Любой человек, изучающий многообразие мировых культур, почти непременно оказывается шокирован множеством этических и эстетических различий, существующих у различных народов мира. Одежда, которую мы носим, дома, в которых живем, наше чувство справедливости и даже представление о семейных взаимотношениях в огромной степени сформированы той культурой, в которой мы живем. Вновь мы сталкиваемся с вопросом: что делает наши действия верными или неверными? Точка зрения, которую мы будем рассматривать ниже, утверждает, что культура предопределяет наш ответ. Все, что данная культурная группа одобряет становится хорошим, все, что не одобряет, становится плохим. Один из влиятельных американских просветителей Джон Девей учил, что нравственные стандарты подобны языку народа, и оба они являются результатом традиции. В случае с языком он объясняет это тем, что в начале его формирования никаких принципов (правил) грамматики не было. Язык, посему, развивался из несознательного бормотания и инстинктивных жестов. Затем, по мере своего развития, человеческий язык становился все более сложным, так что даже для устного изъяснения грамматика стала необходима. Язык, конечно, изменяется постоянно, по мере изобретения новых слов, описывающих изменяющиеся обстоятельства; но теперь правила грамматики приобретают все большую власть над нами, и мы не можем, пренебрегая правилами, ожидать, что сможем успешно действовать в нашем обществе. Конечно, продолжает Девей, было бы нелепо полагать, будто существует некая внутренняя ценность в правилах грамматики, взятых самих по себе. Некоторые правила более полезны, нежели другие, но не существует, говорит Девей, абсолютного критерия для их оценки. Более того, говорим ли мы на немецком, французском или английском языках — решается просто традицией. Подобным же образом все происходит и в области этики; разные формы морали развиваются в различных местностях, и то, что представляется верным в одной стране, осуждается в другой. Посему не существует неподвижных, застывших принципов, по которым мы могли бы оценить встречающиеся нравственные проблемы, ибо все в морали является продуктом культурной адаптации. Вильям Грехам Самнер из Йельского университета, в своей книге Folkways («Пути народов») изданной в 1906 г., представил, как казалось, убедительные доказательства в пользу культурного релятивизма. С тех пор его взгляды были развиты другими антропологами, например, Мелвиллом Дж. Хершковитсом в его «Культурном релятивизме». Все эти антропологи вполне согласны с Девеем в его утверждении, что культура может дать положительную оценку чему угодно. Она же может все, что хочет объявить плохим. То, что нам будет говорить голос нашей совести будет зависеть единственно от племени или социальной группы, в которых мы живем. Наши моральные ценности куются и закладываются в детстве и позднее оказывают на нас давление с целью поддерживать и утверждать стиль нашей культурной группы. Вот как говорит об этом Самнер: «Философские системы мира, политическая жизнь, права, свободы и нравственность — все это является продуктом путей развития народов»[1].

Весьма основательно изучая как примитивные, так и высокоразвитые народности Самнер нашел аргументы в пользу своей теории. Он утверждал, что любой вопрос поведения в разных культурах может восприниматься по-разному, и порой даже даже одним и тем же действиям может быть дана диаметрально противоположная оценка. Вот какие вопросы задавались: возможно ли владеть рабом, и если «да», то как к нему относиться? Преступник: кто он такой и каким должно быть наказание? Сколько жен может иметь мужчина в одно и то же время? И наоборот, сколько мужей может быть у женщины? В то время, как многие племена считают, что для мужчины допустимо иметь более, чем одну жену, Самнер обнаружил, что на Тибете женщина поощряется к тому, чтобы иметь несколько мужчин. Он также описывает практику некоторых племен эскимосов, которые деформируют части тела ребенка, и из-за этого дети иногда умирают, а на островах Фиджи дети убивают своих престарелых престарелых родителей.

Вывод, к которому пришел Саммер ясен: столь явные расхождения приводят к заключению, что лишь культура является единственным критерием нравственных ценностей.

Хершковитс расширяет применение культурного релятивизма. Он определяет его как моральную теорию, в которой «суждения основаны на опыте, а опыт истолковывается каждым индивидуумом в понятиях своего собственного проникновения в культуру»[2]. Он соглашается с Самнером, что «нравственные стандарты являются действенными настолько, насколько они находятся в согласии с общей ориентацией населения в данное историческое время. Более того, что есть норма, а что ненормально является относительным по отношению к культурному окружению данной рекомендательной нормы»[3].

Согласно Хершковитсу, сами по себе культуры являются гибкими, поэтому мы обнаруживаем значительные изменения, происходящие с течением времени. Так, норма приемлемого поведения внутри культурной группы может измениться, когда культура изменяет свою этическую основу. Следовательно, данная культура постепенно может прийти к тому, что мужчина теперь не должен иметь более одной жены, и поэтому полигамия теперь не одобряется этой группой. Однако в это же время, но в иной культуре полигамия приемлима.

То, что та или иная культура принимает или отвергает в данный момент и становится стандартом нравственности. Хершковитс считает, что культурный релятивизм является единственно возможной позицией во свете всех имеющихся свидетельств. Оценивая других людей мы побуждаемы выбирать критерий, на основании которого мы их оцениваем. Но мы всегда должны возвращаться к одному и тому же вопросу: чьи это стандарты и критерии? Хершковитс отвечает: «Сила опыта появившегося в данной культуре предопределяет нашу оценку. В действительности, необходимость принятия точки зрения культурного релятивизма становится очевидной по мере осознания того факта, что нельзя играть в игру «вынесение нравственной оценки» в различных культурах иначе, нежели бросая игральные кости»[4].

В Америке мы найдем реализацию принципа культурного развития в опросах общественного мнения. Например, многие считают, что когда 51% людей в обществе полагают, что аборт нравственно приемлем, тогда его можно будет рассматривать как приемлемое и даже хорошее действие. Или задумайтесь над изменением мнения большинства относительно сексуального поведения. Когда Кинси сообщил, что у большинства американцев есть опыт внебрачных сексуальных отношений, тем самым подразумевался следующий вывод: несмотря на то, что подобные связи ранее считались безнравственными, теперь, с точки зрения морали, они вполне допустимы. Вся разница заключается в изменении культурных норм. Судья верховного суда Оливер Вендель Холмс как-то сказал: «Истиной является то, за что проголосовало большинство нации, имеющее теперь право колотить всех остальных». Культурный релятивизм говорит, что истина и справедливость не являются неизменными и колеблются в зависимости от общественного мнения.

Социолог Вайн А. Лейс в своем труде «Этика и социальная политика» соглашается с примером культурного релятивизма: «Сотни тщательно проверенных фактов, полученных при исследовании различных культур, убеждают антрополога, что язычество так же искренно, как и мы в своих заявлениях, провозглашающих свободу совести. Современные релятивисты, тем не менее, отказываются от богословской теории морали. По крайней мере, — говорит он, — если бы Бог захотел, чтобы была одна система нравственности, Он не позволил бы, чтобы для большей части человечества она осталась тайной»[5].

Факт того, что между культурой и традициями существуют значительные различия, является неопровержимым. Более того, согласие между разными культурами в отношении особенностей правил поведения, скорее всего, никогда не будет достигнуто, хотя исключения из правила находятся почти в каждом нравственном суждении. Несмотря на это мы должны задаться вопросом: оправдывают ли факты, полученные в разных культурах, нравственную теорию, которую мы из них же извлекли?

Изучение различных культур дает нам возможность оценить отличия, которые существуют среди народов мира. Мы не должны думать, что наша форма гостеприимства или одежды, или символы социального положения являются лучшими, чем у других народов. Мы должны предполагать наличие подобных различий в традициях, и никакое общество не должно судить другое за принятую у них манеру поведения. Но как быть с другими вопросами, такими, как избиение детей, изнасилование, убийство и геноцид? Можем ли мы сделать вывод, что различие моральных кодексов доказывает, что подобные действия могут быть либо верными, либо неверными?

Культурный релятивизм претендует на то, что он основан на научном взгляде на мораль. Но здесь он сразу же встречается с проблемой: каким образом в рассуждениях возможно перейти от того, что есть, к тому, что должно быть? Предположим, что одна культурная традиция объясняет убийство детей как форму контроля рождаемости; как мы можем быть уверенны, что это правильно? Это факт! Так есть! Такова ситуация, но как узнать, должно ли так быть? Культурные факторы никогда не приведут нас к пониманию того, какой должна быть наша моральная ответственность.

Здесь мы встречаемся с той трудностью, которая неизменно присутствует в любой из так называемых «научных» теорий морали. Научное исследование может собрать культурные факты, как дает оно нам возможность построить, к примеру, водородную бомбу. Но оно никогда не ответит на вопрос, является ли каннибализм нравственно приемлемым, и если «да», то в каких случаях? Так же оно не ответит на вопрос в какой ситуации водородная бомба может быть взорвана, поскольку научная теория не может нам сказать, что должно быть сделано, т.к. подобные решения не могут основываться на научных исследованиях, чему мы находим достаточно подтверждений.

Например, защитники эволюционной этики заявляют, что их этическая система основана на научной методологии, хотя тщательное рассмотрение всего приводит нас к противоположным выводам.

Антони Флу, автор труда «Эволюционная этика», суммирует главный ее взгляд: все моральные нормы, все идеалы родились в мире, и поскольку в прошлом они являлись объектом, подверженным измененям, очевидно и в будущем они также будут изменяться в лучшую или худшую сторону[6]. Он развил этот тезис, отрицая существование любого постороннего или сверхъестественного авторитета в вопросе нравственных ценностей, но в то же самое время он возвышает первостепенность и авторитет систем ценностей. Для А. Флу «мораль укоренена в человеческих потребностях и наклонностях»[7]. Тем не менее, теория А. Флу не может полностью объяснить происхождение, природу и основу морали. Что касается происхождения морали, то попытки А. Флу объяснить ее выливаются просто в утверждение, что мораль родилась в этом мире и постоянно изменяется. Но тогда откуда появилась самая первая нравственная ценность? В конечном итоге должен же быть тот момент времени, в который эта ценность стала ценностью из неценности. Не беря во внимание никакого сверхъестественного «Творца первой ценности», как Флу и поступает, ему приходиться напрягаться в попытке добраться к тому, «как должно быть» от того, как есть. Для того, чтобы оказаться в состоянии сделать заявление о любой предписываемой ценности в морали эволюционной этики, А. Флу должен соединить разрыв между тем, «что есть» и «что должно быть», объясняя происхождение первой ценности.

Эволюционная этика также встречается с проблемой определения природы ценности. Заявление, что это важно, что природа ценности явилась постоянно меняющейся и прогрессирующей теорией этики (по Флу) делает натяжку утверждая, что одна ценность изменяет другие ценности. Вопрос тогда ставится так: является ли это на самом деле изменением ценности?

Если ответ на этот вопрос «нет», тогда и ценности тоже не должны меняться. И несмотря на их собственное утверждение, приверженцы эволюционной этики не имеют права выступать против неизменных ценностей, абсолютов. Если ценность, изменяющая ценности, сама по себе неизменна, как эта теория и заявляет, тогда неизменная ценность изменяет все ценности и развивается. Другими словами, эта теория допускает по крайней мере одну неизменную ценность! Таким образом представители эволюционной этики неизбежно противоречат сами себе в своем определении природы ценности.

Что касается основы морали, мы еще раньше заметили, что А. Флу описывает нравственность, как укорененную в человеческих нуждах и наклонностях. Он объясняет, что человечество обрело значительность, став частью природы, «которая стала сознательной, обрела способность любить, понимание и устремление»[8]. Этим он заключает, что любовь и понимание являются человеческими потребностями.

Но являются ли эти потребности неизменными? Если так, то они являются абсолютной основой для нравственности, тем самым противореча главному постулату эволюционной этики. Если, с другой стороны, неизменные человеческие потребности не существуют, тогда критерии А. Флу теряют свой смысл. Согласно его тезисам, мы можем развиться до положения, когда мы не будем иметь никакого представления или даже способности любить и понимать. Итак, может наступить время, когда мы перестанем относиться к другой личности с уважением.

Нечто подобное происходит с любой научно обоснованной этической системой: имея в наличии реально существующую ценность, она не может объяснить ее происхождение, ее природу и основу.

Таким образом, представители подобных этических систем становятся перед такой же дилеммой, как и представители культурного релятивизма, оказывающиеся заложниками своих же субъективных стандартов. Эволюционная этика зависима от научной теории, как и культурный релятивизм от субъективизма культуры. Но ни там и ни там нет достаточных и жизнеспособных нравственных критериев.

Если культурное восприятие и является тем, что определяет стандарты верного и неверного, мы оказываемся не в состоянии осуждать даже такие вопиющие злодейства, как гитлеровский нацизм. Доказывая, что уничтожение Гитлером евреев находит свое оправдание в немецкой культуре (многие немецкие богословы, по крайней мере, этим и обосновывали геноцид), мы, тем самым, оправдываем его действия, и другие культуры должны воздерживаться от того, чтоб посылать проклятия в адрес Гитлера.

В 1979 году правящие силы во Вьетнаме решили избавиться от тысяч людей отвозя их в море на открытых баржах и оставляя там без пищи и воды. Комментируя эту жестокость, один священник из Сингапура сказал: «Какая жалкая альтернатива противопоставлена газовым камерам — открытое море. Сегодня это вьетнамские китайцы. Камбоджийцы уже были причислены к списку обреченных на смерть; наверное, завтра на очереди Таиланд, а затем Малайзия, Сингапур и все остальные страны, мешающие осуществлению вьетнамской мечты»[9].

Не обладая неизменными нравственными стандартами мы можем спросить себя, а почему бы и нет? Если, с точки зрения стоящих у власти, голодная смерть и уничтожение невинных семейств является необходимой мерой для сохранения вьетнамской культуры — да будет так. И культурные релятивисты не могут опротестовать их действие, так как, протестуя, они должны будут аппелировать к иным источникам, помимо культуры.

Херсковитс, похоже, предвидит такие возражения и поэтому делает разницу между абсолютным и универсальным. Он считает, что нет ценности абсолютной, есть ценность универсальная. Абсолюты или абсолютные ценности являются критериями для оценки поступков. Херсковитс не отрицает существование абсолютных ценностей; их универсализм является для него общим знаменателем, выведенным из различных культур. Он пишет: «Нравственность является универсальной, и как таковая обладает красотой и является некоторым стандартом в определении истины»[10].

К сожалению, подобная концепция не предусматривает адекватного критерия, с помощью которого мы могли бы осудить беспричинную жестокость. Вопрос заключается не в том, имел ли Гитлер и вьетнамцы теорию нравственности, и не в том, наслаждались ли они красотой или имели ли какие-либо стандарты для определения истины. Вопрос заключается в следующем: какого рода нравственность, красоту и истину они принимали. Не имея особого критерия для определения этического поведения невозможно вынести никакой нравственной оценки никакой жестокости и никакому зверству, одобряемому данной культурой.

Культурный релятивизм неизбежно ведет к личностному релятивизму. Если не существует межкультурных ценностей, откуда тогда данная группа людей черпает авторитет, чтобы стать источником ценности? В конечном итоге этот авторитет должен опираться на личности. Та или иная раса или группа людей устанавливают определенные стандарты поведения. Личность, тем не менее, рассуждая вполне логично, приходит к выводу, что ей необязательно следовать решению большинства, поскольку непреложного критерия для нравственного выбора не существует.

Книга Сампера «Пути народов» была опубликована в 1906 г., когда американская культура в целом принимала абсолютные ценности. Почему Сампер не ограничивается своей собственной культурной средой? Скорее всего он считает, что по крайней мере в этом случае нравственные стандарты, к которым он пришел, должны полагаться более на его открытиях, нежели на традиции культурной группы, в которой он родился и живет.

Возможно, непоследовательность такого подхода будет более ясна, если мы посмотрим на него под следующим углом: культурный релятивизм отрицает все нравственные абсолюты, и в то же время провозглашает свой собственный абсолют — культуру! Но как может представитель культурного релятивизма ожидать, что я приму такую его этическую систему, если моя культура противоречит его теории? Ответ, конечно, является отрицательным. Представьте себе, что 51% населения в моей культуре (США) принимает нравственные абсолюты. Таким образом, сам культурный релятивизм становится более нравственно приемлемым, поскольку, если культура может провозгласить что угодно хорошим, она же может провозгласить что угодно плохим!

Многие другие вопросы также остаются без ответа в теории культурного релятивизма. Например, что происходит, когда сталкиваются ценности двух культур? Как быть, когда одна сторона считает, что она выше всех других и самим этим фактом оправдывает геноцид и свое владычество в мире? Согласно культурному релятивизму, поскольку это общепринятый взгляд в данной культуре, следовательно, он нравственно верен. Но теперь выходит, что и другие культуры должны защищать себя от подобной агрессии. Являются ли они также правыми? Если да, то каким образом обе противоречащие одна другой нравственные ценности могут одновременно считаться верными? Или вообще не существует таких общих межкультурных стандартов, к которым разумные люди могли бы обращаться?

И наконец, если теория культурного релятивизма верна, она не оставляет места реформаторов. Почему, например, Мартин Лютер Кинг должен возглавлять борьбу за равенство и права человека для всех, если культурный релятивизм заявляет, что то, что делается в данной культуре большинством является нравственно верным? Согласно теории культурного релятивизма любая личность не идущая в ногу со своей культурой — всегда поступает нравственно плохо. В таком случае любовь к врагам будет считаться нравственно неверным делом, ибо релятивисты определяют зло как оппозицию к статусу кво.

Как мы должны быть благодарны, что противники рабства, детского труда не были релятивистами. Многие умирали за то, во что верили, ибо были убеждены в том, что большинство вокруг них поступает неверно. История избыточествует примерами мучеников, поднявшихся против общепринятых обычаев. Большинство из них выступали против своих собственных культур, не соглашаясь с большинством и аппелируя к более высокому нравственному стандарту, нежели те, которые были общеприняты в их культуре.

Исследования различных культур действительно указывают на то, что культуры в самом деле могут отличаться друг от друга; но, оставаясь честными, дальше констатации этого факта антропологи идти не могут. Однако вопрос о том, должны ли существовать различия, либо всем надлежало бы иметь общие ценности, должен быть разрешен не простым собранием фактов, а каким-то иным способом. Как мы уже видели, культурный релятивизм является на самом деле абсолютистской этической системой, в которой культура подменила собой абсолюты традиционной этики. Поэтому мы продолжаем поиски более удовлетворительного ответа на вопрос: что делает поступок верным или неверным.

В этой главе рассматривается популярная теория Иосифа Флетчера, — теория «ситуационной этики», а также предпосылки, лежащие в ее основе. Здесь же автор рассматривает возможность применения подобной системы к нуждам повседневной жизни

Во время одного из сражений Второй мировой войны мистер Бергмер был захвачен в плен англичанами и оказался в Уэльсе, в лагере военнопленных. Немного позднее его жена была схвачена советскими солдатами и отправлена в лагерь на Украину. Когда мистер Бергмер был освобожден из плена и вернулся домой в Берлин, то сразу же приступил к поискам своих детей. Двух он нашел в школе закрытого типа, организованной русскими. А старшего Ганса обнаружил прячущимся в подвале одного из полуразрушенных домов. Дети не имели никакого представления о том, где их мать, но все вместе они объединились в поисках, исполненные надежды найти ее.

В то же самое время в украинском концентрационном лагере миссис Бергмер каким-то образом узнает, что семья разыскивает ее. Она страстно желает увидеться с родными ей людьми, но знает, что из плена отпускают только серьезно больных или беременных. После тщательного взвешивания всех «за» и «против» она предлагает одному из немецких солдат, приставленных к заключенным, сексуальные отношения. Он соглашается, и вскоре она беременеет. Через несколько месяцев она отправляется в Берлин для воссоединения с семьей. Невозможно описать радость возвращения. Все члены семьи приветствовали ее несмотря на то, что она рассказала, каким же образом ей удалось вырваться из плена. Родившийся у нее ребенок — Дитрих — пользовался всеобщей любовью, поскольку он помог воссоединению семьи.

Поступила ли миссис Бергмер верно? Иосиф Флетчер в своей «Ситуационной этике» приводит эту историю, чтобы проиллюстрировать то, как «новая мораль» должна применяться.[11] По его представлению существуют три основные подхода при принятии нравственных решений, а все этические системы прошлого могут быть классифицированы в согласии с этими тремя категориями.

Первый подход к принятию нравственных решений, по Флетчеру, — это легализм. Флетчер также считает, что легалистический подход крайне затрудняет процесс принятия решений из-за громоздкой системы заранее подготовленных правил и положений. В легализме, считает он, правит не дух, но буква. Решение проблемы уже предрешено, и вам лишь нужно извлечь его из книги, будь то Библия или другая религиозная литература[12].

Ясно, что держащийся христианских традиций «легалист» будет настаивать, что миссис Бергмер поступила плохо, вступив в сексуальную связь с солдатом. Седьмая заповедь «Не прелюбодействуй» (Исх. 20:14) почитается универсальным законом, не допускающих никаких исключений. (Вопрос о том, следует ли расценивать применение к данному случаю седьмой заповеди как легализм или нет, будет затронут в 8-ой главе).

Традиционное христианство почитает предписания Библии, как обладающие наивысшим авторитетом во всех жизненных ситуациях, даже тогда, когда мать находится в заключении и насильственно разлучена со своей семьей. Легалисты считают, что всегда заранее могут определить, будет ли данный поступок хорошим или плохим, знают даже в отрыве от реального контекста, в котором этот поступок произойдет.

Флетчер настаивает на том, что подобный подход несостоятелен. По его мнению, легализм должен быть отвергнут, ибо такой подход более печется о законах, нежели о людях. Его беспокоит то, что легализм вместо того, чтобы рассматривать каждый случай отдельно, осуждает того, кто нарушил какую-то из заповедей, будучи движим любовью.

Вторая категория по Флетчеру находится в прямо противоположном конце нравственного спектра. Это сторонники антиноминализма. Значение этого термина переводится просто — «против закона». Антиноминалисты полагают, что не существует правил, которым нужно следовать в процессе «принятия этического решения». Человек оказался заброшенным в мир, рационально понять который он не в состоянии; вселенная же не дала человеку принципов, на основании которых он мог бы оценивать нравственность поступков.

Что бы сказали о миссис Бергмер антиноминалисты? Они ничего плохого в ее поведении не видят. С их точки зрения строгий запрет прелюбодеяния не всегда должен соблюдаться в любой ситуации. Поскольку антиноминалисты отвергают все нравственные принципы, то у них не остается никакой основы для определения того, является ли поступок нравственным или безнравственным. Более того, для них это уже не имеет большого значения. Уже то, что она приняла решение, хорошо, а какое конкретно решение — не имеет значения.

Третья категория у Флетчера это ситуационализм, более изветный как ситуационная этика, или «новая нравственность». Этот взгляд обещает нахождение золотой середины между легализмом и антиноминализмом и этого взглядя придерживается сам Флетчер. Представители ситуационной этики отвергают легализм из-за его принципов, которые, как они считают, идут впереди человека, и больше ценят букву закона, нежели любовь. Затем они обвиняют и антиноминалистов за отказ серьезно отнестись к тому, что у любви тоже есть свои требования, и за то, что у них нет никаких критериев для оценки нравственного поведения.

Ситуационализм не отвергает моральные правила прошлого, но и не привязывается к ним. Он руководствуется правилами, когда они кажутся ему полезными, и не считается с ними, когда они вступают в конфликт с «любовью». Помните, что любовь при этом рассматривается, как самый высокий принцип — выше, чем закон. Будучи ситуационалистом Флетчер молчаливо одобряет поступок миссис Бергмер в советском лагере для военнопленных. Хотя в иной ситуации точно такой поступок уже может быть безнравственным, поскольку иной будет ситуация.

Какие же действия тогда можно назвать нравственными? Для Флетчера единственным арбитром нравственности является любовь. Это и есть первая предпосылка ситуационной этики, которую мы рассмотрим. Здесь Флетчер соглашается с Джоном А. Г. Робинсоном, который писал: «Если мы всем сердцем проникнем в это дело, и если очень будем этого желать, то любовь найдет выход, может, единственный выход; выход есть из любой ситуации»[13]. Поэтому никакая заповедь не может противостоять требованиям любви. Внебрачные связи не являются плохими сами по себе; они становятся плохими, когда внутренне не исполнены любовью.

Флетчер не устает цитировать Рим. 13:18 «Не оставайтесь должным никому ничем, кроме взаимной любви, ибо любящий другого исполнил закон». Так же говорит и Христос: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим…; возлюби ближнего твоего как самого себя… На этих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Матф. 22:37 — 40)

Для представителей ситуационной этики эта квинтэссенция становится единственным абсолютом. Из этой универсальной заповеди любви не проистекает никаких универсальных правил. Для каждой из Десяти Заповедей есть исключения. Ситуационисты утверждают, что иногда мы даже обязаны нарушать какую-либо, или, реже, все заповеди, если в определенной ситуации любовь требует этого.

Ситуационисты таким образом, оперируют так называемой этической теорией «средней дороги». Они отрекаются от легализма и антиноминализма и настаивают на том, что «все без исключения законы, правила и принципы, все идеалы и нормы — относительны (случайны). Все они представляют ценность только тогда, когда им случается послужить делу любви в какой-то конкретной ситуации»[14]. Супружеская измена, ложь и убийство не всегда предстают плохими деяниями, в некоторых случаях любовь себя именно так и проявляет.

Вторая предпосылка ситуационной этики утверждает, что один абсолют, т.е. любовь, должен быть выражен в терминах утилитаризма. Это значит, что действие должно оцениваться по тому, какой вклад оно вносит в дело общего блага большинства.

Иеремия Бентам признается большинством как последователь идеи утилитаризма. Он взял принципы общественного блага, сформулированные Дэвидом Юмом, и применил их к социальным и этическим проблемам. Вкратце его теория сводится к тому, что нравственные решения должны приниматься путем тщательного взвешивания (подсчета) — к чему приведет то или иное решение в конечном счете: к удовольствию или боли. При таком подсчете у каждого индивидуума шансы одинаковы, поэтому с некоторых пор нравственность становится демократичной. Нравственным считается такое действие, которое производит больше приятного (удовольствия) и меньше боли по сравнению с иным. Безнравственным считается такой поступок, в результате которого боль будет превалировать над удовольствием. Но для достижения в этом деле верной пропорции удовольствие и боль должны быть измерены. И только после этого человек может быть уверенным в том, что от его поступок удовольствия в мире становится больше, чем боли.

Практическое воплощение утилитаризма Бентама представляет особый интерес. Совершенно очевидно, что его теория очень часто воплощалась в жизнь, и в ее проведении даже преуспели даже некоторые политические режимы. Поскольку Бентам особенно интересовался принципом «общего блага» в действиях правительств, попробуем рассмотреть конкретный пример, приведенный Гордоном Кларком о том, как функционирует утилитаризм:

«Представим себе, что нация состоит на 90% из местных чистокровных светловолосых аборигенов и на 10% из презираемого и ненавидимого меньшинства, евреев, например. И вот это местное население, люди несдержанные, воинственные, считая древнее тевтонское варварство своими высшими ценностями, находит самое великое удовольствие не в снятии скальпов с помощью тамагавков, но в более изощренных и научно-обоснованных пытках семитов. Все, это делается исключительно ради удовольствия, и, к тому же, кажется полезным. Вынесение приговоров и пытки любого, кто принадлежит к низшей расе доставляют радость миллионам. Даже если, — впрочем, это даже не обсуждается, — даже если боль от пыток больше, нежели удовольствие отдельно взятого человека из высшей нации, боль все равно не превысит сумму удовольствий миллионов.

Если когда-нибудь создастся положение, при котором общая сумма боли превысит сумму удовольствия, научным способом всегда можно высчитать оптимальную меру пыток; или, что еще лучше, национальный департамент образования может начать преподавать специальный курс о сбалансированности пыток. И в конце концов великое добро для подавляющего большинства восторжествует»[15].

Флетчер признает, что ситуационная этика является по сути своей утилитаризмом, и считает, что ситуационализм развил принцип удовольствия в утилитаризме и назвал его принципом агапе (любви), поэтому, различие между ними только в терминах. «Тогда вся разница между христианином (ситуационалистом) и утилитаристами сведется к терминологии и к разному ответу, на вопрос «Зачем переживать, зачем быть озабоченным?» — ведь это вопрос метаэтики»[16].

Таким образом, ситуационализм оценивает нравственное решение по тому вкладу, который оно внесло в «дело великого блага для большинства». Следует заметить, что некоторые современным ситуационалисты избегают говорить о «высшем благе для большинства». Они говорят о «большем счастье для всех людей», когда речь идет о моральном выборе[17].

Флетчер вместе с утилитариями склонен держаться взгляда «цель оправдывает средства». Это будет третьей предпосылкой ситуационной этики, которую мы рассмотрим. «То, что прежде выдвигалось в качестве обвинения против иезуитов, теперь принимается на ура: finis sanctificat media»[18].

Флетчер обращается к истории о том, как Ленину однажды надоело слушать, что он не руководствуется этикой, потому, что использует силу в решении внешних и внутренних вопросов. Некоторые ученики Толстого обвиняли его в том, что он считает, что результат оправдывает средства. Наконец, Ленин тогда не выдержал: «Если цель не оправдывает средства, то, во имя здравомыслия и справедливости, что же их оправдывает?»[19]

Флетчер согласен с этим всем сердцем: конечно, если результат не оправдывает средства, тогда их ничто не оправдает.

Безусловно, никто не будет оспаривать теорию «цель оправдывает средства», если цель и средства верны. Даже в вопросах нравственности христианин может настаивать на том, что результатом всех действий должно быть прославление Бога, а средствами к достижению этой цели может быть послушание воле Божьей. Но интерпретация Флетчера теории «цель оправдывает средства» совсем иная. Он считает, что правомерным будет солгать, украсть или даже убить, если все это делается во имя высшей цели. Конечно, как будет видно ниже, такая цель избирается (иногда произвольно) теми, кто действует. Например, диктаторы уничтожают национальное меньшинство во имя блага своей страны; на самом деле, любую жестокость можно оправдать, основываясь на таких формулировках.

Тем не менее, ситуационная этика не должна отвергаться только лишь потому, что она используется для оправдания пыток и резни. Последствия не могут использоваться для опровержения этической теории, они лишь объясняют практическое применение принципов. Если ситуационная этика верна, то последствия будут вполне приемлемы. Некоторые люди полагают, что этическая теория, используемая для оправдания геноцида, должна быть отвергнута, но сам ход такого рассуждения неверен. Никто не может возражать против теории до тех пор, пока не будет доказано, что подобная жестокость является в конце концов злом с точки зрения этики. По этой причине мы переводим дискуссию в другое русло, чтобы понять, является ли ситуационно-утилитарная коалиция разумной.

Предположим, что две футбольные команды решили отказаться от всех правил игры и руководствоваться абсолютом, который можно назвать «справедливая игра». Скажем, они определили «справедливую игру» как ту, что приносит «большее счастье для большинства участников». Здравомыслящий человек понимает, что в подобную игру играть нельзя уже по той причине, что во-первых, никто не в состоянии подсчитать «наибольшее счастье для большинства участников». Более того, это правило слишком общее и не дает конкретных указаний на то, как в нее играть.

В таком случае вопрос встает следующим образом: может ли общее правило любви дать больше конкретных указаний в жизни, чем правила «справедливой игры» в иллюстрации с футболом, или оба они равно бесполезны в принятии решения? Мы должны всегда помнить утверждение Флетчера: «Для ситуационалиста не существует вообще никаких правил»[20].

В основе критики ситуационной этики лежит простое утверждение: любовь, как ее изображает Флетчер, не может предоставить никакого руководства в процессе принятия решения. По какой причине? По той, что каждый человек может иметь различные мнения о том, что в данной ситуации делается по любви, а что нет. Например, некоторые считают, то капитализм является наилучшей социально-экономической системой для Америки, в то время, как другие считают, что самая лучшая система — это коммунизм. Кто-то считает, что самые лучшие сексуальные отношения могут быть внутри брака, другие уверены, что для секса необходима перемена партнеров. Кто-то считает, что убийство детей-уродов — акт любви, другие же считают подобное действие грубым нарушением законного права на жизнь, которым обладает даже ребенок с аномалиями. Такие примеры можно приводить бесконечно.

Без этического содержания любовь становится бессмысленной. Руководствуясь любовью, мы принимает решения, которые основываются на определенных ценностях. Никто не свободен от ценностей, и никто не любит, прежде не оценив свой выбор. Любовь без правил (или некое всеми признанное определение) не может оказать никакой помощи для принятия даже одного нравственного решения. Комментируя некоторые нравственные суждения Флетчера, Лоренс Ричардс пришет: «Для Флетчера временное прелюбодеяние предпочтительнее постоянного целомудрия, аборты предпочтительнее тому риску, которому подвергается женщина во время родов. Когда принимается подобная оценка ценностей, любовь может потребовать принятия определенного решения. Но отнюдь не на основе любви строилась та первоначальная оценка! Оценивая и взвешивая факты, которые в ситуации были и должны быть приоритетными, мы тем самым принимаем принцип любви»[21].

Л. Ричардс указывает на то, что взгляды Флетчера основываются на его собственной предвзятой системе ценностей. В системе Флетчера любовь не позволяет выносить суждения о какой-то особой ситуации. Подумайте о законническом утверждении: «Нежеланный и незапланированный ребенок никогда не должен родиться»[22]. Флетчер выносит оценку сам, вне контекста конкретной ситуации (т.е. состоит ли беременная женщина в браке или одинока, невзирая на срок беременности или на то, хочет или нет этого ребенка отец). Это показывает, что для ситуационалиста этическое решение принимается не в контексте любви, не в контексте ситуации. Скорее оно принимается по внушению законнических предписаний.

Флетчер считает, что Бог наделяет любовью всех людей, включая марксистов и атеистов, а потому все их деяния должны рассматриваться с точки зрения ситуационной этики. В пример он приводит Вьет Конга — террориста, который вошел в офицерскую столовую в Сайгоне и взорвал бомбу, спрятанную у него под пальто. Флетчер говорит об этом как об образце бескорыстной заботы о других[23]. Для него террорист Вьет Конг сделал (с точки зрения любви) самое лучшее дело для своей системы ценностей. Прежде чем перейти к критическому разбору данной теории, рассмотрим один пример, взятый из трудов Флетчера. Во время Второй мировой войны один священник пустил под откос товарный состав нацистов. В ответ на это фашисты заявили, что будут ежедневно убивать по двадцать человек до тех пор, пока им не будет выдан виновник этой акции. Прошло три дня, и коммунисты нашли и выдали нацистам несчастного священника. Когда того спросили, почему он не пришел сам, священник ответил:«В нашем городке не осталось больше ни одного священника, и я нужен был людям, чтобы они могли получить вечное спасение»[24].

Можно было бы ожидать, что Флетчер оценит действия священника как идущие вразрез с принципами наибольшей любви. Но Флетчер утверждает:«Одних может устраивать обоснованность посылки священника относительно спасения, других — нет (коммунистов, по всей видимости, эта посылка не устраивала), но ни один ситуационалист не может не согласиться с методом этического анализа этого священника и с принятым на основе данного метода решением»[25]. Итак, с точки зрения системы ценностей, которую исповедовал этот священник, он поступил по наибольшей любви. Но коммунисты считали, что наибольшей любовью в данном случае будет для него остановить гибель ни в чем не повинных людей. И так как у коммунистов и у священника были разные системы ценностей, то и этические решения они приняли, соответственно, разные. Эта иллюстрация с ужасающей ясностью показывает всю проблематичность ситуационализма. Где та шкала, по которой можно было бы измерить все эти относительные ценности?

Флетчер не мог не сознавать, что его философия не дает людям никакой опоры в поисках этического решения. Поэтому одна из его книг, называющаяся«Моральная ответственность», была написана с целью рассмотрения возможности практического применения его системы. В этой книге он предлагает много личных моральных суждений, но даже и не пытается объяснить, почему же он избрал именно эти суждения. Все более и более мы убеждаемся в том, что любовь в отрыве от сопровождающей ее системы ценностей, не может служить надежным путеводителям в густых дебрях этических решений. Сказать кому-то, чтобы он делал то, что исходит из наибольшей любви — значит сказать очень мало или вообще ничего не сказать. Люди подходят к решению этических проблем исходя из уже имеющейся у них системы ценностей, делая то, что с их точки зрения будет актом любви.

Если этика — это все же предписывающая наука, наука, говорящая людям о том, как надо жить, то новая мораль находится в плачевном состоянии. Рамсей сформулировал это следующим образом:«Там, где все может расцениваться как любовь, нет настоящей любви»[26].

Продолжая критически оценивать ситуационализм мы увидим еще одно его слабое место, а именно: если мораль основана на последствиях, мы должны будем уметь предсказать эти последствия, если хотим знать, поступаем ли мы морально или нет. Давайте предположим, что у нас имеется детально разработанная система ценностей. В прошлом остались все философские и теологические дебаты, было достигнуто соглашение по основным вопросам, и Флетчер разработал детальную систему конечных ценностей. Ситуационализм и в этом случае будет неспособен дать сколько-нибудь приемлемое моральное направление, потому что никогда невозможно бывает предсказать все последствия того или иного деяния. Другими словами, никогда нельзя быть уверенным в том, что делая то или иное, вы в конце концов добьетесь желаемого результата.

Флетчер откровенно признается, что«мы не всегда можем предвидеть будущее, хотя всегда должны пытаться сделать это»[27]. Однако, согласно Флетчеру, если желаемый результат остается недостигнутым, то действие становится аморальным. Сам Флетчер утверждает, что«ничто не может быть правильным, если это никому не помогло»[28]. Другими словами, мы должны быть уверены, что наши поступки приведут к желаемым результатам; в противном случае наши действия будут расценены как плохие. Христианин, согласно Фостеру, должен являться совершенным компьютером, способным на сложнейшие исчисления.

Классической попыткой найти основу для предсказания последствий моральных поступков (и тем самым определить приемлемость того или иного деяния) явилось учреждение«фонда опыта человечества»[29]. Этот фонд стремится к тому, чтобы исследуя прошлый опыт человечества определять последствия тех или иных действий (эти последствия измеряются тем счастьем, которое они принесли). Этот фонд претендует на установление нормативной основы для предсказания будущих последствий. Однако, подобная нормативная«основа на самом деле в первую очередь нуждается в том, чтобы уметь различать между добром и злом, что в свою очередь требует наличия системы ценностей, независимой от опыта. И здесь утилитаристы (такие, как Флетчер) не могут прибегать к последствиям как к критерию, так как это не более, чем замкнутый круг аргументов: критерии для предсказаний последствий можно найти в фонде, в то самое время, как критерии для фонда определяются последствиями.

Теперь мы ясно можем видеть те трудности, с которыми сталкиваются утилитаристы в попытках создания относительной системы ценностей. В конечном счете для того, чтобы быть действенной, сравнительная система ценностей должна черпать свое начало в абсолютной системе ценностей. Но это как раз то, с чем никак не могут согласиться утилитаристы.

Более того, представьте себе, как трудно даже пытаться определить все косвенные последствия того или иного деяния. А это необходимо будет делать для того, чтобы определить наибольшее счастье для наибольшего числа людей.

И последним нашим замечанием относительно утилитаристов и попыток предсказать последствия будет следующее: на основании чего утилитаристы могут утверждать, что прежний опыт человечества непременно должен оставаться приемлемым и сегодня? Считает ли этот фонд, что последствия всегда являются одинаковыми? Или он только лишь предполагает это? Если это всего-навсего предположение, то может ли оно служить основой для создания нормативной базы? Конечно же нет, если только не прибегнуть к абсолютным критериям. Но самое страшное в подобной системе заключается в том, что под«абсолютными критериями» в конечном счете кроются предвзятые, субъективные мнения утилитаристов; а в этом, как уже было отмечено, они сами не хотят себе признаться. А если бы и хотели, то их спорные мнения вряд ли способны дать человечеству адекватные критерии для определения этических ценностей.

Пуэрториканкская женщине, проживающая в Восточном Харлеме, завела дружбу с женатым мужчиной в надежде, что у нее будет от него ребенок. Ее надежда исполнилась, и она стала матерью. Когда служитель сказал ей, что она должна покаяться перед Богом за свой грех, она воскликнула:«Каяться? Но мне не в чем каяться! Я умоляла Бога дать мне ребеночка. Он — Божий дар».

Вердикт Флетчера однозначен:«Она права»[30]. Однако он никак не объясняет, на основании чего он так заключил. К тому же совершенно очевидно, что в данном случае никак нельзя вычислить все возможные последствия разбираемого нами поступка.

Отец ребенка состоял в браке с другой женщиной. Каковы будут последствия этой любовной связи, когда его жена обо всем узнает? Поможет ли это их браку? Не разрушит ли его? Если у них есть дети, то как скажется на них измена отца? Как быть с теми духовными и психологическими последствиями, с которыми сталкивается человек, нарушивший брачную клятву? Это лишь немногие из тех вопросов, на которые должен ответить Флетчер прежде чем он сможет назвать поступок этой женщины верным или неверным. По всей видимости он вынес свой вердикт совершенно независимо от данной конкретной ситуации. Флетчер никак не мог тщательно взвесить все последствия этого действия. Очевидно, произвести вычисления последствий перед совершением морального выбора еще более сложно.

Несостоятельность попыток этического предсказания может быть показана на примере трудов Бентхема, который пытался строить моральные решения исходя из математических вычислений. Но даже самое простое этическое решение нельзя принять опираясь на такой метод.

Предположим, человек стоит перед выбором: солгать или не солгать своему начальнику. Если он не солжет, каковы будут последствия его честности. Он может найти лучшую работу с лучшей платой, но вполне возможно, ему достанется и худшая работа или, что еще хуже, он останется вообще без работы. Может ли он угадать, какое будущее ожидает его?

С другой стороны, что станется, если он солжет? Опять перед ним встают неразрешимые вопросы. Если его начальник узнает, что он солгал, расскажет ли он об этом другим сотрудникам? И если«да», как они отреагируют на это? Как, в процессе принятия решения, правильно взвесить все вытекающие из действия последствия?

Флетчера по всей видимости не очень-то беспокоят все эти математические расчеты. Он верит, что«с развитием компьютерной техники перед нами откроются огромные возможности анализа этических решений»[31]. Однако не только с компьютерами связываются надежды на предсказания будущего (до сих пор такие попытки так толком ни к чему и не привели); предполагается, что в будущем появятся новые возможности исчислять мораль. Флетчер размышляет следующим образом:«Вполне возможно, что научившись придавать численные значения тем понятиям, которые связаны с совестью человека, мы сможем достичь большой точности в вычислениях любви»[32]. Однако сегодня такие вычисления невозможны. В настоящее время никто не может быть уверен в том, что принимает моральное решение, да и не слишком многие имеют еще доступ к компьютеру (за исключением, разумеется, того, который находится у нас в голове). Таким образом моральная жизнь сегодня невозможна.

В главе шестой мы еще вернемся к ситуационной этике, чтобы продемонстрировать ее логическую непоследовательность. Но уже и того критического рассмотрения, которое было проделано в данной главе, вполне достаточно, чтобы показать, что ситуационализм не способен дать удовлетворительного ответа на вопрос, по каким критериям должно оцениваться моральное действие. Без четко определенных критериев мораль скатывается до уровня личностных человеческих предпочтений.

Этическая система, наиболее последовательно придерживающаяся основных принципов натурализма, называется бихевиоризмом. Бихевиоризм основан на предпосылках и занимается объяснением тех идей, согласно которым генетический фактор и фактор окружающей среды являются единственными мерилами моральных ценностей.

Центральная статья журнала «Тайм»[33] была посвящена современной теории поведения, названной социобиологией. Говоря об этой теории вкратце, можно отметить, что она рассматривает мораль в прямой зависимости от генов. Согласно данной теории, все формы жизни существуют только для того, чтобы служить потребностям, заложенным в коде молекул ДНК. Сохранение генов личности, согласно социобиологии, является основной причиной для существования индивидуума и главным фактором, определяющим его поведение.

Придерживающиеся этой теории считают, что эволюция произвела на свет организмы, которые автоматически следуют математической логике: эти организмы, включая человеческие существа, высчитывают генетическую ценность или полезность тех, чей набор генов близок к их собственному. Таким образом все деяния человека — даже кажущиеся альтруистическими поступки, такие, как спасение незнакомого утопающего — по своей природе сугубо эгоистичны. Социобиология, к примеру, рассматривает конфликт между родителями и детьми как биологически неизбежный. Фактически, в свете этой теории, все поступки человека зависят от его генетического кода. Роберт Триверз, биолог из Гарвардского университета, предсказывает: «Рано или поздно политология, законоведение, экономика, философия, психиатрия и антропология превратятся в ветви единой науки — социобиологии»[34].

Фундаментальный вопрос, который возникает с точки зрения этики при рассматривании данной проблемы, состоит в следующем: что делает тот или иной поступок хорошим или дурным? Социобиология отвечает: то, что диктуют гены.

Предмет этой главы намного шире, чем рассмотрение одной только социобиологии. Эта новая дисциплина в свою очередь является частью теории бихевиоризма. Бихевиоризм учит, что все наши поступки прямо вытекают из нашего генетического кода, либо нашего окружения. Ученые-бихевиористы, такие как Б. Скиннер, считают, что наши поступки предопределены нашим окружением; социобоилогисты учат, что действия обусловлены генетическим кодом. В любом случае, не существует объективных моральных стандартов, согласно которым эти действия могли бы быть оценены. Никто не может нести ответственности за свое поведение; наше окружение и наши гены во всем виновны, конечно, если слово «виновны» здесь вообще уместно.

Для того, чтобы понять причины возникновения бихевиоризма и его ответвлений, мы должны поместить бихевиоризм в его философский и исторический контекст. Предпосылки этой теории коренятся в возрастающем неуважении к человеческой жизни в современном обществе. Аборты, эутоназии получают все большее распространение. Подобные перемены в мышлении, невозможные даже два десятка лет назад, проистекают из гуманистического взгляда на человека, ставшего образцом при создании теории бихевиоризма. Влияние же этой теории на этику невозможно переоценить.

Исторически, бихевиоризм возник из натурализма, который являлся частью концепции девятнадцатого века о механистической вселенной, а также из неразрешенных конфликтов в предыдущих взглядах на человека. Для того, чтобы понять натуралистически-бихевиористский взгляд на мир, мы должны пролистать страницы истории мировой философии, которая и породила его.

Платон верил в существование двух принципиальных субстанций: материи и разума (души). Для него казалось очевидным, что те идеи, которые родятся в разуме, не могут являться всего лишь материей. Материя всегда обособлена и индивидуальна; идеи же могут быть абстрактны и универсальны. Так как материя постоянно находится в процессе своего преображения, изменения, Платон верил, что она занимает по отношению к разуму зависимое положение. Для Платона, таким образом, разум был исключительно духовной субстанцией.

Другой философ, Декарт, соглашался с Платоном в том, что во вселенной существуют две независимые субстанции. Он, однако, утверждал, что материя и разум (дух) столь различны, что между ними нет ничего общего. Таким образом, разум не может оказывать влияние на материю, равно как и материя — на разум. Он считал, что человек наделен обоими этими субстанциями. Согласно Декарту, тело состоит из материи, разум же — духовная субстанция.

Это привело к тому, что называют проблемой разума и тела. Философы задаются вопросом: если разум и тело не могут взаимодействовать, как объяснить тот факт, что разум все-таки оказывает свое влияние на тело, а тело — на разум? В конце концов мы можем предпочесть ходить по комнате взад и вперед стоянию на месте, потому что мы руководствуемся при этом той или иной идеей. Декарт предпринимал, однако, попытки доказать свою последовательность, но его взгляды не были приняты широким кругом философов.

Декарт столкнулся и с другой проблемой: он жил в то время, когда Ньютон только что открыл закон земного притяжения — гравитации. Посредством своих наблюдений и математических подсчетов, Ньютон обнаружил, что все земные тела (как и сами планеты) управляются одними и теми же, очевидно, непреложными законами, под действие которых попадают все материальные объекты. Ни одна частица вещества не может прийти в движение, если не подвергнется воздействию физических сил, и при таком воздействии она будет строго подчиняться четко определенным принципам механики. Ученые стали рассматривать вселенную как хорошо отлаженный часовой механизм, в котором движение каждой молекулы может быть предсказуемо. Таким образом каждое действие приводило к равному противодействию, и вся вселенная представлялась взаимозависимым механизмом. Детерминизм, вера в то, что все происходящее в природе является неизбежным благодаря причинно-следственной связи, получил, таким образом, широкое распространение.

Декарт, а позднее Кант, считали: если движение материи осуществляется благодаря причинно-следственным законам, следовательно человеческое тело должно также являться субъектом, на который воздействуют законы, подобные тем, что заставляют падать яблоко и кружиться планеты. Из этого со всей очевидностью вытекало, что наши физические действия предопределены, и мы не имеем свободы над движениями наших тел. Хотя Декарт и Кант видели разное решение этой проблемы, оба они считали, что человеческий разум (душа) остается свободной и не является субъектом механического детерминизма. Но они утверждали и то, что тело управляемо силами гравитации. Необходимо сказать, что не было найдено легкого вывода, который бы объяснял, каким образом разум может оставаться свободными в то время как наши тела запрограммированы непреодолимыми физическими законами.

Обобщая, можно сказать, что ни Декарт, ни Кант не дали ответа во-первых на то, как духовная субстанция (разум) может влиять на тело, а во-вторых, каким образом разум может оставаться свободным в то время, когда движения тела предопределены причинными законами[35].

Некоторые философы считают, что легче верить лишь в одну субстанцию во вселенной: материю. В свете их подхода проблема разум-тело просто сама собою снимается, так как то, что носит название «разум» на самом деле является продуктом физических и химических реакций. Таким образом, вся вселенная (включая человечество) является ни чем иным, как сложным, запутанным механизмом. Такое видение вселенной и человечества ставит нас перед вопросом: есть ли вообще место этике в такой материалистичной вселенной?

Та материалистическая концепция вселенной, которую мы описали выше, стала известна как натурализм. Согласно приверженцам натурализма, физические законы способны дать объяснение всем феноменам. Материя воспринимается ими как единственно существующая субстанция во вселенной, которая, как утверждается, существовала вечно. Таким образом материя представляется единственной реальностью. Французский ученый Ла Метри выразил это следующим образом: «Мы подчеркиваем, что человек — это всего-навсего машина, и во всей вселенной существует лишь одна субстанция в своих различных модификациях»[36]. Для натуралистов, человеческая природа не состоит из материи и духа, потому что никакой нематериальной субстанции просто не существует во вселенной. С их точки зрения, все мы являемся машинами: материей, приводимой в движение. И хотя мы представляем из себя довольно-таки сложное молекулярное соединение, мы состоим их того же вещества, что камни, или, скажем, верблюды.

Натурализм последователен в своих взглядах на эволюционное происхождение человека. Эволюционная теория представляет из себя непрерывную цепь развития от единого организма до наиболее сложной формы организации материи: человеческого существа. Всякие различия между человеком и животными заключаются лишь в разной ступени своего развития.

Одним из наиболее известных философов, который придерживался строго материалистических взглядов, был Томас Хоббес, мыслитель 17 столетия. Хотя он считал себя верующим в Бога человеком, тем не менее он настаивал на том, что человек сугубо материален. На него произвел огромное влияние механистический подход к науке, который исповедовал Галилео Галилей. Хоббес пришел к выводу, что вселенная является гигантской машиной, управляемой законами движения. Все сущее, включая людей, является либо материей, либо движением. Для Хоббеса разум (душа) не существовал. Таким образом, мозг, по Хоббесу, вырабатывает лишь физическое движение, которое мы называем образом. Но этот образ — та же самая материя, лишь в несколько иной форме.

А как же быть с этикой? Хоббес заключил, что наши этические воззрения должны проистекать из наших желаний: то, что мы хотим это хорошо, то чего мы не хотим — плохо. В противоположность Юму Хоббес утверждал, что лишь чувства личности могут являться критериями добра и зла. Он утверждал, что мы не можем подняться над нашими желаниями, и что фактически мы — рабы наших желаний. Мораль, таким образом, представлялась этому философу, как личные склонности различных людей, так что в согласии с этой теорией вполне законно будет сказать, что морали вовсе не существует.

Ля Мэтри, которого мы уже упоминали, был материалистом 8-го столетия. В своей книге «Человек — машина» он объясняет все действия человека посредством механического устройства человеческого тела. Таким образом, он рассматривал человека как мыслящую машину, имеющую определенную программу действий. Ля Мэтри применял свою механистическую теорию к разуму и утверждал, что все человеческие действия предопределены. Для Ля Мэтри свобода была всего лишь иллюзией.

В 19 столетии Томас Хаксли принял сходную форму редукционизма. Он верил, что как шум низвергающегося водопада является производным движения воды, также и разум есть продукт движения мысли. Но как шум водопада не может оказать никакого влияния на движение воды, точно так же и разум не может влиять на наши поступки. Он считал, что разум является «эпифеноменом» материи и верил, что мысли являются производными молекулярных изменений. «Разум есть производное материи, достигшей высоких форм своей организации»[37].

Точно так же, как материализм Хоббеса и Ля Мэтри или эпифеноменализм Хаксли, натурализм принимает, что существует лишь одна субстанция для вселенной. Это означает, что все субъекты материи имеют причинно-следственную связь. Вселенная, включая человека, является гигантским компьютером, контролируемым слепыми физическими силами. Человек — всего лишь винтик в этой машине. Мы не можем воздействовать на этот мир, однако мир полностью руководит нами.

Что происходит с моралью при такой модели вселенной? Ответ на этот вопрос ясно дают бихевиористы, которые оперируют предпосылками материалистически-натуралистической картины мира.

После этой экскурсии в различные философские системы, возвратимся снова к социобиологии. Один из ярких сторонников этого направления, Эвард Вильсон из Гарвардского университета утверждает, что «этика должна быть взята из рук философов и биологизирована»[38]. Почему? Потому что в будущем, вполне возможно, человечество будет иметь другие моральные принципы для мужчин и женщин, молодых и старых. Все поведение будет объясняться генетически. Конфликт между родителями и детьми биологически неизбежен. В формировании данного подхода важная роль отводится фактору эволюции. В таком конфликте нет ничего дурного с точки зрения морали, это всего лишь способ сохранить генетическое наследие. Один социобиологист заключил, что внебрачные половые отношения также являются нормой, так как они генетически обусловлены.

Таким образом, согласно социобиологии, мы запрограммированы, подобно компьютерам. Мы делаем то, что диктуют нам наши гены. Мы ожидаем, что машина будет работать согласно механическим законам, и не считаем машину моральным существом. Почему же наш подход к человеку должен быть иным? Мы тоже машины и действуем в соответствии со слепыми физическими и химическими законами. Конечно, мы более совершенны, но, тем не менее, мы — всего лишь материя.

Вне зависимости от того, новая ли это дисциплина, или, как считают другие, это всего лишь обновленный социальный дарвинизм, социобиология еще заявит о себе в будущем. И мы можем не сомневаться в том, что перед человечеством в скором времени встанет множество этических проблем, связанных с широким распространением этой теории. Однако на сегодняшний день наиболее известный тип бихевиоризма связан с именем Скиннера, который верит, что мы в первую очередь являемся продуктом нашего окружения. Скиннер считает, что традиционный взгляд на человека (тело и душа) изжил себя[39].

Нет необходимости объяснять бихевиоризм в деталях, достаточно помнить, что он основан на натурализме. И хотя он имеет некоторые отличия от натурализма, он приходит к тем же самым результатам: человек является машиной, все наши действия определяются силами, находящимися вне нашего контроля, мы не призваны играть какую-то особую роль во вселенной.

Если бихевиоризм верен, то первое и наиболее очевидное применение этой теории состоит в том, что она снимает с человека всякую ответственность. Некоторые бихевиористы считают, что не каждый наш поступок предопределен, и что в некоторых случаях мы способны совершить личный выбор. Но если быть логически последовательными, это невозможно в натуралистическом мире.

Если, как утверждает эта теория существует только материя, она является субъектом слепых физических и химических законов. Таким образом, наши мысли предопределены различными материальными обстоятельствами. Мы не можем более контролировать наши мысли, как не можем мы контролировать цвет наших волос или химический состав желудочного сока. Один из материалистов, Пьер Габанис, писал: «Мозг секретирует мысли точно так же, как печень секретирует желчь»[40].

Бихевиористы не спешат с заключением, что ответственность с человека снимается при принятии их теории. Подчеркивая сложность нашего физического устройства, некоторые бихевиористы иногда говорят о тех или иных формах человеческой ответственности. Но факт остается фактом, что без существования различных субстанций (разум, душа или дух), которые обладают какой-то степенью независимости, человек — всего лишь винтик в механизме вселенной. Материя остается материей, как бы высоко ни была она организована.

В натуралистически-бихевиористическом мире для нас нет возможности поступать как-то иначе: наше прошлое было неизбежно и наше будущее предопределено жестким механическим законом. Мы не осуждаем кирпич, упавший со стены здания, даже если он убьет кого-то. Мы не осуждаем человека за то, что у него курносый нос. Поэтому, мы не можем осуждать кого-либо за воровство, насилие, терроризм. Эти действия обусловлены нашим генофондом, или, как сказал бы Скиннер, зависят от нашего окружения.

Конечно же, никто из бихевиористов не живет последовательно применяя к своей жизни эту теорию. Они обращаются в суд, когда сталкиваются с нарушением закона, и требуют с других ответственности за те или иные действия. Если бы Скиннер не получал заработной платы, или если бы его обманули издатели, он бы потребовал от виновных отчета в их действиях. Он заговорил бы о своих правах и требовал бы с других возмещения тех убытков, которые бы он понес. Всякая теория, которая не может быть последовательно применена в жизни, вряд ли может рассматриваться как удовлетворительная.

Более того, бихевиористы не могут доверять даже своему собственному разуму, или, скорее, своему мозгу. Если мозг секретирует мысли как печень секретирует желчь, то разумность является продуктом случайного сочетания физических компонентов.

Но как мы можем узнать, является ли это случайное соединение в своем роде правильным или бессмысленным? Почему мы считаем, что, нам необходимо следовать законам логики? И разве не является то, что мы называем иррациональным, таким же случайным сочетанием химических реактивов, как и рациональное? Бихевиорист, который проводит исследования и пишет книгу тактично предполагает, что мысли, представленные им, являются правильными благодаря верной, хотя и случайной комбинации химических реакций. Но в мире, направляемом чистой случайностью, кто может быть в этом уверен?

В конце концов, в противоположность спорным идеям бихевиористов, существуют как философские, так и научные свидетельства в пользу того, что мы обладаем все-таки некоей нематериальной субстанцией.

Философские аргументы в пользу наделенности человека нематериальной субстанцией были разработаны Платоном и выражены другими философами (Аквинат и Декарт). Они считали, что нашей концепцией не может быть материальная субстанция, поскольку концепции являются универсалиями, в то время как материя всегда индивидуальна. Мортимер Адлер суммировал эти аргументы:

«Если бы наши концепции являлись бы действиями телесных органов, таких как мозг, они должны были бы существовать в веществе, и в то же самое время быть индивидуальными. Но они универсальны. Следовательно, они не существуют и не могут существовать в материи, и сила концептуальной мысли, посредством которой мы формируем и используем концепции, должна быть нематериальной силой, то есть той, действия которой не являются действиями телесных органов»[41].

Для того чтобы проиллюстрировать это попробуем использовать концепцию животного. Она подразумевает под собою более целый класс объектов, нежели отдельного представителя этого класса. В эту концепцию мы включаем собак, кошек, коров и целый ряд других созданий. В общем опыте лишь индивидуальные веши существуют, но наши концепции превосходят индивидуальность материального существования. Поэтому концепции не могут являться субъектами веществ; они должны существовать как нематериальная субстанция,

Научные свидетельства в пользу нематериальности разума мы получаем и от такого выдающегося нейрохирурга, как Вайлдер Пенфилд. На основе многих экспериментов, Пенфилд пришел к выводу, что каждая личность является носителем нематериальной субстанции, равно как и материального тела. В своей книге «Тайны мозга» он утверждает, что хотя он пытался объяснить разум лишь на основе умственных процессов, постепенно он пришел к выводу, что разум и мысли должны рассматриваться как два отдельных элемента, а не как один.

«Так как мне казалось очевидным, что никогда не будет возможным достаточно полно объяснить разум на основании нейрохирургических вмешательств в мозг, а также потому, что мне казалось, что разум развивается и существует вне зависимости от жизни индивидуума, потому что компьютер (которым является мозг) должен быть запрограммирован и управляем извне, я пришел к выводу, что наше существо состоит их двух фундаментальных элементов»[42].

Подобный двусоставной (материя и дух) взгляд объясняет, почему мы воспринимаем себя как существа, наделенные ответственностью; наш разум, который связан с нашим мозгом, не обязательно должен находиться в полной зависимости от физических и химических процессов. Такое объяснение находит свою опору во взгляде иудео-христианского мира, а также в наших ежедневных опытах и переживаниях.

Бихевиоризм, таким образом, не выдерживает критики в своих попытках построить жизнеспособную теорию. Его собственные предпосылки выступают против возможности иметь объективные моральные стандарты. По сути дела бихевиоризм не предлагает никакой моральной системы, и мы вновь стоим перед вопросом: существует ли последовательная этическая теория, которая, в то же самое время, могла бы соответствовать реалиям человеческой жизни?

В данной главе рассматривается эмоция, как единственный фактор, определяющий этическую систему оценок, а также философское применение такого взгляда.

Современная этическая мысль дает довольно необычный ответ на вопрос: что делает те или иные действия верными или неверными? Каков же этот ответ? Ничего буквально хорошего или плохого не существует; эти термины просто выражают эмоции, и как таковые не могут быть ни верными, ни ложными. Так, во всяком случае, учит школа эмотивистской этики.

Данная теория морали происходит от знаменитого эмпириста Дэвида Юма. Он верил, что знание ограничено по отношению к нашему чувственному восприятию. Если мы не будем учитывать этого, говорит Юм, наши знания останутся неосновательными. Действительно, если знание ограничено в отношении к нашим физическим чувствам, следовательно интеллектуальный разговор о Боге, душе, морали становится невозможным. Подобные дискуссии, говорит Юм, принадлежат реалиям метафизики, реалиям, которые невозможно потрогать, увидеть, услышать, ощутить нашим обонянием. Таким образом, в своих предпосылках Юм исключает всякое знание и рассуждение в таких вопросах.

Но если знание ограничено по отношению к нашим чувствам, что можем мы знать? Юм верил, что все, что мы можем знать — это факты. Я могу сказать только: «ворона черная» или «книга лежит на столе». Знание ограничено подобными наблюдениями. (Позднее Юм сомневался, что даже такое знание является возможным).

Как быть с таким утверждением, как «воровать — плохо»? На первый взгляд это может выглядеть как констатация факта. Может показаться, что это утверждение того же порядка, что и утверждение о том, что эта ворона является черной, или что книга лежит на столе. Но на самом деле все совсем иначе. Плохо — это не констатация факта. Подобные вещи мы не можем рассматривать так же, как цвет тех или иных предметов. Если кто-либо скажет мне, что ворона черна, я могу выглянуть за дверь и удостовериться в этом. Я могу увидеть и кого-то ворующим, но я не могу увидеть морального суждения «плохо». Мы все видели черное, но никто из нас не видел «плохое».

Юм считал, что такое утверждение, как «воровство — это плохо» не может быть эмпирически удостоверено; таким образом, подобные этические суждения — бессмысленны. Когда я говорю так, я всего лишь выражаю свое отношение к этому. Все, что я действительно имею в виду, так это «Мне не нравится воровство». Так же расценивал Юм и проблему убийства[43].

Юм не сравнивает порок и добродетель со звуком, цветом и температурой. Это, говорит он, всего лишь восприятие, или отражение в нашем сознании. Равным образом, когда мы говорим о добре и зле, это отражает всего лишь субъективное, чувственное восприятие наших переживаний.

Что заставляло Юма низвести мораль до уровня личных субъективных переживаний? Юм верил, что мы не можем глядя на то, что происходит, определить, что должно происходить. Посредством эмпирических наблюдений мы познаем, что убийства имеют место, но мы не можем из этого заключить, что они не должны были бы происходить. Другими словами, мы можем описывать, но не можем предписывать. Мы не можем переходить от факта к моральному суждению. Поэтому утверждение «убийство — это плохо» неправомерно. Все, что мы подразумеваем под таким утверждением, говорит Юм, означает «Мне не нравится убийство».

Британский философ Айер в своей книге «Язык: истина и логика», представляет дальнейшее развитие моральной теории Юма. Он считает, что невозможно вести здравые диспуты о морали. Подобно Юму, он считает, что этические утверждения невозможно анализировать, так как они не находят для себя научных критериев. Это означает, что они не могут являться заключениями, выведенными из наблюдений за миром. Обратите внимание на то, как Айер следует за суждением Юма:

«Таким образом, если я говорю кому нибудь: «Ты поступил неправильно, украв деньги», я не утверждаю ничего большего, как если бы я просто сказал «Ты украл деньги». Дополнив это своим суждением о том, что это действие плохое, я ровным счетом ничего не сказал. Я просто выразил свое моральное неодобрение этому поступку… В каждом случае, когда выносится какое-нибудь этическое суждение, функции, которые берут на себя эти слова заключаются всего лишь в передаче эмоций»[44].

Для Юма и Айера этические суждения никогда не противоречат одно другому, поскольку такие утверждения являются всего-навсего выражением чувств индивидуумов. Допустим, я сказал «Мне нравятся помидоры», а вы сказали «Мне не нравятся помидоры». Мы несогласны в нашей оценке этого продукта, но никто не может сказать, что мы противоречим друг другу. С точки зрения логики нет никакого противоречия в том, чтобы говорить, что мне нравится то, что не нравится другому.

Теперь, если утверждение «Воровство — это плохо» не означает ничего большего, как «Мне не нравится воровство», вы можете сказать и «Воровство — это хорошо» и мы не будем противоречить друг другу. В обоих случаях, это всего лишь дело нашего личного предпочтения. Поэтому Айер говорит о том, что невозможно вести здравые диспуты о морали. Моральные суждения, пишет он, «являются просто выражением эмоций, которые не могут быть ни ложными, ни истинными»[45].

Какое место подобная система оставляет этике? Ответ на этот вопрос заключается в том, что с данной точки зрения о морали не стоит вообще дискутировать. Всякое действие является морально нейтральным. Я могу предпочитать воровство изнурительной работе; вы можете предпочитать футбол гольфу. Нет никакой разницы. То, что происходит нельзя охарактеризовать ни добрым, ни худым — это просто происходит. Всякое моральное суждение бессмысленно с точки зрения этики эмоций. Вновь обратимся к Айеру: «То, что мы совершаем не может и не должно подвергаться какой-нибудь оценке с точки зрения принципов морали. Иначе мы будем всего лишь восхвалять или поносить эти дела в свете наших собственных чувств»[46].

Главной задачей данной главы будет показать, что если основа какой-нибудь этической системы определена субъективно, такая система не может являться адекватной.

Краткий обзор этических теорий, приведенный нами, показывает, что трудно и даже почти невозможно построить логически последовательную и удовлетворительную систему этики. Столь слабый прогресс в области этики кажется странным в свете гигантских продвижений в других отраслях человеческого познания. Компьютеры способны решать сложнейшие задачи в микросекунды, человек ходил по Луне и вернулся невредимым на землю. Но что касается этики, то здесь, как кажется, мы обсуждаем те же моральные вопросы, какие обсуждал Платон, притом с очень малым прогрессом или вообще без оного.

Почему так? Несомненно, это не результат недостатка прогресса. Изобретения, упомянутые выше, красноречиво свидетельствуют о наших творческих способностях. Почему же тогда такие трудности в вопросах этики? Почему мы окружены противоречиями, теориями, с которыми не согласен больший процент человечества? Конечно, наши неудачи в установлении морального критерия нуждаются в объяснении. Посему я предлагаю две возможные причины, благодаря которым человек, действуя независимо, не может установить обоснованной и удовлетворительной моральной теории.

При внимательном исследовании мы непременно должны будем прийти к заключению, что религиозные и этические знания отличаются от обыкновенного научного опыта, наблюдения.

Эмотивисты видят это различие, эту отличительную особенность, но, к сожалению, они заключают, что религиозные и этические утверждения просто не имеют смысла. Это, конечно, явная ошибка. Мы можем говорить и мы говорим о моральных вопросах, и замечательно понимаем при этом один другого. Вопрос, однако, не в том, могут ли религиозные или этические выноситься на обсуждение, а в том, как мы можем построить теорию морали, устанавливающую принципы поведения, которые превышают те относительные и преходящие ценности, которые способен выработать человек. Возможно поставить этот вопрос и более остро: может ли теория морали быть учрежденной? К сожалению, научный метод не способен помочь нам ответить на эти два вопроса.

Мы не можем, начав с ограниченной перспективы, прийти к заключению, которое было бы универсальным в своем заявлении. И мы не можем вывести основную теорию поведения из личного опыта. Научный метод может собрать факты, но эти кусочки информации не могут сказать нам, что мы должны делать; такие знания должно черпать из иного источника.

Позвольте привести вам пример: как кто-либо сможет научно доказать, что убийство — это морально неправильное действие? Допустим, большинство людей соглашается с тем, что убивать — это нехорошо, но что из этого будет следовать? Единственным путем доказать, что то или иное действие является хорошим или плохим, будет показать, что определенные жизненные ценности являются внутренне присущими (абсолютными) и что это действие (убийство, например) противоречит данным установленным абсолютам. Но как кто-либо сможет доказать, что человеческая жизнь является самоценной?

Джон Девей, который верил, что под мораль может быть подведено научное основание, полагал, что нет таких непреложных и абсолютных ценностей. Он утверждал, что не существует непреложного стандарта, по которому можно было бы измерять те или иные поступки. Он говорил, что какой бы стандарт люди не использовали, он «будет являться субъектом, подверженным видоизменениям и пересмотру… Превосходство одной концепции справедливости над другой есть то же самое, что «превосходство» одной метрической системы над другой,… хотя, конечно, на качественно ином уровне»[53].

Иллюстрация, которую Девей использовал здесь (метрическая система), в действительности не совсем удачна. В измерительных линиях результат одинаков, используем ли мы мили или километры. Но Девей подразумевал под этим, что действие может быть моральным согласно одного стандарта и аморальным согласно другого стандарта. Поэтому не существует ничего, что имело бы ценность в себе самом. Но если нет основных внутренних ценностей, нет и причины, согласно которой мы должны предпочитать один выбор другому.

Давайте последовательно применим ход мыслей Девея к вопросу об убийстве. Он мог верить, что убийство никогда не имело полезных последствий, но во многих странах сотни невинных людей были уничтожены во имя нового режима. Более того, почему не может быть устранен какой-либо лидер — даже если это президент США — если наследник или приемник его будет действовать лучше для блага всей страны? Другими словами, без веры во внутренние ценности, фактически, все действия могут быть оправданы.

С ростом бихевиоризма в этом столетии вдвойне тяжелей доказать, что убийство — морально неправильное действие. Бихевиоризм утверждает, что мы — всего лишь умные животные, а потому вовсе не уникальны. Отсюда все, что мы можем делать по отношению к животным, мы можем делать и по отношению к самим себе и к другим людям.

До сих пор научный метод не выявил ни одной моральной ценности, еще меньше помог кому-то выбрать правильное этическое решение среди бесчисленного количества возможных. Наука — это инструмент, поэтому она может быть использована для достижения определенных целей — тех целей, которые сами по себе не есть продукт научного исследования.

Сложнейшее современное оборудование может продлить жизнь больным пациентам; это же оборудование в руках диктатора может послужить орудием убийства многих людей, — потенциальных врагов. В обоих этих случаях цель будет достигнута на основе научного прогресса. Но научные исследования никогда не смогут ответить на вопрос: кто должен жить, а кто должен умереть и почему? Поэтому все жизненные ценности, да и сама мораль, должны основываться на ином фундаменте.

Сам факт того, что Девей принимал релятивизм доказывает, что научный метод терпит неудачу в установлении заслуживающей доверия этической системы. В конце концов, если наука может быть применена к моральным вопросам, мы будем способны отыскать те нормы, которые помогут нам в принятии того или иного морального вывода. Таким образом, наилучшее, что может сделать человек автономно — это принять неопределенный релятивизм, который в свою очередь не может подсказать даже направление в решении простых житейских вопросов. А в результате люди впитывают заимствованные у кого-то этические принципы и живут с иллюзией обладания научной системы морали.

Мы видели, что научный подход, использованный в гуманистических системах этики, ведет всего лишь к различным формам релятивизма. Это первая причина, почему теории морали, которые предполагают самостоятельность и автономность человеческой природы, неадекватны. Вторая причина должна продемонстрировать, что такого рода этические теории не могут выдержать логического анализа. Проще говоря, релятивизм всегда противоречит самому себе.

Эти противоречия проявляются во многом. Во-первых, хотя релятивизм отрицает существование абсолютов, он должен принять существование абсолюта, согласно которому он осуждает все прочие теории.

Студент университета, склонный критиковать точку зрения на моральные абсолюты, которых придерживается иудео-христианский мир, написал статью, излагающую достоинства релятивизма и почитающую абсурдом существование абсолютистской этики. Процитируем одно утверждение из этой статьи: «Христианство провозглашает истину, но нет абсолютной истины». Это серьезное заявление и, конечно, если правда то, что не существует абсолютной истины, напрашивается несколько выводов. Первое: мы знаем, что статья студента на пятидесяти страницах представляет собою что-то немножечко меньшее, чем абсолютная истина. Так же мы можем сказать, что его заявление не может быть окончательным словом в области этики и морали. Конечно, кто-то может возразить, что студент не заявлял, что его точка зрения является абсолютной. Возможно, он свободно согласится, что его идеи всего лишь относительно правы. Если так, то тогда его утверждение: «нет абсолютной истины» также не может быть абсолютной истиной.

Здесь появляется дилемма: может ли кто-нибудь предположить, что его утверждение относительно истинно, до тех пор, пока он не примет существование абсолютного стандарта, по которому можно было бы судить о таком утверждения? Как кто-либо может заявить, что одна моральная теория лучше другой, не допустив при этом, что существует некий абсолютный моральный критерий? Без такого морального критерия мы не можем сделать выбор между двумя мнениями: относительность есть истина или относительность есть фальшь. В отсутствии истины все может быть истинно!

Например, сексуальная вседозволенность сегодня очень многими рассматривается как знамение морального прогресса. Большая часть общественного мнения показывает, что возвращение к пуританской этике — это шаг назад, возвращение к устаревшему моральному кодексу. Но как мы можем сказать, что вседозволенность представляет собою моральный прогресс, если мы не имеем абсолюта, по которому мы можем судить о сексуальной морали? Почему сексуальная распущенность не может представлять моральный упадок? Без наличия абсолюта мы не можем сделать никакого вывода.

Все теории морали, рассмотренные в этой книге, принимают абсолютный стандарт — они должны его принять. Вне зависимости от того, является ли этот абсолют культурой, любовью, свободным выбором, грубой силой, или бихевиоризмом, каждая этическая теория принимает свою моральную мерку, которой измеряет все действия. Даже те теории, которые отрицают существование морали, принимают, что они пришли к «истине» о моральных мнениях.

Второе, в чем мы отчетливо можем увидеть непоследовательность релятивизма, это в том факте, что релятивизм считает, будто не существует внутренних ценностей, хотя вынужден принимать существование внутренних ценностей всякий раз, когда дает руководство в выборе моральных решений.

Например, Иосиф Флетчер говорит, что все ценности, а, следовательно, и вытекающие из них поступки, является автономными, поэтому их мораль зависит от ситуации. Он считает, что такие действия, как ложь, обман, прелюбодеяние, убийство морально нейтральны, и только ситуация делает их хорошими или плохими. Более того, Флетчер говорит: «Ситуационалист избегает таких слов, как «никогда», «современный», «всегда», «завершенный», а слова «абсолютный» он избегает как чумы»[54].

Но в то же самое время ситуационалисты противоречат сами себе, делая универсальные заявления: «Нежелаемые и непредусмотренные дети не должны рождаться»[55].

Возможно, каждый автор имеет право на несколько незначительных противоречий в своих работах. Но здесь вопрос стоит намного серьезней. Приведенные нами заметки из трудов Флетчера наряду с другими его высказываниями дают определенное направление для этических решений. Но, задавая такое направление, Флетчер оставляет лагерь ситуационалистов и присоединяется к легалистам, которые верят в универсальность законов!

Мы можем посмотреть и на другие, более яркие примеры. Говоря о возможности ошибиться в вопросах о сексуальном поведении, Флетчер делает невероятное заявление: «Что можно считать честным? В некоторых случаях решения могут быть ошибочными. Тогда честность пусть царствует тоже»[56]. Такое заявление, исходящее от ситуационалиста, в действительности очень странно и противоречиво.

Флетчер неоднократно одобряет нечестность в своих книгах. Каким образом он может говорить о честности, как о внутренней ценности? Нечестность остается одним из инструментов ситуационалистов, и Флетчер одобряет и поощряет ее в любой форме. Например, если вред был причинен в сексуальных отношениях, нечестность становится такой же моральной, как честность. В его системе нет причин, по которым люди должны были бы предпочиталась честность.

Неосторожные высказывания Флетчера относительно внутренних ценностей заставляют его делать некоторые замечания, призванные дать руководство к этическому выбору. Если нежелаемые дети не должны рождаться, и при этом царит честность, тогда можно вынести сразу несколько моральных оценок. Но всякий раз, когда ситуационализм показывает хотя бы одно правило этического поведения, это противоречит его основному предположению, что ценности являются внешними, а не внутренними по отношению к моральному действию. Ситуационалист утверждает, что моральное действие не обладает своей собственной, внутренней ценностью, а только обретают ценность, потому что она лежит вне этого действия.

Ранее в этой книге мы поднимали вопрос: какие цели должны считаться целями любви? На этот вопрос Флетчер никогда не сможет ответить: если бы он ответил, то ситуационализм разрушился бы. И поскольку ни одно правило не может быть установлено для любовных действий, то, следовательно, один тип поведения не может превосходить другой.

Флетчер не может сказать, например, что убийство — это плохо. Если он скажет так, то будет говорить о внутренне присущем этому действию зле вне зависимости от ситуации, в которой это действие совершается. Даже если было бы спорным, что убийство «всегда» влечет за собою страдания, нам лишь нужно помнить, считает Флетчер, что страдания могут быть необходимыми, когда великое добро для большого числа людей поставлено на карту. Поскольку цель оправдывает средства, то лишь цель должны мы возлюбить. При этом ближайшая непосредственная цель не может и не должна быть любимой, поскольку одна цель может стать средством для другой цели, которая, в свою очередь, станет средством для третьей и т.д. Система этики, которая не может исключить определенный тип моральных действий, должна быть одинаково терпима к пуританизму и к насилию. Такая система не может сказать, что никто, никогда не может быть легалистом!

Мы можем выразить это противоречие другим путем. Заметим, что релятивист забывает, что если цель и средства относительны, то и его отношение к ним тоже должно подвергаться изменениям.

Снова Флетчер служит примером в этой дилемме. Он настойчиво заявляет, что любовь есть величайшее благо. Он должен выбрать себе это за основную предпосылку и строить на ней свою теорию. Если бы Флетчер выбрал любовь как «summum bonum» (величайшее благо) и затем разобрал определенные цели и средства в достижении любви, то неизбежно оказался бы в объятиях позиции, принимающей универсальность законов. По крайней мере, такая этическая система дала бы нам моральное направление. Но Флетчер добавляет к любви прагматизм Уильяма Джеймса и Джона Девея, которые оба верят, что не существует конечного и внутреннего блага. В поддержку их точки зрения Флетчер заявляет: «Все согласны, что благо — это то, что срабатывает, то, что дает положительный результат и удовлетворение»[57]. Флетчер пытается избежать выводов релятивизма установлением одного незыблемого абсолюта: любви. Таким образом, все вещи относительны, но относительны только по отношению к неизменному абсолюту. Но может ли такая позиция быть последовательной? Возможно ли принимать релятивизм и быть сторонником хотя бы одного абсолюта? Если истиной является то, что действенно, то нельзя ли предположить, что может настать день, когда любовь перестанет быть действенной? Многие сегодня могут сказать, что, возможно, этот день уже настал.

Конфликт, существующий между признанием абсолюта и в тоже самое время приятием теории относительности морали очень ясно прослеживается в работах Флетчера. Он признает: «Очень важно для нас подчеркнуть с ситуационалистской точки зрения, что цели, как и средства, распологаются по отношению друг ко другу в сотрудничающей иерархии, и что в свою очередь все цели становятся средствами к другим, более высоким целям»[58].

В прогматическо-релятивистской философии цели и средства относительны. Что сегодня хорошо, может быть завтра плохо. В следующем утверждении той же самой статьи Флетчер прибегает к своему абсолюту. Он говорит: «Есть только один конец и одна цель, одно намерение, которое не относительно и которое всегда заканчивается на себе — это любовь»[59].

Но что нам делать с заявлением, согласно которого цели являются относительными? И поскольку все цели становятся средствами к высшим целям, то как Флетчер может быть уверен, что любовь всегда будет конечной целью? Не может ли любовь быть средством к другой цели, которая, в свою очередь, станет средством к другой цели, которая в свою очередь средством к другой и так до бесконечности? Это приводит к абсолютному регрессу, что само по себе тоже невозможно.

Девей, конечно, скажет, что бесконечный регресс возможен, хотя такое заявление и противоречит закону логики. Даже если релятивизм Флетчера истинен, то почему не может быть сама любовь уже устарелой целью? Действительно, не прийдет ли, или не пришел ли уже день, когда все ценности, выбранные Флетчером, могут быть пересмотрены? Например, моралист может начать ценить принципы более, нежели людей, легализм может прийти на смену ситуационализму. Может ли Флетчер дать разумный аргумент против возможности такого изменения? Ответ может быть только отрицательным, поскольку цели и средства относительны. То, что сегодня добро, завтра может стать злом.

Подобно пауку, который пытается сплести свою сеть на движущихся стрелках часов, Флетчер пытается установить этические идеалы и прочно закрепиться с этической теорией, которая, по ее собственному определению, не может иметь неизменяемых абсолютов. Флетчер может утверждать свои основные ценности, но когда он комбинирует этот абсолют с релятивизмом, его система исполняется серьезных противоречий. С точки зрения логики, если ситуационализм, который представляет из себя этическую теорию, основанную на релятивизме, является истиной, то тогда это фальшь. Любовь не является более конечной целью.

В предыдущих разделах мы рассмотрели четыре системы этики, которые, при их внимательном анализе, не выдерживают критики. Системы культурного релятивизма, бихевиоризма, эмотивизма саморазрушаются благодаря своим собственным принципам. Приняв за исходное то предположение, согласно которому не существует контрольного стандарта, они вынуждены сами формулировать произвольный стандарт как свою основу для принятия этических решений. Таким образом, каждая из этих систем квалифицируется как гуманистическая этическая система, поскольку каждая из них основывается на личном (субъективном) абсолюте, определенном автономным человеком.

В этом и заключается сущность гуманизма: независимость человека и натуралистическая основа. Человек сам находит и определяет достоинства, вне зависимости от других источников; он видит себя мерилом всех вещей. Человек в гуманистической системе становится темой всей природы, поэтому и основой для всех ценностей. Однако, как подчеркнул Гордон Кларк: «Этика требует нормативных принципов, которые никогда не следуют из описательных данных. Поэтому гуманизм не может доказать, что гуманизм является какой-то ценностью»[60].

Провал натурализма и гуманизма в попытках дать удовлетворительный ответ на вопрос о проблеме морального поведения делает принятие богооткровенной этики наболее правдоподобным. Если откровение может обеспечить последовательную систему морали, которая соответствует нашим врожденным моральным чувствам, то тогда этот выбор должен быть серьезно рассмотрен.

В последних двух главах этой книги мы будем развивать предположение, что библейское откровение может служить основой для этической системы. Мы рассмотрим традиционную этику западной культуры, этику иудео-христианского мира, как альтернативу к теориям, которые мы обсудили выше.

Современные этические системы полагают, что Библия не может служить мерилом морали, т.к. эта книга была написана в другое время и в других культурных условиях, нежели те, в которых мы живем сегодня. Однако тот факт, что Бог неизмеримо выше всякой культуры, позволяет нам продолжать надеяться на возможность использования моральных принципов Библии и в настоящих условиях. Без этого мы не смогли бы возвысится над принципами культурного релятивизма. Но есть Бог. И Бог не безмолвствует. Слово Его, записанное в Библии, применимо ко всем культурам и во все времена.

Вопрос, который ставится перед нами, это почему Библия универсальна для всех культур, вне зависимости от эпохи и географии. Ответ на этот вопрос прост и в то же время очень глубок: это происходит потому, что библейская мораль по-настоящему подходит для каждого из нас. Библия нам говорит о том, каков Бог. Но она же говорит и об уникальности положения человека среди всех Божиих творений, уникальности, заключающейся в богоподобии, в подобии Его моральному образу. Как результат, мы можем видеть, что тот моральный закон, которому нам надлежит следовать, не вынесен произвольно. Этот моральный закон сообщается с природой Бога, а также и с нашей природой. Когда мы подчиняем себя божественному моральному закону, мы поступаем так, как и должны поступать, т.е. в согласии с тем, какими Бог соделал нас. Грех, или неповиновение моральному закону, является не только чуждым Богу, но и насилием над уникальной природой человека.

Библия не представляет нам произвольного закона, и этот закон не произвольно вписан в нас. Однако, к сожалению, на протяжении истории, этот божественно данный закон неверно истолковывался и применялся церковными властями. Люди часто по принуждению приспосабливались к внешней стороне закона, что расценивалось как великая добродетель. Но внутренне они оставались бунтовщиками, желающими освободиться от этой навязанной и чуждой им системы ценностей. Грубое навязывание людям моральных законов, носящих имя Божие, привело к тому, что многие потеряли веру в самое существование божественной морали. Однако поступать так — значит выплескивать воду вместе с ребенком, и мы, исследуя вытекающие из этой позиции гуманистические этические системы, убедились в их несостоятельности. Давайте же будем тщательно исследовать, где и как иудео-христианская этическая система может способствовать некоторой моральной стабильности в этом хаотичном мире.

Мы начнем с того, что христианство признает как Ветхий, так и Новый заветы выражением воли Божией по отношению ко всем людям. Таким образом, христианство рассматривает Иисуса Христа как последнее и наиболее полное откровение Божие; Он утверждал, что Его учение было учением Отцы, а Его миссией было явить миру волю Божию (Ин. 7:16; 17:4).

Кто-либо, конечно, может полностью отвергать авторитет Христа и, возможно, даже игнорировать Его утверждения о Самом Себе. Однако совершенно непоследовательно будет (конечно, если человек не живет совершенно игнорируя логику) принимать одну часть Его учения и отвергать все остальное. Христос не являлся окончательным авторитетом только в каких-то избранных вопросах, но во всех. Если Он не являлся Богом, как Он то утверждал (Ин. 8:58), тогда, на самом деле, Он был лжецом. И если Его свидетельства о Самом Себе не верны — если Он заблуждался насчет собственной божественности — то нет никаких оснований считать, что в других вопросах Он был более прав.

Но если Он все-таки являлся Тем, Кем Себя провозглашал, тогда каждое изреченное Им слово обретает значимость, и Его этические предписания становятся базой для вынесения морального суждения. Мы не ставили целью этой книги доказывать истинность того, что провозгласил Иисус Христос. Автор принимает это как истину.[61]

Некоторые моралисты, такие как Иосиф Флетчер, чьи этические теории обсуждались в предыдущих главах, прибегают к авторитету Иисуса Христа, но лишь тогда, когда Христос согласен с ними. К примеру, Флетчер пишет: «Современное христианство не должно быть достаточно наивным, чтобы не видеть, что этика Иисуса — это ситуационная этика»[62]. Он часто цитирует Новый Завет, подчеркивая заявления Христа о любви к ближним. Но позднее он вынужден будет принять, что Христос не следовал утилитарным принципам ситуационализма.

Рассматривая историю миропомазания в Вифании, Флетчер заключает, что Христос избирает в данном случае любовь не по расчету. Так как Христос не принял решение ситуационализма (которое, согласно Флетчера, состоит в изыскании «наибольшего добра для наибольшего числа», т.е. продаже мирра и раздаче денег бедным), Флетчер заключает, что «если мы рассматриваем эту историю таковой, какая она есть, мы видим, что Иисус заблуждался, а ученики были правы»[63].

Заключение Флетчера приводит нас к главному вопросу: можем ли мы из всех деяний и слов Христа принимать одни и отвергать другие? Если Христос ошибался, когда Он одобрял помазание Его Марией, то у нас нет причин рассматривать другое Его учение как верное. Принятие части учения Христа как авторитетного и отрицание другой части как ложного означает отвержение того, что Христос пришел в мир, чтобы явить нам Своего Отца и дать нам точное изъявление Его воли. Таким образом, когда мы принимаем одни из слов Христа и отвергаем другие, мы, тем самым, пишем нашу собственную биографию Иисуса. В таком случае конечный авторитет ложится на наши плечи. Мы сами решаем, когда Христос говорил от Бога, а когда нет.

Такой подход позволяет любому отвергать учение Христа. Вполне возможным становится рассматривать Его действия как действия одержимого или лжеца. Другие могут отметить, что Христос (подобно простому смертному человеку) был иногда прав, а иногда не прав. Но такой подход и такие выводы упускают самое главное: если Христос был всего лишь человеком, то нет никаких причин для нас следовать Его учению в чем бы то ни было, нет никаких причин ставить Христа выше Платона или Аристотеля. И даже более серьезно: если Христос не говорил всегда одну лишь истину, Его утверждения о Самом Себе звучат для нас подобно детскому лепету или словам безумца. В отличие от Платона и Аристотеля, Он не мог позволить себе ошибиться — даже единожды.

Непоследовательный подход Иосифа Флетчера ко Христу как к моральному авторитету ярко проявился в его дебатах с Джоном Монтгомери, ведущим евангелическим проповедником. Флетчер, стремясь казаться последовательным, принимал, что, «Иисус был простым еврейским крестьянином. Он обладал не большими знаниями философии, нежели пигмей из Новой Гвинеи, и я не обращаюсь к Иисусу за философской премудростью»[64]. Подобная ремарка не должна казаться слишком удивительной, разве только в свете того, что Флетчер часто благосклонно отзывается о Христе.

Если мы полностью принимаем авторитет Христа, последовательность требует, чтобы мы принимали и все, что Он сказал, как чистую правду. Он верил, что Ветхий Завет являет людям волю Божию (Матф. 5:17—19; Ин. 10-35). Таким образом, как в учении Ветхого, как и в учении Нового Завета мы обладаем надежным авторитетным проводником в вопросах, касающихся морали.

Если мы считаем, что откровение Божие относительно морали записано в Священном Писании, перед нами возникает вопрос: почему Бог избрал именно эти предписания?

Далее в этой книге мы увидим, что Божье откровение о морали является выражением Его природы. Здесь же мы хотели бы подчеркнуть, что Бог преследовал особую цель, и частью Его плана было дать наставления, руководства для человечества. Иными словами, Он использовал Свое откровение и даже борьбу между добром и злом для того, чтобы достичь Своих целей.

Ранее мы подчеркивали, что мы не можем построить этической системы, которая разделяла бы добро и зло всего лишь исходя из последствий. Если человек не может создать этики, рассчитанной на то, чтобы достичь определенных последствий, то под силу ли это Богу? Ответ на этот вопрос утвердительный.

Одно из замечаний в книге Флетчера находится в полном согласии с библейской этикой. Защищая точку зрения, согласно которой цель оправдывает средства, Флетчер напоминает нам, что проблема зла зачастую разрешалась теорией, согласно которой Бог использует зло, чтобы прийти к какой-либо великой цели. Он заключает: «здесь перед нами теодиция (богооправдание), основанная на той точке зрения, что цель оправдывает средства». Христианские теологи на протяжении многих столетий считали, что как всемогущий правитель, Бог имеет право делать все, что Он хочет, для того, чтобы достичь желаемых Им результатов. Возможно, наиболее сильным подтверждением такой доктрины будут слова Библии: «Все сделал Господь ради Себя; и даже нечестивого блюдет на день бедствия» (Пр. 16:4). Может ли кто-нибудь предположить, что Бог создал мир абсолютно бесцельно? Что Он сотворил нас не ведая от начала о нашем конце? Является ли зло чем-то, над чем Бог не властен, либо в нем самом заложена некая цель?

Пример, иллюстрирующий Божий провиденционализм, мы можем найти в истории с Иосифом — одним из еврейских патриархов. «И сказал Иосиф: не бойтесь, ибо я боюсь Бога. Вот, вы умышляли против меня зло; но Бог обратил это в добро, чтобы сделать то, что теперь есть: сохранить жизнь великому числу людей» (Быт. 50:19 — 20). Иосиф достиг огромных высот в пирамидах власти, и благодаря его поддержке стало возможным спасти его семью от голодной смерти. И он сделал это, несмотря на все прежние злоумышления со стороны братьев.

Писание последовательно учит, что Бог является Всевышним Правителем, Который может вершить Свою волю по всей Вселенной и среди обитателей Земли. Он может использовать все, что угодно, для того, чтобы добиться желанного результата; разумеется, до тех пор, пока это согласуется с Его характером (т.е. наличествуют некоторые внутренние ограничения или самоограничения). Предположим, у Него имеется одна цель — Его собственная слава. Такая цель не является аморальной. Бог не является субъектом по отношению к кому-либо или к чему-либо. Недостатки нашей морали никогда так ярко не просвечивают, как тогда, когда мы восклицаем: «это ведь совершенно недемократично!» Но вне Бога не существует ни одного закона, которому Он должен был бы подчиняться. Для Него цель действительно оправдывает средства.

И, конечно же, одним из средств, которые Он может использовать для выполнения Своей воли — это дача нам особых указаний или руководств в морали. Эти универсальные, абсолютные моральные законы должны соблюдаться во все времена, не взирая ни на какие обстоятельства. Таким образом, в нашу ответственность входит подчиниться этим законам; и когда мы подчиняемся, Господь контролирует и управляет всеми последствиями этого. Так как Он Всемогущ, Он силен превратить даже самые нежелательные результаты в великое благо. И Он делает это таким чудесным образом, что даже своею гибелью люди прославят Его.

Как уже говорилось выше, человек не может принимать на себя функции Бога. Гуманисты считают, что трансцендентный Бог мертв или безразличен к нам, и что мы должны занять Его место. Последствия такого подхода катастрофичны. Бог один знает все цели и определяет всю мораль. Нигде в Писании мы не найдем, что Его принципы могут быть заменены человеческими построениями. Он позволяет нам поиграть в игру; Он не позволяет нам составлять правила этой игры. Современный человек тяготится своей ограниченностью и желает уподобиться Всемогущему. Мы должны определять — что верно, а что нет; мы должны отнять у Бога трон Его и Его скипетр. Мы хотим быть подобны Всевышнему и не являться субъектами по отношению к кому бы то ни было. Но можем ли мы проследить вечные результаты или взвесить праведность наших поступков? Мы не можем предсказать даже того, что случится в последующие пять минут, не говоря уже о далеком будущем; поэтому книга этики должна прийти к нам свыше от Бога, Который знает конец от начала.

В Библии Господь открыл определенные этические принципы, которые и определяют мораль. Тут мы должны сделать два очень важных наблюдения. Во-первых, библейская мораль — это нечто большее, чем внешнее повиновение моральному закону. Наше повиновение должно проистекать из внутреннего отношения. Новый Завет поднимает заповедь «Не убий» на уровень внутренней мотивации. В самом деле, Христос сказал, что если мы ненавидим кого-либо, мы повинны в том убийстве, которое совершается в нашем сердце.

Во-вторых, мы начинаем судиться по нашим намерениям, выраженным в конкретных действиях, скорее чем по последствиям тех же самых действий. К примеру, если вас пригласили на дружеский обед и там угостили супом, ненамеренно зараженным болезнетворными бактериями, в результате чего вы скончались, ваши гостеприимные хозяева не будут повинны в убийстве. Так как библейская мораль не определяется последствиями, то и действие, приведшие к несчастью, не может рассматриваться как аморальное. Однако если было совершено умышленное отравление, то в Божьих глазах это будет рассматриваться как убийство, даже если вам удастся выкарабкаться и выжить.

В 12-ом столетии философ и теолог Петр Абеляр выдвинул идею, согласно которой мораль зависит от намерения человека. Он считал, что если человек действует в неведении, даже совершая прелюбодеяние или убийство, это не может считаться грехом. Он заключал, что те, которые преследовали Христа и в конце концов, убили Его, не должны судиться по делам их. Фактически, говорит он, их грех был бы гораздо большим, если бы они позволили Христу и другим, кого они считали виновными, остаться безнаказанными.

Абеляр был совершенно прав заключая, что доброе намерение может оправдать моральное деяние. Однако ошибка Абеляра заключалась в том, что он не уточнял, что же все таки следует подразумевать под добрым намерением. А поэтому он рассматривал даже страшно аморальные действия как моральные, так как за ними скрывались якобы «добрые» намерения. Принцип «Я желал хорошего» — ценен благодаря своему отношению, но недостаточен для закладки моральной базы.

Наши действия судятся нашими намерениями, но добрые намерения — это те, которые находятся в гармонии с библейскими заповедями, т.е. законом. Таким образом, наилучшим намерением может являться намерение хранить Божий закон, Его заповеди.

И так как те, кто распяли Христа, имели намерения, которые идут вразрез с Писанием (попытки убить без суда и следствия, дача ложных показаний, отвержение свидетельств Божественности Христа), они были виновны, несмотря на то, что они считали, что делают доброе дело. Вопреки Абеляру, те, кто распял Христа виновны в совершении греха, несмотря на свои добрые намерения. И поэтому Христос молился «Отче, прости им, ибо не знают, что делают» (Лук. 23:34). Равным же образом те, кто убивал христиан (или евреев) и думал, что этим служит Богу, будет объявлен виновным (Ин. 16:2).

Библейская мораль четко обозначает приемлемую мотивацию. То, что Всемогущий видит в сердцах наших, должно быть в гармонии с Его явленным законом. Одно лишь внешнее повиновение не может устраивать Господа.

Богатый юноша, пришедший ко Христу (Лук. 18:18 — 29) был аморален, хотя он и пытался соблюсти весь закон. Внутренне он был алчным, жадным человеком, а это являлось нарушением конкретной Божией заповеди. Этот юноша утверждал, что он соблюдает все ветхозаветные законы. Он верно делал, что хранил заповеди, но лишь тогда, когда его мотивы становились правильными, его действия также становились приемлемыми для Господа. Поэтому Христос сказал ему, что еще одного не достает ему: продать все имение свое, которое было весьма велико, и раздать нищим. Богатый юноша отошел от Христа; его послушание было лишь внешним, а внутреннее его состояние было неприемлемо для Господа.

Этические стандарты Библии столь возвышены и недостижимы (Рим. 3:11, 23), что мы нуждаемся в божественной помощи. Поэтому Христос обещал даровать силу жить праведно тем, кто ставит себя в зависимость от Него. Более того, так как Христос соблюл в Своей жизни все Божии совершенные заповеди и принес Свою собственную жизнь для того, чтобы выполнить Божии требования (Рим. 5:8), каждый человек должен возложить веру свою на Него, чтобы снискать себе право стоять пред Богом (Рим. 3:22).

В западной культуре традиционная этическая система проистекает из иудео-христианского наследия и кажется нам не только адекватной, но даже единственной дающей логические и практические ответы на сложные жизненные вопросы.

В большинстве случаев, неадекватное понимание библейской этики обусловлено отсутствием у человека ее общей, целостной картины. Для понимания библейской этики недостаточно знания определенного набора библейских текстов. Лишь когда мы рассматриваем широкий контекст, перед нами начинает вырисовываться та схема, которая помогает нам принимать решения в каждом отдельном случае. К примеру, Библия ни словом не говорит об эутоназии (если только не подразумевать под этим одну из форм убийства). Но если мы понимаем основной контекст библейского откровения и то, как он подчеркивает ценность человеческой помощи, мы поймем, какой обильный материал дает нам Писание в разборе даже самых современных проблем человечества.

Мы будем рассматривать ниже теологические и философские предпосылки, которые лежат в основе библейской этики. И хотя мы не станем представлять развернутой дискуссии по специфическим темам морали, на нескольких примерах мы попытаемся проиллюстрировать, каким образом фундаментальные предпосылки этой морали могут применяться в конкретных жизненных ситуациях.

Бог единственный, Кто имеет бытие в Самом Себе. Он сказал Моисею«Я есмь Тот, Кто есмь» (Исх. 3:14). Писание убеждает нас в том, что Бог свят; это означает, что Он отделен ото всего сущего в мире. Он свободен ото всяких ограничений. Как таковой, Он является Своим собственным стандартом. Вне Его не существует никаких моральных законов, по отношению к которым Он являлся бы субъектом. Не существует стороннего мерила благости, которым Господь мог бы быть измерен.

Когда Бог явил нам Свое откровение о морали, Его законы не были для нас внешними и чуждыми. Они не избирались большинством голосов. Моральный закон является отображением Божьего характера, а потому Он увещевает нас со страниц Священного Писания: «Будьте святы, потому что Я свят» (1 Пет. 1:16). Бог не творил вселенной, в которой было бы моральным деянием иметь других богов вместо Него или было бы морально приемлемым лжесвидетельствовать, так как Сам Он не лжет (Тит. 1:2). Таким образом, мы видим, что всякая правда черпает свое начало в природе Божией.

Вполне возможно, что такие предписания, как, к примеру, ветхозаветные постановления для священства, также не являются чем-то внешним, привнесенным, несмотря на многочисленные спекуляции на эту тему. Бог мог повелеть Иисусу Навину избрать шесть, а не двенадцать человек, чтобы нести камни, из которых был сложен памятник в напоминание перехода Израилем через Иордан в обетованную землю (И. Нав. 3 — 4). Он также мог соделать левитский закон в деталях отличным от того, о котором мы читаем в Писании. Но даже в таких минутных инструкциях Бог являет Свой характер.

Конечно, гражданский и церемониальный законы, включенные в Ветхий Завет, подвержены изменениям. Однако мы должны признать, что Бог имел достаточно веские причины для того, чтобы дать именно те предписания, которые Он дал. Библейская мораль коренится в характере Бога.

Теория эволюция предполагает, что существует неразрывная цепь, связывающая низшие формы жизни и нас, людей. Эта теория утверждает, что человек отличен от низших форм по уровню своего развития, но не обладает качественными отличиями. Допустим, он более умен, чем обезьяна, но между ними нет принципиальной разницы. Согласно такой точке зрения, главным отличием между человеком и обезьяной является размер и нейроструктура мозга.

Вот несколько следствий подобной точки зрения:

1. Человеческая жизнь не заслуживает того уважения, которое традиционно исповедует иудео-христианский мир.

2. Следовательно, аборты, эутоназии вполне приемлемы, т.к. человеческая жизнь не является чем-то священным. Мы можем рассуждать о человеке так же, как мы рассуждаем о животных.

3. Наконец, не имея традиционных моральных абсолютов, у нас должны будут восторжествовать законы джунглей: мнение большинства и грубая сила должны стать единственными критериями в различии между добром и злом.

Резкий контраст с подобной картиной дает нам Библия, представляя человека как существо, качественно отличное от мира животных. Мы одни были сотворены по образу Божию, который проявляется по крайней мере в том, что мы обладаем:

1. Личностными качествами: это значит, мы обладаем способностями осознавать самих себя.

2. Способностью мыслить: мы можем размышлять о конкретных вещах и об абстрактных категориях.

3. Моральными способностями: мы можем видеть разницу между добром и злом.

4. Способностью иметь правильные отношения с Богом.

Человек действительно уникальное творение Божие.

Укажем лишь на некоторые следствия вытекающие из этой уникальности человека. Первое, это то, что мы ответственны за наши действия. Если человек совершил убийство, то вовсе необязательно обуславливать это цепной химической реакцией в мозге, над которой он совершенно не властен. В большинстве случаев человек совершает преступление потому, что он избрал сделать это, а следовательно, он мог и не избирать делать этого.

Второе, это то, что человеческая жизнь — священна. Мы не имеем права манипулировать другой личностью, как не имеем мы и права лишать кого бы то ни было жизни. Человеческая жизнь, однажды зародившись, не может быть прервана на том только основании, что она является еще «плодом», а не «ребенком». И не вправе мы использовать тонкую, но лживую формулировку «достойная смерть», когда обрекаем неизлечимого больного на досрочную гибель. Всякая человеческая жизнь священна.

Если Божие откровение о морали проистекает из Его природы, ясно, что богооткровенные принципы будут превосходить диспенсациональные барьеры.

Новый Завет учит, что мы не находимся под законом (2 Кор. 3). Христиане верят, что сегодня мы живем под законом Христа, Новым Заветом, с его точным моральным откровением и заповедями. Но, конечно же, у этого закона имеется ряд сходств с законом ветхозаветным. Фактически, Новый Завет в большей своей части повторяет то, что уже было сказано в Ветхом Завете. Таким образом, хотя отдельные заповеди могли несколько видоизмениться при переходе из одной эры в другую, принципы остались неизменными.

К примеру, ритуал жертвоприношения, проходящий через весь Ветхий Завет, закончился пришествием Христа. Но главный принцип, гласящий, что нет прощения без пролития крови, остался истиной, т.к. сам характер Божий явлен в Библии посредством этого принципа. Отдельные предписания могут меняться, но принципы всегда остаются неизменными.

Наиболее правильной интерпретацией Нагорной проповеди будет та, согласно которой слова Христа не устраняют Ветхий Завет, но напротив, зиждются на нем. Шесть раз в данном отрывке (Мф. 5 — 7) Христос повторяет: «Вы слышали, что сказано… но Я говорю вам». Но во всех этих случаях Христос говорит либо о раввинской традиции, либо о неверном истолковании иудеями ветхозаветных текстов.

Возможно, самым противоречивым из этих заявлений Иисуса кажется следующее:«Вы слышали, что сказано:«око за око, и зуб за зуб». А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5: 38 — 39). Последовательные противники прохождения армейской службы утверждают, что здесь Христос замещает данное ветхозаветное установление Своим законом; следовательно, христиане не могут принимать никакого участия в военных действиях, а также защищаться от зла посредством силы. Однако, вряд ли Христос отвергает здесь ветхозаветный принцип противления. Гораздо более вероятно, что Он критикует здесь порочную практику фарисеев того времени, при которой мстительность переносилась в область личных взаимоотношений. Ветхозаветные законы были призваны научить тому, что преступление должно караться, но они не призывали к личной мести. В Нагорной проповеди Иисус говорит более о личностных взаимоотношениях между людьми, нежели пытается установить новый гражданский порядок.

Данное рассуждение об одном из моральных установлений Христа показывает, что в нашем изучении библейской этики мы должны всегда взирать на основополагающие принципы. Это позволит нам увидеть гармонию богооткровенных принципов.

Так как Бог является Своим собственным мерилом, Его моральные предписания не имеют никакой значимости вне Его. Но Его откровение о морали имеет внутреннюю ценность по отношению к нам. Когда мы преступаем Божии законы, это всегда влечет за собою последствия.

Каждый из нас знаком по крайней мере с двумя различными видами законов. К примеру, городские власти издают закон о запрещении стоянки машин на центральных улицах. Позднее этот закон может быть отменен. Мы можем оспаривать этот гражданский закон и знаем, что подобные постановления подвержены изменениям.

Но существуют и другие законы, которые находятся вне сферы нашей досягаемости. К примеру, мы не можем отменить закон гравитации, либо законы химии: мы можем лишь открывать их. Подобно этому и моральный закон Божий не может быть устранен. Мы не можем оспорить божественные установления только из-за того, что 51 процент населения не согласен с ними. Единственная разница между законом физическим и законом моральным состоит в том, что последствия нарушения физического закона сказываются сразу же, в то время, как последствия нарушения нравственного закона могут откладываться на долгое время.

Для всех нас, как для общества в целом, так и для отдельных людей, неповиновение Божьим нормам ведет к печальным последствиям в этой жизни и в жизни будущей. Фактически, последствия греха столь неотвратимы, что Бог в Своей справедливости не мог просто простить нас, пока Иисус не понес на Себе последствия нашего неповиновения. Итак, мы можем сделаться праведными только благодаря искупительной смерти Христа (2 Кор. 5:21).

Как мы уже отмечали прежде, ситуационализм учит тому, что закон и любовь часто идут порознь. Согласно Иосифу Флетчеру мы не можем постоянно пребывать в любви, если действуем сообразуясь с какими-то законами. Повиноваться закону означает для нас зачастую быть жестокими; поэтому, если мы нарушали закон, то становились свободными для любви.

Но имея библейские абсолюты мы никогда не встанем перед выбором: подчиняться ли нам Богу или делать то, к чему побуждает нас любовь. Наиболее возвышенный акт любви состоит в том, чтобы повиноваться явленной воле Божией.

Рим. 13:8, текст, который Флетчер довольно часто цитирует, ясно показывает, что любовь не замещает собою закон; на самом деле, любовь исполняет закон. Любовь исполняет закон, т.к. закон всегда является откровением Божией воли.

«Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди:«не прелюбодействуй»,«не убивай»,«не кради»,«не лжесвидетельствуй»,«не пожелай чужого», и все другие заключаются в сем слове:«люби ближнего твоего, как самого себя». Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона» (Рим. 13: 8 — 10).

Ни один человек за всю историю не смог улучшить тех принципов, которые пришли к нам от Бога. Эти принципы дают нам мир и гармонию, к чему бы мы их не применяли.

Другим новозаветным текстом, дающим ясное представление относительно того факта, что в Библии любовь и закон неотделимы друг от друга, является 2 Ин. 6:«Любовь же состоит в том, чтобы мы поступали по заповедям Его». Иисус постоянно говорил, что если мы любим Его, то мы должны соблюдать и заповеди Его (Ин. 14: 15). Таким образом, явленный нам Богом моральный закон является выражением Его любви, и это избавляет нас от спекуляций на тему«чего требует любовь».

Часто можно слышать, что библейская мораль превращает человека в законника. И в нашем сознании сразу же всплывает образ человека, несущего на себе всю тяжесть религиозных предписаний и лишенного даже самых невинных радостей жизни. Есть две вещи, которыми хотелось бы возразить на подобные представления. Первое это то, что возможно соблюдать библейский закон не становясь при этом законником, и второе, это то, что Божий закон дан для нашего же блага.

Личность, принимающая библейскую мораль, не обязательно становится законником. Он или она могут стать законниками, а могут и не стать ими. Законничество — это неправильное употребление закона. Это означает, что законники блюдут закон руководствуясь ложными причинами. Библия осуждает три различные вида легализма (законничества).

Писание отмечает заблуждение тех людей, которые полагают, будто они становятся принятыми Богом посредством соблюдения ими закона. Миллионы людей верят сегодня в то, что если они будут делать все, что в их силах, Бог обязан будет избавить их от вечной гибели. Но усилия этих людей и все их достижения, не важно, сколь велики бы они ни были, падают, так и не поднявшись на ту высоту, которой требует Господь. Библия говорит о спасении как о «даре» (Еф. 2: 8 — 9). И это потому, что прощение никогда не может быть заслуженным, оно дается как дар. Так как никто не может своими усилиями угодить Богу, Его установления могут быть достигнуты лишь тогда, когда мы доверяемся жертве Христа, совершенной на кресте (Лук. 24:27, 44; 1 Кор. 15: 1 — 5). Главной целью закона является то, чтобы мы могли осознать свою глубочайшую нужду в Божьей милости (Гал. 3:24).

Второй тип легализма представляет из себя то самое, о чем писал апостол Павел в своем послании к Галатам. Его слушатели понимали, что прощение приходит лишь по вере, вне зависимости от дел. Но в то же самое время они верили, что их духовный рост полностью зависит от их собственных усилий и способности хранить религиозные предписания Ветхого Завета. И они заблуждались. Они не только не понимали, что ветхозаветные установления относительно питания ушли в прошлое, но, что не менее важно, они не ставили себя в зависимость от силы Святого Духа. Согласно Писанию, Дух Божий обитает в каждом человеке (1 Кор. 6: 19). Духовный рост человека, учит Павел, зависит от Духа. Апостол Павел критикует этих людей и за то, что они поставили свое совершенствование в зависимость от своих собственных стараний, а не от силы Духа (Гал. 3:3).

Фарисеи представляют собою третий тип легалистов. Они прибавляют свои собственные традиции к закону, данному Богом. Христос осудил их за это (Марк 7:6 — 8).

Все эти древние формы легализма по-прежнему живы среди нас. И проблема здесь не в моральных предписаниях, содержащихся в Библии, а в непонимании того, что же Господь хочет от человека.

Каков же будет ответ легализму? Признать нашу нужду в божественной помощи для выполнения нами Божиих постановлений. Объективно это имеет место, когда мы испытываем нужду принять даруемое Христом спасение. Субъективно это означает, что мы должны совершенствоваться в том, чтобы Дух Божий обитал в нас. Учение Иисуса относительно убийства являет собою пример слияния повиновения и отношения. Заповедь«Не убий» сохраняет всю свою силу и категоричность. Но наряду с этим Христос говорит, что если мы ненавидим нашего брата, то мы являемся убийцами в сердце своем. То же самое и в отношении к воровству и прелюбодеянию. И хотя повиновение заповедям, хотя и внешнее, лучше, нежели неповиновение, Бог желает, чтобы внешнее повиновение соответствовало внутреннему отношению. Это — не легализм.

Так как Бог является Творцом, и откровение Его закона покоится на Его природе, мы можем быть уверены, что Его установления даны нам во благо. Нам всем знаком такой карикатурный портрет Бога, который показывает Его как стремящегося отнять у человека все радости жизни. И такое мнение является довольно широко распространенным.

Да, Господь действительно желает в чем-то ограничить нас. Его закон напрямую запрещает совершать целый ряд действий. И хотя для нас эти ограничения иногда могут казаться излишними, фактически, Бог как Творец, является единственным, Кто может рассматривать нашу жизнь с перспективы вечности.

Задумайтесь о грехопадении человека, которое нам представляет третья глава книги Бытие. Когда Адам и Ева увидели этот плод, он показался им хорошим для пищи и приятным для глаз и вожделен, потому что давал знания. И Адам с Евой проигнорировали божий запрет, полагая, возможно, что в самих заповедях нет внутренней самоценности и что наивно будет повиноваться закону лишь потому, что Бог сказал так. Таким образом, полагая, что они правильно взвесили все последствия, вытекающие из их поступка, и, вероятно полагая, что ничего дурного не может быть связано с пищей, они сделали своего рода «agapeic calculus» * (Аgapeic calculus — это подсчет последствий какого-либо действия с использованием той формулы, в которой «любовь» является мерилом того, может ли или нет данное действие быть совершено), как рекомендовали бы и современные ситуационалисты, и съели запретный плод. Но результат был вовсе не таковым, каковым они его ожидали. Почему? Потому что они думали, что мораль может быть судима на основе последствий деяния, и что они могут вычислить и предсказать эти будущие последствия.

Но так как Адам и Ева были ограничены и во времени, и в знаниях, они были не в состоянии предвидеть ту страшную катастрофу, которая явилась плодом их поступка. И когда мы с вами ставим под вопрос божье откровение о морали, мы, тем самым, ставим под вопрос Его мудрость. Но как Творец, лишь один Бог может увидеть и подсчитать все вечные последствия. Один Бог знает все, потому что Он Бог всеведущий.

В любой дискуссии на тему библейской этики непременно встает вопрос: что делать человеку, как угодить ему Богу в тех особенных ситуациях, когда, как кажется, вступают в конфликт два моральных закона. К примеру, будет ли правильно солгать для того, чтобы спасти жизнь? Мы должны быть, конечно, очень осторожны и не строить свою этическую систему на таких необычных случаях (как, к примеру, поступает Флетчер). Джон Макгарри пишет: «Этика не может быть построена на исключениях. На самом деле, трудные ситуации потому и считаются трудными, что к ним нелегко подойти с обычными мерками». Итак, хотя отдельные случаи и не могут быть полностью вписаны в этическую систему, они и не должны уводить нас в сторону от библейской морали в тот этический хаос, с которым каждый из нас ежедневно сталкивается.

Всякая этическая система, построенная на библейском абсолюте, не рассматривает последствия действия на предмет их моральности или аморальности. Бог установил моральный закон; в нашу ответственность входит повиноваться ему. Даниил делал то, что было верным, и Господь сохранил ему жизнь; другие люди стали мучениками за свою веру. Но в обоих этих ситуациях христианин верит, что Бог Всемогущ, и что Он устроит последствия по Своему желанию.

Вернемся теперь к случаю с миссис Бергмайер (гл. 3) в русской тюрьме. Действительно ли она столкнулась с дилеммой: повиноваться моральному закону или делать то, что будет иметь положительные следствия? Да, так может показаться, но мы должны будем и задаться вопросами, которые встанут перед нами, если будет сделан выбор в пользу«следствия». Какие психологические последствия для данного человека повлечет это действие? Какие отношения будут складываться у нее теперь в семье? Наконец, стоит подумать и над вечными последствиями.

Да, мы можем по человечески сочувствовать миссис Бергмайер. Но человеческие симпатии не дают нам достаточно оснований для принятия морального решения. Совершая то, что лучше с перспективы Бога, мы делаем лучшее и для самих себя, и для всех окружающих нас.

Может быть, на случай с миссис Бергмайер стоило бы взглянуть с перспективы другой реальной истории, произошедшей во времена коммунистического террора. На глазах отца, который был служителем церкви, чекисты жестоко истязали его сына-подростка, добиваясь от отца того, чтобы он совершил прелюбодеяние (очевидно затем, чтобы потом его можно было шантажировать). Видя мучения своего сына, отец уже было согласился на это, но сын закричал ему: «Папа, не делай этого! Лучше я умру, чем буду иметь отца-труса, предавшего мою мать».

Любовь не всегда означает легкий путь. Любовь не требует себе в жертву правды и чести, удовольствуя свои ближайшие цели, какими бы благородными они ни были. Любовь долготерпит.

Философ 18-го столетия Иммануил Кант совершил революцию в области эпистимологии, науке о происхождении и ограниченности человеческого познания. Его мысли также послужили основанием для этической теории. Кант считал, что«способны» всегда подразумевает «можем»: все, что мы способны сделать, мы можем сделать.

Это, однако, находится в противоречии с библейским принципом, гласящим, что мы не живем и не можем жить согласно тому, что мы считаем правильным. Апостол Павел, автор многочисленных новозаветных посланий, пишет:«Ибо не понимаю, что делаю; потому что не делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7:15).

Может показаться, что Бог обманул нас. Он дал нам такие моральные стандарты, до которых мы никогда не сможем подняться. Однако вот что должны мы всегда помнить и иметь ввиду: смерть Христа на кресте удовлетворила Божьи требования.

Может быть, нелишней будет здесь следующая иллюстрация. После того, как водитель грубо нарушил правила дорожного движения, он был приговорен судом к уплате крупного штрафа. Однако, сразу же после вынесения этого приговора судья покинул свое кресло, встал рядом с виновным и заплатил штраф вместо него! Судья, который являлся также и отцом обвиняемому, справедливо выполнил свой долг, но проявил и великую милость, заплатив за виновного.

Точно так же поступил и Бог, наш Творец и Создатель. Всякие наши попытки выполнить Его стандарты праведности безнадежны. Но Бог пришел в этот мир, воплотился, соединив Себя со всем человечеством, чтобы понести за нас то наказание, которое Он Сам же по справедливости и наложил на нас, грешников. И те, кто верою принимают Его жертву, тех принимает и Господь.

С начала шестидесятых годов западная культура все более и более поворачивается к Востоку в поисках ответов на ключевые вопросы жизни. Вопросы морали и этики также не избежали пересмотра в культуре, кидающейся в разные стороны в поисках истины. Современным лозунгом стало соединить к концу двадцатого века западную культуру с восточными концепциями. Движение Нового века, полностью разделяя подобный лозунг, творит свой новый подход к морали и выносит его на всемирный рынок идей.

Мы уже видели выше, что мир давно уже ищет, чем бы можно было вытеснить, как считают некоторые «интеллектуалы», устаревшую, мертвую иудео-христианскую этику. Этот поиск продолжается западной культурой и поныне.

Как уже доказывалось в данной книге, такие этические системы, как культурный релятивизм, ситуационализм, бихевиоризм и эмотивизм следуют сходному образцу. Каждая из них заменяет абсолюты традиционной иудео-христианской этики собственными принципами, которые оказываются саморазрушающимися при логическом к ним подходе. Новейшая этическая система, претендующая на место иудео-христианской системе — это мораль движения Новый век.

Верования движения Новый век представляют из себя весьма странный сплав натурализма, западной веры в науку и восточного пантеистического монизма. Гуру этого движения исповедуют пантеистический принцип, согласно которого человек должен достичь слияния и растворения в божестве.

Цели этой, как утверждают пантеисты, можно достичь посредством традиционных мистических методов — молитвы, медитации, поста — результатом которых будет все более полное слияние души человека с душою божества. Сторонники движения Новый век надеются на то, что посредством своей«смерти» человек обретает единение с божеством, а точнее — растворяется в нем. Атман (душа человека) сливается с Брахманом (вселенской душой).

Большинство западных сторонников движения Новый век объединены идеей изменения сознания людей посредством идеологии движения Нового века. Наркотики, исцеление с помощью гипноза, спиритуализм в самых его ярких проявлениях, парапсихология и многое другое по их мнению является робким прикосновением Запада к древним восточным идеям достижения духовного единства с божеством.

Но это движение приносит с собою и нечто новое, несколько отличное от традиционного пантеизма. Это изменение в понимании назначения и природы бытия. Джеймс Сайр выражает это следующим образом:

«Чем бы ни являлась природа бытия (идеей или материей, энергией или частицой), вершиной ее будет являться «эго» — высшая реальность. Человечество, возрастая в своем ведении и осознавая это, подходит к той грани, которая отделяет нас от радикальных изменений в человеческой природе; даже теперь мы можем видеть предвестников преобразованного человечества, прототипов Нового Века.»[65]

Итак, уже в который раз мы можем наблюдать, как один абсолют стремится вытеснить другой: прототип «эго» Нового Века становится целью человеческой расы. Но какое же этическое применение следует из этой новой метафизики? И здесь мы вновь оборачиваемся к более традиционным пантеистическим взглядам.

В пантеизме природа реалий считается иллюзорной. Иными словами, то, что нам кажется реальностью, на самом деле всего-навсего иллюзия. Более того, так как пантеисты верят, что Бог есть все, и все есть Бог, следовательно, зло также должно являться Богом! Таким образом, добро и зло — это одно и то же. Между ними нет никакого различия.

В общих чертах метафизика Нового Века повторяет метафизику пантеистической этики: обычные категории времени, пространства и морали имеют тенденцию к исчезновению[66]. Поиск космического разума, за который ратуют сторонники Нового Века, не требует высоких этических стандартов, и практически идет бок о бок с этическим релятивизмом. Главное отличие между ними состоит в том, что пантеизм рассматривает этику подобно материальной реальности — т. е. как иллюзию. Как утверждал один из великих восточных учителей Йень-Мень, конфликт между добром и злом — это всего лишь болезнь ума. Эта болезнь может быть проиллюстрирована, например, тем, что разум отказывается принять иллюзорность материальной реальности, не говоря уже об иллюзорности морали. Но как материя, так и мораль — всего лишь иллюзии, от которых разум должен избавляться.