IrvinD.Yalom

Lying on the Couch

Ирвин Ялом

Лжец на кушетке

Москва, 2004

УДК 82(1-87) ББК. 8.5(7США) Я 51

Irvin D. Yalom

LYING ON THE COUCH

Basic Books

Перевод с английского М. Будыниной Оформление художника Е. Прудниковой

Ялом И.

Я 51 Лжец на кушетке / Пер. с англ. М. Будыниной. — М.: Изд-во Эксмо, 2004. — 480 с. — (Практическая психотерапия).

ISBN 5-699-08138-0

Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» — удивительное сочетание психологической проницательности и восхитительно живого воображения, облеченное в яркий и изящный язык прозы. Изменив давней привычке рассказывать читателю о внутреннем мире и сокровенных переживаниях своих пациентов, доктор Ялом обращается к другим участникам психотерапевтических от­ношений — к самим терапевтам. Их истории рассказаны с удиви -тельной теплотой и беспощадной откровенностью. Обратившись к работе доктора Ялома, читатель, как всегда, найдет здесь интригующий сюжет, потрясающие открытия, проницательный и бес­пристрастный взгляд на терапевтическую работу. Ялом показыва­ет изнанку терапевтического процесса, позволяет читателю вку­сить запретный плод и узнать, о чем же на самом деле думают психотерапевты во время сеансов. Книга Ялома — прекрасная смотровая площадка, с которой ясно видно, какие страсти владеют участниками психотерапевтического процесса.

УДК 82(1-87) ББК 8.5(7США)

© 1996 by Irvin D. Yalom Published by Basic Books,

A Division of HarperCollins Publishers, Inc. © Оформление. Е. Прудникова, 2004 ISBN 5-699-08138-0           © OOO «Издательство «Эксмо», 2004

Будущему — Лили, Алану, Леноре, Джейсону.

Пусть ваши жизни будут наполнены чудом.

Пролог

Эрнесту нравилось быть психотерапевтом. День за днем пациенты открывали ему самые сокровенные тайники сво­ей жизни. День за днем он успокаивал их, утешал их, про­гонял отчаяние. А его за это обожали, холили и лелеяли. И платили ему, не без этого. Хотя Эрнест часто думал, что, не нуждайся он в деньгах, он бы занимался психотерапией на благотворительных началах.

Счастлив тот, кто любит свою работу. Эрнест, разуме­ется, понимал, что ему повезло. Более того, он понимал, что на него снизошло благословение. Он нашел свое призвание и мог со всей уверенностью заявить, что находится именно там, где должен быть, — на пике своего таланта, интере­сов, страстей.

Эрнест не был религиозным человеком. Но каждое утро, когда он открывал регистрационную книгу и видел имена восьми-девяти дорогих его сердцу людей, с которы­ми ему предстояло провести этот день, его охватывало чув­ство, назвать которое он мог лишь религиозным. В такие мо­менты его охватывало непреодолимое желание рассыпаться в благодарностях — кому-то, чему-то, что привело его на верный путь.

Бывало, по утрам, вглядываясь в небеса над Сакрамен­то-стрит, в утренний туман, он представлял, как в невер­ном свете утра перед ним проходят его предшественники-психотерапевты.

«Спасибо, спасибо вам», — прошептал бы он. Он бла­годарил их всех — всех целителей, врачующих отчаяние. В первую очередь — прародителей, чьи неземные силуэты были едва различимы: Иисус, Будда, Сократ. Далее —

чуть более отчетливые образы отцов-основателей: Ницше, Кьеркегор, Фрейд, Юнг. Ближе — старшее поколение те­рапевтов: Адлер, Хорни, Салливан, Фромм и милое улыб­чивое лицо Шандора Ференци.

Несколько лет назад они откликнулись на его отчаян­ную мольбу, когда после практики в лечебнице он повел себя как любой полный амбиций молодой нейропсихиатр и занялся нейрохимическими исследованиями, обещавшими большое будущее и море возможностей для личностного роста. Прародители знали, что он сбился с пути. Его место было не в научной лаборатории. И не на раздаче лекарств в психофармакологии.

Они послали к нему вестника — забавного, курьезно­го посланника власти, — чтобы вернуть его на предназна-ченый ему путь. До этого дня Эрнест не знал, почему он решил посвятить себя психотерапии. Но он помнил, когда принял это решение. Он помнил этот день со всей ясностью. Прекрасно помнил он и посланника. Это был Сеймур Трот-тер, человек, которого он видел лишь однажды, но который изменил его жизнь раз и навсегда.

Шесть лет назад председатель кафедры назначил Эр­неста на прохождение практики в Стэнфордском комитете этики клинической медицины, и первым дисциплинарным иском, с которым ему пришлось работать, было дело док­тора Троттера. Сеймур Троттер был патриархом психиатрии и бывшим президентом психиатрической ассоциации семи­десяти одного года от роду. Он был обвинен в сексуальных домогательствах к своей тридцатидвухлетней пациентке.

В то время Эрнест был помощником профессора, четы­ре года назад закончившим учебную практику в лечебнице. У него была постоянная работа в сфере нейрохимических исследований — и ни малейшего представления о мире психотерапии. Именно поэтому он не понимал, почему именно ему поручили работать с этим случаем, а произошло это именно потому, что никто другой за него не взялся бы: любой психотерапевт со стажем в Северной Каролине бла­гоговел перед Сеймуром Троттером — и боялся его.

В качестве места для проведения интервью Эрнест вы­брал строгий административный кабинет больницы и при­ложил все усилия к тому, чтобы выглядеть официально. В ожидании доктора Троттера он поглядывал на часы, перед ним лежала папка с иском, но он не открывал ее. Чтобы остаться беспристрастным, Эрнест решил беседо­вать с обвиняемым, не имея никакой исходной информа­ции, что позволило бы ему выслушать историю из его уст без каких бы то ни было предубеждений. Он ознакомится с содержанием этой папки позже и, если возникнет такая необходимость, назначит вторую встречу.

Он слышал стук, раздающийся в холле. Доктор Трот-тер слеп? Его никто об этом не предупреждал. Стук, сопро­вождаемый шарканьем, приближался. Эрнест встал и вы­шел в холл.

Нет, он не слеп. Калека. Доктор Троттер ковылял по коридору, неловко балансируя между двумя тростями. Со­гнувшись, он широко расставлял трости, держа их практи­чески на вытянутых руках. Его крепкие, сильные подбородок и скулы были в хорошей форме, но все остальное простран­ство было покрыто морщинами и старческими пятнами. Кожа на шее собралась в крупные складки, из ушей выби­вались пучки белой поросли. Но годы не могли взять свое — что-то юное, даже мальчишеское осталось в этом человеке. Что же это? Может, волосы — ежик густых седых во­лос — или одежда — синяя джинсовая куртка поверх бе­лого свитера с высоким горлом.

Знакомство прошло в дверях. Доктор Троттер сделал два нетвердых шага, вдруг вскинул свои трости, бешено за­вертелся и, словно по чистой случайности, спланировал прямо на свой стул.

«О-па! Что, удивился?»

Эрнест не мог позволить себе сойти с намеченного пути. «Доктор Троттер, вы понимаете, для чего нужно это интервью и почему я записываю его на пленку?»

«Я слышал, что руководство госпиталя собирается представить меня к награде как лучшего сотрудника месяца».

Эрнест не ответил. Он не отрываясь смотрел в его ог­ромные круглые очки.

«Простите, я знаю, что у вас есть работа и вам надо ее выполнять, но, когда размениваешь восьмой десяток, начи­наешь смеяться над такими вот удачными приколами. Да, на прошлой неделе пошел семьдесят второй год. А вам сколько лет, доктор?.. Я забыл, как вас зовут. Каждую ми­нуту, — произнес он, постучав себя по голове, — дюжины нейронов коры головного мозга вылетают наружу, словно дохнущие мухи. Самое забавное в этом то, что я опублико­вал четыре работы по болезни Альцгеймера — разумеется, уже не помню где, но в хороших журналах. Вы знали об

этом?»

Эрнест покачал головой.

«Итак, вы не знали, я забыл, так что мы с вами в одной лодке. Знаете, что самое классное в болезни Альцгеймера? Ваши новые знакомые оказываются вашими старыми дру­зьями, и вы сами можете класть себе подарки под елку».

Эрнеста все это раздражало, но он не смог сдержать

улыбку.

«Итак, ваше имя, возраст, мировоззренческая позиция?» «Доктор Эрнест Лэш, а остальное, доктор Троттер, ско­рее всего на данный момент к делу не относится. Нам сегод­ня предстоит много работы».

«Моему сыну сорок. Вы не старше его. Я знаю, что вы выпускник Стэнфорда. Слышал, в прошлом году у вас бы­ли серьезные выступления. Вы хорошо справились. Очень четкое изложение материала. Сейчас психофармакология на волне, не так ли? И как же вас сейчас учат психотера­пии? Вас вообще этому учат?»

Эрнест снял часы и положил их на стол. «Когда-ни­будь, в другой раз, я с радостью представлю вам копию стэн-фордского расписания, но сейчас, доктор Троттер, прошу вас, давайте приступим к делу. Пожалуй, лучше всего, если вы сами расскажете мне о миссис Феллини».

«Ладно, ладно, ладно. Вы хотите, чтобы я был серье­зен. Вы хотите, чтобы я рассказал вам свою историю. Са-

дись, паренек, и слушай мою историю. Начнем с начала. Было это года четыре назад — как минимум четыре года назад. ...Я потерял все свои записи об этой пациентке... что говорится об этом в вашей папке, когда это было? Что? Вы не читали материалы дела. Лень? Или пытаетесь избежать ненаучной непредвзятости?»

«Прошу вас, доктор Троттер, продолжайте».

«Первый принцип интервью — создать теплую атмо­сферу доверия. Вы справились с этой задачей настолько искусно, что теперь мне намного легче говорить с вами об этих болезненных и неприятных вещах. О, это вас трогает. Будьте поосторожнее со мной, доктор Лэш, я сорок лет чи­тал лица. У меня это очень хорошо получается. Но если вы больше не будете меня перебивать, я начну. Готовы?

Несколько лет назад — скажем, около четырех лет — женщина, Белль, вошла в мой кабинет, я бы даже сказал, втащила себя — или вволокла. Да, лучше так. Вволокла — есть такой глагол? Лет тридцать пять, из хорошей обеспе­ченной семьи — шведско-итальянской, — в депрессии, на улице лето, а она в блузке с длинными рукавами. Явно ре­зала себе вены, все запястья в порезах. Доктор Лэш, если летом человек носит одежду с длинными рукавами, трудный пациент, можете не сомневаться: перед вами любитель ре­зать вены или колоть наркотик. Привлекательная, с потря­сающей кожей, чарующие глаза, элегантно одетая. Насто­ящий класс, но на грани упадка.

Большой стаж саморазрушения. Сами понимаете: нар­котики, все попробовала, ничего не пропустила. Когда мы встретились впервые, она опять начала пить и колола геро­ин. Но так никогда и не привыкала к наркотикам по-насто­ящему. Как-то ей это удавалось — есть такие люди, — но она работала над этим. Не обошлось и без пищевого рас­стройства. В основном анорексия, но бывали и приступы булимической рвоты. Я уже говорил о том, что она резала вены, — все руки, запястья сплошь покрыты шрамами: ей нравилась боль, нравилась кровь, только в эти мгновения она чувствовала себя живой. Пациенты твердят об этом

постоянно. Полдюжины госпитализаций — краткосроч­ных, она выписывалась через пару дней. Вся больница ра­довалась, когда она выписывалась. Она была настоящим специалистом, гением прямо-таки по части беспорядков. Помните «Игры, в которые играют люди» Эрика Берна? Нет? Это, наверное, было до вас. Боже святый, я чув­ствую себя стариком. Хорошая штука — Берн был умный малый. Прочтите, такое не должно забываться.

Замужем, детей нет. Она не хотела их заводить, гово­рила, что этот мир — слишком жуткое и гадкое место, что­бы приводить сюда детей. Хороший муж, отвратительные отношения. Он очень хотел детей, из-за этого постоянно были стычки. Он был банкиром, занимался инвестициями, как и ее отец, вечно в разъездах. Через несколько лет се­мейной жизни его либидо умерло — или переключилось на зарабатывание денег: он хорошо зарабатывал, но ему ни­когда не удавалось сорвать по-настоящему большой куш, как ее отцу. Дела, дела, дела, спал с компьютером. Может, его он и трахал, кто знает. Но Белль он не трахал, это уж точно. По ее словам, он годами избегал ее. Может быть, потому, что злился из-за того, что у него не было детей. Труд­но сказать, на чем держался их брак. Он был воспитан в семье последователей «Христианской науки»1 и отказы­вался пройти курс семейной терапии или какой-либо дру­гой психотерапии. Но она говорила, что никогда по-насто­ящему не настаивала на этом. Посмотрим. Что еще? На­правляйте меня, доктор Лэш.

Предыдущие терапевты? Хорошо. Важный момент. Я всегда задаю этот вопрос в первые полчаса. Непрекра­щающийся курс терапии — или попытки терапевтического воздействия, — начавшийся еще в подростковом возрасте. Прошла через руки всех женевских терапевтов, ездила в Цюрих к психоаналитикам. Училась в американском кол­ледже, в Помоне, переходила от терапевта к терапевту,

Религиозная система, разработанная в США Мэри Бейкер Эдди (1821—1910). — Прим. ред.

10

причем с большинством из них дело ограничивалось един­ственным сеансом. На трех-четырех терапевтах она застре­вала по нескольку месяцев, но ни с кем не получалось ничего путного. Белль была — и остается — очень свободолюби­вой. Никто не может быть достойным ее или по крайней мере подходящим. У каждого терапевта находился какой-то недостаток: слишком формальный, слишком помпезный, слишком критичный, слишком снисходительный, слишком деловой, слишком холодный, слишком озабоченный диа­гностикой, слишком зависимый от стереотипов. Психиат­рическое воздействие? Психологическое тестирование? Поведенческие протоколы? Забудьте! Все это советуют, и всех она сразу же отбраковывала. Что еще?

Почему она выбрала меня? Замечательный вопрос, доктор Лэш. Конкретизирует беседу и ускоряет процесс. Мы скоро сделаем из вас психотерапевта. У меня было такое ощущение, еще когда я слышал ваши выступления. Хорошая голова, острый ум. Это было видно по тому, как вы преподносили материал. Но что мне понравилось боль­ше всего, так это то, как вы докладывали о случаях, с ко­торыми работали, особенно то, как вы позволяете пациен­там воздействовать на вас. Я увидел в вас полный набор нужных инстинктов. Как говорил Карл Роджерс, «не те­ряйте время на обучение терапевтов, лучше посвятите это время их отбору». Я всегда считал, что в этих словах боль­шая доля правды.

Итак, на чем я остановился? А, как она вышла на меня. Ее гинеколог, которого она обожала, в свое время был мо­им пациентом. Он сказал ей, что я правильный парень, не трепач и берусь за любые случаи. Она нашла меня в библи­отеке, и ей понравилась моя статья пятнадцатилетней дав­ности, в которой я рассматривал предложение Юнга отно­сительно изобретения нового терапевтического языка для каждого отдельного пациента. Знаете эту статью? Нет? «Журнал ортопсихиатрии». Я пришлю вам копию. Я за­шел даже дальше, чем Юнг. Я предложил изобретать но­вый вид терапии для каждого отдельного пациента, пред-

11

дожил со всей серьезностью относиться к идее уникальнос­ти каждого пациента и разрабатывать для каждого из них свой уникальный психотерапевтический метод.

Кофе? Да, я пожалуй, не откажусь. Черный. Благода­рю вас. Так что вот как она нашла меня. Доктор Лэш, сле­дующее, о чем вы должны меня спросить? Зачем? Именно. Именно об этом. Такой вопрос всегда надо задавать ново­му пациенту, если вы хотите, чтобы ваша работа была про­дуктивной. Ответ такой: опасные сексуальные выходки. Это понимала даже она сама. Она всегда вытворяла что-то подобное, но сейчас это начинало переходить все возмож­ные пределы. Представьте, на скоростном шоссе она при­страивалась рядом к грузовику или трейлеру — достаточно высокому для того, чтобы водитель мог видеть, что проис­ходит в салоне ее машины, — задирала юбку и мастурби­ровала — на скорости восемьдесят миль в час. Безумие. Потом она поворачивала, и, если водитель следовал за ней, она останавливалась, забиралась к нему в кабину и делала ему минет. Смертельный номер. И таких случаев тьма. Она настолько не контролировала себя, что, когда уставала, отправлялась в какой-нибудь низкопробный бар Сан-Хо­се, иногда там тусовались чикано, иногда черные, и снима­ла кого-нибудь. Она получала кайф от опасных ситуаций, когда ее окружали незнакомые мужчины, потенциальные насильники. Опасность исходила не только от мужчин, но и от проституток, которые приходили в бешенство оттого, что она занималась их делом и уводила их клиентуру. Они грозились убить ее, так что ей приходилось кочевать с од­ного места на другое. А СПИД, герпес, безопасный секс, презервативы? Как будто она ничего обо всем этом не слы­шала.

Так что приблизительно в таком состоянии была Белль, когда мы начали работать с ней. Представляете себе ситуа­цию? У вас есть какие-нибудь вопросы или мне можно про­должать? О'кей. Итак, каким-то образом во время первой нашей встречи я прошел все ее испытания. Она вернулась во второй раз и в третий, так что мы начали курс терапии, встречаясь по два, а иногда по три раза в неделю. Целый час

12

я самым подробным образом расспрашивал ее о работе с предыдущими терапевтами. Эта стратегия всегда очень по­лезна при работе с трудными пациентами, доктор Лэш. Уз­найте, как они ее лечили, и старайтесь не повторять их оши­бок. Выкиньте из головы эту чушь о том, что пациент не готов к терапевтическому воздействию! Это терапевтичес­кое воздействие не готово к пациенту. Но для того чтобы быть способным изобрести новую терапию для каждого пациента, вы должны быть смелым и креативным.

Белль Феллини не была тем пациентом, с которым можно было работать при помощи традиционных техник. Если бы я продолжил играть свою нормальную професси­ональную роль: собирал информацию, рефлексировал, эм-патировал, интерпретировал... пф! Она бы сбежала. По­верьте мне. Sayonara1. Auf Wiedersehen2. Именно так за­канчивались ее отношения со всеми терапевтами, которые ей попадались, причем многие из них были на хорошем счету. Знаете эту старую шутку — операция прошла ус­пешно, но пациент скончался.

Какими методиками пользовался я? Боюсь, вы пере­стали меня понимать. Моя методика состоит в том, чтобы не придерживаться ни одной методики! Я не умничаю, доктор Лэш, это первое условие качественной психотера­пии. Если вы станете терапевтом, вы тоже будете следовать этому правилу. Я пытался быть более человечным и менее механистичным. Я не составляю систематизированные те­рапевтические планы — после сорока лет практики вы бы тоже не стали этим заниматься. Я доверяю своей интуи­ции. Но вам, как новичку, это не подходит. Оглядываясь назад, я понимаю, что самым удивительным аспектом пато­логии Белль была ее импульсивность. У нее появляется же­лание — бинго! Она начинает делать все для его осущест­вления. Помню, я хотел повысить ее толерантность3 к фру-

До свидания (японск.). — Прим. ред. "До свидания (нем.). — Прим. ред. Терпимость, способность переносить. — Прим. ред.

страции. Это была моя начальная точка, моя первоочеред­ная, а может — и основная цель терапии. С чего же мы на­чали? Без своих записей мне трудно вспомнить, с чего все начиналось, — столько лет прошло.

Я же говорил вам, что я потерял их. Вижу сомнение на вашем лице. Записи пропали. Исчезли, когда я переезжал из офиса в офис два года назад. Вам ничего не остается, кро­ме как поверить мне на слово.

Главное, что мне запомнилось из этого начального пе­риода, так это тот факт, что дела шли намного лучше, чем я мог представить. Не знаю почему, но я сразу приглянулся Белль. Вряд ли это заслуга моей ослепительной внешности. Мне как раз сделали операцию на катаракту, так что мои глаза выглядели отвратительно. Да и моя атаксия1 особой сексуальности к моему облику не прибавляет. Это наша се­мейная мозжечковая атаксия, если хотите знать. Прогрес­сирующая. Я еще похожу на своих двоих годик-другой, а потом три-четыре года посижу в инвалидном кресле. Cest

la vie.

Полагаю, я подкупил Белль тем, что обращался с ней как с личностью, с человеком. Я поступал именно так, как вы поступаете сейчас, и я, доктор Лэш, очень рад, что вы действуете так же. Я не читал ни одну ее карту. Я взялся за это дело вслепую, хотел иметь совершенно свежий, не-затуманенный взгляд на вещи. Белль никогда не была для меня диагнозом: ни пограничным состоянием, ни пищевым расстройством, ни компульсивным антисоциальным рас­стройством. Так я отношусь ко всем своим пациентам. На­деюсь, я не стану диагнозом для вас.

Считаю ли я необходимым ставить диагноз? Ну, я знаю, что все вы, теперешние выпускники, да и вся психофарма­кологическая промышленность только этим и живете. Пси­хиатрические журналы переполнены бессмысленными рас­суждениями о нюансах диагностики. Это все будет забыто. Я знаю, некоторые психозы нуждаются в диагностике, но

Нарушение координации движений. — Прим. ред.

в повседневной психотерапии роль диагностики невели­ка — а то и негативна. Вы никогда не задумывались над тем, что поставить пациенту диагноз при первой встрече легко, но чем лучше вы его узнаете, тем задача становится сложнее? Спросите об этом любого опытного терапевта в частной беседе, и он скажет вам то же самое! Иными сло­вами, уверенность обратно пропорциональна осведомлен­ности. Такая вот наука, ага?

Я пытаюсь объяснить вам, доктор Лэш, что я не про­сто не поставил диагноз Белль, я и не мыслил такими ка­тегориями. Я и сейчас не думаю. Несмотря на все случив­шееся, на все, что она сделала, я так не думаю. И я думаю, что она знала об этом. Мы были всего лишь двоими людь­ми, вступающими в контакт. И мне нравилась Белль. Всег­да нравилась. Очень! И она это знала. Может, в этом все дело.

Белль не была хорошим пациентом для разговорной те­рапии — ни для одной ее разновидности. Импульсивная, предпочитающая действия размышлениям, неспособная к интроспекции, к свободным ассоциациям; собственный внутренний мир ее совершенно не интересовал. Она никог­да не справлялась с традиционными терапевтическими за­даниями, такими, как самоисследование, инсайт, что толь­ко понижало ее самооценку. Вот почему терапия всегда оказывалась неэффективной. И вот почему я был уверен в необходимости направить ее внимание в иное русло. Вот почему мне пришлось изобрести новый терапевтический подход специально для Белль.

Например? Хорошо, я приведу вам пример. Это про­изошло в самом начале терапии, на третьем или, возможно, четвертом месяце. Тогда я вплотную занимался ее самоде­структивным сексуальным поведением и расспрашивал ее о том, что ей действительно нужно от мужчин, в том числе и от первого мужчины в ее жизни — ее отца. Но я старался впустую. Она наотрез отказывалась говорить о прошлом — слишком много говорила об этом с другими терапевтами, заявила она. Еще она была уверена в том, что раскапыва-

15

ние могил прошлого служит лишь благовидным предлогом для того, чтобы снять с себя ответственность за собствен­ные поступки. Она прочла мою книгу по психотерапии и цитировала по ней мои же слова. Меня это бесило. Когда пациенты начинают сопротивляться, цитируя твои собст­венные книги, можешь считать, что тебя взяли за жабры.

На одном из сеансов я попросил ее рассказать какую-нибудь детскую мечту или сексуальную фантазию, и в кон­це концов, чтобы посмешить меня, она пересказала одну повторяющуюся фантазию, которая была у нее лет в во-семь-девять: на улице страшный ливень, она входит в ком­нату, замерзшая и вымокшая до нитки. Там ее ждет пожи­лой мужчина. Он обнимает ее, снимает промокшую одежду, вытирает огромным теплым полотенцем, поит горячим шо­коладом. И я предложил ей разыграть сценку: сказал ей, чтобы она вышла из кабинета и вошла обратно, притворя­ясь, что промокла и замерзла. Я, разумеется, опустил сце­ну с раздеванием, принес из ванной внушительных разме­ров полотенце, хорошенько вытер ее — все это без всякого сексуального подтекста, как и было всегда. Я «высушил» ее волосы, после чего закутал ее в полотенце, усадил на стул и приготовил чашку растворимого горячего шоколада.

Не спрашивайте, почему я решил проделать это именно тогда. С таким большим стажем практики, как у меня, на­чинаешь доверять своей интуиции. И этот случай изменил все. Какое-то время Белль не могла произнести ни слова, в ее глазах стояли слезы, а потом она разрыдалась, как ди­тя. Белль никогда, никогда не плакала у терапевтов. Ее со­противление как рукой сняло.

Что я имею в виду под исчезновением сопротивления? Я имею в виду, что она стала доверять мне, поверила в то, что мы с ней находимся по одну сторону баррикад. Техни­ческий термин, доктор Лэш, обозначающий этот фено­мен, — «терапевтический альянс». После этого она стала настоящим пациентом. Она смело делилась важной инфор­мацией. Она начала жить в ожидании следующего сеанса. Терапия стала центром ее вселенной. Снова и снова она

16

повторяла, как много я для нее значу. И все это — через каких-то три месяца.

Не слишком ли много я значил для нее? Нет, доктор Лэш, терапевт не может значить для пациента слишком много в самом начале терапии. Даже Фрейд пользовался стратегией замены психоневротического состояния на нев­роз переноса — это эффективнейший способ, помогающий взять под контроль деструктивные симптомы.

Это привело вас в замешательство. Ну что обычно происходит, когда пациент становится одержим терапев­том? Он подолгу размышляет над каждым сеансом, ведет бесконечные воображаемые диалоги с терапевтом между сеансами. Со временем на место симптомов приходит тера­пия. Иными словами, пациентом перестают управлять внут­ренние невротические факторы, и он начинает меняться под воздействием требований терапевтических отношений.

Нет, спасибо, кофе достаточно, Эрнест. Но вы не об­ращайте внимания, пейте. Вы не возражаете, если я буду называть вас Эрнестом? Хорошо. Итак, чтобы добиться результатов, я решил воспользоваться ее состоянием. Я сде­лал все, что мог, чтобы стать для нее максимально значи­мым. Я отвечал на все без исключения вопросы о своей жизни, я поддерживал то, что было в ней позитивного. Я рас­сказывал ей, насколько она умна и красива. Я ненавидел то, что она делает с собой, и прямо, без обиняков ей об этом заявлял. Мне было нетрудно: все, что от меня требова­лось, — говорить правду.

Вы спрашивали меня, какой методикой я оперировал. Может, лучшим ответом на этот вопрос будет следующее: я говорил правду. Со временем я стал играть более важную роль в ее фантазиях. Она подолгу рассказывала о своих фантазиях, касающихся нас обоих, — как мы просто про­водим время вместе, обнимаемся, я играю с ней, словно с ре­бенком, кормлю ее. Однажды она принесла в кабинет ба­ночку желе «Jell-O», ложку и попросила меня покормить ее, что я и сделал, вызвав бурную радость.

Звучит вполне невинно, правда? Но я знал, еще в

17

самом начале, что за всем этим неясно вырисовывается тень. Я знал это, я знал это, когда она рассказывала, как она возбудилась, когда я кормил ее. Я знал это, когда она рас­сказывала о том, как она подолгу плавает в каноэ, по два-три дня в неделю, только чтобы побыть в одиночестве, плыть по воде и наслаждаться фантазиями обо мне. Я знал, что рискую, но это был просчитанный риск. Я хотел позволить сформироваться позитивному переносу, который мог бы впоследствии использовать для борьбы с ее саморазруши­тельными тенденциями.

И через несколько месяцев я стал играть такую боль­шую роль в ее жизни, что получил возможность добраться до ее патологии. Для начала я занялся вопросами жизни и смерти: ВИЧ, сцены в барах, шоссейный ангел милосердия, практикующий оральный секс. Она сдала кровь на ВИЧ — отрицательная реакция, слава богу. Я помню, как мы в те­чение двух недель ждали результатов анализа. Надо ска­зать, что переживал я не меньше ее.

Вам когда-нибудь приходилось работать с пациентом, ожидающим результатов анализа на ВИЧ? Нет? О Эр­нест, этот период ожидания — непаханое поле возможнос­тей. Вы можете использовать его для того, чтобы провести по-настоящему серьезную работу. Несколько дней пациен­ты проводят лицом к лицу со своей собственной смертью, возможно, первый раз в жизни. В это время вы можете по­мочь им исследовать список приоритетов и внести в него изменения, сделать основой их жизни то, что имеет реаль­ное значение. Я иногда называю это терапией экзистенци­ального шока. Но не в случае Белль. Ее это не беспокоило. Просто отказывалась верить. Как и большинство пациен­тов, склонных к саморазрушению, она была уверена в соб­ственной неуязвимости — умереть она могла лишь от соб­ственной руки.

Я рассказал ей о ВИЧ, о герпесе, которого, что удиви­тельно, у нее тоже не оказалось, о безопасном сексе. Я рас­сказал ей о более безопасных местах, где можно подцепить мужчину, если уж ей обязательно надо это сделать: тен-

18

нисные клубы, собрания Ассоциации родителей-учителей, читальные залы книжных магазинов. Белль была неподра­жаема, она была способна назначить тайное рандеву совер­шенно незнакомому красавцу за каких-то пять-шесть ми­нут, причем в десяти футах могла в этот момент находиться ничего не подозревающая жена. Должен отметить, я зави­довал ей. Большинство женщин не ценят свое счастье в этом плане. Можете представить себе мужчину — особен­но такую старую развалину, как я, — проделывающего что-то подобное с такой легкостью?

Поразительным качеством Белль при всем том, о чем я уже рассказал вам, была ее абсолютная честность. На пер­вых двух сеансах, когда мы решали, что будем работать вместе, я поставил основное условие терапии — стопро­центная честность. Она должна была сообщать мне обо всех значимых событиях, происходящих в ее жизни: употребле­ние наркотиков, импульсивные сексуальные выходки, по­резы, рвота, фантазии — обо всем. Иначе, сказал я ей, мы только потратим время зря. Но если она делится чем-то со мной, то может с полной уверенностью рассчитывать на меня — я помогу ей справиться с этим. Она дала мне это обещание, и мы скрепили этот контракт церемонным руко­пожатием.

И, насколько мне известно, она свое обещание сдержа­ла. На самом деле это было частью моего метода, потому как, если бы в течение недели произошли какие-либо се­рьезные срывы, например, она порезала себе руки или от­правилась в бар, я бы проанализировал их до мельчайших подробностей. Я настоял бы на глубоком и длительном ис­следовании всех происшествий, имевших место незадолго до срыва. «Прошу вас, Белль, — говорил я, — я должен услышать все, что происходило до этого, все, что может помочь нам понять, почему это произошло: как вы провели утро, о чем вы думали, что чувствовали, о чем мечтали». И Белль оказывалась припертой к стенке: она хотела пого­ворить о множестве других вещей, и ей ужасно не нрави­лось тратить значительную часть сеанса на подобные раз-

19

говоры. Только это помогало мне держать ее импульсив­ность под контролем.

Инсайт? Не самый частый гость в терапии Белль. О, она начала понимать, что чаще всего ее импульсивным срывам предшествует ощущение омертвелости и опустошенности и что риск, порезы, секс, кутежи были попыткой заполнить себя чем-то или вернуть себя к жизни.

Но чего Белль никак не могла понять, так это абсолют­ной бесплодности этих попыток. После каждой из них на­ступал обратный эффект, так как далее следовало появле­ние острого чувства стыда и новые, более отчаянные — и более саморазрушительные — попытки почувствовать се­бя живой. Белль с каким-то невероятно бестолковым упор­ством не желала понимать, что ее поведение влечет за со­бой определенные последствия.

Так что на инсайт надеяться не приходилось. Мне нуж­но было предпринять что-то другое, и я испробовал все, что есть в книгах и чего в них нет, чтобы сдержать ее импуль­сивность. Мы составили список ее самодеструктивных видов поведения, и она дала согласие не совершать ничего из того, что записано в этот список, не позвонив предвари­тельно мне и не предоставив мне шанс отговорить ее. Но звонила она редко, потому что не хотела посягать на мое личное время. Где-то в глубине души она была уверена, что моя преданность на самом деле ничего не стоит, что я скоро устану и избавлюсь от нее. Мне никак не удавалось ее пе­реубедить. Она просила дать ей какое-нибудь конкретное напоминание обо мне, чтобы она могла иметь его при себе. Это помогло бы ей контролировать себя. «Выберите что-нибудь из того, что есть в офисе», — сказал я ей. Она сня­ла с моей куртки шейный платок. Я отдал платок ей, но пе­ред этим написал на нем слова, представлявшиеся мне важ­ными:

Мне кажется, что я мертва, и я причиняю себе боль, чтобы почувствовать, что я жива.

Я бесчувственна, и я иду на риск, подвергаю себя опасности, чтобы чувствовать, что я живу.

20

Я чувствую опустошенность, поэтому я пытаюсь заполнить себя наркотиками, едой, спермой.

Но это всего лишь короткие передышки. Все кон­чится тем, что мне будет стыдно, — и я буду еще бо­лее мертвой и опустошенной.

Я наказал Белль медитировать на этот платок каждый раз, когда у нее будут возникать деструктивные импульсы.

На вашем лице насмешка, Эрнест. Вы не согласны? Почему? Слишком уж хитроумно? Нет, что вы. Я понимаю, что это кажется чересчур мудреным, согласен, но в безна­дежных случаях мы прибегаем к отчаянным шагам. Я обна­ружил, что пациентам, у которых так и не появилось отчет­ливое ощущение постоянства предметного мира, очень по­могает что-то вещественное, некое конкретное напоминание. Один из моих учителей, Льюис Хилл, который потрясаю­ще работал с тяжелыми случаями шизофрении, дышал в ма­ленькие бутылочки и раздавал их пациентам: они должны были носить их на шее, пока он был в отпуске.

Этот прием тоже кажется вам слишком хитроумным, Эрнест? Позвольте мне предложить вам другое слово, оно лучше здесь подходит: креативно. Помните, что я говорил о создании новой терапии для каждого пациента? Именно это я и имел в виду. Кстати, вы не задали мне самый важ­ный вопрос.

Подействовало ли это? Несомненно, несомненно. Это самый уместный вопрос. Единственно возможный вопрос. Забудьте правила. Да, это подействовало! Это работало с пациентами доктора Хилла и подействовало на Белль. Она носила мой шейный платок и постепенно брала свои им­пульсы под контроль. Она «соскакивала» все реже, и ско­ро мы получили возможность прорабатывать и другие про­блемы на терапевтических сеансах.

Что? Простой перенос и его терапевтический эффект? Кажется, вы начинаете что-то в этом понимать, Эрнест. Хорошо, хорошо, что вы спросили. У вас чутье на то, что действительно стоит внимания. Послушайте меня, вы не

21

тем занимаетесь — вы не предназначены для работы в нейрохимии. Как вам сказать... Фрейд возвел напраслину на терапевтический эффект переноса около ста лет назад. В его словах есть рациональное зерно, но по большей части он ошибался.

Поверьте мне, если вам удалось прорваться в самоде­структивный поведенческий цикл — неважно, как вы это сделали, — вы достигли определенного успеха. Первым делом следует разорвать порочный круг ненависти к себе, саморазрушения и еще большей ненависти к себе из-за стыда за свое поведение. Хоть она и не ощущала ничего подобного, только представьте себе стыд и презрение, ко­торые скорее всего вызывало у Белль ее падение. Направить этот процесс вспять — задача терапевта. Карен Хорни как-то сказала... Вы знакомы с работами Карен Хорни, Эрнест?

Жаль, но, судя по всему, такова судьба ведущих теоре­тиков в нашей области — наши учения актуальны лишь для одного поколения. Хорни была одним из моих люби­мых авторов. Пока учился, я перечитал все ее книги. Ее глав­ной работе, «Невроз и развитие личности», больше пяти­десяти лет, но это лучшая книга по терапии, какую только можно найти, — и ни одного жаргонного слова. Я пришлю вам свой экземпляр. У нее была фраза, может быть даже в этой книге, — простая, но мощная: «Если вы хотите гор­диться собой, делайте то, что вызывает у вас гордость».

Я забыл, о чем я рассказывал. Напомните мне, Эрнест. Мои отношения с Белль? Разумеется, ведь именно ради этого мы сегодня и встретились? Они развивались во мно­жестве различных плоскостей, но я знаю, что ваш комитет особенно заинтересован в физическом контакте. Белль с самого начала превратила это в проблему. Сейчас я взял за привычку касаться своих пациентов — как мужчин, так и женщин — на каждом сеансе; обычно это рукопожатие при прощании или, может быть, похлопывание по плечу. Но Белль не было до этого дела: она не подавала мне руки и отпускала разные шутливые замечания типа «А это руко­пожатие было одобрено Американской психиатрической

22

ассоциацией?» или «Не могли бы вы вести себя несколько более формально?».

Иногда в конце сеанса она обнимала меня — всегда по.Дружески, без какого бы то ни было сексуального под­текста. На следующем сеансе она упрекала меня за мое по­ведение, излишнюю формальность, за то, как я окаменел, когда она обняла меня. И это «окаменел» относится к мое­му телу, а не к моему члену, Эрнест, я видел, как вы на ме­ня посмотрели. Из вас бы вышел классный игрок в покер. Мы еще не перешли к «клубничке». Я скажу вам, когда начнется самое интересное.

Она жаловалась на то, что я слишком большое значе­ние придаю возрасту. Если бы я была умудренной опытом старухой, говорила она, то я бы, не раздумывая, обнял ее. Возможно, она была права. Физический контакт был осо­бенно важен Белль. Она настаивала на том, чтобы мы при­касались друг к другу, причем постоянно. Давила, давила, давила. Без остановки. Но я могу это понять: Белль вы­росла в условиях тактильной депривации. Ее мать умерла, когда ей было несколько месяцев от роду, ее вырастили по­стоянно сменяющиеся швейцарские гувернантки. А отец! Представьте, каково расти с отцом, страдающим фобией микробов. Он никогда к ней не прикасался, всегда носил перчатки — и дома, и на улице. Слуги промывали и прогла­живали всю его корреспонденцию.

Постепенно, где-то через год, я расслабился настоль­ко — или размягчился настолько под непрекращающимся нажимом Белль, что начал заканчивать наши встречи аван-кулярным объятием. Что такое «аванкулярным»? Это зна­чит — «как дядя». Но, что бы я ей ни давал, она всегда тре­бовала большего, обнимаясь со мной, постоянно пыталась поцеловать меня в щеку. Я всегда пытался убедить ее с уважением относиться к границам, а она всегда настаивала на активной борьбе с ними. Трудно сказать, сколько лекций было мной прочитано на эту тему, сколько статей и книг я Дал ей.

Но она была, словно ребенок в теле женщины, — сног-

23

сшибательном женском теле, — и ее стремление к контак­ту было непобедимо. Можно ли ей подвинуть стул чуть ближе? Не мог бы я несколько минут подержать ее за ру­ку? Не могли бы мы сесть рядом на софу? Не мог бы я про­сто обнять ее и посидеть молча или прогуляться с ней, вмес­то того чтобы разговаривать?

Она была феноменально настойчива. «Сеймур, — го­ворила она, — ты столько говорил о создании новой тера­пии для каждого конкретного пациента, но все, что ты за­помнил из своих статей, так это «как указано в официаль­ном руководстве» и «пока это не нарушает покой терапевта среднего возраста». Она обвиняла меня в том, что я обра­щался за помощью к руководству АПА относительно гра­ниц в терапии. Она знала, что я был причастен к написанию этого руководства, так что она обвиняла меня в том, что я стал рабом собственных правил. Она критиковала меня за то, что не читал свои собственные статьи. «Вы такое боль­шое значение придаете уникальности каждого пациента, после чего притворяетесь, что один-единственный набор правил подходит для работы с любым пациентом в любой ситуации». Она говорила, что «мы все свалены в одну ку­чу, как будто все пациенты одинаковы и лечить их нужно одинаково». А ее любимый аргумент звучал так: «Что важ­нее: соблюдать правила, не вылезать из теплого удобного кресла или же делать то, что лучше для пациента?»

Еще она любила пройтись по моей «защитной» тактике психотерапии. «Вы так боитесь, что на вас подадут в суд. Все вы, терапевты-гуманисты, трясетесь от страха перед законниками, но при этом вы призываете своих психически неполноценных пациентов хвататься за свободу обеими ру­ками. Вы и вправду думаете, что я подам на вас в суд? Раз­ве вы еще настолько плохо меня знаете, Сеймур? Вы спа­саете мою жизнь. И я люблю вас!»

И знаете ли, Эрнест, она была права. Она поймала ме­ня. Я действительно дрожал от страха. Я стоял на защите основных установок — даже в тех ситуациях, когда точно знал, что они антитерапевтичны. Я ставил свою робость,

24

свои страхи о своей скромной карьере выше ее интересов. И в самом деле, если взглянуть на ситуацию непредвзято, в том, что я позволял ей сидеть рядом со мной, держать ме­ня за руку, не было ничего плохого. На самом деле каждый раз, когда я позволял ей сделать это, нашей терапии это неизменно шло на пользу — она меньше защищалась, боль­ше мне доверяла, получала лучший доступ к своему внут­реннему миру.

Что? Существуют ли вообще устойчивые барьеры в те­рапии? Разумеется, существуют. Слушайте дальше, Эр­нест. Моя проблема заключалась в том, что Белль готова была разнести в клочья любые границы — они действова­ли на нее как красная тряпка на быка. Стоило только мне поставить любую — любую — границу, она начинала вы­бивать из нее по кирпичику. Она стала носить обтягиваю­щие платья, прозрачные блузки без лифчика. Когда я про­комментировал эту ситуацию, она высмеяла мое якобы викторианское отношение к телу. Она говорила, что я хочу приникнуть в самые интимные уголки ее сознания, но ее кожа, тело — ни-ни! Несколько раз она начинала жало­ваться на уплотнение в груди и просила меня обследовать ее. Разумеется, я отказался. В конце концов секс со мной стал ее навязчивой идеей, и она часами упрашивала меня заняться с ней любовью хотя бы один-единственный раз. Один из ее аргументов звучал так: первое и последнее за­нятие сексом со мной снимет с нее это наваждение. Она поймет, что ничего особенного или волшебного в этом нет, и тогда она сможет спокойно думать и о других вещах в этой жизни.

Какие чувства вызывал во мне этот сексуальный крес­товый поход против меня? Хороший вопрос, Эрнест, но разве он имеет отношение к нашему расследованию?

Вы не уверены? Может показаться, что в данной си­туации важно только то, что я сделал, — то, за что меня су-Дят, а не то, что я думал, чувствовал. Суд Линча не при­нимает это во внимание! Но, если вы на пару минут вы­ключите диктофон, я скажу вам. Можете считать это

25

инструкцией. Вы читали у Рильке «Письма к молодому поэту»? Так вот, можете считать это письмом к юному те­рапевту.

Вот так, хорошо. Ручку тоже отложите, Эрнест. Поло­жите ее на стол и просто послушайте меня. Вы хотите знать, как это действовало на меня? Красивая женщина, одержи­мая мной, которая каждый день мастурбирует, думая обо мне, умоляющая меня заняться с ней сексом, рассказываю­щая мне о своих фантазиях с моим участием — о том, как она размазывает по лицу мою сперму или добавляет ее в шоколадное печенье? И как, вы думаете, я себя при этом чувствовал? Посмотрите на меня! На костылях, все хуже передвигаюсь, уродлив — мое лицо сожрали морщины, мое тело дрябнет, разваливается на куски.

Я признаюсь в этом. Ничто человеческое мне не чуж­до. Это начало заводить меня. Я думал о ней, одеваясь, в те дни, когда мы встречались с ней. Какую рубашку надеть? Она терпеть не могла широкие подтяжки — утверждала, что в них я выгляжу слишком самодовольным. Какой луч­ше использовать лосьон после бритья? «Royall Lyme» нра­вился ей больше, чем «Mermen», и я никак не мог решить, на котором из них остановиться. В большинстве случаев я брызгался «Royall Lyme». Однажды в своем теннисном клубе она встретила одного моего коллегу — тупица, стра­дающий нарциссизмом, который постоянно соперничал со мной. Она завела с ним разговор обо мне. Тот факт, что он имел какое-то отношение ко мне, подействовал на нее воз­буждающе, и она тут же поехала к нему. Только представь­те себе, этот простак ложится в постель с потрясающей женщиной, не зная, что это происходит благодаря мне. А я не могу сказать ему об этом. Я чуть не лопнул от смеха.

Но испытывать сильные чувства к пациенту — это одно, а вот дать им волю — это совсем другое. И я борол­ся с этим. Я постоянно занимался самоанализом, не раз консультировался с несколькими друзьями и пытался ре­шить эту проблему во время наших сеансов. Снова и снова я говорил ей, что никогда, ни в коем случае я не буду за-

26

ниматься с ней сексом и что если я сделаю это, то навсегда упаду в собственных глазах. Я убеждал ее, что хороший заботливый терапевт ей значительно нужнее, чем старею­щий любовник-калека. Но я знал, как сильно ее тянет ко мне. Я говорил ей, что не хочу, чтобы она сидела рядом со мной, потому что физический контакт возбуждает меня и снижает мою эффективность в качестве терапевта. Я зани­мал авторитарную позицию, настаивая на том, что моя спо­собность видеть ситуацию в перспективе развита намного лучше, чем ее, и что о терапии я знаю то, чего она пока знать не может.

Да, да, можете включить диктофон. Полагаю, я отве­тил на ваш вопрос относительно моих чувств. Итак, это продолжалось больше года, перемежаясь с прорывающи­мися симптомами. Она не раз срывалась, но в целом наши дела шли довольно хорошо. Я знал, что это ей не поможет. Я всего лишь «сдерживал» ее, обеспечивая сдерживающую среду, обеспечивая ей безопасность от сеанса к сеансу. Но понимал, что время уходит: она стала тревожной и выгля­дела уставшей.

А однажды она пришла совершенно изможденная. На улицах появилась какая-то новая, очень чистая дурь, и она сказала, что едва борется с желанием попробовать. «Я боль­ше не могу жить этой жизнью, в которой встречаю одни лишь разочарования, — сказала она. — Я из кожи вон лезу, чтобы справиться с этим, но мой запас прочности под­ходит к концу. Я знаю себя, и я знаю, как я устроена. Вы спасаете мне жизнь, и я хочу работать с вами. Думаю, я спо­собна на это. Но мне нужен стимул! Да, да, Сеймур, я знаю, что вы мне сейчас скажете, я уже наизусть все это знаю. Вы собираетесь начать убеждать меня, что у меня уже есть стимул, что мой стимул — это лучшая жизнь, лучшее от­ношение к себе и самочувствие, самоуважение, это жизнь без попыток убить себя. Но этого недостаточно. Это все слишком далеко. Слишком неопределенно. Мне нужно что-то, что я могу потрогать. Мне необходимо что-то ве­щественное!»

27

Я начал говорить что-то успокаивающее, но она обо­рвала меня. Ее отчаяние достигло пика, и она бросилась ко мне с отчаянной мольбой: «Сеймур, поработай со мной. По-моему. Умоляю тебя. Если я продержусь весь год пус­тая — ты понимаешь, о чем я, — без наркотиков, без рво­ты, без историй в барах, без порезанных вен, безо всего та­кого — вознагради меня! Дай мне стимул! Обещай мне, что ты проведешь со мной неделю на Гавайях, и проведешь ее как мужчина с женщиной, а не как мозгоправ и психо­ванная. Не надо улыбаться, Сеймур, я говорю серьезно — совершенно серьезно. Мне это необходимо. Сеймур, един­ственный раз ты можешь поставить мои потребности выше правил? Проработай это со мной».

Съездить с ней на неделю на Гавайи! Вы улыбаетесь, Эрнест; я тоже улыбался. Абсурд! Я поступил так, как, ве­роятно, поступили бы и вы: я высмеял эту идею. Я пытался отделаться от нее, как отделывался от всех ее предыдущих дурацких предложений. Но она не отказывалась от этой идеи. В ней появилась какая-то зловещая настойчивость. И принуждение. Она не собиралась так просто отказы­ваться от этой своей идеи. Я не мог отвлечь ее от этой мыс­ли. Когда я заявил, что об этом и речи быть не может, Белль начала торговаться: она увеличила период своего хорошего поведения с года до полутора лет, предложила Сан-Фран­циско вместо Гавайев, а неделю урезала сначала до пяти, потом и до четырех дней.

Я вдруг поймал себя на том, что между сеансами, сам того не желая, обдумываю предложение Белль. Я ничего не мог с этим поделать. Я проигрывал его в уме. Полтора года — восемнадцать месяцев — хорошего поведения? Это невозможно. Это абсурд. Этого ей никогда не добить­ся. Зачем мы вообще тратим время на обсуждение этой

идеи?

Но предположим — просто в порядке эксперимента, уговаривал я себя, — что она действительно способна из­менить свое поведение на целых восемнадцать месяцев. Попробуйте эту мысль на вкус, Эрнест. Подумайте об

28

этом. Обдумайте такую возможность. Разве вам не кажет­ся, что если эта импульсивная, склонная к срывам женщи­на способна взять себя под контроль, на целых восемнад­цать месяцев сделать свое поведение более эгосинтонич-ным, отказаться от наркотиков, от вскрытия вен, от всех форм саморазрушения, то по истечении этого срока она уже не будет прежней?

Что? «Игры, в которые играют пациенты в погранич­ном состоянии?» Что вы сказали? Эрнест, вы никогда не сможете стать настоящим терапевтом, если будете так ду­мать. Как раз об этом я говорил вам, когда рассказывал об опасностях диагностики. Есть границы, и есть погранич­ные состояния. Ярлыки — это насилие над людьми. Выле­чить ярлык ты не можешь, тебе приходится лечить челове­ка, на которого этот ярлык повешен. И снова я спрашиваю вас, Эрнест: согласились ли бы вы, чтобы этот человек — не этот ярлык, а эта Белль, существо из плоти и крови, — претерпел радикальные внутренние изменения, чтобы она в течение восемнадцати месяцев вела себя принципиально иначе?

Вы бы на это не пошли? Не могу вас за это винить, при­нимая во внимание ваше положение на данный момент. И диктофон. Но просто ответьте себе на этот вопрос, не говорите ничего. Нет, позвольте мне ответить за вас: я не верю, что на этом свете можно найти терапевта, который бы не согласился с тем, что, если импульсивность переста­нет определять поведение Белль, она станет совершенно иным человеком. У нее появятся другие ценности, другие приоритеты, сформируется другое видение мира. Она оч­нется, откроет глаза, увидит реальный мир, может, ей от­кроются ее красота и достоинство. И она увидит меня в Другом свете, увидит таким, каким, наверное, видите меня вы: ковыляющий, покрывающийся плесенью старик. Когда она увидит реальность, ее эротический перенос, некрофи­лия пропадут, а с ними, разумеется, интерес в гавайском предприятии.

Что, простите? Буду ли я скучать по эротическому

29

переносу? Расстроит ли меня его исчезновение? Конечно! Вне всякого сомнения! Мне нравится обожание. А кому не нравится? Разве вам — нет?

Да ладно вам, Эрнест! Неужели? Разве вы не получае­те удовольствие от аплодисментов, которыми публика встре­чает окончание вашего доклада? Неужели вам не нравится, что люди, особенно женщины, толпятся вокруг вас?

Хорошо. Ценю вашу честность. Стыдиться здесь не­чего. А кто этого не любит? Так уж мы устроены. Так что мне будет не хватать ее обожания, это будет тяжелая утра­та. Но так это и происходит. Это моя работа: вернуть ее к реальной жизни, помочь ей вырасти, перерасти меня. Да­же, господи спаси, забыть меня.

Итак, шли дни, недели, и предложенная Белль сделка все больше и больше интриговала меня. Она предлагала продержаться «пустой» восемнадцать месяцев. И, как вы помните, это было только начало торгов. Я умею вести пе­реговоры, и я был уверен, что смогу увеличить срок, добить­ся более выгодных для себя условий, даже поставить но­вые. Полностью закрепить изменения. Я думал, какие ус­ловия я могу выдвинуть со своей стороны: возможно, стоит заставить ее пройти групповую психотерапию или же при­ложить максимум усилий и попытаться уговорить ее обра­титься вместе с мужем к семейному терапевту.

День и ночь я думал над предложением Белль. Я про­сто не мог выкинуть эти мысли из головы. Я азартен, и в этой игре мои шансы на успех были поистине фантастическими. Если Белль проигрывает пари, если она срывается — воз­вращается к наркотикам, к рвоте, к охоте в барах, снова режет вены — то я ничего не теряю. Мы просто возвраща­емся туда, откуда начали. Даже если у меня в распоряже­нии окажутся всего несколько недель или месяцев абсти­ненции, я смогу извлечь из этого пользу. А если Белль вы­играет, она изменится настолько, что не станет требовать с меня свой приз. Это была верная игра. Нулевой риск при худшем раскладе, а при лучшем я имел все шансы спасти эту женщину.

30

Мне всегда нравились карточные игры с большими ставками, я играл на скачках, делал ставки на все, что угод-н0> — футбол, баскетбол. После школы я ушел на флот, и на деньги, выигранные там в покер, я жил на протяжении всей учебы в колледже. Когда я был интерном в Маунт-Синай в Нью-Йорке, большинство свободных ночей я проводил в отделении акушерства и гинекологии, где мы с дежурными акушерами с Парк-авеню играли на большие деньги. Прекрасные врачи — все до одного, но в покере полные профаны. Знаете, Эрнест, интернам тогда платили сущие гроши, так что к концу года все остальные интерны завязли в долгах по уши. А я? А я поехал к себе в Анн-Ар-бор на новеньком «De Soto» с откидным верхом — собст­венности акушеров с Парк-авеню.

Но вернемся к Белль. Несколько недель я раздумывал над ее предложением, а потом в один прекрасный день ре­шился. Я сказал Белль, что понимаю ее потребность в сти­мулировании, и начал серьезные переговоры. Я настаивал на двух годах. Она была так благодарна мне за то, что я принял ее всерьез, что согласилась на все мои условия, и мы быстро пришли к четкой, конкретной договоренности. Ее задача в этой сделке заключалась в том, чтобы в тече­ние двух лет оставаться абсолютно пустой: никаких нарко­тиков (в том числе и алкоголя), никаких порезанных вен, рвоты, никаких случайных сексуальных партнеров, под­цепленных в баре или на шоссе, а также других опасных сексуальных приключений. Ей разрешалось заводить ци­вилизованные романы. И никаких незаконных действий. Мне казалось, я учел все. А, да, еще она должна была на­чать посещать терапевтическую группу и пообещала вместе с мужем записаться на семейную психотерапию. Моя часть сделки предполагала уик-энд в Сан-Франциско. Все дета­ли — отель, развлечения — я оставлял на ее усмотре­ние — карт-бланш. Я должен был быть весь к ее услугам.

Белль отнеслась к нашему договору крайне серьезно. 11о окончании переговоров она предложила скрепить его формальной клятвой. Она принесла Библию, и мы оба по-

31

клялись в том, что выполним свою часть контракта. После чего мы торжественно пожали друг другу руки в знак со­гласия.

Терапия шла своим ходом. Мы с Белль встречались где-то два раза в неделю. Лучше бы, конечно, три, но ее муж начал высказывать недовольство счетами за психоте­рапию. Белль держала слово, и нам не приходилось тра­тить время на анализ ее «срывов», терапевтический про­цесс ускорился и стал более глубоким. Сны, фантазии — все казалось более досягаемым. Впервые я увидел в ней проблески любопытства к самой себе. Она записалась в какой-то университет на курс углубленного изучения пси­хопатологии и начала писать биографию, рассказывая о своем прошлом. Понемногу она вспоминала подробности событий своего детства, как она искала себе новую маму в веренице равнодушных гувернанток, большинство из кото­рых не задерживались больше чем на несколько месяцев из-за фанатичной любви ее отца к чистоте и порядку. Его фобическии страх перед микробами регулировал все аспек­ты ее жизни. Только представьте: до четырнадцати лет она не ходила в школу, находясь на домашнем обучении, пото­му что он боялся, что она принесет домой каких-нибудь микробов. Поэтому у нее было мало близких друзей. Ей редко удавалось даже перекусить с друзьями: отец запре­щал Белль есть вне дома, а она ужасно стеснялась пригла­шать друзей к себе из-за отцовских причуд: перчатки, мытье рук перед каждой сменой блюд, проверка рук при­слуги на чистоту. Ей не разрешалось брать почитать книги, а одну гувернантку отец уволил после того, как узнал, что она позволила Белль поменяться с подругой на день пла­тьями. В четырнадцать ее детство и жизнь с отцом кончи­лись: ее отправили в школу-пансионат в Гренобле. С тех пор она лишь изредка встречалась с отцом, который вскоре снова женился. Его новая жена была красивой женщиной, но бывшей проституткой. По крайней мере, так заявила ее тетушка — старая дева, которая сказала, что новая жена отца Белль — лишь одна из сотен шлюх, которые были у

32

него за последние четырнадцать лет. Может быть, предпо­ложила Белль, и это была ее первая интерпретация за всю историю нашей терапии, он казался себе грязным, и вот по­чему он постоянно мылся и не позволял своей коже сопри­коснуться с ее.

Тогда Белль заводила речь о нашей сделке только для того, чтобы сказать, как она мне благодарна. Она говори­ла, что это «самое мощное подтверждение» из всех, что она когда-либо получала. Она знала, что эта сделка — мой подарок ей, который, в отличие от тех «подарков», что до­ставались ей от других мозгоправов — слов, интерпрета­ций, обещаний, «терапевтического сопровождения» -— был реальным, его можно было потрогать. Кожа к коже. Это было осязаемое доказательство того, что я полностью по­святил себя помощи ей. И доказательством моей любви. Никогда еще, говорила она, никогда раньше ее никто так не любил. Никто никогда не ставил ее интересы прежде своих, выше правил. Уж конечно, не ее отец, который ни разу не подал ей руки без перчатки и до самой своей смерти десять лет назад посылал ей на день рождения один и тот же подарок — пачку стодолларовых банкнот, по одной на каждый год ее жизни, но тщательно вымытых и прогла­женных.

Сделка имела и другой смысл. Моя готовность попрать правила доставила ей удовольствие. Что ей больше всего во мне нравилось, так это, как она говорила, моя готовность идти на риск, открытый доступ к моей тени. «В тебе тоже есть что-то испорченное, темное, — говорила она мне. — Вот почему ты так хорошо меня понимаешь. Иногда мне кажется, что мы с тобой — братья по разуму».