роммелем.
Вдохновенным лидером всей группы был Соло. Последние четыре года он
прожил с Ив.
Стоит ли говорить о том, что Соло был странный? Выглядел он
эффектно: бездонные голубые глаза, длинные нечесаные волосы. Он
верил, что в прошлых своих рождениях был какой-нибудь выдающейся
личностью: Христом, Гитлером, Люцифером, - диапазон одновременно
наводящий тоску и легко угадываемый.
Поскольку мои установки сами не были слишком твердыми, передо
мной встала своеобразная дилемма. Последние три года я то жил как
отшельник, изучая мертвые азиатские языки, то странствовал по
малонаселенным районам Индонезии в поисках чешуекрылых. Мне не были
знакомы правила поведения, которые успели укорениться в среде
наиболее экстравагантных моих собратьев в пост-чарли-мэнсоновскую
эру. "Неужели мы это как-нибудь не утрясем? - думал я. - Или мы
несчастливые хиппи?" Наверное, я слишком долго пробыл в Азии. В
любом случае, очень скоро мне предстояло узнать, что среди
энтузиастов Нового Иерусалима полно странных типов, ужиться с
которыми будет трудно.
Если Соло не одобрял какой-то ваш поступок, он на миг застывал
с глубокомысленным видом, а потом изрекал что-нибудь. В это
мгновение ему благодаря общению с Детьми Света открывалось, что вам,
к примеру, не стоит чистить фрукты металлическим ножом. Эти тайные
силы повелевали всеми событиями нашей жизни, вплоть до самых
незначительных. Путешествовал Соло в сопровождении целого зверинца:
собак, кошек, обезьян (у него была одна обезьяна, которую он считал
воплощенным Христом). Он настаивал, чтобы все животные питались
исключительно вегетарианской пищей, поэтому они стали болезненными и
рахитичными. Звери так и шарили глазами вокруг, а он говорил мне:
"Вот это - Будда, это - Христос, а вон тот - Гитлер". Нет, до такого
идиотизма, конечно, не доходило; я несколько сгущаю краски, чтобы
передать атмосферу, но все же было ясно: у Соло явно не все дома.
Таким образом, из Пуэрто-Легисамо мы отплыли вшестером:
Ванесса, Дейв, Ив, Деннис и я, и еще Соло. Шестеро чудаков.
Впервые наша компания собралась в канун Нового года, немногим
более двух месяцев назад. Тогда мы встретились с Соло и Ив (они в ту
пору еще жили вместе и не собирались к нам присоединяться). Наша
встреча состоялась в окутанном туманами городке Сан-Агустин в
Колумбии. Теперь казалось, что та ночь была в далеком прошлом.
Только через день или два после упомянутого вечера Ванесса, Дейв и я
уехали в Боготу. После нашего отъезда Ив и Соло постоянно ссорились.
В разгар последнего скандала Соло нарочно столкнул ее с лошади в
глубокую грязную лужу на глазах множества гостей. Тогда Ив и ушла от
него и, перебравшись в Боготу, поселилась в квартире, которой они с
Соло позволили нам всем пользоваться. За две недели, пока группа
собирала снаряжение для экспедиции, мы с Ив сблизились, и она
присоединилась к нашей "команде", первоначально состоявшей из
четырех человек. Ритуалы расставания и осквернения, соединившие нас
с Ив, преобразили жесткий, пронзительный свет Кордильер, струившийся
сквозь потолочное окно нашего пансиона, в мягкий и насыщенный. Но
идиллия удалась не для всех. Для Ванессы, которая когда-то была моей
любовницей, это, естественно, стало чем-то противоположным. Двери
внутри зеркального лабиринта чувств открылись и приглашали войти.
"Послушай, - сказал я ей,- эта женщина мне нравится и, кроме
того, она же говорит по-испански! - Это был самый сильный аргумент,
к тому же он взывал к разуму Ванессы. -' Неужели ты всерьез хочешь,
чтобы мы столько дней таскались по амазонским джунглям с нашим
"образцовым" знанием местного языка? Это очень здорово, что Ив едет
с нами".
В конце концов Ванесса согласилась. Тем временем ситуация
усложнилась еще больше. Дейв, не зная о том, что Ив сблизилась со
мной и отказалась от своих прежних планов отправиться в путешествие
по Перу, пригласил Соло присоединиться к нам. Во время нашей первой
встречи в Сан-Агустине на Дейва произвело большое впечатление то,
что Соло знает колумбийское захолустье. Вот он и дал Соло
телеграмму, в которой пригласил его встретиться с нами во Флоренсии,
чтобы вместе отправиться на Амазонку. Когда во Флоренсии мы
выгрузились из допотопного самолета колумбийских ВВС, нас было
пятеро: Дейв, Ванесса, Ив, Деннис и я, а с нами - Лхаса, щенок Ив, и
полтонны снаряжения, которое предстояло переправить вниз по
Рио-Путумайо. В аэропорту нас поджидал Соло, который считал, что
женщина, с которой он прожил четыре года, отправилась в Перу вместе
с воплощением Роммеля в белом балахоне и резиновых сапогах того же
цвета. Когда же он обнаружил, что это не так, у ограды аэропорта
разыгралась бурная сцена выяснения отношений.
Позже, добравшись до города, мы с Ив поселились в гостинице в
одном номере, предоставив Соло самому решать, как быть дальше.
Поскольку милосердия с любой стороны ожидать не приходилось, я
понадеялся, что Соло, увидев, что жизнь Ив приняла новый оборот, сам
уйдет с дороги. Встреча с Соло меня расстроила, и поскольку я
довольно мягкотел и терпеть не могу натянутых отношений, то
предпочел уклониться от прямого разрешения конфликта.
Соло заявился к нам в номер. Поговорив о необходимости
рассмотреть все точки зрения, он перешел прямо к делу: "Похоже, мне
здесь делать нечего. Я собираюсь лететь обратно в Боготу".
"Ну и слава Богу", - подумал я.
После этого он вернулся в свой номер и вступил в контакт с
Детьми Света. Через два часа он пришел и сообщил нам: "Без меня вы
его не найдете. - Под "ним" он подразумевал у-ку-хе. - Вы ничего не
смыслите в джунглях. А я человек лесной".
Я с большой неохотой примирился с этой мыслью. Дальше нам
предстояло лететь в Пуэрто-Легисамо. Теперь с нами был и Соло, а
также его собака, его кошка и его обезьяна. Он носил балахон и был
вооружен посохом, украшенным яркими, развевающимися фахас -
полосками местной ткани. Вид у него был зловещий и дурацкий
одновременно.
Я знал, что суда уходят из Пуэрто-Легисамо, когда им
вздумается, и полагал, что ждать нам придется долго, может быть,
даже недели две. Гостиница была крошечная, еда ужасная. Я надеялся,
что между нами возникнут трения и Соло в конце концов уедет. Ему
доставляло удовольствие вовлекать Ив в долгие, душераздирающие
беседы. Это начинало действовать всем на нервы.
Но мои предчувствия не сбылись. Оказалось, что одно из
суденышек, "Фабиолита", отплывает вниз по реке через два дня. И вот
за несколько часов нам удалось все уладить. Мы заплатили шестьсот
песо, чтобы обеспечить себе места. На рассвете назначенного дня все
наши звери, камеры, книга перемен "Ицзин", сачки для бабочек,
формальдегид, дневники, экземпляр "Поминок по Финнегану", средство
от насекомых, хлорохин, противомоскитные сетки, гамаки, бинокли,
магнитофоны, гранола , арахисовое масло и медикаменты, а также все
прочее, что необходимо человеку для путешествия по бассейну
Амазонки, было свалено на берегу реки. Когда мы поднялись на борт
крошечного торгового суденышка, которому отныне предстояло стать
нашим средством передвижения, капитан Эрнито показал нам наши места
- ящики с лимонадом, отливавшим флюоресцентной зеленью,
электрической желтизной и пронзительным багрянцем. Нам сообщили, что
путь до места нашего назначения займет от шести до двенадцати дней,
"в зависимости от того, как пойдут дела". Джон Браун спустился к
реке, чтобы помахать нам на прощанье. И он действительно извлек
большой белый носовой платок и стал им махать. Вскоре старик
превратился в едва различимое пятнышко. Пуэрто-Легисамо исчез вдали,
а нашим миром стали река, зеленый берег, пронзительные крики
попугаев и насекомых и коричневая вода.
Двигатель медленно, но верно увлекал нас на середину сверкающей
коричневой реки, а над нами были огромное небо и огромное солнце.
Что за волшебный миг! Ты сделал для путешествия все, что мог, и
наконец отправился в путь и больше ни за что не отвечаешь, возложив
свое бремя на пилота или штурмана, капитана или диспетчера.
Оборвались все узы с миром, который ты покинул, а лежащая впереди
цель неведома. Излюбленный миг, более привычный и все же менее
ощутимый в стерильной атмосфере трансконтинентальных авиалайнеров...
Насколько же богаче он переживается здесь, в окружении груза из
вяленой рыбы и лимонада местного разлива, отравленного сверкающими
красителями.
Я расчистил себе крошечное пространство, где можно было сесть,
скрестив ноги, и свернул самокрутку из превосходного килограммового
запаса Санта-Марта-Голд (сорт марихуаны), который мы скопили за
время месячного пребывания в Боготе. Течение реки было сродни
крепкому дыму, который я вдыхал... Течение дыма, течение воды и
течение времени. Все течет, как сказал мой любимый грек. Гераклита
прозвали плачущим философом, как будто он говорил так от отчаяния.
Но при чем тут плач? Мне по душе его слова: они вовсе не заставляют
меня плакать. Вместо того чтобы толковать pante rhea (Правильно:
Panta rhei (panta Kineltai Kai ouden menei (греч.) Все течет (все
движется, и ничто не остается неизменным.) Выражение приписывается
древнегреческому философу Гераклиту как основное положение его
философии. - Прим. перев.) как "ничто не вечно", я всегда считал это
изречение западным выражением идеи дао. И вот мы тоже движемся
вместе с течением Рио-Путумайо. Какая же это роскошь покуривать,
снова оказавшись в тропиках, на солнце, подальше от смены времен
года и мест погребения. Подальше от жизни в Канаде в условиях
чрезвычайного положения, на краю раздувшейся от войны, обезумевшей
Америки. Смерть матери и совпавшая с ней потеря всех моих книг и
предметов искусства, которые я собрал, бережно переправил домой и
хранил и которые потом сгорели в одном из тех лесных пожаров, что
периодически опустошают холмы Беркли. Рак и Огонь. Огонь и Рак.
Подальше от этих ужасов, где государственные дома цвета зеленоватого
воска медленно разрушаются, покрываясь паутиной трещин, посреди
живого духовного ландшафта.
А до этого был Токио: его инопланетная атмосфера, притворные
попытки включиться в рабочий цикл. Насколько может человек утратить
все человеческое, пробыв некоторое время в нечеловеческой ситуации?
Ночи в поездах. Душные помещения английских школ Акикабары. Токио
вынуждал к трате денег, когда единственным выходом было их беречь.
Я мысленно возвратился в те десять месяцев углубляющегося
отчуждения, которые начались, когда я покинул тропики Азии и, как
комета, которую силы притяжения едва не столкнули с собственной
звездой, пронесся через Гонконг, Тайбэй, Токио и Ванкувер, прежде
чем меня забросило в работающую на войну Америку и дальше, во
внешнюю тьму иного, нового, отчаянно нищего тропического мира.
Маршрут полета из Ванкувера в Мехико пролегал над местом успокоения
моей матери, которая первую зиму спала в своей могиле. И дальше,
через Альбукерк, который промелькнул в пустынном пространстве ночи
мимолетным чередованием света и тьмы. Все дальше и дальше .- и все
ближе к тому, что тогда было только замыслом: к Амазонке.
А посреди реки прошлое сумело проникнуть в тишину и раскрыться
перед мысленным взором, развертывая темную ткань переплетенной
казуистики. Силы, зримые и тайные, тянущиеся из глубины прошлого,
перемены мест, обращения в другие религии - поиски собственного "я"
делают каждого из нас микрокосмом в более крупной исторической
структуре. Инерция интроспекции приводит к воспоминаниям, ибо только
благодаря памяти нам дано уловить и понять прошлое. Если взять факт
переживания и сотворения настоящего, то все мы в нем - актеры. Но в
промежутках, в те редкие мгновения, когда чувственное восприятие
молчит, когда переживание настоящего сведено к минимуму, как во
время долгого воздушного перелета или любого праздного копания в
себе, память обретает свободу голоса и вызывает из прошлого пейзажи
наших наивысших устремлений.
Ныне - в том ныне, которое лежит за рамками этой истории, в том
ныне, где эта история сама стала прошлым, - прошлое уже не так
тревожит меня, как тогда. Ныне оно приобрело для меня
определенность, какой тогда еще не имело. А не имело потому, что
было еще совсем свежим, потому что приходилось снова и снова
переживать его в памяти и извлекать из него уроки. Перед нами
простирались пять дней путешествия по реке - безмятежное время,
освобождающее ум для блужданий и поисков.
На широкой реке, чьи далекие берега были для нас лишь
темно-зеленой линией, разделяющей небо и землю, нам открылись две
всеобъемлющие категории: ведомое и неведомое. Неведомое было везде,
и оно заставляло нас использовать в разговоре притянутые за уши
аналогии: Рио-Путумайо похожа на священный Ганг; джунгли наводят на
мысли об Амбоне; небо напоминает небеса над равниной Серенгети, и
так далее. Иллюзия понимания была неудачной попыткой хоть как-то
сориентироваться в новой обстановке. Но в этой игре неведомое не
выдавало своих тайн и Рио-Путумайо так и не становилась похожей на
Ганг. Необходимо познать самую суть неведомого - только тогда
сумеешь правильно понять его.
То, что мне здесь ведомо, - это люди, которые приехали со мной.
Они выступают как известные величины, потому что я знал их в
прошлом. И пока будущее остается похожим на прошлое, они останутся
мне ведомы. Разумеется, это не Нью-Йорк, не Боулдер и не Беркли, и
нам нелегко порвать связь с окружающей средой, развить в себе
чувство правильности действий, которое никогда не отказывает нам в
savoir faire (Сметливость (франц,).). Холодная эстетика чужака: "Я,
мэм? Я здесь проездом". Именно то, что эти люди мне знакомы,
превращает их в окна в моем воображении, окна, которые открываются в
прошлое.
И первое, конечно же, Деннис; линия его жизни дольше всех
остальных идет параллельно с моей. Нет необходимости упоминать, что
у нас обоих одинаковые гены. Наша связь уходит так далеко в прошлое,
что почти теряется в самом раннем, еще лишенном языка ощущении. Мы
росли в одной семье, делили одни и те же запреты и свободы, пока в
шестнадцать лет я не ушел из дома. Но с Деннисом я остался близок.
Два с половиной года назад, когда мне шел двадцать второй год,
я томился в недрах "Каранджи" - лайнера Британской пароходной
компании, - ослабевший, в полубреду, страдающий от крапивницы,
меланхолии и дизентерии. Тогда, в 1968-м, билет от Порт-Виктории на
Сейшельских островах до Бомбея стоил тридцать пять долларов.
Несмотря на болезнь, я вынужден был путешествовать самым дешевым
классом, иначе мои финансы не позволили бы мне добраться до дому.
Койкой мне служила металлическая пластина, откидывающаяся от
переборки. Общественные туалеты и грохот двигателей. Трюмная вода,
плещущаяся из одного угла в другой. Вместе со мной в трюме
путешествовали тысячи перемещенных индийцев Уганды, жертвы политики
африканизации, проводимой правительством Уганды. Всю ночь напролет
женщины-индианки ходили взад-вперед в туалет и обратно по моему
коридору, заполненному водой и громыханием двигателей; Я бы этого не
вынес, не будь у меня гашиша и опиума. Для этих мелких индийских
буржуа мои утешения, да и я сам, были ярким примером испорченности и
нравственного падения, на который они лицемерно указывали своим
чадам в пространных чирикающих наставлениях, клеймящих пороки хиппи
и жизни в целом.
После множества подобных дней и ночей я проснулся однажды
посреди ночи в лихорадке. Невыносимо пахло карри, испражнениями и
машинным маслом. Я выбрался на открытую кормовую палубу. Ночь стояла
теплая, запах карри ощущался даже здесь. Я сел, прислонившись спиной
к металлическому ящику, покрытому толстым слоем краски, - в нем
хранили противопожарное оборудование. Скоро я почувствовал, что жар
спадает, и на меня снизошло огромное облегчение. Казалось, меня
понемногу перестает мучить и недавнее прошлое, и романтическое
разочарование от Сейшельских островов и Иерусалима. При этом
освободилось свободное пространство, позволившее обратить взгляд в
будущее и увидеть его. Сама собой пришла неожиданная мысль: мы с
Деннисом отправимся в Южную Америку. Даже тогда я знал это
наверняка.
И вот это произошло. Не сразу, после новых скитаний по Востоку,
но в конце концов к февралю 1971 года это пророчество
материализовалось. Река, джунгли и небо сомкнулись вокруг и повлекли
нас к Ла Чоррере. Это наше суденышко мало напоминало "Каранджу", но
его маленький дизель был эхом более мощных двигателей, отделенных от
нас временем. Да, первым предстает передо мной Деннис, предстает
окрашенный в коричневатые тона воспоминаний о том, как мы вместе
подрастали в маленьком городке в Колорадо. Вот он, всегда рядом со
мной; мы с ним будто две мошки, заключенные в озаренный солнцем мир
янтарных воспоминаний о летних вылазках и вечерах.
А вот и остальные, совсем иные истории.
С 1965 года по 1967-й мы с Ванессой были студентами-радикалами
в Беркли. Она была из Нью-Йорка, из Верхнего Ист-Сайда. Отец -
видный хирург, старшая сестра - практикующий психоаналитик, мать
приглашала на чай жен делегатов ООН. Сначала Ванесса училась в
частных школах, но потом родители решили продемонстрировать
либеральный шик и поддержали ее выбор Государственного университета
в Беркли. Она умница, в ее чуть неловкой сексуальности проглядывает
что-то диковатое. Ее большие карие глаза не в силах скрыть кошачью
жестокость и мелочную страсть к шпилькам. Мы вместе учились в
Беркли, в экспериментальном колледже, но осенью 1968-го я отправился
в Нью-Йорк, чтобы попытаться продать вымученную рукопись, которую я
родил во время добровольного затворничества на Сейшельских островах,
откуда вернулся всего несколько месяцев назад. Это был незрелый и
бессвязный обличительный опус в стиле Маклюэна , которому, к
счастью, суждено было умереть, едва родившись. Но той запутанной
осенью я взял свой труд и полетел в Нью-Йорк, где не знал никого,
кроме Ванессы.
Она вытащила меня из ночлежки на 43-й Западной улице, где я.
претерпел вынужденную посадку, и убедила перебраться в отель "Олден"
на Сентрал-Парк-Уэст, место, которое выбрала для меня ее матушка.
Три года отделяли наше теперешнее отплытие вниз по реке в самое
сердце комиссарии Амазонас от того безмятежного мгновения, когда мы
с Ванессой сидели в Центральном парке, в ресторане под открытым
небом, возле фонтана - она с бокалом "дюбонне", я с кружкой пива
"левенброй". В глазах бедного ученого и революционера, каковым я
тогда себя воображал, вся эта сцена, в ее небрежной элегантности,
казалась театральной, причем стоимость постановки явно превышала тот
уровень, который я обычно мог себе позволить. Разговор коснулся
моего брата, тогда восемнадцатилетнего, которого Ванесса никогда не
видела:
- На мой взгляд, Деннис просто гений. Так или иначе, я, его
брат, просто благоговею, наблюдая его вблизи.
- Так у него есть идея, которой, по-твоему, суждено большое
будущее? - спросила она.
- Это еще слабо сказано! Я думаю" что ему, возможно, удалось
схватить ангела Познания за горло и уложить на обе лопатки. Его
идея, что некоторые галлюциногены работают потому, что внедряются в
ДНК, просто фантастична. Она звучит настолько правдоподобно, что я
не могу от нее отмахнуться. Политическая революция выродилась в
слишком мрачную штуку, так что на нее надеяться нечего. Выходит,
самая интересная в жизни невероятность - это ДМТ, верно?
- Вынуждена согласиться, хотя и неохотно.
- Неохотно только потому, что вывод, к которому мы приходим, -
слишком большая крайность. А смысл его главным образом в том, что
пора кончать заниматься ерундой. Надо браться за разгадку тайны ДМТ.
Ведь ты сама знаешь: каждый, кто хоть десять минут посвятил изучению
западной цивилизации, сразу увидит, что места, с которыми этот кайф
позволяет соприкоснуться... Ведь это просто феноменально, и если
разобраться во всем как следует, то это могло бы - ты знаешь, я
думаю, наверняка могло бы - иметь огромное значение для преодоления
исторического кризиса, в котором мы все находимся.
- Ладно. Скажем так: я пока воздержусь от окончательного
суждения. И что же дальше?
- Сам не знаю. Как насчет путешествия на Амазонку? Ведь именно
там родина этих психоделических растений. К тому же там такое
безлюдье, что, видит Бог, их хватит на всех.
- Очень может быть. Только я пытаюсь попасть на раскопки,
которые начнутся в Австралии, в пустыне Гибсона, на будущий год.
- Понимаю. А я через несколько месяцев должен отправляться в
Азию за травкой, и кто знает, насколько я там застряну? Нет, эта
поездка на Амазонку, если, конечно, она вообще случится, - дело
далекого будущего. Но ты об этом подумай и кое о чем еще...
- Он таинственно понизил голос... - вставила Ванесса, подражая
ремарке из радиоспектакля.
- Вот именно. И это "кое-что" - летающие тарелки. Я знаю, это
звучит дико, только они каким-то образом тоже тут замешаны.
Пока все довольно туманно, и, к счастью, не так уж важно, но
ДМТ как-то связан со всем психическим измерением - ты, наверное,
слышала о юнгианском подходе к проблеме тарелок. Я знаю, что дело
темное, пока только догадка, но многообещающая.
Дейв был совсем другой. Мы прозвали его Дитя Цветов. Он являл
собой восхитительный и парадоксальный сплав наивности и упрямой
интуиции. Если бы костюм Арлекина можно было приобрести в магазине
готового платья, он бы непременно в него вырядился. Его
генеалогическое дерево украшали некий польский князь, посол при
дворе Ее Величества королевы Елизаветы, и друг моего личного кумира,
доктора Джона Ди . Я встретил Дейва в Беркли летом 1967 года. Мы оба
ловили попутную машину на углу улиц Эшби и Телеграф. Наконец
какая-то добрая душа нас подобрала, и, переезжая через мост по
дороге на Сан-Франциско, мы познакомились. В Беркли Дейв зарабатывал
на жизнь, продавая "Беркли Барб" и все, что приходится продавать,
когда слоняешься без дела. За время, прошедшее с тех пор, Дейв
расстался и с нью-йоркской общиной, которую идеализировал, и с
Сиракузским университетом, где он получил степень по этноботанике. В
письмах, которыми мы обменивались, пока я был в Бенаресе, он
высказал решимость присоединиться к нашей экспедиции в бассейн
Амазонки. В джунглях и горах Южной Америки ему предстояло обнаружить
мир, еще более чарующий, чем он ожидал. Дейв и по сию пору не
вернулся из того первого путешествия.
Только два года назад мы смогли начать претворять свои планы в
жизнь. В конце августа 1969 года я по воле рока превратился из
контрабандиста, перевозящего гашиш, в беженца: одна из партий,
которую я переправлял из Бомбея в Эспен, попала в руки американской
таможни. Мне пришлось уйти на дно и скитаться по Юго-Западной Азии и
Индонезии - в первой я осматривал руины, во второй ловил бабочек.
Потом пришел черед моей японской эпопеи. Однако вряд ли все это дало
мне перевес в опыте по сравнению с остальными. И все же даже новый
статус нарушителя закона не умерил моего страстного стремления на
Амазонку. Я по-прежнему мечтал попасть в зеленый мир властелинов
лиан.
Наконец Ванесса, Дейв и я собрались в Виктории, в Британской
Колумбии. Там мы три месяца прожили в обшитом досками доме, который
снимали у семейства сикхов, - просматривали статьи, писали письма и
поддерживали постоянную связь с Деннисом, жившим тогда в Колорадо.
Работая на будущее, мы накапливали сведения о почти мифическом мире,
который никто из нас никогда не видел.
Пока я жил в Канаде, после долгой борьбы с раком умерла моя
мать. Ее похоронили, и вот наконец остров Ванкувер остался далеко
позади, затерянный в снежном вихре, как будто пространство,
раздвигаясь, все дальше отделяло нас от него. Постепенно наше
путешествие стало вырисовываться: одно за другим рушились
препятствия, мешавшие нам проникнуть в так давно предвкушаемый
волшебный мир, пока не наступил этот безмятежный миг, наш первый
день на реке. Из моего дневника:
6 февраля 1971 года
Наконец-то мы освободились от пуповины, соединявшей нас с
цивилизацией. Сегодня утром под изменчивыми небесами, какие
обычно бывают над Амазонкой в сухой сезон, мы тронулись в путь.
Мы - часть флотилии торговцев бензином и фруктовой водой,
которые направляются в Ла Чорреру и наверняка подбросят нас до
Эль-Энканто, что на Рио-Кара-Парана. Приближаясь к абсолютному
географическому центру тайны, я, как всегда, склонен
поразмышлять о смысле этого поистине странного поиска. Мне
трудно передать словами ту насыщенную субстанцию, из которой
состоят мои ожидания. Теперь уже можно почти не сомневаться:
если мы будем столь же упорно стремиться вперед, как это было до
сих пор, то в конце концов достигнем желанной цели. Мы так давно
к ней идем, и понять это так трудно, Прогнозы, какими мы станем
или что будем делать, когда закончится наша экспедиция,
неосознанно опираются на ту посылку, что пережитое нас никак не
затронет, посылку, которая является заведомо ложной, однако
сейчас мы едва ли можем представить себе нечто иное.
Позже: через два часа после выхода из Пуэрто-Легисамо
встречный ветер заставил нас причалить к перуанскому берегу,
чтобы дождаться там более тихой погоды. Сразу вырисовывается
особенность нашего речного путешествия: следовать фарватеру -
значит рыскать поперек реки, обычно вблизи одного из берегов.
Земля скрыта густым пологом джунглей, напоминающим Центральный
Серам или побережье Амбона, - настоящие венерианские леса. Скоро
все наши сны и явь заполняют глухой стук двигателя, воркованье
голубей (часть нашего груза) и гладкая коричневая поверхность
Путумайо, похожей на священный Ганг.
Соло пристально наблюдает за мной.
Ведомое остается позади. Ширь реки. Сейчас тайна заключается в
самой необычности этих мест. Водная гладь. Пятидневный спуск по
Рио-Путумайо приведет нас к устью Рио-Кара-Параны. Там стоит миссия,
которая называется Сан-Рафаэль. Мы ищем доктора Альфредо Гузмана,
который в одной из статей упоминается как владелец подлинного
образца у-ку-хе, предмета наших поисков. Гузман - антрополог,
изучает быт индейцев витого вверх по течению от Сан-Рафаэля в
деревушке с очаровательным названием Сан-Хозе-дель-Энканто. Эта
деревушка расположена у начала старой дороги сборщиков каучука,
которая ведет через джунгли к Ла Чоррере. Гузман не только может
облегчить наши поиски, но и помочь нам нанять носильщиков для
перехода по суше. Но до встречи с этой личностью еще много дней,
Тем временем тесный мирок торговой посудины "Фабиолита" стал
нашим миром, как и ее цель - продажа пластиковой обуви, консервов и
рыболовной лески обитателям группок поднятых на сваи домишек,
несколько раз на день появляющимся на берегу. Мы причаливаем,
швартуемся, и, пока шеф нашей посудины торгуется с колонистами, я
беру сачок для ловли бабочек и бреду в джунгли в надежде укрыться от
кусачих мух, которые кишат у причала.
Иногда завязываются долгие ожесточенные споры, в которых
принимают живейшее участие все присутствующие. Иногда на нас
снисходит молчание, длящееся по нескольку часов, и каждый, удобно
устроившись, созерцает извивы берега или клюет носом на грани I
сиесты.
7 февраля 1971 года
Воскресенье, Вчера вечером мы прибыли в безымянное местечко
и в первый раз за все пребывание на Амазонке развесили гамаки и
противомоскитные сетки. В восемь утра мы снова на реке - под
льющими дождь свинцовыми небесами. Приближение к тайне
выражается во множестве настроений. Воздух восхитительно насыщен
кислородом, а ароматы, долетающие из проплывающих мимо увитых
лианами лесов, меняются с частотой и утонченностью сонаты. День,
как обычно, отмечен краткими остановками для полицейского
досмотра да все более пустынными берегами. Сегодня утром после
сорокаминутного плавания мы миновали мелкое углубление в
глинистом берегу на перуанской стороне реки. Там вокруг выхода
соли собрались тысячи попугаев. Их пронзительное многоголосье и
радужно-зеленое оперение только усилили впечатление, что мы
плывем в водном мире Венеры. Мы пришвартовались напротив соляной
жилы, и несколько членов экипажа переплыли реку, чтобы наловить
попугаев и добавить их и к без того обширному зверинцу нашего
торговца. Не считая нашей обезьянки, звериное население этого
корабля дураков насчитывает двух собак, котенка, американского
тапира, петуха, свинью и голубей в клетке. Сегодня полнолуние, а
завтра мы прибываем в Эль-Энканто. Там, если наши планы
сбудутся, мы повстречаемся с доктором Гузманом. Вот и проявилась
разделяющая нас напряженность: Ванесса и Соло, у которых,
казалось бы, так мало общего, выглядят задушевными друзьями.
Может быть, причина в том, что Ванесса на меня в обиде? Все это
довольно неприятно. Деннис очень спокоен. Дейв паникует, хватит
ли наших запасов еды: он хронический паникер. И сама наивность.
Похоже, он думал, что стоит только снять обувь, подойти к
брату-индейцу и сказать, что хочешь познать тайны леса, как тебе
тут же ответят:
"Пойдем, сын мой, пойдем с нами, и ты познаешь тайны леса".
Теперь, оказавшись лицом к лицу с джунглями Амазонки, он
выглядит слегка ошеломленным. Звери Соло каждый час падают за
борт. Капитан нас ненавидит, потому что приходится
останавливаться и вылавливать из реки намокших обезьян.
Этой ночью мы остановились на ночлег на перуанском берегу.
После наступления темноты все собрались вокруг костра. Разговор
вертелся вокруг ожидаемого полного затмения Луны. Мы обсуждали
вероятную судьбу экипажа "Аполлона-14", который этой ночью
возвращался с Луны. То были последние новости, которые мы получили
перед отплытием из Пуэрто-Легисамо.
Посреди ночи я проснулся в своем гамаке. Вслушиваясь в кишащую
насекомыми тьму, я натянул башмаки и стал пробираться к отвесному
склону холма, нависавшему над местом нашей стоянки. Оттуда
открывался вид на реку и путь, по которому мы приплыли сюда в
угасающем свете позднего вечера. Сейчас все преобразилось:
внезапно на джунгли пала призрачная тишина, луна окрасилась в
оранжево-красный цвет, затмение шло своим чередом, приближаясь к
полной фазе. И сама сцена, и ощущение от нее были совершенно
"нездешние". Затерянные в беспредельности джунглей и рек, более
огромных, чем мне когда-нибудь приходилось видеть, мы, казалось,
стали свидетелями рождения иных измерений, столкновения неземных
геометрий, явления властелинов таких мест, о которых человечество не
ведало и не мечтало. Вдали, на расстоянии в несколько миль, из
неподвижно висящего в небе облака лился дождь; рядом со мной черная
листва отсвечивала оранжевыми сполохами.
В тот миг я не знал, что затмение, которое выгнало меня,
одинокого наблюдателя, из гамака, приглашая полюбоваться этим
призрачным зрелищем, всего через несколько часов вызовет гигантский
сдвиг, который в районе Сан-Андреас-Фолта в Южной Калифорнии обрушит
миллиарды тонн каменных глыб. В адском Лос-Анджелесе едва не
началась паника. Представляю, как всклокоченные горожане, будто
персонажи жестокого мультика, вылупив глаза, вываливаются под
ослепительными огнями на смрадные улицы, спеша излить свою истерику
на слетевшиеся стаи репортеров. Ничего не ведая о мире, скрытом за
лесами и реками, я вернулся к своему гамаку в непонятно приподнятом,
возбужденном настроении - казалось, этот странный миг предвещает
великие события.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПО ПРИЗРАЧНОМУ ПУТИ
В которой мы знакомимся со странным антропологом и его женой,
расстаемся с Соло Дарком и добираемся до места назначения - Ла
Чорреры.
На следующее утро, вскоре после рассвета, наше суденышко
покинуло широкое течение Рио-Путумайо и свернуло на Рио-Кара-Парану,
чтобы проделать последние несколько миль до Сан-Рафаэля, где нам
предстояло высадиться на берег. Кара-Парана больше соответствовала
моим представлениям о тропической реке:
в самом широком месте ее русло не превышало нескольких сотен
футов, берега поросли буйной зеленью, спускающейся к самой воде. Оно
было столь извилистым и прихотливым, что видимость по курсу редко
превышала полмили. К середине утра мы причалили к невысокому откосу,
увенчанному белым флагштоком и несколькими зданиями из рифленого
железа, которые выглядели лишними в этом мире крытых пальмовыми
листьями хижин.
Это и была миссия Сан-Рафаэль. Нас вежливо, хоть и без особого
энтузиазма, встретил падре Мигель, худощавый кастилец с глубоко
посаженными глазами и едва заметным тремором - следствием малярии,
перенесенной несколько лет назад. Он прожил на Амазонке больше
тридцати лет. По его лицу было невозможно прочитать, что он о нас
думает. На своем веку он повидал много проезжих антропологов,
ботаников и искателей приключений, но я почувствовал, что наши
длинные волосы и раскованные манеры его насторожили. Его
настороженность возросла еще больше, когда я спросил о докторе
Гузмане. По тому, как застыло лицо старого священника, сразу стало
ясно, что мой вопрос попал в больное место. Тем не менее он
предложил подвезти нас вверх по реке до места, откуда начиналась
дорога на Сан-Хозе-дель-Энканто.
- Да, доктор Гузман наверняка там. Он всего три недели назад
проезжал здесь, собирается возобновить изучение местных наречий. И
жена тоже с ним. - Взгляд священника стал жестким. - Будьте уверены,
вы застанете его дома.
Дежурная монахиня, ла мадре, как надлежало обращаться в таких
местах к старшей монахине, пригласила нас к столу. Пока мы ели. Ив
более подробно расспросила священника о Ла Чоррере.
- Да, - подтвердил он, - экспедиции с полным грузом потребуется
пять дней, чтобы добраться до места.
Мы предупредили, что нам потребуются носильщики для переноски
снаряжения. Падре Мигель сказал, что в Эль-Энканто мы сможем
рассчитывать на помощь, но сейчас, в разгар охотничьего сезона,
мужчины могут не согласиться бросить охоту ради путешествия в Ла
Чорреру. Поскольку на последнем этапе пути в Ла Чорреру мы решили не
обременять себя излишком снаряжения, то после обеда еще раз
перебрали свои пожитки. Пришлось скрипя сердце расстаться со многими
книгами: наша подборка материалов по растениям и психоактивным
веществам уменьшилась до самых необходимых статей; лишние камеры и
снаряжение для ловли насекомых были отданы на хранение - все это мы
сложили в сундук, чтобы оставить в доме священника до нашего
возвращения. Лхаса, щенок Ив, в конце концов осталась с ла мадре -
монахиня так восхищалась малышкой, что мы подумали: грех упустить
такую удачную возможность.
Завершив труды, мы погрузили значительно полегчавшее снаряжение
в мощный катер священника - несказанная роскошь в мире, где обычным
средством передвижения служит весельное каноэ. Через несколько минут
мы уже вспарывали бурую гладь реки, распространяя вокруг
расходящуюся волну оглушительного грохота;
Здесь священник выглядел более человечно и непринужденно, ветер
яростно трепал его коричневую сутану, длинная борода подрагивала в
сверкании брызг и солнечных лучей. Сорок минут стремительной езды -
и мы покрыли расстояние, которое на каноэ преодолевали бы целый
день. Внезапно священник повернул катер под прямым УГЛОМ к течению,
целясь прямо на длинную белую песчаную косу. Мотор заглох, как нам
показалось, в самый последний миг, и в Оглушительной тишине мы легко
скользнули на песчаную отмель. Это место выглядело не менее
пустынным, чем любое другое, которое мы миновали во время этой
бешеной гонки, но священник выбрался на берег и показал нам широкую
дорогу, полузаросшую лианами. Пока мы сваливали свои пожитки в кучу
на прибрежном песке, падре Мигель объяснил, что до деревни всего
полмили.
- Я уверен, что вас там хорошо примут, - прокричал он с реки,
разворачивая свой катерок. И вскоре исчез из виду. Он уже давно
скрылся за излучиной реки, и звук его мотора затих, а лоснящаяся
вода все еще колыхалась и хлюпала о берег - последний отзвук редкого
вторжения.
Тишина. Потом, как будто кто-то отдернул занавес, на нас
обрушилась волна резкого стрекотания насекомых. И снова тишина.
Вокруг только джунгли, река, небо - и больше ничего. Мы остались
одни, с нами больше не было опытного старожила - мы осознали все это
в тот миг на песчаной косе, на берегу тропической реки, как две
капли воды похожей на сотни других таких же рек.
Ощущение остановившегося времени не могло продолжаться долго.
Нужно было найти деревню и сделать все возможное, чтобы переправить
с реки свои вещи. Хорошо бы управиться до темноты, потом будет
время, чтобы поразмыслить о ситуации. Караулить груду снаряжения не
захотел никто, поэтому мы оттащили его от берега и спрятали в
кустах, после чего зашагали по дороге. Ванесса несла свой ящик с
камерами, я - раздвижной фибергласовый сачок для бабочек.
Дорога была широкая и вполне проходимая - очевидно, за ней
следили. По мере того как мы удалялись от берега, растительность
становилась все менее буйной, и вскоре с обеих сторон потянулись
заросли низкого кустарника. Почва была красная, состоящая из
латеритной глины; на солнце она высохла и растрескалась, образуя
кубические выступы с острыми гранями. Через полчаса пути мы одолели
длинный пологий подъем, и нам открылся вид на группу хижин на песке
под россыпью пальм. Наше внимание сразу же привлек один необычный
дом, стоящий в середине деревни: он не принадлежал к обычной
разновидности крытых пальмовым листом свайных построек. Пока мы
обозревали окрестности, нас заметили:
люди внизу стали, бегать взад-вперед и что-то кричать. Первого
из тех, кто подбежал к нам, мы спросили про доктора Гузмана.
Окруженные хихикающими и перешептывающимися людьми, мы подошли к
странному дому. Он был сооружен из пальмовых листьев, ловко
переплетенных меж длинных, изогнутых арками шестов. Окон в нем не
было, и он стоял прямо на земле, напоминая буханку черного хлеба. Мы
все признали в нем маллоку - разновидность постройки, традиционную
для индейцев племени витото.
Внутри, в гамаке, подвешенном меж двух закопченных стоек, лежал
доктор Альфредо Гузман. Лицо его неестественно исхудало, темные
глаза глубоко запали, руки были нервные, костлявые. Не вставая, он
жестом предложил нам сесть. Только опустившись на землю, я разглядел
за гамаком затененную часть маллоки, где сидела полная белая женщина
в брюках цвета хаки, перебирая бобы в отполированном камнями
витотском горшке. После того как все мы расселись, она подняла
взгляд. У нее были голубые глаза и ровные зубы.
Гузман заговорил, не обращаясь, как нам показалось, ни к кому
конкретно:
- Жена разделяет мои профессиональные интересы.
- Какая удача, - откликнулась Ванесса. - Это значительно
облегчает жизнь,
- Да. - За этим вялым ответом последовала обескураживающая
пауза.
Я решил перейти прямо к делу.
-- Доктор, просим извинить нас за то, что мы нарушили ваше
уединение и вторглись в местную социальную среду. Нам вполне понятно
ваше желание работать спокойно и без помех. Но нам необходимо
попасть в Ла Чорреру, и мы надеемся, что вы поможете нам нанять
здесь носильщиков, которые будут нас сопровождать. К тому же мы
прибыли сюда с особой целью. Я имею в виду вироловые галлюциногены,
о которых вы сообщили Шульцу.
Разумеется, я передаю свои слова в сжатом виде: наша беседа
заняла больше времени и шла не столь гладко. Мы поговорили,
наверное, минут двадцать. К концу разговора мы выяснили, что доктор
Гузман поможет нам подыскать носильщиков и отправиться В путь, но на
это уйдет несколько дней. Еще мы узнали, что Гузман - ярый
структуралист, марксист и шовинист, поборник прав мужской части
населения, что его интерес к витото граничит с манией, а коллеги в
Боготе считают его помешанным. Он не пообещал нам, что мы непременно
найдем у-ку-хе, и сказал, что оно - тайна постепенно вымирающего
племени. После того как беседа закончилась, наша маленькая группа
вместе с десятком селян вернулась к реке, и мы перенесли снаряжение
в ветхую заброшенную хижину на краю деревни.
Когда мы разбивали лагерь, к нам подошла Анна-Лиза Гузман,
принесла несколько чашек дымящегося кофе и осталась поболтать. В
отличие от ее мужа, наше присутствие, похоже, скорее радовало
женщину, нежели настораживало. Она училась в Лондонской
экономической школе, изучала антропологию, а материал для дипломной
работы собирала в Колумбии, где и встретила пылкого пожилого
коллегу. Теперь, она разрывалась между полным свар и интриг мирком
университета Боготы и деревушкой Сан-Хозе-дель-Энканто. Ее очень
тревожила пагубная склонность мужа жевать коку.
Как и большинство мужчин племени витото, Гузман не мог жить без
коки, и от постоянного ее употребления у него развилась настоящая
паранойя. По утрам его подбородок всегда украшали пятна коки.
Поскольку к женщинам в племени относились крайне сурово, Альфредо
сказал Анне-Лизе, что для того, чтобы вписаться в местное общество,
ей придется усвоить образ жизни здешних женщин. Это подразумевало,
что она должна толочь камнями корни коки, а также приготовлять коку,
жевать которую женщинам не разрешалось. Мужчины тем временем
полеживают в гамаках и слушают транзисторные приемники. Женщины
вместе с собаками и детьми живут/год домами, мужчины же - в домах. В
пять часов пополудни женщин с детьми и собаками отсылают спать.
Мужчины удаляются в длинный дом, где предаются беседам и жеванию
коки до половины пятого утра. В качестве самой изысканной
разновидности юмора у них ценится пуканье. Существует десять тысяч
способов пукать, и все вызывают буйное веселье.
Мы жили с этими людьми бок о бок и оставались в столь неуютном
окружении до утра восемнадцатого февраля. Такой срок - почти целая
неделя - потребовался для того, чтобы уговорить двух юношей бросить
охоту и помочь нам перенести пожитки до Ла Чорреры.
Мы были рады перерыву в нашем путешествии, поскольку плавание
на "Фабиолите" нас изрядно измотало. Каждый день я проводил часть
времени за ловлей насекомых, а иногда писал или размышлял, лежа в
гамаке. Доктора Гузмана за эту неделю мы видели очень редко. Он
относился к нам с такой же скрытой опаской, как и другие мужчины -
предводители общины. Правда, не все были одинаково робки: всегда
находилось несколько витото разного возраста, которые пристально
наблюдали за тем из нас, кто в данный момент был наиболее занят
делом. Одним из самых странных поступков доктора Гузмана была его
просьба, чтобы на любой вопрос, касающийся отношений в нашей группе,
мы отвечали, что все мы братья и сестры. Такое утверждение вызывало
у людей изумление, естественное для любого разумного существа.
Поэтому я полагаю, что мы чрезвычайно заинтересовали селян;
ведь единственный авторитет, у которого они черпали все
сведения об окружающем мире, уверял их, что столь разношерстная
группа, как мы, состояла исключительно из родных братьев и сестер. И
эта была лишь одна из странностей добрейшего доктора.
Однажды знойным днем, в одиночестве охотясь в лесу за
насекомыми, я вышел из-за большого дерева и наткнулся на удивленного
Гузмана - он совершенно неподвижно застыл над ручьем с острогой в
руке. Мы возвращались в деревню вместе, и по дороге он изложил мне
свои взгляды на жизнь:
- Вас везде подстерегают опасности. Никогда не плавайте в реке
в одиночку. Под водой скрываются огромные твари. Здесь водятся
анаконды. Лес кишит змеями. Не забывайте об этом, когда отправитесь
в Ла Чорреру. Лес не прощает ошибок.
Я провел месяцы в джунглях Индонезии и каждый день ловил
насекомых в лесах Амазонки, с тех самых пор, как началось наше
путешествие в Сан-Хозе-дель-Энканто. У меня были свои представления
о лесных опасностях, но они меркли в сравнении с рассказами
безудержно жестикулирующего доктора, который брел рядом со мной. Нам
явно не повезло, что мы угодили в столь странную ситуацию. Гузман
держал жену в ежовых рукавицах. Он жил в кошмарном мире видений,
преследовавших его из-за пристрастия к коке. У жены его не было
случая перемолвиться словом с людьми, говорящими по-английски, с
того времени, как она поселилась в джунглях. Естественно, ее
интересовало, что творится в мире. Жевать коку ей не разрешалось, а
Гузман своим поведением все больше походил на мужчин племени витото.
То и дело происходили разные случайности, которые держали нас в
постоянном напряжении. Близ деревни убили бушмейстера, самую
ядовитую из гадюк, после чего принесли и стали демонстрировать всем.
Случайности? Скорее, дурные предзнаменования или зловещие события.
Как-то утром огромный тарантул, самый большой из тех, каких мне
приходилось видеть, совершил рейд по деревне - так, во всяком
случае, могло показаться со стороны, поскольку его внезапно
обнаружили почти в самом ее центре. А может быть, кто-то нарочно
выпустил его?
Ночью, за два дня до отправления, около нашей хижины загорелось
дерево. Во всем этом угадывалась недвусмысленная враждебность, и мы
ускорили подготовку к отправлению. Но без носильщиков было не
обойтись, а нанять их мы могли только после того, как мужчины
вернутся с охоты.
От Гузмана почти ничего нельзя было добиться. По поводу у-ку-хе
он сказал: "Это просто смехотворно, мой друг. Вам его не достать.
Эти люди даже не понимают испанского. Они говорят только на витото.
Пятьдесят лет назад здесь истребили сорок тысяч их соплеменников. У
них нет причин относиться к вам дружелюбно, а снадобье они держат в
строжайшем секрете. Что вообще вы здесь делаете? Мой вам совет,
убирайтесь из джунглей подобру-поздорову, пока это еще возможно".
Но он был и по-своему полезным источником информации: мы
узнали, что у-ку-хе всегда готовят с добавками золы других деревьев,
которую смешивают с ДМТ-содержащей смолой. Мы чувствовали, что
именно эти дополнительные ингредиенты и есть ключ к его оральной
активности, поскольку обычно ДМТ нейтрализуется ферментами в толстой
кишке. Деннис был полон решимости предпринять подробную ботаническую
идентификацию "таинственных активизаторов". В идеале мы надеялись
первыми составить хорошую коллекцию этих растений. Это будет нашим
скромным вкладом в этноботанику Амазонки.
Наконец восемнадцатого мы тронулись в путь - вшестером, в
сопровождении двух юношей витото. Староста деревни вышел, чтобы
пожелать нам счастливого пути. Даже доктор Гузман улыбался,
несомненно довольный тем, что жизнь в деревушке снова войдет в свою
колею после того, как ему целую неделю приходилось играть роль
хозяина, принимающего делегацию всемирного электронного племени.
Пожалуй, никто так не радовался прощанию с деревушкой, как я.
Шагая по широкой тропе, или троче, я чувствовал, как мое настроение
поднимается. Наконец-то все надоевшие препятствия остались позади!
Только Соло продолжал еще докучать мне своим присутствием. И я
решил: будь что будет, но этот нарыв придется вскрыть. Слишком уж
странными становились отношения в нашей группе. Соло был в своем
репертуаре. Он настоял, что он отправится 'по троче первым. Уйдет
далеко вперед, потом заострит колья и воткнет их в землю по особой
схеме - это будут фетиши.
Во время спуска по реке, до прибытия в Эль-Энканто, мы
постоянно курили траву. Соло в это время просто часами сидел, глядя
в одну точку. В конце концов я заподозрил, что он решил меня
прикончить и что у него не все дома. Так вот, оказывается, какая
странная мне выпала участь: погибнуть от руки психа, чьего-то
старого дружка, которому каким-то чудом удалось пробраться в нашу
экспедицию!
Я стал размышлять над иронией судьбы. Мне припомнилось, что
знатока грибов Гордона Уоссона и его жену во время их второго
путешествия в грибную деревню Уатла де Хименес, что лежит на
отдаленном нагорье в Мексике, сопровождал тайный агент ЦРУ. Вся
история психоделиков могла бы сложиться иначе, обнаружь Уоссон это
грязное притязание вовремя. Тогда бы абсурдная идея ЦРУ навсегда
оставить псилоцибин так называемой "отечественной прерогативой"
никогда не смогла бы возникнуть. Только благодаря своевременной
публикации молекулярной структуры псилоцибина - то была заслуга
швейцарского фармаколога и изобретателя ЛСД Альберта Хофмана -
удалось разрушить эту мрачную и грандиозную фантазию. И вообще я
размышлял о критических моментах. Мне пришло на память замечание
Джона Уэйна о том, что "мужчина должен вести себя по-мужски".
Как только эта мысль пришла мне в голову, я решил
воспользоваться моментом и, остановившись на тропе, громогласно
заявил, что Соло самый отъявленный в мире болван. Иными словами,
взял быка за рога. Какое-то мгновение казалось, что сейчас мы уложим
друг друга на месте. Ванесса принялась визжать и бросаться между
нами. Носильщики-витото застыли на месте, разинув рты. Инцидент
закончился вничью, но к концу дня Соло решил повернуть назад. Денег
у него не было, к тому же он страдал от невыносимой боли - у него
раздулся флюс. Словом, у него не было никаких причин, чтобы
оставаться с нами. Тяготы одиночества и плохое питание могут довести
до крайности даже здорового человека, и я пришел к твердому
убеждению, что он выбит из колеи и способен на все. Чтобы унять
зубную боль, он жевал коку, но это не помогало. Ему была необходима
медицинская помощь. Вечером Соло пришел ко мне и объяснил, что у
него не хватит денег, чтобы подняться вверх по реке. Он предложил
мне килограмм своей травы, и я сразу же воспользовался этим случаем,
чтобы заплатить ему сотню долларов. Когда на следующее утро мы
снимались с места, он уже ушел.
Нас окружали джунгли, впереди ожидала Тайна. После ухода Соло я
многозначительно помалкивал, поигрывал сачком для бабочек и ощущал
себя сродни Ван Вину, сладострастному герою сюрреалистического
романа Набокова ^Ада". В конце концов, разве часто выпадает нам
удовлетворение от победы над соперником? Особенно над соперником,
который заявляет, будто искренне верит, что он Иисус Христос или
Гитлер?
Мы держали путь в Ла Чорреру под увитым лианами пологом буйного
амазонского леса; вокруг было дивно, как в раю. Мы то и дело
вспугивали радужно-голубых morphos - бабочек размером с блюдце,
которые лениво отдыхали на свисающих над тропой широких листьях.
Внезапно они взмывали в воздух, демонстрируя изумительные переливы
великолепнейших бледно-сапфировых оттенков, и быстро исчезали в
тенистых зарослях. Мы быстро шагали вперед, и мне снова пришел на
память Набоков с его показавшимися тогда пророческими строками,
написанными в "Бледном огне" его героем, вымышленным американским
поэтом Джоном Шейдом:
...и этот редкий дар,
Природы - "радужка", когда над гранью гор В пустыне неба нам
утешит взор Сквозного облачка опаловый овал, - Зерцало радуги,
построенной средь скал Долины дальней сыгранным дождем. В какой
изящной клетке мы живем!
Вечером мы сделали привал под навесом из пальмовых листьев, где
был знак, судя по которому, мы одолели за день двадцать пять
километров. Мы плотно поужинали консервированным сыром и куриным
супом с овощами из пакетов, а утром, как только рассеялся туман,
окутавший землю на рассвете, снова вышли на тропу. В этот день нам
пришлось здорово попотеть - мы переносили самую тяжелую поклажу,
используя метод, который после двух часов работы давал каждому час
передышки. Нелегкое это было дело, скажу я вам. Мне кажется, мы уже
начинали ощущать воздействие "феномена" - отголосок наших будущих
легкомысленных экспериментов с законами физики, до которых
оставалось несколько дней. Трудно сказать наверняка. Мы перестали
есть. Женщины заявили, что удобства ради нужно отказаться от
завтрака и ужина. Они так решили, поскольку готовка лежала на них, а
для того чтобы развести костер в сыром амазонском лесу, приходилось
изрядно потрудиться.
Утром мы поднимались в половине пятого, пили кофе и к половине
четвертого по полудни проходили километров двадцать пять.
Припаршивая работенка! Тропа шла то вверх, то вниз, то вверх, то
вниз. Мы выходили к реке и обнаруживали, что моста нет, -
приходилось соображать, как переправиться. Нужно было постоянно
следить, чтобы носильщики что-нибудь не стащили или вообще не
бросили нас на произвол судьбы. Несмотря на изнурительный труд, мы
остро ощущали присутствие поистине бескрайнего, полного жизни леса,
сквозь который пробирались. На второй день мы с утра до вечера
тащились вперед, хотя силы наши убывали. Наконец мы добрались до
укрытия, похожего на то, которым воспользовались прошлой ночью. Оно
стояло на вершине высокого холма, чуть пониже примитивного моста,
перекинутого через речку. После наступления темноты, собравшись
вокруг костра, мы долго курили и разговаривали в ночи, предчувствуя
близкие приключения, которые мы уже ощущали, но еще не могли себе
представить. Носильщики-витото разложили завернутую в листья снедь и
ели отдельно от нас, держась с нами дружелюбно, но отчужденно.
На четвертый день после полудня носильщики заметно оживились,
предвкушая скорое прибытие в Ла Чорреру. Во время одного из привалов
Ванесса указала на радугу - она висела прямо над тропой, по которой
мы шли. Мы обменялись приличествующими событию шутками, навьючили на
себя поклажу и поспешили дальше. Через несколько минут мы уже шагали
сквозь подлесок и скоро очутились на краю обширной поляны,
представлявшей собой неровный выгон. За ним виднелись постройки
миссии. Когда мы вступили на поляну, навстречу нам вышел индеец. Мы,
запинаясь, объяснились с ним по-испански, после чего он быстро
переговорил с нашими носильщиками на витото и повел нас в том
направлении, откуда пришел.
Мы пересекли пространство, огороженное каймой леса, потом
полузакрытый внутренний двор - возможно, это была танцплощадка. На
стенах темперой были нарисованы забавные эльфы с острыми ушами.
Наконец нас подвели к заднему крыльцу более солидного деревянного
здания - очевидно, это был дом священника. Из двери появился
здоровенный бородатый мужчина в домашней одежде, грубоватый на вид.
Его в совершенстве смог бы сыграть Питер Устинов. Несмотря на
угадывающийся веселый нрав, он явно не был в восторге от нашего
появления. Интересно, почему здешние обитатели все такие нелюдимые?
Может быть, они не любят антропологов? Но мы-то в основном были
ботаниками. Что было делать? Нас приняли вежливо и даже радушно.
Воздержавшись от дальнейших расспросов, мы развесили гамаки в
пустовавшем доме для гостей, куда нас проводили. Все ощущали
облегчение: наконец-то мы добрались до цели.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СТОЯНКА У ПОРОГА
В которой мы знакомимся с грибами и шаманами Ла Чорреры.
Большая часть бассейна Амазонки образована аллювиальными
отложениями с Анд. В Ла Чоррере все по-другому. Река
Рио-Игара-Парана сужается и забирается в расселину. Течение ее
становится стремительным, потом спадает с гребня - порога, -
создавая не то чтобы водопад, а узкий желоб (чорро в переводе
означает "стремнина"), зажатый в ущелье поток, который, разливаясь,
образует значительных размеров озеро.
Ла Чоррера - райское местечко. Вы настойчиво стремитесь к цели,
и вот она перед вами. Здесь нет ни жалящих, ни кровососущих
насекомых. Вечерами туман клубится над обширным пастбищем, создавая
чарующий пасторальный пейзаж. Есть миссия, пенящееся озеро внизу,
кольцо джунглей и, к моему удивлению, крупный рогатый скот белой
масти.
На следующий день после нашего прибытия я стоял на краю выгона,
расчищенного испанскими священниками - они возглавляют миссию Ла
Чорреры со времени ее основания в 1920 году, - и вертел в руках
превосходные экземпляры грибов того же вида, который отведал во
Флоренсии. А передо мной, на выгоне, росли десятки таких же
красавцев. Рассмотрев несколько из них, мы с братом пришли к выводу,
что это та же самая Stropharia cubensis, которую мы находили раньше,
один из самых крупных и выносливых из содержащих псилоцибин грибов
и, несомненно, самый широко распространенный.
И что дальше? У нас не было данных по правильной дозировке
псилоцибина, а каталог наш включал цветущие растения, но не грибы.
Общими усилиями мы вроде бы припомнили, что в оаха-канских грибных
ритуалах, о которых писал в "Лайфе" Гордон Уоссон, грибы всегда
употреблялись парами, причем зараз съедалось несколько пар. Мы
решили, что в тот вечер каждый из нас съест по шесть грибов. В
отрывке из моего дневника за следующий день без обиняков говорится:
23 февраля 1971 года
Неужели мы действительно стоим лагерем на краю иного
измерения? Вчера Дейв обнаружил Stropharia cubensis на влажном
пастбище позади дома, где мы развесили свои гамаки. За полчаса
мы с ним собрали тридцать восхитительных экземпляров" насыщенных
псилоцибином. Каждый из нас съел по шесть грибов, после чего мы
провели всю прошлую ночь на волнах безгранично яркого и живого и
в то же время легкого и изменчивого кайфа, Где-то между странным
светом на выгоне и обсуждением нашего проекта у меня создалось
впечатление, что, проникнув таким образом в местную
психоделическую флору, мы сделали гигантский шаг к более
глубокому пониманию. Многогранными щедрый, сложный, как
мескалин, и сильный, как ЛСД, гриб этот, если использовать
слова, сказанные о пейоте, 'учит нас правильно жить. Насколько
мне известно, этот конкретный вид гриба не употребляется ни
одним туземным племенем, таким образом, он представляет собой
нейтральную территорию в триптаминовом измерении, которое мы
исследуем. Прибегнув к помощи невостребованного растительного
учителя, можно получить доступ в мир эльфов-алхимиков. Ощущения,
которые дает Stropharia cubensis, бывают тонкими, но могут
подняться до высот и размаха сильнейших психоделических
переживаний. Однако они чрезвычайно переменчивы, и уловить их
очень трудно. Обменявшись сбивчивыми описаниями своих видений,
мы с Деннисом отметили сходство их содержания, наводящее на
мысль о феномене телепатии или об одновременном восприятии
одного и того же невидимого пейзажа. Заключительный этап
эксперимента сопровождался жестокой головной болью, но она
быстро прошла, а телесного напряжения и усталости, которые часто
присутствуют при употреблении неэкстрагированных растительных
снадобий, таких, как пейот или дурман, и вовсе не было.
Этот гриб - дверь в иные измерения, которую робкие феи
оставили приоткрытой для любого, кто сумеет найти ключ и-
пожелает воспользоваться его силой - силой видения, -o для того
чтобы исследовать этот своеобразный психоактивный комплекс,
подаренный нам природой.
Мы приближаемся к сложнейшему событию,
с которым может встретиться планетная экология.
Это возникновение жизни
из темного кокона материи.
Таковы были мои впечатления после первого же погружения в мир
видений, где царит наш гриб.
Необходимо объяснить, что имеется в виду под "странным светом
на выгоне", поскольку не исключено, что он имеет некоторое отношение
к последующим событиям. Через час после того, как мы съели грибы и
благополучно перенеслись на чарующую равнину мысленных образов,
красочных и летучих, кто-то из нас завел разговор.
То ли это был Дейв, то ли мой брат Деннис. Пожалуй, все-таки
Деннис. Он сказал, что теперь мы все находимся в гостях у Тайны,
поэтому, вместо того чтобы торчать в хижине, лучше выйти в ночь,
окунуться в теплый туман, окутывающий выгон. Причем идти должны не
все, а делегация. Кто именно? Деннис назвал Дейва и меня, сказав,
что Дейв наименьший скептик, а я - наибольший. Ванесса отвергла мою
кандидатуру на место "самого большого скептика" и предложила Денниса
и Дейва. Я с энтузиазмом поддержал ее предложение; мне вовсе не
улыбалось тащиться на темный росистый выгон, к тому же, будучи
скептиком, я не особо верил в трансцендентную способность этой
затеи.
Итак, они ушли, громогласно восхваляя всеобъемлющую силу
клубящегося над землей тумана, а потом, после театрально короткой
паузы, прокричали как бы из-за сцены, что видят вблизи над пастбищем
парящий рассеянный свет. Было предпринято расследование. Крики
продолжались, но уже тише. Свет оставался - все такой же рассеянный.
Я решил, что настало время вмешаться более трезвым головам, и
двинулся во влажную ночную темень. Осторожно перебрался через
изгородь из колючей проволоки, огораживавшую выгон; она была мокрой
на ощупь, но теплой - такие вот парные ночи стояли на Амазонке.
Присоединившись к Дейву и Деннису, я обнаружил, что ситуация гораздо
ближе к тому, что они описывали, чем я ожидал. Впереди, в нескольких
ярдах от нас, действительно виднелся тусклый свет. Казалось, он
отступает, если пробуешь к нему подойти.
Серией коротких бросков мы прошли по направлению к свету метров
тридцать. Окутанные густым клубящимся туманом, мы ощущали себя
оторванными от наших оставшихся в доме товарищей.
- Можно пойти на свет, только лучше не забираться слишком
далеко, а то заблудимся: ведь мы совсем не знаем здешних мест, -
уговаривал вернуться Дейв, но мы шли все дальше и дальше. Иногда
казалось, что свет висит над землей на высоте футов в двадцать, но
как только мы начинали подходить, он удалялся то взмывая вверх, то
снова опускаясь. Мы бросались вперед, стараясь его настигнуть, но он
каждый раз нас опережал. Мы преследовали этот летучий убегающий свет
минут десять, после чего решили остановиться. Когда мы повернули
назад, мне показалось, что я увидел мигание рассеянного света -
будто кто-то плясал перед костром.
Я мгновенно выбросил из головы мысли об НЛО и вспомнил ряд
зловещих случайностей, предшествовавших нашему прощанию с доктором
Гузманом и его свитой в Сан-Хозе-дель-Энканто. Уж не шаман ли это
пляшет вокруг костра? Имеет ли это какое-то отношение к нам? Ночной
инцидент так навсегда и остался загадкой, но сама его странность
предвещала то, что ожидало нас впереди.
Строки из моего дневника говорят сами за себя. Я как бы между
прочим написал о "доступе в мир эльфов-алхимиков". Я назвал гриб
дверью в иные измерения и связал его с преображением жизни на
планете. В этом обнаруживается более юная, более наивная, более
поэтическая душа - душа более интуитивная, запросто объявляющая
дикую несусветицу Гностической Истиной, почерпнутой из
галлюциногенных переживаний.
И тем не менее за двадцать лет эти мои идеи мало изменились.
Тогда же я жаждал подтверждения и получил его. Я изменился - и
скорее всего жаждал измениться. Для меня это было правдой тогда и
остается правдой до сих пор: с появления гриба все превратилось в
постоянное преображение. Теперь, по прошествии времени, после двух
десятилетий размышлений на эту тему, я по-прежнему могу увидеть в
тех самых ранних переживаниях многие мотивы, которые устояли перед
натиском лет и так и остались тайной. В тот вечер мы с Деннисом в
какой-то момент оба сумели увидеть и описать одинаковые внутренние
видения. В последующие годы при использовании псилоцибина это
повторялось неоднократно. И чувство изумления остается таким же
свежим.
Те ранние эксперименты с грибами в Ла Чоррере окутывал ореол
одушевленности и загадочности; не раз возникала мысль, что гриб -
нечто большее, чем растительный галлюциноген или даже классический
спутник шамана. Меня осенила догадка: а что, если на самом деле гриб
этот - разумное существо, причем не земное, а посланец иной
цивилизации? Во время транса оно способно обнаруживать себя,
проявляясь в обращенном внутрь сознании того, кто его воспринимает.
В дни, последовавшие за нашими первыми опытами с грибами" моя
жизнь и жизнь моего брата претерпели колоссальное и странное
преображение. До тех пор, пока Жак Валле не опубликовал в 1975 году
свой ^Невидимый колледж", где отметил, что элемент абсурдности
всегда является частью ситуации, в которой происходит контакт с
неведомым, мне не хватало смелости вернуться к тому, что случилось с
нами в Ла Чоррере, и попытаться подвести его под какую-то известную
модель. Я годами рассказывал отрывки из нашей истории, никогда не
раскрывая перед слушателями всю невероятную цепь событий, поскольку
прекрасно сознавал, что могут предположить о нашем психическом
состоянии в то время.
Любой рассказ о контакте с неведомым сам по себе достаточно
невероятен, к тому же главным действующим лицом нашей истории
являются галлюциногенные грибы, с которыми мы экспериментировали.
Одно то, что мы занимались такими растениями, поставило бы под
сомнение любые упоминания о контакте с иными мирами у всех, кто не
относится с пониманием к употреблению галлюциногенов. Каждый объявил
бы наш "случай с НЛО" наркотическим бредом. Но это не единственная
сложность, когда начинаешь рассказывать нашу историю. События в Ла
Чоррере вызвали острые противоречия среди их участников и
последовавшие за ними горькие переживания. Было высказано несколько
мнений о том, что произошло, каждое из которых базировалось на
фактах, которые оппоненты не знали или объявляли несостоятельными.
То, что некоторые из нас восприняли как прорыв в запредельное,
другие объявляли игрой буйной фантазии.
Мы были плохо подготовлены к событиям, которые на нас
обрушились. Ведь начали мы как наивные наблюдатели чего-то, а чего
-мы толком и сами не знали; поскольку же наша связь с этим феноменом
продолжалась много дней, мы смогли обнаружить некоторые его аспекты.
Я рад, что описанный здесь метод может оказаться эффективным для
возбуждения того, что я здесь называю переживанием контакта с иными
мирами (но он может быть и опасен, так что, друзья, не пытайтесь
следовать нашему примеру).
Первый галлюциногенный "полет" со строфарией в Ла Чоррере
произошел двадцать второго февраля 1971 года, немногим больше, чем
через двадцать четыре часа после нашего прибытия туда и
предшествовавшего этому четырехдневного перехода через джунгли из
Сан-Хозе-дель-Энканто, что на Рио-Кара-Паране. Запись в моем
дневнике на следующий день недвусмысленно свидетельствует о том, что
я был просто заворожен. Это было последнее, что я сумел заставить
себя записать. Дальше идут несколько недель молчания. Весь день я
купался в блаженстве. Я знал одно: гриб оказался лучшим
галлюциногеном из тех, что мне доводилось пробовать; он создавал
неведомое дотоле ощущение радости жизни. Казалось, он открывает
двери в те края, которые я из-за своей склонности к анализу и
реализму считал для себя навеки недоступными.
До этого я никогда не пробовал псилоцибин и был поражен его
контрастом с ЛСД, которая по сравнению с ним казалась жестко
психоаналитической и личностной. В отличие от ЛСД, грибы так и
излучали веселую эльфовскую энергию; тем более заманчивым казалось
погружение в их полный видений транс. Я ни сном ни духом не ощущал
величия сил, собиравшихся вокруг нашей маленькой экспедиции. На уме
у меня было одно: до чего же здорово, что эти грибы оказались здесь!
Даже если мы не найдем ни у-ку-хе, ни аяхуаску, грибы всегда у нас
под рукой, к тому же они удивительно интересны.
Мы планировали провести здесь месяца три, постепенно изучая
растительную и социальную среду витото, которые, как это было
заведено, жили в деревне на расстоянии километров четырнадцати по
дороге, ведущей от миссии Ла Чоррера на Рио-Игара-Паране. Мы знали:
у-ку-хе - это табу, и потому не спешили. Первый день после
эксперимента с грибами мы посвятили проверке снаряжения, перенесшего
тяготы перехода по тропе, и отдыху в касите, куда нас любезно
проводил дежурный капуцин отец Хозе Мария. Днем мы собрали следующую
партию грибов и высушили у очага.
Вечером мы решили снова отведать грибов. Я растер их в порошок,
который все мы вдохнули. Запах был восхитительный, похожий на
шоколад, и мы решили, что это удачная мысль. Я был наверху
блаженства, мне все нравилось, особенно изумительным было место, где
мы оказались.
Но сегодня все сложилось по-другому. Мы еще не отошли от
вчерашнего кайфа, и, пока все сидели, ожидая, когда нас заберет,
Ванесса с Деннисом постоянно пререкались. Очевидно, она его достала,
и он сказал: "Знаешь, ты просто ведьма, и я сейчас скажу тебе
почему". И он разразился длинным монологом, в котором излил все, что
накопилось у него на душе.
Следующий день мы отдыхали, ловили насекомых, собирали
растения, занимались стиркой и болтали со священником и жившим в
миссии монахом - оба они принадлежали к аскетическому ордену
францисканцев, который вел здесь миссионерскую деятельность. Через
них мы пустили слух, что нас интересуют люди, знающие толк в
лекарственных растениях.
В тот же день в каситу зашел молодой витото по имени Базилио и,
услышав от священника о наших интересах, предложил сводить нас к
своему отцу, шаману, пользующемуся авторитетом в округе. Базилио
сделал вывод, что нас интересует аяхуаска, самый известный в этих
краях галлюциноген, расспрашивать о котором никому не возбранялось.
У-ку-хе был гораздо более засекреченной темой. За месяц или два
до нашего появления в Ла Чоррере произошло убийство - даже несколько
убийств, -и Гузман утверждал, что все они имели отношение к у-ку-хе.
Предполагали, что какой-то шаман убил одного из двух
братьев-шаманов, разрисовав верхнюю перекладину лестницы
ДМТ-содержащей смолой" Когда жертва ухватилась за перекладину, смола
впиталась в пальцы, у несчастного закружилась голова, он упал и
сломал себе шею. Шаман, у которого убили брата, нанес ответный удар,
подстроив несчастный случай. Жена, дочь и внук предполагаемого
убийцы плыли на каноэ по реке повыше чорро. По непонятной причине
они не смогли пристать берегу, и их перебросило через порог. Все
сочли, что они стали жертвой колдовства. Спастись удалось только
жене. Так что сейчас было явно не время соваться с расспросами об
у-ку-хе.
Базилио утверждал, что аяхуаска находится в маллоке, то есть в
доме его отца, на расстоянии дневного перехода вверх по реке. Каноэ
у него было маленькое, так что поехать с ним могли только двое из
нас. Посоветовавшись, мы решили, что ехать нужно нам с Ив. Мы сразу
же отправились к реке, я захватил с собой коробочку из-под пленки, в
которой был грибной порошок.
День выдался тихий, небо было безоблачное. Казалось, все вокруг
напоено безмятежностью и бездонным покоем, будто вся земля дышит
тихой радостью. Сохранись это ощущение на том же уровне, оно так и
осталось бы лишь приятным воспоминанием. Теперь же, в свете более
поздних событий, я оглядываюсь на тот день все углубляющегося
удовлетворения и почти идиллического покоя, как на первое дуновение
ветра, который вскоре унес меня в мир невообразимо мощных
переживаний.
К вечеру мы добрались до деревушки, где жил Базилио. Наш новый
знакомый, витото, в отличие от обитателей Сан-Хозе-дель-Энканто,
оказался очень дружелюбным. Нам показали спутанные заросли посадок
аяхуаски и подарили черенки и пучок побегов, чтобы мы сами смогли
приготовить отвар. Базилио рассказал нам о своем единственном опыте
с аяхуаской: несколько лет назад, промучившись несколько дней от
непонятной лихорадки, он принимал ее вместе с отцом. Он сказал, что
аяхуаску настаивают в холодной воде - редкий способ для этой
местности, где обычно применяются отвары. После того как
измельченную аяхуаску вымачивают в течение суток, сырая вода
приобретает галлюциногенные свойства. В своих видениях Базилио
пришлось преодолеть множество "изгородей". Он испытал чувство
полета. Его отец видел, что "плохой воздух", вызвавший болезнь сына,
исходил из миссии, в которой, по его мнению, была сосредоточена
дурная сила. После этого случая Базилио поправился и стал реже
бывать в миссии - так он сам сказал. Все это было весьма интересно -
наш первый выход в "полевые условия" удался на славу, к тому же
услышанное вполне совпадало с нашими сведениями об аяхуаске и
распространенными в этих краях поверьями.
Той ночью мы развесили гамаки в маленькой хижине близ главной
маллоки. Мне снились изгороди и выгон возле нашей миссии. На
следующий день рано поутру Базилио повез нас обратно. Добытые нами
экземпляры Banisteriopsis caapi сами по себе были достаточной
причиной для гордости, однако я снова ощущал душевный подъем,
глубины которого оставались неизведанными.
"Странно", - пробормотал я себе под нос, когда вдали показалась
миссия, выходящая на озерную гладь, и возвышающаяся над причалом.
шеренга финиковых пальм.
"Очень странно".
ГЛАВА ПЯТАЯ. СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ИНЫМ
В которой мы перебираемся в другой дом, а Деннис испытывает странное
переживание, которое разделяет нашу группу.
Вернувшись к своим друзьям, мы узнали, что учителя,
профессорес, которые должны были приехать, чтобы преподавать в
миссионерской школе, наконец прибыли. Их доставил местный пилот,
знаменитый Джордж Цаликас, который поддерживал аварийную связь между
Ла Чоррерой и внешним миром и раз в месяц привозил почту. Это
означало, что нам потребуется новое жилье, поскольку мы обосновались
в учительских апартаментах. Священник предложил нам временно
воспользоваться ветхой хижиной, которая стояла на сваях на невысоком
холме - пониже миссии, но намного выше обширного озера,
образованного чорро. Вот в этой хижине, которую мы сразу же
окрестили "домом на пригорке", мы и решили пожить, пока будем
готовиться к тому, чтобы перебраться глубже в окрестные джунгли,
подальше от душноватой атмосферы миссии. Все утро мы отдыхали,
пуская по кругу самокрутку, и планировали дальнейшее путешествие.
Из разговора с братом Луисом, седобородым стариком, который,
кроме отца Хозе Марии, был здесь единственным представителем Церкви,
Дейв и Ванесса выяснили, что поблизости есть вполне крепкий туземный
дом, расположенный по пути в деревню, на которой были сосредоточены
все наши помыслы об у-ку-хе. Обычно он стоял пустым, но теперь в нем
разместились люди, которые к началу учебного года привезли в миссию
детей. У витото принято оставлять ребятишек под присмотром падре на
шесть месяцев в году. Моменты сбора в миссии в начале и конце
учебного года знаменуют у них пик светской жизни, а заодно и повод
поиграть в футбол, а вечером устроить builes - танцы, поскольку
витото - заядлые танцоры. Мы попали в самое время такого сборища, но
через несколько дней все семьи должны были разъехаться и освободить
много жилья. Дейв, Деннис и Ванесса уже обследовали одно такое место
и решили, что оно нам идеально подходит - там отличные условия для
сбора растений и насекомых, к тому же оно расположено в глубине
джунглей.
Мы перетащили снаряжение в "дом на пригорке" и перевесили туда
же свои гамаки. Получилось тесновато, но терпимо: ведь скоро мы
переберемся в лес. Потом, повинуясь общему импульсу, рано утром мы
отправились на выгон позади миссии. Найти грибы - эта мысль была на
уме у всех. Вечером мы вернулись домой, каждый нес добычу: по шесть
или по восемь тщательно отобранных экземпляров. Мы съели их, а
потом, по мере того как вечерний кайф углублялся, выкурили по
самокрутке, свернутой из кусочков недавно собранной Banisteriopsis
caapi. Дым caapi давал восхитительный аромат тонких благовоний, и
каждая затяжка вызывала медленный чарующий поток изысканных
галлюцинаций, которые мы тут же прозвали "растительным
телевидением".
Каждая вспышка образов продолжалась минут пятнадцать, потом
угасала, после чего мы вдыхали новую порцию дыма caapi. Всего
действие психоделиков сохранялось пару часов. Мы постоянно
поддерживали его, ведя оживленную дискуссию на тему: а не пример ли
это тех снадобий, которые умудренные опытом шаманы изготавливают со
времен позднего палеолита, желая удивить друг друга?
Вечер близился к ночи, и наша беседа перешла на обсуждение
возможности нарушения нормального психического состояния, если
рассматривать эту проблему с точки зрения психологии и, с другой
стороны, с наивно-реалистических позиций шаманских феноменов. Нас
особенно занимали стеклянистые жидкости, которые, если верить
слухам, аяхуаскеро выделяют на поверхности кожи и используют для
того, чтобы заглянуть в прошлое и будущее . Эта идея о некой
голографической алхимической жидкости, саморожденном жидком
хрустальном шаре, казалась мне странной и почему-то очень
притягательной. Вопрос о том, возможно ли такое в принципе, есть, по
сути дела, еще одна, пока не раскрытая, но насущная проблема:
действительно ли то, что нам, современным людям, осталось
узнать о природе реальности, лежит на поверхности и нужно только
слегка перестроить свой нынешний взгляд на вещи, или же мы понимаем
ничтожно мало и полностью заблуждаемся относительно своего истинного
положения в мире? Неожиданно для себя я стал утверждать, что
реальность состоит из речи и нам необходимо каким-то образом
выбраться из культурной темницы языка, дабы встретиться лицом к лицу
с той реальностью, которая таится за внешними образами. "Если уж
бить, бей через маску!" - что-то в этом роде.
Разгорелся ожесточенный спор. Ив, Деннис и я страстно
отстаивали эту точку зрения. Ванесса с Дейвом защищали
психологическо-редукционистский подход к необычным событиям. Они
утверждали, что все можно рассматривать в контексте фантазий,
заблуждений и оправдания желаемого. По их мнению, ничто из того, что
происходит во время галлюцинаций, не имеет места в реальном мире -
все это лишь игра воображения. Потом, позабыв про идеологию, они
объявили, что наша страстная убежденность - не более чем наивная
одержимость. Мы отвечали, что они умаляют истинную силу
бессознательного; пусть попробуют доказать некоторые
бихевиористско-материалистические взгляды человечества - то-то им
придется удивиться! И так далее.
Жизнь в экспедиции была полна стрессов и углубляющихся
противоречий, напряженность подспудно накапливалась уже несколько
недель. Только, на мой взгляд, даже в таком случае истинная причина
ее крылась в ощущении, что что-то связанное с нашими опытами с
грибами усугубляет эту напряженность или, во всяком случае,
обостряет кризис, вынуждающий нас решать, стоит ли углубляться в
измерение, истинную природу которого мы еще не постигли.
Каждый эксперимент с грибами становился учебным упражнением с
неожиданным выводом. Трое из нас были готовы стать детьми алхимии и,
раздевшись донага, погрузиться в источник мудрости, чтобы черпать
меру вещей изнутри. Такова была наша установка - назовите ее
комплексом Фауста или одержимостью. Я считал, что нашей
первоочередной задачей является продолжение программы исследований,
которая привела нас в Ла Чорреру. Однако Ванесса и Дейв воспринимали
реальность исследуемого нами измерения или скорее нашу растущую
уверенность, что это измерение включает нечто большее, нежели только
психологические элементы, как угрозу. В такой вот ситуации оказались
мы - компания друзей, разделяющих общий набор символов, полностью
отрезанная от мира джунглями, сражающаяся с эпистемологической
проблемой, от окончательного решения которой, похоже, зависело,
сохраним мы рассудок или нет.
Короче говоря, Дейв с Ванессой отдалились от нас, устранились
от возбужденных теоретических дискуссий на тему, существует ли
возможность пасть жертвой невидимого. Не было ни споров, ни сцен,
просто после той ночи возникло общее молчаливое понимание:
мы дошли до места, где наши пути расходятся. Одни из нас были
решительно настроены углубиться в систему идей грибного транса,
других же пугала внезапно разверзшаяся бездна, и они предпочли
оставаться только свидетелями происходящего. Теснота "дома на
пригорке" и поляризация двух подходов - все это, вместе взятое,
вдохновило Ванессу на более активные контакты (под предлогом игры в
шашки) с местным полицейским гарнизоном, который состоял из трех
молодых колумбийцев, изнывающих от тоски по родным Андам. После
нескольких азартных партий она получила вполне серьезное предложение
улучшить наши стесненные жилищные условия, перебравшись вместе с
Дейвом в пустующий дом на берегу реки, который официально числился
за полицией. Именно этому дому, стоявшему у пристани Ла Чорреры,
позже суждено было стать местом моего соприкосновения с Иным.
Ванесса и Дейв сняли свои гамаки и спокойно перебрались к подножию
холма в новый "речной дом". Расставание было дружеским. "Теперь мы
будем больше времени проводить в воде", - смеялась Ванесса.
Шел шестой день нашего пребывания в Ла Чоррере. Мы принимали
грибы три раза. Все были здоровы, спокойны и довольны тем, что нам
удалось сохранить такую хорошую форму. Вокруг было полно насекомых и
растений, которых мы могли собирать, пониже чорро лежало озеро, где
можно было поплавать. Мои новые отношения с Ив казались
многообещающими и к тому времени уже достаточно продвинулись. Нас
баюкало жаркое тропическое солнце, глядящее с бездонного синего
неба. Такое безмятежное состояние почти всегда кажется предвестником
скорых перемен. Где-то глубоко и незримо назревали грядущие события.
В то утро после ухода двух наших друзей Деннис, Ив и я,
погруженные в свои мысли, лежали в гамаках, а тем временем зной и
стрекотанье насекомых говорили, что день близится к полудню. Я
совсем забросил дневник, и аккуратные записи уступили место долгим
полетам фантазии, головокружительным и прекрасным: то были слабые
отзвуки углубляющегося контакта с Иным, хотя тогда я этого еще не
понимал. На нас спустилась очередная теплая ночь, и мы спали долго и
безмятежно. Когда утренние туманы, окутавшие землю, растаяли,
наступивший день оказался столь же ясным и безоблачным, как,
очевидно, и все дни в этом сказочно красивом селении, расположенном
в гуще джунглей. Каждый день казался жемчужиной, сотворенной
алхимиком из прошлой ночи, теплой и звездной.
На следующий день мы занялись исследованием необычного места на
берегу озера, по направлению к чорро. Сам чорро производил
незабываемое впечатление: Игара-Парана резко сужается, мощь и
скорость потока внезапно и устрашающе возрастают. Озеро, куда река
сбрасывает воду, - это не просто вместилище для стремительного
потока, а место древней геологической катастрофы, которая разрушила
слой базальта глубоко под земной поверхностью, образовав огромный
провал и усеяв северный берег близ утеса тысячами обломков величиною
с дом. Миссия прилепилась на вершине этого базальтового холма и
является самой высокой точкой ближайших окрестностей.
Мы идем по берегу реки, потом пробираемся вдоль спускающегося к
чорро обрыва, пока на расстоянии ста футов до чорро он не становится
таким крутым, что дальше нам не пройти. Но и здесь земля сотрясается
от дрожащего рокота миллионов тонн воды, низвергающейся по каменному
руслу чорро. Странные растения, стелющиеся по земле, кажется,
сроднились с этой бурной атмосферой подернутого туманом песка и
гулкого грохота. Ощущение собственной ничтожности рядом с острыми
каменными глыбами и близость к мощи стремительно несущейся воды
рождали гнетущее и какое-то тревожное чувство. Мне стало намного
легче, когда мы друг за другом вскарабкались на крутизну и
отправились в обратный путь через луга и пастбища, которые миссия за
годы отвоевала у джунглей бесплатным трудом своих прихожан-витото.
Выбравшись на ровную поверхность, но все еще находясь в зоне
влияния чорро, мы передохнули. Здесь, на небольшом плато,
возвышающемся над всей округой, издавна находилось маленькое
кладбище миссии. На шестиугольном клочке земли, обнесенном грубой
изгородью, постепенно сравнивались с землей десятка два могил -
многие из них, судя по всему, были детскими. Пугающая краснота
латеритной почвы представала здесь во всей своей наготе. Даже в
такой дивный солнечный день на этом месте лежала печать тоскливого
одиночества. Передохнув, мы поспешили прочь от этого странного
сочетания пустоты, заброшенности и отдаленного гула падающей воды.
После прогулки и чрезмерного обилия солнца и камня нас невольно
потянуло к сплошной стене джунглей, что высилась за выгоном позади
миссии. Широкие песчаные дороги вели к россыпи селений индейцев
племен витото, бора и муинейн, которые представляют "туземный
компонент" комиссарии Амазонас; остальные - это несколько миссий,
полиция и неклассифицируемые суобъекты, главным образом торговцы, а
также мы.
Мы спустились по тропе к нашему дому и обнаружили, что он все
еще занят. Возвращаясь через пастбище, над которым пламенел
живописный закат, мы снова набрали грибов - столько, чтобы нам с
Деннисом и Ив досталось больше, чем во все прошлые дни, - пожалуй,
штук по двадцать на брата.
Именно когда мы шли через пастбище, я впервые заметил или, во
всяком случае, впервые упомянул, что все вокруг необычайно красиво и
что я чувствую себя настолько хорошо, что возникает странное
ощущение, будто все происходит в кино или в каком-то большем, чем
обычный, масштабе. Даже небо напоминало кадр, сделанный объективом
"рыбий глаз", - все казалось кинематографически преувеличенным. Что
это было? Может быть, легкое искажение пространства, навеянное
растущим содержанием псилоцибина? Псилоцибин может вызывать такие
нарушения восприятия. Я ощущал, что стал трехметрового роста, почти
великаном -совсем как Алиса, когда она ела гриб и становилась то
большой, то маленькой. Странное это было чувство, но на редкость
приятное.
Вернувшись в "дом на пригорке", мы разожгли огонь и сварили
рис, чтобы перекусить. Время от времени шел дождь. После обеда мы
долго курили, ожидая, не зайдут ли Ванесса с Дейвом. Дождь все
усиливался, и наконец мы укрылись в доме и каждый съел порядочную
кучку грибов. Строфария подействовала быстро, и галлюцинации
получились очень яркие, но, несмотря на увеличенную дозу, примерно
через час переживания не особо отличались от прежних наших полетов.
Мы вышли из транса и стали негромко обмениваться впечатлениями.
Деннис пожаловался, что ему мешали проникнуть глубже мысли об
отце (он жил в Колорадо), о том, получил ли он наше последнее
письмо, отправленное перед началом спуска по Рио-Путумайо. Вид у
брата был печальный - будто под влиянием галлюциногена усилилась его
тоска по дому. По крайней мере, мне так показалось. Я постарался его
успокоить, и несколько минут мы тихо разговаривали в темноте. Он
рассказал, что в его кайфе присутствовали разнообразные переживания:
поднимающийся изнутри жар и странное неслышное жужжание, которое, по
его словам, помогло ему проникнуть в загадку похожего на глоссолалию
(Глоссолалия - особый вид расстройства речи: произнесение
бессмысленных сочетаний звуков, сохраняющих некоторые признаки
связной речи (темп, ритм, структуру слога и т.п.). - Прим. перев.)
лингвистического феномена, который я пережил под действием ДМТ и
который описывал ему раньше. Я попросил его воспроизвести звуки,
которые он слышал, но Деннис, похоже, считал, что это невозможно.
Пока мы разговаривали, дождь понемногу утих, и мы услышали слабый
звук переносного транзисторного приемника: кто-то воспользовался
передышкой в ливне, чтобы подняться на холм по тропинке, проходившей
чуть пониже нашей хижины. Беседа наша прервалась, мы вслушивались в
тихий звук приемника - он приближался, но потом стал затихать.
И тут последовал поворот событий, едва не отправивший нас в мир
иной: как только радио замолкло, Деннис издал громкое, скрежещущее
жужжание, которое продолжалось несколько секунд, при этом тело его
словно окаменело. После минутного затишья он разразился залпом
взволнованных, испуганных вопросов. "Что случилось?" - твердил он и
- это особенно врезалось мне в память - "Я не хочу превращаться в
огромное насекомое!"
Было видно, что Деннис сам перепуган случившимся, и мы с Ив
постарались его успокоить. То, что для нас показалось не больше чем
странным звуком, совершенно очевидно произвело совсем другое
впечатление на того, кто его издавал. Я понимал его состояние:
мне оно было знакомо по опытам с ДМТ, где что-то вроде
мысленной глоссолалии, которая мне самому казалось исполненной
глубочайшего смысла, превращалось в сущую белиберду, когда я
пробовал облечь ее в слова и передать другим.
Деннис сказал, что в звуке была заключена колоссальная энергия,
а сам он ощущал себя некой физической силой. Мы несколько минут
поговорили об этом, после чего Деннис решил повторить попытку. И
повторил, но на этот раз все закончилось гораздо быстрее. Он снова
сказал, что ощущал высвобождение огромного количества энергии. Он
чувствовал, что если направит голос вниз, то сможет оторваться от
земли. Тогда нам пришла в голову мысль, что можно издавать звуки,
усиливающие метаболизм психоделиков, а Деннис предположил, что пение
может ускорять метаболизм некоторых из них. По словам брата, у него
возникло внутреннее ощущение, будто он приобрел какую-то шаманскую
силу.
Деннис стал расхаживать взад-вперед, громко произнося: "Нет,
чтобы прямо сейчас из тьмы возникла Ванесса вместе со своим
скептицизмом!" Он чувствовал, что ее скептицизм непременно рухнул
бы, не выдержав его демонстрации реальности столь странного
феномена. Я возразил, что она сочла бы это лишь странным звуком в
сочетании с галлюциногеном, в действии которого все больше
сомневалась.
В какой-то момент брат так разволновался, что мы все втроем
вышли из хижины и остановились, глядя в кромешную тьму. Деннис
размышлял о том, стоит ли сейчас отправиться на поиски Ванессы и
Дейва, чтобы обсудить с ними произошедшее. Наконец мне и насмерть
перепуганной Ив с трудом удалось уговорить его вернуться в хижину и
отложить все до утра.
Снова оказавшись в хижине, мы еще раз попытались разобраться в
том, что произошло. Я вполне понимал изумление Денниса: ведь именно
знакомство со зрительными и речевыми особенностями ДМТ когда-то,
впервые заставило меня заняться проблемой психоделиков и их места в
природе. Кажется невероятным, когда под влиянием этих растительных
метаболитов меняется все то, что ты считал незыблемой реальностью, и
волнение - вполне объяснимая реакция на столь поучительный, более
того, пугающий опыт.
Мы с братом всегда были близки, и эта близость особенно
усилилась с тех пор, как умерла наша мать, но, путешествуя по Азии,
я испытал такие переживания, которые ему были пока неведомы. Чтобы
помочь всем успокоиться, а заодно и доказать, что то, что сейчас
пришлось испытать Деннису, может случиться с каждым, мне пришло в
голову рассказать одну историю.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. КАТМАНДУ: ИНТЕРЛЮДИЯ
В которой взгляд в прошлое, на некоторые излишества в тантрическом
стиле, произошедшие когда-то в главном оплоте хиппи в Азии, помогает
пролить свет на странный эпизод с грибами в Ла Чоррере.
Два года тому назад, весной и летом 1969-го, я жил в Непале,
где изучал тибетский язык. Волна интереса к буддизму еще только
начиналась, поэтому те из нас, кто оказался в Непале из любви к
тибетскому языку, объединились в сплоченную группу. Цель, которую я
преследовал, изучая язык, отличала меня от большинства европейцев и
американцев, которых привели в Непал проблемы лингвистики. Почти
всех их интересовали те или иные аспекты философии буддизма махаяны,
меня же влекла религиозная традиция, существовавшая еще до VII века
и проникновения буддизма в Тибет.
Эта местная добуддийская религия тибетцев представляла собой
разновидность шаманизма и была тесно связана с мотивами и
космологией классического сибирского шаманизма. Тибетский народный
шаманизм, носящий название бон, и сейчас практикуют в горных районах
Непала, пограничных с Тибетом. Буддисты обычно презирают таких
практиков, считая их еретиками и вообще недостойными людьми.
Мой интерес к религии бон и тем, кто ее практикует (их называют
бонпо), вырос из страстного увлечения тибетской живописью. В ее
произведениях самые фантастические, причудливые и свирепые образы
обычно родом из добуддийской части народного пантеона- Дхармапалы,
устрашающие хранители буддийского учения, многорукие и многоголовые,
окруженные ореолом пламени и света, - это исконные бонские божества,
чья верность появившейся позже буддийской религии поддерживается
только благодаря могущественным ритуалам и обетам, которыми связаны
эти всесильные демоны.
Мне казалось, что шаманской традиции, породившей столь
диковинные фантастические образы, в свое время было известно
какое-то галлюциногенное растение. Известно, что сибирские шаманы
достигали экстатического состояния, используя гриб Amanita muscaria,
и Гордон Уоссон провел исследование, подтверждающее, что в Индии в
ведический период использовали тот же гриб. Поскольку Тибет лежит,
грубо говоря, между двумя этими территориями, то вполне возможно,
что до появления буддизма галлюциногены являлись частью местной
шаманской традиции.
Amanita muscaria - только один из возможных кандидатов, которые
могли применяться в древнем Тибете в качестве галлюциногена. Другим
подозреваемым является Pegamum harmala из семейства Zygophallaceae.
Он, как и Banisteriopsis caapi, содержит значительное количество
галлюциногенного бета-карболинового алкалоида гармалина и, возможно,
сам является галлюциногеном. Разумеется, его сочетание с
каким-нибудь ДМТ-содержащим растением - а флора Индии может
похвалиться не одним таким - должно давать сильный галлюциноген, по
своему составу близкий к настоям амазонской аяхуаски.
Так что в Непал меня привел интерес к тибетской живописи и
шаманским галлюциногенам. Я узнал, что в Непале и в Индии, близ
Симлы, есть лагеря беженцев, население которых почти полностью
состоит из отверженных бонпо, поскольку в лагеря, где живут
беженцы-буддисты, их пускают неохотно. Мне хотелось перенять у бонпо
сохранившиеся знания о галлюциногенах, которые когда-то, возможно,
были широко известны и использовались в шаманской практике. По
наивности своей, я жаждал подтвердить возникшую у меня гипотезу о
влиянии растительных галлюциногенов на тибетскую живопись, а потом
написать об этом монографию.
Но вскоре после прибытия в Азию огромность задачи и усилия,
которых потребовало бы ее осуществление, предстали передо мной в
своих истинных размерах. Предполагаемый план был всего лишь
наброском, тогда как такому исследованию нужно было посвятить жизнь!
И разумеется, я обнаружил, что ничего не удастся сделать до тех пор,
пока я не выучу тибетский. Поэтому я на время отложил свои научные
замыслы и решил, что те несколько месяцев, которые обстоятельства
позволяют мне пробыть в Непале, будут полностью посвящены освоению
тибетского языка.
Я уехал из Катманду, подальше от соблазнов, предлагаемых
курильнями гашиша, и от праздных увеселений международной компании
путешественников, контрабандистов и искателей приключений, которые
прочно обосновались в городе. Итак, я перебрался в Боднатх,
деревушку, история которой теряется в веках, расположенную в
нескольких милях к востоку от Катманду. В последнее время туда
нахлынули толпы тибетцев из Лхасы, и все они говорили на лхасском
диалекте, который понимают повсюду в Гималаях. В деревне жили
буддисты, и я договорился, что буду учиться у тамошних монахов, не
упоминая о своем интересе к бонпо. Поиски жилья привели меня в дом
Ден Ба-до, местного мельника. Он принадлежал к невари, одной из
основных этнических групп Непала. Зажиточный мельник согласился
сдать мне комнату на третьем этаже своего глинобитного дома,
выходящего окнами на грязную главную улицу Боднатха. Я сторговался с
одной местной девушкой, чтобы она каждый день приносила мне питьевую
воду, и удобно устроился в своем новом жилище. Я побелил глинобитные
стены комнаты, приобрел на рынке в Катманду огромную сетку от
москитов и разместил под ней книги и скамеечку - из тех, которые
тибетцы используют для письма. Наконец, довольный и счастливый, я
принялся старательно изображать из себя молодого путешественника и
ученого.
Учителя моего звали Таши Гьялцен Лама. Он принадлежал к школе
Гелугпа и был очень добрый и понимающий человек. Несмотря на
почтенный возраст, он каждое утро являлся ровно в семь, чтобы в
течение двух часов заниматься со мной. Я был невежественен, как
дитя. Мы начали с чистописания и алфавита. Затем после ухода ламы я
еще несколько часов занимался, а остаток дня принадлежал мне. Я
обследовал охотничий заповедник царя Непала восточнее Боднатха и
индуистские места ритуального сожжения трупов - они находились в
соседнем Пашупатинатхе. А еще я познакомился с несколькими
европейцами, которые жили в округе.
Среди них оказалась пара англичан, моих сверстников. Оба были
по-своему привлекательны. Он, худощавый блондин с орлиным носом и
ироническими манерами, характерными для образцового продукта
британской системы закрытых учебных заведений, надменный и изысканно
вежливый, отличался, тем не менее, оригинальностью и часто бывал
забавен. Она, маленькая, болезненно худая - про себя я назвал бы ее
костлявой, - рыжеволосая, сумасбродная и циничная, она, как и ее
спутник, обладала острым умом.
Родственники считали их паршивыми овцами, и они вели кочевую
жизнь хиппи, как и все мы в то время. Эту пару связывали странные
отношения: из Англии они приехали вместе, но ослабление внутреннего
напряжения, наступившее после прибытия в буколический Непал,
оказалось слишком большим испытанием для их хрупкой связи. Теперь
они жили порознь: он на одном краю Боднатха, она, в одиночестве, на
другом. Встречались они только для того, чтобы вместе "наносить
визиты" или поиграть друг у друга на нервах.
Сам не знаю почему, но в этом экзотическом окружении я был
совершенно очарован ими обоими. Когда они приходили - поодиночке или
вдвоем, - я охотно прерывал свои занятия, чтобы пообщаться с ними.
Мы быстро подружились. Говорили мы, естественно, о моей работе,
поскольку она касалась галлюциногенов:
они относились к ней с интересом, так как еще в Лондоне
попробовали ЛСД. К тому же мы выяснили, что в Индии у нас есть общие
знакомые и что все мы любим романы Томаса Харди. Наша идиллия была
на редкость приятной.
В то время для исследования шаманского измерения я использовал
очень своеобразный метод: на самом пике вызванных ЛСД переживаний
курил ДМТ. Так я поступал каждый раз, когда принимал ЛСД, а делал не
так уж редко. Это позволяло мне подольше задержаться в триптаминовом
измерении'. Приближалось летнее солнцестояние 1969 года, и. я решил
провести очередной такой эксперимент.
Я собирался принять ЛСД в ночь солнцестояния, а потом до утра
просидеть на крыше, покуривая гашиш и любуясь звездами. О своем
плане я рассказал друзьям-англичанам, и они выразили желание
присоединиться ко мне. Я мог бы только порадоваться этому, но
существовало одно затруднение: в округе не было надежного ЛСД. Мой
собственный скудный запас прибыл в Катманду в пророческом укрытии -
керамическом грибке, отправленном из Эспена почтой.
Полушутя, я предложил им в качестве замены семя гималайского
дурмана, Datura meteL Дурман - однолетний кустарник, источник ряда
тропановых алкалоидов - скополамина, гилосциамина и других составов,
дающих псевдогаллюциногенный эффект. Они создают ощущение полета или
смутные, ускользающие видения, но все это происходит в мире, с
которым трудно совладать и припомнить который потом тоже бывает
трудно. В Непале семена дурмана применяют саддху (странствующие
отшельники, или святые), так что в этих краях об этом растении
знают. И все же я предложил его в шутку, поскольку о том, как сложно
справиться с действием дурмана, ходят легенды. К моему удивлению,
друзья мои охотно согласились, и мы договорились, что в назначенный
день они придут ко мне в шесть часов вечера, чтобы вместе провести
эксперимент.
Когда условленный день наконец настал, я перенес одеяла и
трубки на крышу дома. Оттуда открывался чарующий вид на окрестную
деревню и возвышающуюся над ней огромную ступу, с верхней части
которой глядели нарисованные глаза Будды. В to время верхние
золоченые уровни ступы стояли в лесах - шел ремонт поврежденной
части, куда несколько месяцев назад ударила молния. Увенчанная
куполом громада ступы придавала глинобитной беленой деревушке
Боднатх фантастический, какой-то нездешний вид. Еще дальше на тысячи
футов вздымались величественные отроги Аннапурны. Предгорья, как
лоскутное одеяло, пестрели изумрудными клочками рисовых полей.
Часы показывали шесть, а друзей моих еще не было. В семь они
тоже не появились, тогда я принял драгоценную таблетку Оранжевого
Сияния и сел в ожидании. Через десять минут они пришли. Я уже
чувствовал, что меня забирает, и показал им на две кучки семян
дурмана, которые приготовил для них. Они забрали семена вниз, в мою
комнату, чтобы там растолочь пестиком в ступке, прежде чем принять,
запив чаем. Когда они вернулись на крышу и удобно устроились, меня
уже носило по просторам воображения.
Мне казалось, что прошло много времени. Когда они усаживались,
я витал слишком далеко, чтобы общаться с ними. Она сидела прямо
напротив меня, он чуть подальше, сбоку, в тени. Он наигрывал на
флейте. Я передал им трубку с гашишем. В небе медленно взошла полная
луна. Я впал в навеянные галлюциногеном грезы, которые длились
минуты, а ощущались как не одна жизнь. Очнувшись после особенно
длинной череды видений, я обнаружил, что мой друг закончил игру и
удалился, оставив меня наедине со своей дамой.
Я обещал обоим, что этим вечером дам им попробовать ДМТ.
Стеклянная трубка и крошечный запас оранжево-воскового ДМТ лежали
передо мной. Медленно, плавными, как во сне, движениями я набил
трубку и передал ей. На все это с огромной высоты смотрели яркие,
мерцающие звезды. Она взяла трубку и сделала две глубокие затяжки -
вполне достаточно для такой хрупкой особы, - потом трубка снова
перешла ко мне, и я сделал четыре глубочайших затяжки, причем
четвертую задерживал до тех пор, пока хватало дыхания. Для меня это
была огромная доза ДМТ; сразу же возникло чувство, будто я попал в
полный вакуум. Я услышал пронзительный вой и звук разрываемого
целлофана, которые сопровождали мое преображение в охваченного
оргазмом ультравысокочастотного гоблина - именно таким становится
человек в угаре ДМТ. Меня окружала трескотня механических эльфов и
арочные своды - куда круче арабских, - которые посрамили бы даже
самого Биббиенну.
А вокруг бушевали проявления некой силы, одновременно
враждебной и причудливо прекрасной.
К тому времени, когда в обычных условиях можно было бы ожидать
угасания видений, предварительно принятая доза ЛСД подбросила меня
еще выше. Подпрыгивающие орды механических эльфов слились в
неразличимый рев - толпа эльфов наступала. Внезапно я обнаружил, что
лечу над землей на высоте в несколько сотен миль в сопровождении
серебристых дисков. Сколько их было, сказать не могу. Я был
сосредоточен на виде простирающейся внизу земли и скоро понял, что
лечу над Сибирью, по-видимому, по полярной орбите, направляясь на
юг. Впереди виднелись величавое Шанское нагорье и массив Гималаев,
вздымающийся перед желтовато-красной пустыней Индии, Солнце должно
было взойти часа через два. Сделав несколько последовательных
рывков, я сошел с орбиты и выбрал место, откуда смог отчетливо
различить круглую впадину - долину Катманду. Еще один рывок - и
долина заполнила все поле зрения. Похоже, я снижался на огромной
скорости. Вот индуистский храм и дома Катманду к западу от города,
вот храм Сваямбхунатх, а в нескольких милях к востоку - ступа в
Боднатхе, сверкающая свежей побелкой. Потом Боднатх стал
стремительно надвигаться, превращаясь в мандалу из домов и
концентрических улиц. Среди сотен крыш я отыскал свою. И в следующий
же миг, влетев в свое тело, вновь узрел плоскость крыши и женщину
прямо перед собой.
Она явилась на эту встречу наряженная, совершенно неуместно
одетая в длинное серебристое вечернее платье из атласа, словно
извлеченное из чьего-то фамильного сундука, - такие можно встретить
в лавке старинной одежды в Ноттинг Хилл Гейт. Я упал ничком, и мне
показалось, что моя ладонь попала в какую-то прохладную белую
жидкость - то была ткань ее платья. До этого мгновения ни один из
нас не рассматривал другого в качестве потенциального любовника.
Наши взаимоотношения строились на совершенно иной основе. И вдруг
все обычные нормы отношений перестали существовать. Мы бросились
друг к другу, и у меня возникло отчетливое ощущение, что я прошел
сквозь ее тело и оказался у нее за спиной. Одним движением она
стянула платье через голову. Я сделал то же самое со своей рубашкой,
которая превратилась у меня в руках в изодранную тряпку, когда я
стаскивал ее с себя. Я слышал, как разлетелись во все стороны
пуговицы, как неудачно приземлившись, разбились мои очки.
Мы занялись любовью. Или, скорее, пережили нечто, имеющее
весьма отдаленное отношение к этому занятию, но совершенно
своеобразное. Мы оба пели и вопили, захваченные глоссолалией ДМТ,
катались по крыше, качаясь на волнах набегающих геометрических
галлюцинаций. Она преобразилась: трудно описать словами, какой она
стала, - женское начало в чистом виде, Кали, Левкотея , нечто
эротическое, но нечеловеческое, нечто обращенное к виду, но не
индивидууму, излучающее угрозу людоедства, безумие, простор и
уничтожение. Казалось, она вот-вот сожрет меня.
Реальность разбилась вдребезги. То был секс на самой границе
возможного. Все преобразилось в оргазм и зримый лепечущий океан
эльфской речи. Потом я увидел в том месте, где склеились наши тела,
из нее на меня, на крышу струится, растекаясь повсюду, какая-то
стеклянистая жидкость, что-то темное, блестящее, вспыхивающее
изнутри разноцветными лучами. После видений, вызванных ДМТ, после
приступов оргазма, после всего, что было, это новое наваждение
потрясло меня до глубины души. Что это за жидкость и что вообще
происходит? Я взглянул на нее. Я заглянул прямо в нее -- и передо
мной возникло отражение поверхности моего же собственного разума.
Что это было - транслингвистическая материя, живой, переливающийся
вырост алхимической бездны гиперпространства или порождение полового
акта, совершенного в полном безумии? Я снова заглянул в темную
глубину и на этот раз увидел ламу, который обучал меня тибетскому
языку, - в это время он, должно быть, спал на расстоянии мили
отсюда. Но в жидкости я увидел его в обществе незнакомого мне
монаха; они оба глядели в отполированную до зеркального блеска
пластину. И тут я понял, что они наблюдают за мной! Это было выше
моего разумения; Я отвел взгляд от жидкости и от моей партнерши:
настолько сильна была окружающая ее аура нечеловечности.
И тут до меня дошло, что мы, находясь на моей крыше, в течение
нескольких минут пели, горланили и издавали дикие оргаистические
вопли! Это означало, что весь Боднатх проснулся и сейчас разбуженные
жители откроют окна и двери и потребуют у нас ответа, что
происходит. И что же, собственно, происходило? Мне пришла на память
любимая дедушкина присказка: "Боже милосердный! - промолвил
вальдшнеп, когда его закогтил ястреб". Это абсурдно неуместное
воспоминание вызвало у меня взрыв неудержимого хохота.
Но вскоре мысль о том, что нас могут увидеть, отрезвила меня до
такой степени, что я понял: нужно срочно убираться с этого открытого
места. Мы оба были совершенно голые, а вокруг нас царил полнейший и
необъяснимый хаос. Девушка лежала не в силах подняться. Тогда я взял
ее на руки и стал пробираться по узкой лестнице мимо кладовых с
зерном к себе в комнату. Помню, что при этом я все время твердил,
обращаясь к себе и к ней: "Я человек, человек". Мне было необходимо
уверять себя, поскольку в тот миг я был в этом совершенно не уверен.
Мы выждали в моей комнате несколько минут. Постепенно я понял,
что каким-то чудом - это было не менее странно, чем все остальное,
что с нами произошло, - никто не проснулся и не призывает нас к
ответу, желая узнать, что случилось. Похоже, никто ничего не
услышал! Чтобы как-то успокоиться, я приготовил чай, и пока я им
занимался, мне удалось понять состояние моей партнерши. Казалось,
она находится в бреду и совершенно не способна говорить со мной о
том, что только что произошло между нами на крыше. Именно так обычно
и бывает после дурмана - очень трудно, а порой и просто невозможно
припомнить, что же с тобой приключилось. Похоже, несмотря на то что
случившееся включало самое сокровенное, что только может произойти
между мужчиной и женщиной, я был единственным свидетелем, способным
хоть что-то припомнить.
Размышляя об этом, я выполз обратно на крышу и нашел свои очки.
Невероятно, но они были целы и невредимы, хотя я ясно слышал, как
они разбились. Натеков стеклянистой жидкости - эктоплазматических
выростов нашего тантрического действа - нигде не было видно.
Подобрав свои очки и нашу одежду, я вернулся в комнату, где спала
моя партнерша. Курнув гашиша, я забрался под противомоскитную сетку
и улегся рядом с ней. Несмотря на все возбуждение и полученную
организмом стимуляцию, я сразу же заснул.
Не знаю, сколько времени я проспал. Внезапно я очнулся от
глубокого сна. Было еще темно. Моей подруги и след простыл. Я
изрядно встревожился: если она по-прежнему не в себе, ей опасно
бродить ночью по деревне одной. Я вскочил, набросил на себя халебу и
отправился на поиски. Ни на крыше, ни около кладовых ее не
оказалось.
Обнаружил я ее на первом этаже дома. Она сидела на земляном
полу, уставившись на свое отражение в бензобаке мотоцикла,
принадлежавшего зятю мельника. Все еще не ориентируясь в окружающей
обстановке - явление, типичное для дурмана, - она продолжала
находиться во власти галлюцинаций и не могла понять, кто перед ней.
"Вы мой портной? - все спрашивала она меня, пока я вел ее в комнату.
- Вы мой портной?"
Когда мы снова оказались наверху в моей комнате, я снял халебу,
и мы оба обнаружили, что на мне надет некий предмет туалета, который
она деликатно назвала своими "штанишками". Мне они были явно малы, и
ни один из нас не знал, как они на мне оказались. Этот маленький
эпизод достойно увенчал изумительный вечер, и я оглушительно
расхохотался. Я возвратил ей трусики, и мы снова улеглись спать,
озадаченные, успокоенные, усталые и довольные.
После этого совместного переживания мы с девушкой особенно
подружились. Любовью мы больше никогда не занимались - нас вполне
устраивала дружба. О событиях на крыше она не помнила абсолютно
ничего. Через неделю или около того я поведал ей о своих
впечатлениях относительно произошедшего. Она изумилась, но отнеслась
к случившемуся благосклонно. А что случилось, я и сам не знал. Я
окрестил стеклянистую жидкость, которую мы вырабатывали, "лювь". Это
нечто большее, чем любовь, нечто меньшее, чем любовь, может быть, и
вовсе не любовь, а некое пока непознанное до конца потенциальное
человеческое переживание, о котором известно так мало.
Вот эту историю я и рассказал Дейву и Ив той ночью в Ла
Чоррере, в "доме на пригорке", под раскачивание наших гамаков в
свете фонаря да под то стихающий, то возобновляющийся стук дождя по
крыше из пальмовых листьев. Именно тот случай и заронил во мне
интерес к фиолетовой жидкости, которую, если верить слухам,
шаманы-аяхуаскеро выделяют из кожи и используют для гадания и
целительства. И каждый раз, рассказывая эту историю, я обращаю
главное внимание именно на феномене жидкости. И в ту туманную ночь,
стараясь успокоить Денниса, я тоже сделал основной акцент на нем,
умолчав о том дурацком моменте, когда я проснулся в женских
трусиках. Он только чертовски смущал, ничего не прибавляя к смыслу
истории. Тогда я никому не рассказал об этом эпизоде, он остался
моим личным воспоминанием. И сейчас я упоминаю о нем только потому,
что позже этому нелепому инциденту суждено было оказаться
центральным моментом проявления телепатии, убедительнее которого мне
наблюдать не доводилось.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ФИОЛЕТОВАЯ ПСИХОЖИДКОСТЬ
В которой Деннис начинает обрисовывать свой подход к алхимическому
опусу, а психожидкость -была она транслингвистической материей или
нет - становится предметом спора.
Мой рассказ закончился, и все мы на несколько часов забылись
беспокойным сном. В тусклом свете зари мы с Ив добрались до группы
хижин, лепившихся по берегу Игара-Параны, повыше чорро, на
расстоянии трех четвертей мили от нашего приюта. Мы знали, что
витото, которые спускаются по реке, чтобы привезти детей в школу,
останавливаются в этих обычно пустующих домах. Мы надеялись
прикупить яиц, папайи или тыквы, чтобы внести разнообразие в наше
меню, состоящее из неочищенного риса, юкки и бананов.
Мы нашли там только маленькую горстку людей; единственным
товаром, которые был у них на продажу, оказались плоды сердцевидной
формы размером с грейпфрут, полные скользких сладковатых зерен,
плавающих в прозрачном красноватом сиропе. В те времена этот плод
еще не был известен ботанической науке, лишь через несколько лет
Шульц опишет его и назовет Macoubea witotorum. Мне же предстояло
снова встретиться с этим плодом. Он оказался очень дешевым, и
поскольку мы пришли в надежде хоть что-то купить, то потратили
пятнадцать песо, получив взамен фунтов пятьдесят этих диковинных
фруктов. Несмотря на то что я почти всю ночь напролет носился по
океану мысленных галлюцинаций, я ощущал себя бодрым и здоровым.
Взвалив на спину битком набитый мешок - это и была вся наша покупка,
- я быстрым шагом направился обратно к миссии.
Ходьба доставляла мне радость. Мешок казался легким, нести его
было одно удовольствие. Не останавливаясь на отдых ни на минуту, мы
с Ив вернулись в миссию и пошли в расположенную на берегу обитель
Ванессы и Дейва, чтобы вместе позавтракать. Когда мы выходили из
хижины на поиски пропитания, Деннис крепко спал. Теперь его не было
- очевидно, проснувшись, он сразу же помчался будить Ванессу, чтобы
поведать ей о том, что он пережил несколько часов назад. Доносящийся
изнутри жужжащий звук, чувство одержимости - обо всем этом он
возбужденно рассказывал, когда мы вошли в "речной дом" и я опустил
на пол свою ношу. Пока все возились с завтраком, события минувшего
вечера обсуждались и тщательно анализировались. На Ванессу и Дейва
не произвело впечатления взволнованное заявление Денниса о том, что
нам удалось уловить и некое в высшей степени своеобразное
энергетическое поле. Я предложил Деннису не спорить о природе
пережитого, а просто уединиться после завтрака и записать все, что
придет в голову, о том странном звуке, который он издавал. Брат
послушался моего совета и полез на холм к нашему дому, чтобы там
побыть одному и сделать следующую запись:
28 февраля 1971 года
Берусь за эти страницы со странным чувством ответственности,
которое может возникнуть у человека, который столкнулся с
каким-то необъяснимым феноменом: невероятным порождением сна или
непонятным явлением природы. Задача, стоящая перед таким
человеком, была бы весьма тонкой: описать феномен как можно
точнее. Моя задача осложняется тем, что феномен, который я
должен постараться описать, сам по себе имеет отношение к
средствам описания, то есть к языку. Это довольно странное
утверждение станет более осмысленным по мере исследования.
Что-то подсказывает мне, что, перед тем как двинуться
дальше, необходимо упомянуть, кто же я такой. Еще двадцать
четыре часа назад я считал, что знаю это, теперь же этот вопрос
стал самым сложным из тех, которые когда-нибудь вставали передо
мной. Вопросы, вытекающие из него, дадут ответы, которые
позволят нам понять и использовать феномен, так трудно
поддающийся описанию. Может статься, что это последние буквы
грубого языка, которые я использую для того, чтобы что-то
описать: поскольку данный феномен начинается на той грани языка,
где наша способность создавать понятия пытается нащупать слова,
но не находит их, я должен соблюдать осторожность, дабы. не
смешивать язык - символ - метафору и реальность, с которой я
пытаюсь их соотнести.
Когда я позже прочитал этот пролог, он показался мне
одновременно и грандиозным, и пугающим, но Денниса окружала аура
спокойной уверенности, которая поневоле внушала уважение. Я ощущал,
что Логос борется со словарем своего новейшего средства выражения.
Похоже, ему все лучше удавалось достичь своей цели. Я стал читать
дальше:
Поскольку любое явление возможно до какой-то степени описать
эмпирически, наше тоже не является исключением. Проблема заключается
в том, чтобы, воздействуя на химические процессы человеческого
организма, вызвать совершенно особый звуковой и слуховой феномен.
Такое состояние становится возможным, если ввести в организм
растительные алкалоиды, обладающие высокими биодинамическими
свойствами, а именно триптамины и МАО-ингибиторы (химические
вещества, которые замедляют действие моноаминоксидазы - ферментной
системы, окисляющей многие компоненты пищевых продуктов и
психоактивных веществ до состояния безвредных побочных продуктов,
или препятствуют ему. В присутствии МАО-ингибиторов вещества,
которые при обычных условиях в процессе метаболизма превратились бы
в пассивные побочные продукты, напротив, приобретают большую
длительность физиологического и психологического действия), очень
тщательно контролируя их параметры. По-видимому, данный феномен
возможен в присутствии одних триптаминов, хотя торможение МАО
определенно способствует его возбуждению, облегчая абсорбцию
триптаминов. Непосредственно в нашей группе этот феномен удалось
вызвать двоим:
Теренс уже несколько лет экспериментирует со звуковым
феноменом, возникающим под воздействием ДМТ. (Мои эксперименты
заключались в следующем наблюдении: спонтанная глоссолалия, которую
у меня вызывает ДМТ, иногда возбуждает нечто вроде приступа
синестезии, при котором синтаксические конструкции, разговорная речь
действительно становятся зримыми. Возможно, подобный эффект
скрывался и за пережитым На крыше в Непале. Очевидно, столь
необычные речевые и голосовые проявления характерны для состояний,
вызываемых ДМТ)
До вчерашнего вечера, когда, приняв девятнадцать грибов
строфария, я возбудил эту звуковую волну и в течение нескольких
секунд испытывал на себе ее действие, Теренс был единственным
известным мне человеком, который утверждал, что способен
издавать этот звук. Прошлой ночью, съев грибы, мы легли в гамаки
и стали ждать. К этому времени неприятная тяжесть, которая
обычно ненадолго разливается по телу в начале вызванных
строфарией видений, совершенно прошла. Она сменилась, по крайней
мере у меня, теплым приливом удовлетворения и приятного
самочувствия, который, казалось, постепенно затухает где-то
внутри. Такие ощущения бывали у меня и раньше - и после грибов,
и сразу же после кайфа от приема ДМТ. Потом мы заговорили о
людях, которые находятся на большом расстоянии от нас, и о том,
можно ли попробовать связаться с ними через четвертое измерение:
поскольку для шаманизма магическая связь на расстоянии,
по-видимому, вполне обычное дело, такой поворот разговора не был
для нас чем-то странным. Одно могу сказать совершенно
определенно: в какой-то миг, близкий по времени к этой теме, я
услышал безмерно далекий- и слабый звук. Он раздавался где-то
между ушами и доносился не снаружи, а изнутри - это совершенно
точно, каким бы невероятным это ни казалось, - причем на
редкость отчетливо, хотя и на самом пределе человеческого слуха.
То был звук, похожий на очень слабый сигнал радиоприемника,
зудящего где-то вдали: сначала он напоминал перезвон колоколов,
но, постепенно усиливаясь, превратился в электрическое
пощелкивание, потрескивание, бульканье, шипение. Я попытался
воспроизвести эти звуки голосом - просто эксперимента ради,
издавая гортанное гудение и жужжание. И вдруг получилось, будто
мой голос и этот звук намертво соединились: звук стал моим
голосом, но он исходил из меня в таком искаженном виде, какой не
способен принять ни один человеческий голос. Внезапно звук
значительно усилился и теперь походил на стрекотанье гигантского
насекомого.
Пока Деннис писал, остальные лениво плавали в реке и занимались
стиркой под чистым, бездонно синим безоблачным амазонским небом.
Порой монотонный звон цикад вдруг вздымался слитной волной и,
перемахнув через теплую, сверкающую гладь ласково струящейся
Игара-Параны, как электрический разряд падал на землю, притихшую под
зноем тропического дня.
Ближе к вечеру Деннис вернулся на берег - он искал меня. Застал
он меня за стиркой теннисных туфель - этим делом я занимался на
большом плоском камне, который благодаря неровности речного дна
удобно выступал из воды на фут или около того. И конечно, благодаря
этому удобству, он служил в округе излюбленным местом для стирки. А
место было волшебное, но его волшебство еще таилось в будущем, его
отделяли от сегодняшнего дня ровно две недели. Мы сидели на камне и
разговаривали. Со времени вчерашнего эпизода со странным звуком
прошло часов шестнадцать. Деннис сказал, что письменное упражнение
оказалось весьма полезным.
- Вот и отлично! Ну, к чему же ты пришел?
- Еще не уверен. Я очень волнуюсь, но какова бы ни была причина
моего волнения, она рождает мысли в мозгу едва ли не быстрее, чем я
успеваю их записывать.
- Мысли? Что за мысли?
- Забавные. Мысли о том, как можно использовать этот эффект,
эту штуку - словом, что бы это ни было. Интуиция мне подсказывает,
что это имеет отношение к психожидкостям, о которых писал Майкл
Харнер в июньском выпуске "Нейчерал xucmopu" за 1969 год, и к тому,
что случилось с тобой в Боднатхе. Помнишь, Харнер высказал
предположение, будто аяхуаскеро изрыгают некую волшебную жижу, на
которой и основана их способность предсказывать будущее? Вот и у нас
получилось что-то в этом роде - транслингвистический феномен,
издаваемый голосом.
Так мы неторопливо беседовали на берегу реки, перебирая
возможности и случайности. Деннис непременно хотел связать то, что
произошло со мной в Непале, с весьма странным явлением, бытующим у
шаманов дживаро в Эквадоре. Эти шаманы принимают аяхуаску, после
чего они - и любой другой, кто ее примет, - получают способность
видеть некую субстанцию, про которую говорят, что она фиолетовая или
темно-синяя и пузырится, как жидкость. Когда после приема аяхуаски у
вас возникает рвота, вы выбрасываете именно эту жидкость; кроме
того, она выступает на коже как пот. Вот эту любопытную штуку
дживаро и используют в большинстве своих колдовских обрядов. Все это
держится в строжайшей тайне. Очевидцы утверждают, что шаманы
выливают жижу на землю перед собой и, глядя в нее, видят другие края
и времена. Если верить им, природа этой жидкости полностью выходит
за пределы обычного опыта; она состоит из пространства-времени или
мысли, или же представляет собой чистую галлюцинацию, которая
приобретает объективное выражение, но всегда ограниченное пределами
жидкости.
В своих исследованиях дживаро Харнер был не одинок. С самого
начала поступления этнографических отчетов с Амазонки пошли слухи и
неподтвержденные сообщения о волшебных выделениях и психофизических
объектах - продуктах человеческой жизнедеятельности, - которые
благодаря использованию галлюциногенов и заклинаний наделяются
колдовскими силами. Мне припомнилось замечание алхимиков о том, что
тайна скрыта в испражнениях.
- Материя, существующая за пределами трех измерений и потому
- Да. Не уверен, что это значит, но, по-моему, нечто в этом
роде. Черт побери, а почему бы и нет? Я имею в виду, что это звучит
довольно дико, но ведь это еще и система символов, которую мы
принесли с собой и которая согласуется с магией шаманов, - а ведь
именно ее поиски и привели нас сюда. "Вот зачем ты взошел на борт,
парень, - гоняться за Белым Китом по всем морям и океанам, на обоих
полушариях земли, пока не прольется его черная кровь и не
перевернется он кверху брюхом". Ты ведь это имел в виду?
Обращение к мелвилловской риторике было неожиданным и совсем не
характерным для него. И где он только нахватался цитат?
- Да, пожалуй.
- Только дело вот в чем: если действительно происходит что-то
сверхъестественное, нужно его исследовать и выяснить, что же это
такое, а потом свести к какой-то понятной схеме. Положим, мы не
представляем, с чем имеем дело, но, с другой стороны, нам известно,
что мы прибыли сюда, чтобы исследовать магию шаманов в целом.
Поэтому сейчас мы должны продолжать работу над этим эффектом - или
как там еще его можно назвать - в надежде, что мы знаем что делаем и
что у нас достаточно данных, чтобы его раскусить. Мы забрались
слишком далеко, чтобы заняться чем-то другим, а пренебречь таким
случаем - значит упустить блестящую возможность.
- Да, ты прав, - ответил я. - Только впереди у нас темный лес.
Сначала Иное показалось нам таким доступным - сам знаешь, новичкам
часто везет. Это все гриб или гриб вместе с дымом аяхуаски - трудно
сказать наверняка. Слишком много переменных. Да к тому же еще
столько совпадений.
- То-то и оно. Я чувствую, нас ждет что-то потрясающее.
Остается только пристально наблюдать за своей буйной фантазией и не
проворонить того, что развивается. Добрый старый метод Юнга - только
и всего.
- Да, - согласился я, - в идеале все это можно было бы довести
до такого момента, когда можно будет поставить какой-то опыт, чтобы
проверить подлинность этого эффекта.
Мне припомнился эпизод в книге "Учение дона Хуана", когда
пейотный человечек, Мескалито, поворачивает руку ладонью вверх, и на
ней Карлос Кастанеда видит случай из своего прошлого.
Если этот феномен действительно существует в природе, то, быть
может, суть его вот в чем: образуется очень тонкая чувствительная
пленка жидкости, связывающей нас с иными измерениями и способной
улавливать мысленные образы. И когда вы в нее смотрите, возникает
совершенно обратная связь. Жидкость становится зеркалом, в котором
отражается не ваш физический облик, а мша внутренняя сущность.
Разумеется, все это одни рассуждения. Существует ли такая жидкость
на самом деле? Или это всего лишь галлюцинация? Кто, спрашивается,
может в такое поверить?
У Денниса возникло твердое убеждение, что это как-то связано со
звуком, что возможно либо стабилизировать такое вещество, либо
вызывать его появление, каким-то образом изменяя свой голос-Идея
странная и шаткая, поскольку ее можно экстраполировать до
бесконечности: ведь что бы это ни было, оно состоит из того же
материала, что и само воображение. Если ограничить это вещество
тремя измерениями, оно может быть чем угодно, и все же фиолетовая
эктоплазменная мыслежидкость должна существовать только в четвертом
измерении. Можно предположить, что, пробив иное измерение, можно
заставить эту жидкость, кипя, выливаться наружу. Одним словом,
болтовня для умников. Глупейший словесный понос.
Он долго и вдохновенно распространялся на эту тему. Я был в
восторге. ЕГО идеи казались мне замечательными. Я ощущал, что из
триптаминового океана в наши сети попалась еще одна идея. Только -
что с ней делать? - вот в чем вопрос.
Вспоминая об этом теперь, столько всего узнав за прошедшие
двадцать лет, трудно с уверенностью сказать, во что именно мы верили
тогда, в Ла Чоррере, какого уровня понимания достигли в ту пору.
Нами владели легкость и восторг - первые навеянные грибами
переживания s этом дивном уединенном месте привели нас в состояние
плавно нарастающей эйфории. Счастливое это было время. Нас
подстегивала перспектива скорой разгадки Тайны - так мы тогда
называли весь спектр эффектов, входящих в вызываемый триптамином
экстаз, - да еще в обстоятельствах, столь близких к идеальным. Вот
что стало компасом и кораблем в наших поисках; ажурные топологии
галактических ульев в диметилтриптаминовом забытье, то переплетение
дешевой болтовни и формальной математики, где желания превращаются в
коней, и все пускаются вскачь. Нам не была чужда мысль об Ином, но
она представала перед нами только в виде мимолетных проблесков, в
облике lux natura, лучей духовности, пробивающихся из глубин
органической природы. В то время мы были поклонниками Богини, но еще
не стали ее возлюбленными.
Мне кажется, все члены нашей маленькой экспедиции ощущали, что
вокруг нас что-то открывается, что время растягивается и мы медленно
кружимся в расширяющемся зеленом мире, пульсирующем странной, почти
эротической жизнью, который окружал нас на тысячи миль. Джунгли как
разум, висящая в космосе планета как разум - образы упорядоченности
и разумной организации, толпясь, подступали со всех сторон. Какими
же мы были маленькими, как мало знали и как неуемно гордились тем,
что знали, ощущая себя сродни посланцам человечества, встретившим
нечто неведомое, Иное, нечто такое, что с самого начала находилось
на грани человеческого восприятия. В эти первые дни, проведенные в
Ла Чоррере, к нашему задору примешивалось какое-то гордое и
надменное величие.
Следующий день, первого марта, прошел без особых событий.
Деннис корпел над своим дневником. Я ловил насекомых. Ванесса
фотографировала окрестности миссии. Вечером мы все опять собрались
вместе у гребня холма, где стояло наше маленькое жилище. Мы с Ив
сидели рядом, глядя на озеро, в безмолвном согласии друг с другом и
рекой.
Первой заметила неладное Ив. Озеро пониже чорро белело хлопьями
пены, которую взбивал поток воды, низвергающийся сквозь узкое русло.
Плавающие на бурной воде хлопья отмечали течение реки, которая
впадала в озеро и вытекала из него с противоположной стороны. Именно
это привлекло внимание Ив. Понаблюдав за поверхностью воды несколько
минут, она заметила, что в движение крапчатой поверхности у дальнего
берега озера внезапно вкралась перемена: вода там как будто застыла.
Вот именно - просто остановилась. Поверхность казалась заледеневшей,
и в то же время другая половина реки продолжала течь как ни в чем не
бывало.
Из хижины вызвали Денниса и Ванессу, и они согласились, что
эффект удивительный. Когда они стали гадать о причинах, было ли тому
виной время дня, освещение, оптическая иллюзия или что-то другое, я
ушел: все во мне противилось их доводам. Как только высказывалась
очередная догадка, у меня возникала глубокая внутренняя уверенность,
что ситуация развивается именно так, как ей надлежит развиваться, и
каждый играет роль, отведенную ему, причем делает это безупречно.
Такое состояние спокойного, всепонимающего смирения было для
меня чем-то новым. Возможно, оно усилилось под влиянием съеденных
грибов, но проявляться начало раньше, во время месячного пребывания
в Колумбии, предшествовавшего нашему походу в джунгли. Еще несколько
недель назад я бы принял участие в этом споре, теперь же предоставил
ему развиваться своим чередом. Проходя по берегу, я искал места, где
бы присесть: Деннис дал мне прочитать выдержку из своего дневника за
тот день.
1 марта 1971 года
Вчера вечером, съев один гриб и покурив травы, я снова
вызвал тот феномен. Переживание почти полностью совпало с тем,
которое было у меня в первый раз: вздымающаяся, пульсирующая
волна гортанного гудения, которое стремительно усиливалось и
набирало сокрушительную энергию по мере того, как я его издавал.
Я мог бы продлить этот звук и дальше, за пределы краткого
всплеска, но не стал - из-за энергии. Уверен, что скоро смогу
вызывать этот звук, совсем не прибегая к триптамину или каким бы
то ни было другим веществам. С каждым разом включаться
становится все легче, и теперь я чувствую, что смогу
воспроизвести его в любое время. Совершенно ясно, что звук
представляет собой обучаемое действие, которое вызывается и
стимулируется триптаминами, но, если его понять и освоить, можно
обойтись и без триптаминов. До сих пор нам удалось установить
наличие своеобразного голосового феномена у двух индивидуумов,
поставленных в сходные экспериментальные условия. Теперь нужно
попытаться выяснить, что же представляет собой данный феномен.
Необходимо провести эксперименты со звуком и, базируясь на их
результатах, вывести теории, которые помогут нам понять процесс
в действии. Теренс экспериментирует с этими звуками гораздо
дольше, чем кто-то другой (насколько мне известно, единственный,
кроме него, - я сам), и ему уже удалось обнаружить кое-что
интересное.
Нечто вроде того, что обычно невидимая синтаксическая
паутина, удерживающая вместе и язык, и весь мир, может отвердеть
или изменить свой онтологический статус и стать видимой. Похоже,
и вправду существует некое параллельное измерение мысли, где все
состоит из видимой речи, что-то вроде соседнего мирка,
населенного эльфами, которые сами воспевают себя в жизнь и
приглашают всех встречных последовать их примеру.
Он описывает состояние, вызываемое ДМТ, в котором возможны
продолжительные всплески такой звуковой энергии, когда видишь,
как звуковые уровни уплотняются и в конце концов
материализуются, превращаясь в крошечных существ, похожих на
заводных гномов, сделанных из материала, напоминающего
стеклянистую пену, которая изливается из тела, рта и половых
органов в течение всего времени, пока длится звук. Она
пузырится, фосфоресцирует и не поддается описанию. Перед ней
языковая метафора беспомощна, ибо на самом деле вещество это
представляет собой запредельную для языка материю. Это речь, но
состоит она не из слов; это речь, которая становится и является
тем, о чем говорит. Она суть более совершенный первичный Логос.
Мы убеждены, что, экспериментируя с этими голосовыми феноменами
-при воздействии психоделиков и без них, - можно будет постичь
транслингвистическую материю и использовать ее для достижения
любой реальности, ибо произнести что-либо таким голосом - значит
заставить это случиться!
Не будучи в то время химиками, мы сумели обратить сгущение духа
в идею транслингвистической материи. Слово, предмет и познание
слились воедино в лучших традициях высшей тантрической йоги. Брат
мой был во власти откровения - тайны алхимии в ее самом традиционном
смысле:
Столь опрометчивое утверждение могло бы показаться нелепым,
не будь оно подкреплено долгими., изнурительными размышлениями
на эту тему. Наши исследования в области химии мышления,
метаболизма триптамина, природы мысли, сознания, истории, магии,
шаманизма, квантовой и релятивистской физики, метаморфозы,
насекомых, алхимических процессов и т.д. в совокупности с
интуитивным пониманием некаузальных синхронистических процессов,
происходящих под действием строфарии, позволяют нам осмелиться
на не совсем уж дикую догадку относительно того, чем может быть
этот облекающийся в форму звук. Влияя на нервные ткани,
галлюциногены способны во временном измерении вносить изменение
в сознание. Понятно, что само сознание тоже может производить
изменения в трех измерениях. Под действием триптаминов
появляется возможность при наличии определенных условий слышать
и издавать голосом звук, который проходит через копировальное
устройство высших измерений и сгущается, образуя
транслингвистическую материю, т.е. материю, которая повторяет
себя во времени, - вроде голограммы, которая повторяет себя в
пространстве. Субстанция, возникновение которой инициируют
звуки, - это триптамин, продукт метаболизма мысли, проходящей
через высшее пространственное измерение. Она являет собой
молекулу иного измерения, совершающую путь во внешнем для себя
пространстве "этого" мира. Гипермерная природа данного материала
такова, что он являет собой одновременно все - и понятия, и
мысли, и миры, и людей, и события, - сплавленное в единое целое
силою алхимии ума, достояния высших измерений.
Такова гипотеза загадочной и магической слизи, легенды о
которой и по сию пору сохранились на менее исследованных притонах
Амазонки. Там ходят упорные слухи о некем магическом веществе,
которое искусные шаманы выделяют из своего тела. Оно якобы помогает
им врачевать, творить чудеса и добывать сведения, которые невозможно
получить никаким из обычных способов. Как волшебные зеркала,
знакомые нам по сказкам, волшебные жидкости из бытующих в джунглях
поверий - это окна, позволяющие заглянуть в далекие времена и края.
Наша задача состояла в том, чтобы создать достоверную модель того,
как может происходить такой феномен, не забывая при этом об
известных или подразумеваемых законах физики и химии. Задача не из
легких! В своем дневнике Деннис размышлял:
Возникает множество вопросов относительно феноменологии этой
временной голограммы как жидкой матрицы. Мы полагаем, что
триптамин, продукт метаболизма высших измерений - алхимический
феномен, заключающийся в правильном соединении триптамина
(соединения, почти повсеместно встречающегося в органическом
мире) с произносимым голосом звуком, который опосредован умом.
Именно ум управляет этим процессом, а управление заключается в
гармонической настройке на внутренний аудиолингвистический
феномен, который, возможно, представляет собой "тон"
электронного парамагнитного резонанса молекулы псилоцибина, И
когда наступает смыкание с этим тоном - процесс, который
заключается главным образом в доведенном до совершенства
звукоподражании внутреннему тону, - то вырабатывается
гипермерный триптамин. Является ли он таким же продуктом ума,
как и мысль? Реален ли он, как любая жидкость, как вода? Харнер
утверждает, что шаманы дживаро под влиянием триптамина,
употребляемого вместе с Banisteriopsis caapi (аяхуаска),
замедляющей действие МАО, вырабатывают светящуюся жидкость,
благодаря которой и творят все свои колдовские дела. Говорят,
что эту невидимую обычным глазом жидкость может увидеть любой,
кто отведает настой аяхуаски, которую часто связывают с
фиолетовым свечением и темно-синими галлюцинациями. Возможно,
речь идет о термической плазме, видимой только в
ультрафиолетовом спектре. Если окажется, что этот феномен
подпадает под вышеупомянутую категорию "продукт ума" и действует
так, как описано, но с одной оговоркой: он не имеет отношения к
обычному пространству-времени, то он все равно представляет
собой суть того гиперизмерения, которое Юнг назвал коллективным
бессознательным.
Если оглянуться в прошлое с высоты двадцатилетнего опыта, эти
записи покажутся одновременно заумными и наивными. Теория о
возможности совместной метаморфозы мира мысли и материи противоречит
принципам интуитивизма и концептуально усложнена, и все же именно
уверенность, что за этим феноменом или за представлением о нем
скрывается нечто реальное, явилась тем главным, что привело нас к
исследованию шаманизма в бассейне Амазонки. Прочитав эти записи
впервые, я усомнился в прочитанном. Казалось, в нем нет и крупицы
здравого смысла. Я так и не сумел толком ничего понять. Однако и
сегодня, когда позади лежат годы исследований, направленных на
осмысление событий в Ла Чоррере, эти идеи кажутся такими же волшебно
близкими и одновременно далекими, какими показались мне тогда. У нас
была теория и был опыт, и вскоре мы решили попытаться связать их
воедино, поставив эксперимент, результаты которого были бы абсурдны,
не содержись в странных идеях, рожденных в тот период, зерна
практической истины.
Вечером, перед тем как лечь спать, Ив, Деннис и я выкурили
самокрутку Санта-Марты-Голд. Когда мы уселись и начали этот ритуал,
вокруг стояла тихая, совершенно ясная ночь. Ив что-то сказала по
этому поводу, и все мы на миг взглянули на Млечный путь. Небо было
усеяно миллионами звезд. Мы покуривали, храня благоговейное
молчание. Прошло, наверное, минут пять, а каждый из нас все еще
блуждал в своих мыслях. Мечты наши прервал возглас Денниса:
- Взгляните, как быстро изменилась воздушная среда! Туман
поднимается.
И точно. Вокруг на расстоянии футов в семьдесят жался к земле
слой густого тумана толщиной всего в несколько футов. И вот, прямо у
нас на глазах, он начал разбухать, распространяясь ввысь и вширь,
пока не превратился в плотную пелену, окутавшую всю окрестность.
Всего несколько минут - и на месте бездонного и ясного ночного неба
возникла сплошная завеса тумана. Я был искренне изумлен. Первым
предложил объяснение Деннис, причем уверенность его была еще более
ошеломляющей, чем само явление:
- Это нестабильность давления, которая под влиянием нашей
горящей самокрутки смогла перейти критический порог.
- Ты, должно быть, меня разыгрываешь! - не поверил я. -"
Неужели ты хочешь сказать, что жар от нашей самокрутки заставил воду
вокруг нас сгуститься в видимый туман, и это явилось началом цепной
реакции для всего перенасыщенного влагой окрестного воздуха? Не
можешь же ты утверждать такое всерьез!
- Нет-нет, именно так оно и есть! Более того, это произошло не
случайно, вернее сказать, нечто, может быть, гриб, использует это в
качестве примера. Это его способ показать нам, что малые
нестабильности в системе могут создавать общие большие колебания.
(Разумеется, никто из нас не мог тогда знать, что в последующие
десятилетия математики будут изучать такие вот идеи под названием
"теория и динамика хаоса")
- Ну, ты даешь!
Эта болтовня Денниса выбила меня из колеи. Я и вообразить не
мог, что его объяснение верно, и недоумевал, как он сам может
считать его правдоподобным . Мне впервые пришло в голову, что он
слегка свихнулся. Тогда, думая об этом, я не пользовался жаргоном
психоаналитиков, но заметил у себя реакцию, которая включала мысль о
том, что он соскальзывает в мифопоэтическую реальность, или, как я
тогда для себя сформулировал,, "у него крыша поехала".
Тем временем туман стал совершенно непроглядным, и все мы пошли
спать. Но перед этим Ив рассказала, что во время молчания,
предшествующего появлению тумана, у нее была галлюцинация. Когда она
сидела с закрытыми глазами, ей привиделось странное, похожее на
эльфа существо, которое катило по земле сложный многогранник. И
каждая его грань, сказала она, казалась окном в другое время и в
другой мир.
- Камень! - вырвалось у меня. Я почти ощутимо представлял ее
видение: да это же lapis philosophorum (философский камень),
лучезарная цель, веками манившая алхимиков и магов, блеснула в
тропической ночи в виде Огромного многомерного алмаза, философский
камень, хранимый подземным гномом. Какой глубинной и проникновенной
силой обладал этот образ! Казалось, я ощущал душевные чаяния древних
алхимиков - признанных авторитетов и никому не известных тружеников,
искавших этот lapis в клубящемся дыму своих перегонных кубов. Я,
казалось, видел золотую цепь адептов, уходящую в далекое
эллинистическое прошлое, Гермесовы скрижали, проект, затмевающий
своим размахом империи века, - не что иное, как попытка спасения
падшего человечества силой возвращения материи утраченной
духовности. Я никогда не представлял себе загадку камня в таком
разрезе, но, пока я слушал рассказ Ив о том, что она видела, у меня
возник мысленный образ, который и по сию пору остается со мной. Это
образ философского камня как гипермерного самоцвета, превращающегося
в НЛО человеческой души как космического корабля. Именно он есть
универсальная панацея после конца времени, а вся история - это лишь
ударная волна сего окончательного осуществления потенции
человеческой души. Вит такие мысли, такие откровения, казавшиеся мне
тогда шевелением чего-то необъятного, чего-то смутно
предчувствуемого, протянувшегося через миллионы лет и имеющего
отношение к судьбе человечества и возвращению души к ее рождающему
восторг и трепет тайному источнику, посетили меня в ту ночь. Что же
происходило с нами?
Чувство необычного было почти осязаемо. Казалось, темные бездны
пространства и времени разверзаются прямо у нас под ногами. Образ
висящей в космическом пространстве Земли эмоциональнодовлел над
всем, что нас окружало. Что же это было в действительности? Я лежал
в гамаке, взволнованный и напуганный, постепенно погружаясь в сон. И
вот он пришел, спасительный и глубокий, а с ним и глубокие
сновидения, от которых к утру ничего не осталось, кроме ощущения
зияющей звездной бездны.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОПУС НАЧИНАЕТ ВЫРИСОВЫВАТЬСЯ
В которой Деннис обнародует свою стратегию осуществления Великого
Деяния.
Утро 2 марта 1971 года выдалось в Ла Чоррере
хрустально-прозрачным и жарким. Этого дня мы - Ив, Деннис и я -
давно ждали, чтобы завладеть домом в лесу, который наконец
освободился. Именно в то утро мы были возбуждены больше чем обычно,
что было связано с частыми сменами жилья. Вот уже три дня, сразу же
после эпизода с глоссолалией, случившегося двадцать седьмого, Деннис
беспрестанно твердил, что энергия этого феномена столь велика, что
нельзя продолжать эксперимент, пока мы не окажемся в полном
уединении, которое обеспечит нам дом в лесу.
Мы начали переселяться на новое место вскоре после рассвета,
чтобы не делать это в дневное пекло. Путь, по которому нам
предстояло перебраться самим и перетащить снаряжение, пролегал через
пастбище - мы не бывали там со времени опыта с грибами, который
провели три дня назад. Весь выгон пестрел строфариями. Казалось, не
было ни одной коровьей лепешки, из которой не торчал бы отличный
золотистый гриб. Я пообещал себе, что как только мы приведем в
порядок свой новый дом и покончим с переездом, то сразу же снова
примемся за грибы.
Однако в свете последних заманчивых теорий и первоначальных
этноботанических планов мы все же не оставляли мысли о поисках
неуловимого у-ку-хе. Первоочередной же нашей задачей было
использовать аяхуаску в качестве МАО-ингибитора и решающего наши
проблемы психоделика, а кроме того, приготовить и испробовать настой
из Banisteriopsis caapi, которую мы с Ив получили от Базилио
несколько дней назад. (Научная основа нашей работы подробно описана
в "Невидимом ландшафте". Эта книга - выражение нашей общей
всесторонне обдуманной точки зрения, которая сложилась у нас к 1975
году. С этих пор идеи эти подвергались многократной переоценке по
мере того, как отсеивались мифы и заблуждения, вплетенные в ткань их
первой концепции.)
Получилось так, что остаток дня после переезда мы с Ив провели,
расчищая пространство вокруг хижины и выдирая из песчаной почвы
большие древесные корни. Мы раскладывали их на солнце для просушки,
чтобы потом использовать вместо дров для костра, который нам
понадобится для приготовления аяхуаски. Физическая усталость
приносила наслаждение. Казалось, все напоено энергией и светом.
Деннис после случая с внутренним звуком, который мы восприняли так
неоднозначно, вел себя довольно замкнуто и раздраженно. Захватив
дневник, он побрел по лесной тропе, ведущей к деревне витого,
которая располагалась километрах в тринадцати от нас.
Ближе к вечеру брат вернулся очень возбужденный. Он закончил
предварительные наброски к тому, что впоследствии стало ^называться
"Экспериментом в Ла Чоррере". Это, по сути, единственная запись его
идей, сделанная в то время, и как таковая, она являет собой
единственный экземпляр важнейших документальных сведений о том, как
мы относились к тому, что делали, в тот момент, когда мы это делали.
Разумеется, эти записи не представляют собой окончательного
варианта наших теоретизирований на данную тему, так. что .не стоит
судить их слишком: строго. О самого момента своего рождения эти идеи
стали подвергаться постоянному уточнению . И все же, каким
законченным было видение, как отлично вписывались в него все детали!
Теория, изложенная в записях моего брата, остается рабочей основой
для понимания того эффекта, который мы вызвали пятого марта во время
завершения эксперимента. Они стали для нас рабочими наметками и в
качестве таковых принесли нам неоценимую пользу. Однако эти записи
не предназначены для робкого читателя, поскольку их можно принять за
алхимический трактат.
А что такое алхимия, как не испытание пределов языка да и
пределов материи тоже! Аппараты алхимиков лучше всего работаю! в
воображении. Возможно, маги захотят получше вникнуть в эту
алхимическую абракадабру, и для них я дам расшифровку в следующей
главе. Остальные же читатели скорее всего лишь пробегут по ней
торопливым взглядом, чтобы снова углубиться в то, что и без
набросков заумных теорий представляет собой чертовски любопытную
историю:
4 марта 1971 года
Проведенные вчера новые эксперименты с феноменом
психозвукового отклонения ставят ряд новых интересных вопросов и
углубляют то понимание, которым мы обладаем на сегодняшний день.
И остановился ни термине oзвуковое отклонение", потому что в
настоящее время то, что Мне довелось испытать вкупе с пнем, 0
чём мне рассказывали раньше, дает мне основание считать: все это
связано с созданием посредством голоса особого энергетического
поля, способного прорвать трехмерное пространство. Пока мне
непонятно, обладает ли. это поле электромагнитной природой, но,
похоже, что оно искривляет пространство таким образом, что то,
пройдя через высшее измерение, снова возвращается к себе. Вот
как это получается:
Чтобы сделать звук слышимым, необходимо принять достаточную
дозу псилоцибина. Насколько мы понимаем, этот звук представляет
собой электронный парамагнитный резонанс (ЭПР) содержащихся в
грибе алкалоидов псилоцибина. Наличие в аяхуаске быстро
обменивающихся, обладающих высокой энергией триптаминов играет
роль антенны, которая делает нервную ткань очень чувствительной
к энергии парамагнитного резонанса, содержащегося в строфарии
псилоцибина. Именно этот принцип и дает возможность сделать
сигнал слышимым. Далее, используя в качестве антенны добавку
триптамина, его необходимо усилить до уровня, который
представляется его максимальной амплитудой. Затем посредством
создаваемого голосом звука эта энергия вводится в гарминовый
комплекс человека и гриба, небольшая часть которого
предварительно охлаждается до абсолютного нуля - температуры,
при которой вибрация молекул прекращается, что вызвано
поглощением ЭПР-импульсов псилоцибина.
После обнаружения такой ЭПР-волны возникает возможность ее
усиления в мозговых контурах методом пропускания через
гарминовый комплекс, то есть имитируя голосом псилоцибиновый ЭПР
и тем самым заставляя усиленный звук издавать гармонический тон
(при этом в процессе метаболизма получается гармин и таким
образом возбуждается гарминовый ЭПР). Поскольку гарминовые
комплексы - это всего лишь продление той самой биосинтетической
цепи, которая превращает триптофан в псилоцибин, то ЭПР-тон
псилоцибина можно рассматривать как гармонический обертон
гармина и наоборот.
Используя гармонические обертоны, можно извлекать тон,
который будет гасить одну или несколько своих октав, отраженных
в гармонических гаммах выше или ниже его. Это можно легко
продемонстрировать на примере виолончели: предположим, мы берем
какую-то ноту, скажем, ля, на открытой струне. Звук - это
волновое колебание молекул воздуха, создаваемое струной, которая
потом действует как резонатор. Громче всего звук слышен в той
тональности, в которой извлекается, но он еще и озвучивает
каждую вторую тональность ля в октавах выше и ниже ее. Можно
погасить исходный тон, очень легко тронув струну в определенных
гармонических тонах. При этом становятся слышны обертоны в
верхнем и нижнем регистрах. Если как следует разбираться в
теории гармонических резонаторов, то можно заранее сказать,
какие обертоны начнут резонировать, если коснуться струны в
Определенных точках.
Если мы перенесем принцип этого явления на возбуждение
молекулярного ЭПР, то, в сущности, получим ту же картину. Когда
ЭПР-тон псилоцибина становится слышим благодаря использованию
.триптаминовой антенны, он порождает гармонический тон в
гарминовых комплексах - продукте, метаболизма в системе, -
вынуждая ее ЭПР резонировать на более высоком уровне. В
соответствии с принципами акустики это автоматически приводит к
затуханию первоначального тона, то есть псилоцибинового ЭПР, и
вынуждает молекулы прекратить вибрацию; однако ЭПР-тон,
поддерживающий молекулярную связь, сохраняется в течение
микросекунды благодаря обертонному ЭПР гарминового комплекса.
При этом мгновенно обесточенный сверхпроводник - псилоцибин -
остается в подвешенном состоянии в низкоэнергетическом
электромагнитном поле, создаваемом гарминовым ЭПР. Благодаря
этому он снова обретает свой первоначальный, но усиленный
сверхпроводимостью ЭПР-сигнал, который навсегда сообщает ему
состояние сверхпроводимости.
По мере того как этот феномен развивается, он автоматически
возбуждает процесс, обратный первоначальному. Псилоцибин,
которому разум сообщает сверхпроводящий заряд, гармонически
гасит ЭПР-резонанс содержащегося в мозгу гармина, Энергия ЭПР
гармино-псилоцибинового комплекса мгновенно поглощается тканью
гриба. Это вынуждает молекулы, обменивающиеся в организме и
связанные с нервными ДНК, мгновенно достичь абсолютного нуля.
Совершенно очевидно, что комплекс гармин-псилоцибин-ДНК должен
тотчас же отделиться от клеточной ткани. Этот момент чреват
большой опасностью, но есть возможность справиться с ней. Мы
обнаруживаем, что эти молекулы, сгущаясь, покидают наше тело в
сопровождении звука. Звук этот представляет собой гармонический
ЭПР-тон данного комплекса, который усиливается в условиях
сверхпроводимости, транслируется и вмерзаем в сверхпроводящую
ткань гриба. Сверхпроводящий заряженный псилоцибин действует
как. антенна, которая улавливает усиленные ЭПР-сигналы комплекса
и сгущает колебательные сигналы в сверхпроводящую ткань.
Теперь можно вкратце подвести итог вышеизложенного:
- Гриб необходимо принять внутрь и услышать.
- Аяхуаску необходимо принять внутрь и зарядить обертонным
ЭПР псилоцибина, используя для этого издаваемый голосом
усиленный звук.
- ЭПР-резонанс псилоцибина в грибах затухнет и перейдет в
сверхпроводящее состояние; небольшая чисть физический материи в
грибе уничтожится.
- Сверхпроводящий заряженный псилоцибин уловит ЭПР-гармонику
комплекса аяхуаски; эта энергия окажемся мгновенно и полностью
поглощенной триптаминовой матрицей в высшем измерении. Она
передастся грибу в виде издаваемого логосом звука и осядет на
псилоцибине в виде связанного сверхпроводящего комплекса
гармин-псилдцибин-ДНК.
В результате образуется молекулярный сгусток гипермерной
сверхпроводящей материи, который получаем а посылает
передаваемые мыслью сведения, хранит информацию и производит ее
поиск в нервной ДНК по типу голографического устройства и
зависит от сверхпроводящего гармина как ом источника
преобразующей энергии а ом сверхпроводящей РНК как от временной
матрацы. Этот сгусток, станет живой, функционирующей частью
мозга молекулярного *певца", который ее создал. Состоять он
будет из материи высших его измерений, то есть из материи,
которая совершила круговорот через высшее измерение в результате
гашения ее электрического заряда гармонической вибрацией,
передачи этой вибрации через пространство (от сверхпроводящего
передатчика к сверхпроводящему приемнику) и последующего
повторного сгущения этой вибрации на сверхпроводящей матрице
(заряженный псилоцибин в грибе), до тех пор, пока комплекс
гармин-псилоцибин-ДНК не сгустится в сверхпроводящую молекулу.
Согласно этой теории, молекула, то есть сверхпроводящая материя,
будет стабильна до тех пор, пока она сохраняет свою
сверхпроводящую структуру, возможно, даже навсегда, поскольку
источником питания для нее служит энергия собственного ЭПР. В
таком случае она будет восприимчива к командам, передаваемым в
нашу коллективную ДНК, и в качестве сверхпроводящего
приемопередатчика и источника питания будет содержать гармин.
Ума не приложу, когда Деннис успел набраться такой учености!
Никогда не слышал, чтобы он так рассуждал. Насколько я сумел понять
то, что имел в виду Деннис, он полагал - и эта мысль показалась мне
грандиозной! - что человеческое тело похоже на непознанный
музыкальный и научный инструмент, возможности которого скрыты как во
всем вокруг нас, так и в нас самих и о которых нам, увы, неизвестно.
Он полагал, что разум может волевым усилием использовать певческий
голос для взаимодействия с мозгом-как будто это цветомузыкальная
установка и голографический банк данных вместе взятые.
Деннис указал путь к некой оккультной науке, где можно достичь
больших открытий, используя взаимодействие лишь четырех
составляющих: певческого голоса, разума, мозга и воображения. Однако
обещал он больше, чем навеянную пением коллективную синестезию. Он
утверждал, что и законами акустики, и низкоамперными
биоэлектрическими феноменами, и нашими телами - всем этим можно
управлять, чтобы открыть перед экспериментатором дверь к
исследованию состояний материи и областей физики, связанных с
высокими энергиями и низкими температурами, которые, по крайней мере
в наше время, лежат на периферии научных интересов, поскольку
целиком зависят от чрезвычайно сложной и мощной аппаратуры. На
какой-то миг могло почудиться, что силы шаманов, коренящиеся в
тысячелетних познаниях в области микрофизики и биоэлектроники,
намного превосходят наши собственные. Дверь, которая, казалось,
вот-вот распахнется, оказалась дверью, ведущей из исторического
времени к некому архаическому совершенству, ныне почти совсем
забытому.
Может быть, шаманские традиции нашей планеты и есть подлинные
хранители знания, которое, используя человеческое тело, ум, мозг как
средство, оставило все достижения современной науки далеко позади?
Ведь сама идея достаточно стара - вспомним хотя бы Пифагорову песню
сирен, - и заключается она в том, что разум мощнее любого мыслимого
ускорителя частиц, чувствительнее любого радиоприемника или самого
большого оптического телескопа, а по улавливанию информации сложнее
любого компьютера; что человеческое тело - его органы, его голос,
его способность двигаться и его воображение - более чем достаточное
средство для исследования любого места, времени или энергетического
уровня во Вселенной. Именно эту идею Деннис и решил доказать, явив,
так сказать, во плоти вполне материальный летательный аппарат
линзообразной формы, способный преодолевать границы измерений. Он
ничуть не сомневался, что сумеет создать его из собственной ДНК и
живых организмов, имеющихся под рукой в джунглях Амазонки, - гриба и
аяхуаски.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. БЕСЕДА НАД ТАРЕЛКАМИ
В которой для всех и каждого перечисляются подробности проникновения
в тайну Тела Воскресения и предпринимается частичная проверка нашей
теории.
Читая записи Денниса, я почувствовал, что темы странного места,
в которое мы попали, наконец приняли ощутимую форму. Я снова
почувствовал в небе присутствие чего-то всеведающего, пристально
наблюдающего за нами. Снова вернулся к началу записей и перечитал их
еще раз, но мне не на что было опереться, чтобы оценить прочитанное.
Казалось, научные размышления брата обрели самостоятельную жизнь. Он
напоминал мне большой всезнающий компьютер.
Собравшись вокруг костра, мы все слушали, как Деннис объясняет
нам свое видение эксперимента. Он ушел в него с головой. Идеи так и
перли из него, как фарш из мясорубки: тысячи слов обо всех этих
странных делах. "А знаете, что можно сделать?" - спросил он вдруг и
тут же выдал гипотезу, которая теперь стала известна как центральная
доктрина опуса. Он назвал ее гиперкарболяцией. Согласно его теории,
певческий голос и сверхпроводимость (или полное исчезновение
электрического сопротивления, которое обычно становится возможным
лишь при температурах, близких к абсолютному нулю) можно
использовать для приведения молекул психоделических соединений в
состояние постоянной связи с живыми человеческими ДНК. Гипотеза
Денниса была позаимствована из теории звука. Если тронуть струну, то
она зазвучит в той октаве, в которой ее тронули, но, кроме того, еще
и в октавах выше и ниже собственной тональности. Она обладает так
называемыми гармоническими обертонами. Если вы тронете струну, а
потом прижмете ее, то по-прежнему будете слышать гармонические
обертоны - феномен, так очаровавший Пифагора. Деннис обратил наше
внимание на то, что можно использовать два звука, так чтобы они
гасили друг друга, если эти два звука абсолютно одинаковы.
Тот же феномен, который создает гармонические обертоны, можно
использовать и для остановки движения молекул. В очень ограниченных
пространствах, возможно, имеющих в поперечнике всего несколько тысяч
ангстрем, можно создать низкие температуры с затуханием звука.
Движение молекул - это разновидность колебаний, и при наличии
нужного аудиосигнала такое движение прекратится. По сути дела, когда
молекулярное движение прекращается, молекула достигает температуры
абсолютного нуля, при которой становится возможной
сверхпроводимость.
Деннис чувствовал, что нащупал способ вышибить запертые двери
рая в этом ему должны были помочь психоактивные соединения -
псилоцибин, триптаминовый комплекс и бета-карболины, которые
содержатся в аяхуаске. Если рассмотреть вибрацию молекул
бета-карболинового ряда, говорил он, то можно обнаружить, что их
|
