|
Выдержки из произведения
В полном объеме вы можете скачать данный текст в архиве
ZIP по ссылке, расположенной выше
ОСЕТРОВ
ГИБЕЛЬ ВОЛХВА
Совесть (со-Весть) - причастность к
всечеловеческой, высшей Вести, истине.
Жизнь, жизнь милее всего на свете!
Из русской народной сказки
Конец лета и первоначальную осень очень тяжелого и темного для меня
1982 года я провел в Подмосковье. Каждое утро выходил я из избы и
шагал в
черную от древности, заброшенную, полусгнившую бревенчатую баню,
садился
там к самодельному шаткому столу, но писание мучительно не шло -
одолевали
сомнения и рушилась вера в целесообразность сочинительства.
К стеклу некогда прорезанного в банной стене большого окна слева и
справа прижимались тонкие зеленые ветви боярышника, а позади них
поднимались к небу тяжелые старые липы; по их черным морщинистым
стволам
бегали освещенные осенним солнцем сине-желтые синицы, изредка сверху
опускались огромные вороны и строго расхаживали по усыпанной опавшей
листвой земле, сердито тыкая в нее большими серыми клювами.
Осень началась вдруг, и пошли унылые, почти невидимые дожди; холодов
пока не было, но с нехорошей быстротой все в природе стало меняться,
и,
когда первая непогода все-таки развеялась и проглянуло солнце,
оказалось,
что деревья уже осыпаются. Небо, слегка помутневшее от внезапно
вернувшегося тепла, приблизилось к земле, все быстро просохло, и мир
предстал в многоцветной осенней красе.
Изредка под липы, распугивая суетливых осенних птиц, приходил
большой
рыжий кот и подолгу дремал на согретом солнцем перевернутом цинковом
корыте.
Однажды утром, в очередной раз подняв голову от опостылевших бумаг,
я
глянул в окно и замер. Из-за толстого черного ствола дерева вышел
знакомый
кот. В его пасти болтался, будто тряпичный, задушенный молодой
скворец,
желтые восковые лапки его вытянулись и мертво скребли палую листву.
После секундного оцепенения я метнулся к полуоткрытому окну, но в
тот
же миг понял, что это бессмысленно, ибо птица уже погибла и отнимать
ее у
рыжего убийцы теперь было поздно.
За углом бани кот разорвал скворца на пригодные для пожирания
клочки,
и скоро легкий ветерок развеял под липами невесомые, темные, будто
пепел,
перья и разметал их на желтом ковре осени.
Острая грусть охватила меня; не убийство зверем птицы вызвало это
чувство - жалость родилась от мысли, что оставалось совсем немного
времени
до того дня, когда он вместе со своей стаей должен был подняться над
миром
и улететь в теплые края.
Здесь же, на покинутой им земле, совсем скоро потекут с неба
холодные
мутные струи, синее небо заслонят мрачные тучи и потом все покроет
необычайно белый снег.
Некоторое время я пытался вытолкнуть из себя ненужную грусть и
продолжить работу, но ничего не получилось. Тогда я поднялся из-за
стола и
вышел из бани.
Я уходил от нее по бесконечной дороге, и с обеих сторон улицы на
меня
устало смотрели темными окнами такие же черные от вечности
бревенчатые
избы с длинными телевизионными антеннами-крестами на крышах...
Далеко
впереди виднелся лес.
Скоро жилища закончились, и оказался в одиночестве на неширокой
тропе, протертой на земле ногами бродивших тут испокон веков людей.
Выйдя на невысокий берег Клязьмы, я остановился; необыкновенная
тишина окружила меня. Изредка в изреженном лесу, среди почти
оголившихся
от холодов деревьев, едва слышно шуршание плывущего по небу над
головой
плотного белого облака. Когда солнце наконец освободилось от него,
лес
вновь загорелся зеленым, красным, желтым цветом увядающих деревьев.
Ожила даже вода в Клязьме и, как показалось, потекла быстрее. Шагая
по берегу навстречу течению, я через несколько минут подошел к
месту, где
в Клязьму впадает совсем уж узенькая речушка - Вохонка. Она
осторожно и
несмело растворялась в Клязьме, и, слившись, обе речки текли вдаль,
огибая
лес.
Тишина и красота величаво господствовали здесь; давно забытый в
обычном миру душевный покой овладевал мною - я сознавал, что позади
- за
лесом, дорогой, избами - осталось нечто временное, упорно догоняемое
мною,
но постоянно ускользающее. Чаще всего оно зовется надеждой, иногда
верой.
Но в теперешнем вселенском покое ясно выявилась пустая суетность
моего
каждодневного бытия, и вдруг показалось, что пределы жизни
стремительно
раздвигаются.
Недвижимо замерев в самом центре русской земли, я с каждым
мгновением
с необычайной ясностью ощущал, что лежащий вокруг меня мир вечен.
Что это
Солнце, это Небо, эта Река были для предков моих предков божествами.
Вот
здесь, клянясь, они целовали Землю, и то была самая нерушимая
клятва. А
над всем и всеми стоял великий русский бог Род, от имени которого
пошли
Природа, Родина, Народ...
Но тогда, тысячу лет назад, на Руси принуждали переменять богов...
1
Вещи и дела, аще не написании бывают, тьмою
покрываются и гробу беспамятства предаются,
написаннии же яко одушевленнии.
Тогда, тысячу лет назад...
Высокая трава вдруг затрепетала, и над ней поднялись головы двух
гадюк. Змеи переплелись, замерли в напряжении, пытаясь преклонить
друг
друга к земле. Крохотные черные глаза гадюк поблескивали, грозный
шип
вырывался из змеиных пастей. Порой одному из самцов удавалось
пригнуть
врага, и тогда гадюки ненадолго пропадали в густой весенней зелени.
Разгоралось раннее утро. Голубое небо быстро прогревалось и
наливалось солнечным светом. Крохотная поляна в бескрайнем лесу,
посреди
которой сплелись змеи, почти вся была накрыта тенью деревьев. Лишь
там,
где на траву падали солнечные лучи, желтые, голубые, белые цветы
едва
заметно покачивались от неощутимого ветерка. На них еще не высохла
роса и
водяные капли вспыхивали яркими искорками. В едва различимом шуме
леса
порой раздавались смутные шорохи, внезапно хрустела сломанная
неведомым
зверем ветка, все замирало, настораживаясь - и снова делалось тихо.
Потом
совсем рядом гулко стукнул по дереву дятел, мрачный ворон опустился
вниз,
к земле, но, заметив гадюк, громко хлопнул крыльями и исчез. Лишь
несколько стрекоз без опаски замерли в воздухе над травой.
На поляну из лесу бесшумно вышел человек. Он одет в желтую холщовую
сорочку, подвязанную тканым поясом с небольшими кистями. На плечи
человека
наброшен безрукавный ворот-плащ, на ногах - новые кожаные лапти.
Небольшая
округлая борода и волосы скобкой совершенно седы, хотя человеку не
больше
пятидесяти лет.
Поправив на поясе небольшую калиту-сумку, он осторожно подошел к
змеям и, остановившись неподалеку, некоторое время следил за борьбой
гадов. Потом, настороженно оглядываясь по сторонам, двинулся дальше.
Порой
он наклонялся за цветком или травой и, отряхнув с их корней землю,
совал в
льняной мешочек, висящий на груди.
Обогнув поляну, седовласый вновь вошел в лес. Зеленоватый свет лежал
на похрустывающей под ногами прошлогодней хвое, коричневым покровом
лежащей между деревьями. В некоторых местах сквозь прорехи в густой
кроне
пробивался вниз тугой солнечный луч, и земля там, куда он падал,
ярко
светилась. Птицы наверху предупредительно высвистывали лесную
тревогу, да
мелькали на ветвях шустрые виверицы - белки. Однако человек лук с
плеча не
снимал и продолжал двигаться безостановочно, лишь однажды он резко
остановился, услышав впереди отдаленный крик священной кукушки.
Птица
отсчитала три лета и смолкла.
Вскоре лес кончился, и за небольшой ярко-зеленой опушкой сверкнула
между низкими берегами спокойная Клязьма. Человек внимательно
огляделся,
чутко вслушиваясь в шум леса, потом вышел к берегу и сел неподалеку
от
воды. Он вынул вышито - белое с красным - полотенце, расстели перед
собой,
достал несколько вареных яиц, печеную стерлядь и пирог с сыром.
Склонившись к реке, седой зачерпнул деревянным стаканом воды,
поставил
его, но вдруг насторожился, стал вглядываться в даль.
Перед ним по стрежню реки проплыл маленький остров. Оторвавшийся
неведомо где кусок торфа порос густой травой, над которой
поднималась
тоненькая гибкая березка с несколькими трепещущими листочками.
Островок
медленно проплыл по серебристой воде, свернул вместе с рекой в
сторону и
пропал. Стала невидимой за поворотом и Клязьма; однако человек знал,
что
течет она очень далеко, соединяется с Окой, Ока с Волгой-Итилью, и
отсюда
можно доплыть к мордве, булгарам, другим народам, живущим в
безлесных
краях.
Будто забыв о пище, седовласый, ссутулившись, долго задумчиво глядел
на текущую перед ним реку. Сегодня на рассвете он ходил в небольшую
соседнюю весь [название "деревня" появилось не ранее 30-х годов XIV
века]
Чижи, куда недавно нагрянули страшные люди, до сих пор только
осенью, в
полюдье, приходившие на эту землю за данями.
Но еще прежде появился в Чижах человек-попин в черной заморской
одежде и стал ругать русских кумиров, бросал в них на капище
камнями,
поносил смердов-пахарей [смерд - крестьянин, земледелец; возможно,
что в
глубокой древности это были люди близкие вождю и обязанные
сопровождать
его в потусторонний мир, "соумирать" с ним] и на полупонятном языке
рассказывал о другом, никому тут не ведомом боге Христе. Попин
бродил по
веси несколько дней, потом исчез, но скоро в лесу нашли его
изодранный
зверьем труп.
Теперь в Чижи прискакали княжий вирник [вира - по древнерусскому
праву, штраф за убийство; вирник - тот, кто взимает виру] и
двенадцать
воинов-отроков [отрок - в Древней Руси младший член дружины; из "от"
и
"реку", т.е. не имеющий права говорить]. Наложив на жителей веси
поголовную дикую виру-дань, княжьи люди велели поставить в один стук
христианскую церковь-кумирню. Новый попин, прозванный за суетливость
Куликом, долго объяснял смердам, как ее надлежит возводить, царапал
щепкой
по земле, втолковывая плотникам задание.
Седой волхв Всеслав по кличке Соловей уже видел в своей жизни
избиение русских кумиров и теперь понимал, что попин и вирник силой
принудят смердов сооружать чужеверное капище. Это было страшно, но
как
избежать напасти, он не знал. Издали, хоронясь от пришельцев, следил
сегодня волхв за действиями попина-византийца, потом осторожно ушел
и
теперь потерянно сидел на речном берегу. Ему было ясно, что
неодолимая
опасность вплотную подошла к здешним смердам.
Закрыв глаза, Всеслав склонил голову и замер в тревожном оцепенении.
Потом память его стала постепенно оживать, вынося из глубин далекого
детства самые яркие видения.
Тогда, почти сорок лет назад...
2
Вечная вода Клязьмы была совершенно черной, и восьмилетний Всеслав
понимал, что у реки нет дна. Он сидел на корме небольшого челна и
протыкал
костяным крючком червя. Потом он бросил его в воду, коротко
булькнуло
глиняное грузило, и на недвижимой реке замер светлый деревянный
поплавок.
Сбоку его освещал костер, горевший на носу лодки на дубовой "козе",
перед
которой стоял на коленях отец Всеслава Ростислав. На дне челна в
мокром
лыковом мешке шевелилась пойманная рыба.
При каждом движении людей от челна по сторонам разбегались мелкие
волны, и тогда серое пятно на воде от костра морщинилось, рябилось.
На
темных бесшумных берегах черным частоколом стоял лес, а над ним в
бескрайнем небе сверкали большие звезды.
Мальчик изредка брал черпак и выплескивал из челнока воду. Отец
перекладывал в левую руку острогу и оборачивался на шум. С шеи у
него
свисал науз-амулет - небольшая дощечка с прилепленным к ней листом
подорожника, - и маленькая тень от науза тоже раскачивалась на воде.
Потом они опять замирали, и - каждый раз неожиданно для Всеслава -
отец метал острогу в реку, громко плескалась пронзенная рыбина, и ее
заталкивали в мешок.
Стало рассветать, повеяло сырой зябкой прохладой. У ближнего берега
вдруг зашумели, зашлепали в воде бобры. Отец ладонями подгреб туда,
взял
из костра горящее тонкое полено и долго вглядывался в темному.
Однако там
опять установилась тишина.
Бобры больше не плескались, и отец, отбросив в реку головню, взялся
за весло. По неподвижной воде скоро причалили к своему берегу,
оттащили
подальше от реки челн и зашагали наверх. Отец закинул на плечо мешок
с
уловом, а Всеслав, укутавшись в шерстяную накидку-ворот, нес весло,
удочки
и острогу.
Перед ними впереди, в трех перестрелах стрелы, лежала тихая сейчас
весь Липовая Грива. Позади темных спящих изб чернели защищенные
плетнями
от лесного зверья огороды.
Небо все теплело и теплело; серая пелена прогревалась и заменялась
нежной голубизной рассвета. Лес, еще недавно мрачный и опасный,
постепенно
оживал.
Мужик и мальчик часть пути прошли берегом, потом повернули от реки и
двинулись к одиноко поднимавшемуся перед лесом холму - Ярилиной
плеши, -
на вершине которого было капище великого бога Рода.
Как обычно, над холмом поднималась струя светлого дыма.
Рыбаки медленно взошли на вершину холма. У входа в кумирню,
огороженную невысоким забором из врытых бревен, отец опустил на
землю
мешок, вынул большого сига, шагнул к богу.
Крашеный деревянный Род возвышался над всей округой; у его подножья
тлел костер, в нем потрескивали угли и легкий, как пух, серый пепел
медленно отлетал в стороны.
Отец принес несколько поленьев, опустился перед кумиром на колени.
Всеслав замер рядом. Воткнутая в прогоревший костер лучина скоро
задымилась, потом плотный белый дым окутал дрова, но тут же сквозь
него
прорвался огонь, и костер громко затрещал. Дым улетал с вершины
холма к
лесу, позади которого поднималось солнце. Клязьма, еще недавно
холодно
серебрившаяся среди весенней зелени, сделалась золотой. На густо
поголубевшем небе появились тугие белые облака.
Костер жарко запылал, и тогда отец положил в него принесенную рыбу;
сиг сперва круто изогнулся, но сразу же мертво распластался на
красных
углях и задымился. Всеслав глядел на сгорающую рыбу, потом, следя за
дымом, поднял вверх глаза.
Серая струя уплывала вверх, тянулась высоко-высоко к небу, туда, где
было ирье-рай и куда вместе с дымом улетали души всех отживших свой
срок
на земле. Теперь мальчик с трепетом надеялся разглядеть там
навьи-души
своих бабушки и дедушки и их бабушек и дедушек, которые жили там, но
часто
прилетали в его баню.
Однако дым просто растворялся в небе над Ярилиной плешью, и ничего
удивительного там не объявлялось.
Потом отец старательно подгреб в кучу жаркие угли, положил на них
еще
несколько поленьев, и рыбаки двинулись в весь. Через несколько шагов
Всеслав обернулся и испуганно приостановился: густой дым,
укутывавший
теперь почти всего кумира, наверху отклонялся в сторону, и оттуда на
мальчика глядел освещенный солнцем великий Род.
Изба Всеслава была крайней в веси, ближе других к Клязьме. Когда
обогнули плетень и подошли к воротам, мальчик увидел сходящую с
крыльца
мать. Она остановилась подле овина и стала разбрасывать курам корм.
Услышав стук ворот, мать последний раз проговорил "пыра-пыра!",
опрокинула
вверх дном лукошко, повернулась к рыбакам.
- С богатым уловом, кормильцы! - улыбнулась она.
Отец засмеялся. Обрадовался и Всеслав - он любил дни, когда в избе
наступало веселье. Особенно приятно было вечером: отец садился возле
печного столба [олицетворял домового - охранителя домашнего очага] и
негромко красиво пел, дергая звенящую тетиву лука. Когда темнело и
Всеслав
начинал дремать, отец поворачивался к нему и почти шептал всегда
одну
песню: "Ходит Сонко по улице, носит спанье в рукавице, вступи же,
Сонко до
нас..."
Сейчас в избе по-особенному тихо, тепло и пахнет так, как не пахнет
ни в каком другом месте на земле. После прилета жаворонков [9 марта
по
нынешнему летосчислению] прошло много дней, но настоящее тепло все
не
наступало. Лишь изредка, как сегодня, на небе горело теплое солнце,
чаще
же на весью стояли черные грозные тучи, из леса выплывал и окатывал
избы
сыростью холодный ветер.
- Полезай на печь, подремли, - велела мать. - А мы с отцом рыбу в
погреб уложим.
Мальчик разулся, подошел к печке, заглянул в подпечье, куда по
вечерам ставил для домового-лизуна блюдце с молоком. "Опять
незаметно
подобрался", - с удивлением подумал он, не увидев ни капли молока.
Всеслав
хорошо знал, что в избе издавна живет очень добрый домовой. Лизун
неоднократно будил его по ночам, настойчиво толкая в бок, но
пробудившись,
мальчик, как ни озирался, домового не успевал увидеть.
Сейчас, взобравшись на теплую печь, он устало вытянулся, но тут же
повернулся на бок, глянул вниз. Отец в светце менял лучину, она
разгоралась и чуть освещала отцово лицо. Оно показалось Всеславу
совершенно незнакомым, он удивился, стал вглядываться внимательней,
но
скоро изба осветилась, и отец ушел.
Тонкий черный дым лучины упирался в потолок, потом медленно уплывал
к
верхнему, волоковому, окну и там пропадал в шелестящей позади стены
зеленой листве старой яблони.
Мальчик достал из-под подушки печенного из теста маленького
жаворонка, лег на спину и положил птицу на грудь. Не этот, а живые
жаворонки каждую весну прилетали из ирья, где всегда ярко и горячо
светит
солнце и растут деревья с необыкновенно большими яблоками, сливами,
вишнями. Туда сегодня от подножья строго Рода улетел и дым от
сгоревшего
сига, и теперь он, конечно, в тамошней реке вновь превратился в
тяжелую
рыбу.
Мальчик закрыл глаза и стал представлять себе ирье. Но вместо
далекого неба привиделось ему, как на черной воде зарябились красные
отблески костра, всплеснул близ берега тяжелый бобр и вдруг из
темени
кустов сверкнули два зеленых глаза. Сделалось необычайно тихо, потом
что-то заскреблось, и пораженный Всеслав вдруг увидел в окне своей
избы
огромную волчью голову. Зверь оглядел горницу жуткими глазами,
просунулся
еще дальше и широко распахнул пасть с бесчисленными белыми клыками.
Затем волк стал все упорнее протискиваться в избу; он оперся на окно
большущей лапой с длинными когтями и, скребя ими по дереву, полез
внутрь
горницы, к мальчику. Всеслав от ужаса похолодел, по нагретой печью
спине
пробежали мурашки, и он бесшумно укрылся с головой одеялом. Все
сразу
стихло, наступила тьма; однако совсем скоро по полу простучали,
приближаясь, звериные когти, и мальчик обмер...
- Славка, ты где? Слезай-ка сюда! - вдруг и очень издалека донесся
отцовский голос. - Гляди-ка, страх-то какой!
Всеслав раскрыл глаза, но все еще не мог прийти в себя от жути,
увиденной во сне. Сдернув с лица одеяло, он робко повернул голову и
увидел
возле дверей отца, склонившегося над чем-то.
- Иди-ка сюда! - снова позвал он.
Всеслав спрыгнул на пол, подошел ближе. В корыте, наполненном водой,
двигалось что-то страшное. Всмотревшись, мальчик увидел большую,
локтя
[локоть - 42,5 сантиметра] в два, щуку. Плавно поводя хвостом, рыба
остановилась, злобно глянула на людей.
- Видал, рыбак?! Надо было ее отдать Роду! Стереги теперь!
Отец скрипнул дверью, а Всеслав, достав из печурки несколько лучин,
зажег одну от светца, подошел к корыту. Маленькое пламя блеснуло на
воде,
и щучья спина сразу потемнела. Мальчик робко притронулся к ней
пальцем -
рыба оказалась твердой и холодной, будто была сделана из железа.
Осмелев,
он ткнул в нее лучиной, щука рванулась вперед, ударилась о стенку
корыта и
стала злобно бить по воде хвостом. Во все стороны полетели брызги,
но
вдруг рыба снова замерла, сердито раздувая жабры.
Неслышно вошла мать, позади нее, за распахнутой дверью, было
удивительно светло от солнечных лучей.
- Чего вы тут натворили?! Вот сейчас хлестану веником одного и
другого, одумаетесь! Лезь быстро на печку! На вот! - тише добавила
она и
протянула Всеславу ковшик киселя и пирог, не съеденный на рыбалке.
Потом мать отодвинула на окнах ставни, и изба осветилась. Золотой
солнечный поток вмиг растворился в тепле.
- Потом нащипай лучины! - услышал мальчик, но лишь устало шевельнул
веками, засыпая.
...Жизнь, почти вся жизнь прошла с того дня, однако седой волхв до
мелочей помнил его. Далекие ночь, утро и вечер негасимой горячей
искрой
навечно жили в памяти.
Старый Всеслав открыл глаза; все то же солнце, как и в детстве,
разливало мягкое тепло по земле и лесу. Прогревшаяся Клязьма
сверкала,
уплывая вдаль.
А память снова понесла волхва в прошлое...
...Он увидел себя сидящим на нижней ступеньке крыльца. Колотушкой
Всеслав вбивал в сухую чурку большой нож, и, хрустнув, отскакивала
от
дерева тонкая лучина. Стучал секирой [секира - рабочий инструмент
(топор -
боевое оружие)] работавший в овине отец, а вдалеке, за огородом,
поднималась над лесом Ярилина плешь, и белая прядь дыма тянулась
оттуда к
синему небу. По берегу реки бродили смерды из веси, их белые сорочки
отчетливо виднелись среди зеленой весенней травы.
Вечером, после еды, мальчик задремал за столом, но мать растолкала
его, отправила вместе с отцом в баню. Они занесли туда дров, и
Всеслав
пошел в избу за огнем. Прикрыв ладонью горящую лучину, мальчик
шагнул на
крыльцо и поразился: совсем недолго пробыл он в избе, а тут, на
дворе, уже
стемнело. Солнце закатилось за лес, и там теперь полыхала лишь
широкая
красная окраина неба.
Осторожно и медленно ступая вдоль плетня, Всеслав понес огонь к
бане.
Вокруг трещали кузнечики, из веси доносилось пение петухов и мычание
коров.
Отец и мать ждали его, сидя в потемках на лавке. Чан был доверху
наполнен водой, и еще два ушата с витыми из лозы ручками стояли
возле
каменки. Сухие дрова быстро прогорели, печь раскалилась, и дым густо
заполнил баню. Мальчик приоткрыл дверь, над которой снаружи до
самого
наката чернела на стене копоть.
Потом он разделся, а мать в это время, присев на корточки перед
полыхавшими в печи углями, громко заговорила.
- Батюшка ты, огонь, будь ты кроток, будь ты милостив. Как ты жарок
и
пылок, как жгешь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и
трущобы, у
сырого дуба подземельные коренья, так же я молюся и корюся тебе,
батюшка
огонь, жги и спали с меня, Парани, и с Ростислава и со Всеслава
всяки
скорби и болезни, страхи и переполохи!
Едкий дым все сильнее щипал глаза, и мальчик пригнулся с лавки к
полу.
Потом, когда печь протопилась, они с отцом быстро помылись и,
чистые,
свежие, вышли на жерди, уложенные полом перед дверью бани.
Прозрачная ночь опустилась на Липовую Гриву. Бесчисленные звезды
сверкали на небе, вокруг было тихо и спокойно. Лишь иногда что-то
едва
слышно шуршало на крыше бани или кто-то осторожно крался в кустах
малины.
Вдали грозно стоял черный лес, и река сворачивала в него, отражая на
повороте блестящий наверху Перунов Млечный Путь.
Из приоткрытой в баню двери доносился плеск воды, остатки
поредевшего
мокрого дыма нехотя выплывали оттуда и исчезали во тьме.
Мальчик с отцом всегда сидели тут молча, будто боялись кого-то
спугнуть. Время шло медленно; потом скрипела дверь и выходила, держа
в
руке масляную плошку, мать. От ее белой рубахи приятно пахло мятой.
- Не уснули еще? - всегда одинаково спрашивала она, присаживаясь
рядом. - Ступайте, навьям баню готовьте!
Мальчик не боялся предстоящих действий, но все-таки не только
любопытство овладевало им. Сейчас они должны были приготовить баню
для
навий - душ всех людей их рода, для тех, кого Всеслав никогда не
видел, -
всех, кто жил в веси и от кого пошли все люди. Теперь они были в
ирье, но
в такие дни прилетали в баню. Мальчик знал, что навьи похожи на
необыкновенных птиц с человеческими лицами и хрупкими лапками, следы
которых иногда остаются на нарочно рассыпанной им или отцом по полу
золе.
Каждый раз Всеслав тайно желал увидеть чудо-птиц, расспросить их об
ирье,
о Роде, о Ладе и Леле [Лада - великая богиня весенне-летнего
плодородия и
покровительница свадеб, брачной жизни, ее дочь Леля (Леля, Ляля) -
олицетворяла весну, весеннюю зелень, расцвет обновленной природы],
горячем
огне - Сварожиче [бог земного огня, пламени].
Однако навьи никогда не прилетали в баню, пока мальчик не уходил из
нее.
В мыльне отец поставил плошку на лавку, куда мать уже положила
небольшой кусок вареной рыбы, масло на блюдце и в двух чашках
варенный с
малиной мед и пиво.
- Побудь тут, я за водой... - тихо произнес отец, вышел, но тут же
вернулся, подложил в печь дров, долил в чан воды и выжидательно
замер.
Крохотный огонек плошки едва освещал черные бревна стен, и в этих
сумраке
и тишине Всеслав притаился - сейчас навьи уже летели сюда из ирья по
звездному небу.
Быстро разгорался огонь, и горячий дым снова наполнял баню. Отец
вдруг поспешно взял гаснущую плошку, громко проговорил: "Мойтесь!",
плеснул на каменку воды и вместе с сыном ушел, плотно закрыв за
собой
дверь.
- Все сделали? - спросила мать.
Она поднялась со скамьи, первой двинулась к избе.
...Сколько шагов он тогда сделал? Сколько прошел вслед за матерью,
державшей в отведенной в сторону руке маленький огонек плошки,
отчего ее
тень бесшумно ползла по светлой песчаной тропинке?
Совсем коротким был их общий путь, и припомнил волхв теперь, что на
ступенях избы он обернулся и глянул на крышу бани, все еще надеясь,
что
навьи прилетели и он наконец-то увидит их.
Черная баня стояла тихо; сбоку, из окна, к звездному небу поднимался
густой дым...
Проснувшись на следующее утро, мальчик точно знал, что видел
интересный сон; он долго лежал с закрытыми глазами, но припомнить
его не
смог. Огорчившись, Всеслав повернулся и осмотрелся. За окнами
раскачивались просвечиваемые солнцем листья яблонь, а в светце
догорала
лучина. В красном углу висели белые с красной вышивкой полотенца,
под
которыми стоял перевязанный лентами сноп пшеницы прошлого урожая.
Подземный бог Велес [бог подземелья, удачной охоты, охранитель душ
умерших, покровитель торговли, а также песен, сказаний, поэзии
вообще
("вещий Бояне, Велесов внук...")] дал тогда небывалый урожай, и на
каждой
ролье-пашне до снега стояли купы несжатых колосьев, завитых "на
бородку"
духу нивы, похожему, как говорил Всеславу пастух Кукун, на огромного
медведя.
Припомнив об этом страшном звере, мальчик повернул голову к печке,
где обычно стояла священная рогатина. Она хранилась в избе с
незапамятных
времен, и, хотя разглядеть на ней уже ничего было нельзя, Всеслав
знал,
что рогатина обагрена медвежьей кровью. Сегодня, в день первого
выгона
скота в поле, этой рогатиной нужно было колдовать, и мальчик,
поспешно
одевшись, выбежал во двор.
Ночь давно ушла, и здесь все переменилось. Таинственные чудеса
исчезли вместе с темнотой; у стены бани росли простая крапива и
лебеда, а
на огороде рядками зеленели всходы репы и капусты.
Ворота в хлев были широко распахнуты, перед ними, держа в руках
священную рогатину, стоял отец. Справа от крыльца, на котором замер
Всеслав, за плетнем медленно брели на луг к реке коровы. Пыль густо
поднималась и тяжело повисала над улицей и стадом. Потом к изгороди
подошел пастух Кукун, постучал кнутом по верее.
- Ростислав! - крикнул он. - Кончай волховать, отпирай ворота! -
Увидев мальчика, добавил вопросительно: - Бегаешь уже?
Всеслав кивнул. Прошлой осенью он сильно занозил ногу, вздулся
страшный нарыв, но пастух чуть ли не за день вылечил его, накладывая
на
разрез пчелиную восковую мазь и отвары из трав.
В Липовой Гриве Кукуна уважали все - и стар, и млад. В молодости он
долго бродил по дальним землям, многое видел, слышал и познал и
всегда
душевно и легко приходил на помощь всякому смерду.
Сейчас он спокойно стоял у ворот и глядел на Всеславова отца,
который
положил в ряд перед выходом из хлева несколько вареных яиц, потом,
ударяя
рогатиной, погнал через них корову. Вышедшая следом мать заговорила
вдогонку:
- Тебя прошу, красное солнце, и тебя прошу, ясный месяц, и вас
прошу,
зори-зориницы, и тебя прошу, галочка, и отвергните злых зверей от
моего
скота, все станьте мне в помощь! И ты, великий Род, не покидай нас!
-
повернулась она в сторону Ярилиной плеши.
Отец распахнул ворота, отдал Кукуну собранные с земли яйца. Проходя
мимо пастуха, корова замычала, здороваясь после зимы с ним и со
стадом, но
в ответ ей лишь проблеяла белая коза, бредущая одиноко по обочине
дороги.
Всеслав спустился с крыльца, подошел к отцу и Кукуну. Тот держал в
руке трещотку-верещагу, на плече висел лук, но гуслей, которые он
часто
таскал с собой, на этот раз не было.
- ...конь тебе нужен, бродишь вечно пеший, оттого и ноги стонут, -
договорил Ростислав.
- Конь две гривны стоит! Две ногаты [гривна равна 20 ногатам или 50
резанам; ногата - цена поросенка или барана, резана - цена миски
каши]
скопить и то приналечь надо, а ты в миг определил...
Увидев приблизившегося мальчика, он протянул ему глиняную свистульку
- головку коня, засмеялся, но сразу переменил лицо и шутливо
затараторил:
- Была у меня клячонка, восковые плечонки, плеточка гороховая. Овин
загорелся, и клячонка растаяла, плеточку вороны расклевали. С тех
пор вот
люди меня все на ум наводят, да ведь я-то уж совсем при старости,
помру
скоро, в гниль пойду, и голова облезет. Уж и глазами я совсем
обнищал,
надо черемухового цвета попить.
- Воском на ночь залей, - посоветовал отец.
- Учи меня, учи, - улыбнулся, отходя от ворот, Кукун.
Отец с сыном долго глядели ему вслед, потом из избы появилась
нарядная, по сегодняшнему обычаю, мать. На шее у нее висела
науз-коробочка
с кольцом и сверкающим ножом; с шерстяной вятичской шапочки свисали,
чуть
позвякивая, начищенные кольца, на руках блестели серебряные
браслеты.
Она тоже остановилась у плетня, густо пахнув мятой.
Когда отошло от веси неторопливое стадо, на улице показался козел.
Он
строго шел вперед, наклонив к земле бородатую голову, и изредка
сверкал
глазами, будто проверял, верно ли все было сделано в этот важный
день.
Вдалеке, почти у самой реки, заиграл на своей длинной - почти в два
локтя - свирели Кукун. Козел приостановился, вслушиваясь в призывный
звук.
- Иди, дай ему, - протянула мать Всеславу ломоть хлеба.
Мальчик выбежал из ворот и помчался к козлу. Тот сразу же повернул к
нему грозные рога и подозрительно уставился на протянутую еду.
Недовольно
принюхавшись, он мотнул бородой, сердито зашагал дальше.
Всеславу стало обидно, что козел не принял его хлеб. Мальчик знал,
что посредине зимы, в просинец [просинец - январь, связано с
"сиять", т.е.
первоначально: "время прибавления солнечного света"], когда начнут
удлиняться дни, козла отведут на Ярилину плешь и убьют для Рода,
чтобы
великий бон и в новом году уберег весь от напастей.
Прошлой зимой в просинец на капизе собралась вся весь. Падал густой
пушистый снег, и ничего вокруг не было видно; деревья в лесу
накрылись
белыми шапками, черные стены изб едва виднелись сквозь белую пелену.
Всеслав тогда все запрокидывал голову, пытался разглядеть, где же
рождаются снежинки, но до самого неба перед глазами шевелился белый
неразделимый поток.
Снег делался все гуще, однако смерды недвижимо стояли перед кумиром
и
безмолвно ждали. Костер у подножья Рода разгорался, снег вокруг него
таял,
и проступала черная промерзшая земля.
Кукун торжественно подвел к огню священного козла, остановился.
Немного погодя к костру под руки подвели дряхлого Милонега,
старейшего в
веси старика. Он был одет в кожух, изношенные лыковые лапти. Седая и
такая
же редкая, как у козла, борода, сразу взмокла от тепла и спуталась
сосулькой. Перед козлом старик опустился на колени, стал маленькой
узенькой ладошкой гладить его по морде, почесал за ушами. Потом он
начал
бормотать что-то невнятное, но тут из белой снежной пелены вдруг
вылетел
огромный ворон, стукнул над головами людей крыльями и опустился на
Рода,
столкнув вниз налипший на кумире снег.
Милонег от испуга пригнулся к земле, осторожно огляделся и взмахнул
на птицу руками. Ворон лишь тяжело пошевелился на великом боге и
громко
каркнул.
Страх охватил смердов, они стали плотнее прижиматься друг к другу.
Старик заторопился, он с трудом поднялся с колен, зашел, будто хотел
сесть
верхом на козла и достал из-за пазухи большой нож. Затем потянул
животное
за рог, но сил у Милонега было мало, и голова козла не
запрокидывалась.
Тогда старик опустил правую руку под горло жертвы, и тут же Всеслав
увидел, как выплеснулась на снег алая кровь и от нее пошел густой
пар.
Козел дернул головой, кровь хлестнула обильней; подскочил Кукун и
подставил небольшое корыто. Невидимая тяжесть будто давила сверху на
козла, он пытался не поддаться ей, но ноги его задрожали, и зверь
упал на
колени, уткнувшись мордой в наполненное кровью корыто. Всеславу
почудилось, что он тоскливо прошипел, прежде чем рухнуть перед
костром на
залитый кровью снег.
- Вот и отлетел, - тихо сказали рядом с мальчиком; вокруг
зашевелились, затоптались мужики и бабы.
Милонег подозвал рукой пастуха, вдвоем они подняли корыто и стали,
отворачивая лица от жара, выливать кровь на горящие поленья. Потом
старик
обтер дно корыта снегом и швырнул красный снежок в огонь. Тот громко
зашипел, дрова же все дымились и трещали. Вспугнутый ворон слетел с
Рода,
опять угрожающе проскрипел-прокаркал и исчез в снегопаде. Все
понимали,
что птица предрекла Липовой Гриве несчастье, и потому спускались с
Ярилиной плеши угрюмые и безмолвные. Наверху, перед кумиром лежал в
огне
труп козла, и теперь над капищем вздымался черный дым.
Однако ни весной, ни летом ничего страшного не произошло, урожай
боги
дали богатый, про ворона забыли, и вот теперь определили к смерти на
зимних колядках очередного козла. Он жил в хлеву у Кукуна и толстел.
Обиженный Всеслав возвратился к себе. Поднимаясь по ступеням в избу,
он обернулся. Коровы разбрелись по берегу Клязьмы, а за рекой,
освещенный
солнцем, зеленел лес. И никто в Липовой Гриве не мог знать в то
утро, что
вечером на весь обрушится горе, счастливая жизнь Всеслава навсегда
закончится и потянутся долгие годы изгойских [гоить - значит жить;
изгой -
человек "изжитый", выбитый из жизни, вырванный из обычной среды]
страданий.
Когда стемнело, Всеслав лег на полати, потом передумал и, поскольку
печь не топилась, перебрался на нее, стал оттуда смотреть вниз.
У стены на лавке сидела мать. Сбоку от нее в кованом светце горело
несколько лучин. Тихо шуршало веретено - Всеслав знал, что это
длиннорукая
невидимая богиня Макошь [(Ма-кошь) - мать счастливого жребия, богиня
удачи, судьбы] помогает матери прясть. В веси недавно был даже
случай,
когда Макошь в отсутствие хозяйки одна намотала два клубка пряжи.
Сидевший за столом отец делал стрелы. Во время недавней охоты он
нашел в лесу странную, нездешнюю стрелу с удивительным железным
наконечником и теперь вырезал такие же. Его находка сперва
насторожила
весь, немедля послали двух смердов к соседям - в Чижи, но там было
спокойно, и в округе ничего подозрительного больше не появилось.
Громко затрещал сверчок, и Всеслав вспомнил, что забыл налить молока
домовому. Он слез на пол, плеснул в блюдце еду для лизуна, снова
взобрался
на печь. От его хождения сверчок смолк, в тишине раздавались теперь
урчание веретена да осторожный стук об окна ветвей яблони.
Долго Всеслав глядел на огонь, потом повернулся к матери.
- Расскажи сказку, - попросил он.
- Спи, поздно уже.
- Не хочу, расскажи.
- Погоди-погоди, лизун придет, он тебе ночью уши-то оторвет!
- Чего это?! Он свой, добрый, ничего вредить не станет!
Они умолкли, но тут протопал по полу отец, достал новую лучину и
стал
вставлять в светец.
- Ладно уж, вот слушайте, - негромко заговорил мать, - еще бабушка
мне рассказывала. Чего-то вспомнила я... Говорят, жили дед и баба и
была у
них избушка. Как-то посадили они под стол - дед бобинку, а бабка
горошинку. И вот эту горошинку курица поклевала, а бобинка скоро
выросла
под самый стол. Вот. Ну, приняли стол, она еще выше выросла, сняли
накат,
крышу - все растет. И выросла под самое небо. Дед и полез туда. Лез,
лез и
очутился на небе. Смотрит: стоит изба, стены из блинов, лавки из
калачей,
печка из творогу, вымазана маслом. Дед что, принялся есть, наелся и
лег на
печку отдыхать.
Приходят двенадцать сестер-коз, у одной один глаз, у другой два, у
третьей три, и так дальше; у последней двенадцать. Увидели, что
кто-то
попробовал их избу, выправили ее и, уходя, оставили стеречь
одноглазую. На
другой день дед опять полез туда же, увидел одноглазую и стал
приговаривать: "Спи, очко, спи!" Коза заснула, он наелся и ушел. На
следующий день сторожила двуглазая, потом трехглазая, и так дальше.
Дед
все приговаривал: "Спи, очко, спи, другое, спи, третье!" - и так
дальше.
Но на двенадцатой козе сбился, заговорил только одиннадцать глаз,
коза
увидела его двенадцатым и поймала!
Мать умолкла, а Всеслав, немного подождав, спросил:
- Съела она его, коза?
- Зачем это?! Козы людей не едят, сказка такая. Про совесть, так
бабушка поясняла. Ее, говорила, не обманешь, не заговоришь...
Внезапно за стенами избы что-то произошло. Сперва вдалеке возник
едва
различимый вихрь, будто упал на землю плотный порыв ветра и помчался
к
веси, наполняясь страшным визгом и конским топотом.
Отец застыл у стола, потом испуганно - Всеслав ясно увидел это -
оглянулся на мать, медленно подошел к двери и вышел. Мать, неудобно
повернув голову, смотрела вслед, а в руке ее все урчало веретено.
Топот, вой, крики ворвались в отпертые двери, скоро оказались совсем
рядом, и тогда из сеней донесся громкий страшный стон, и в дверях
показался отец. Он, шатаясь, пятился от чего-то жуткого,
надвигающегося на
него. Рубаха на спине его странно оттопырилась, а внизу, вдоль
пояса,
быстро расплывалось черное пятно. Отец попытался ухватиться за косяк
двери, но пальцы бессильно проползли по дереву, он зашатался на
пороге и
опрокинулся на спину. В груди его торчала стрела; после падения отца
она
выдвинулась вперед, и кровь быстро стала окрашивать рубаху. Отец
медленно
согнул руку, тянясь к стреле, но вдруг лицо его побелело, он
вытянулся и
замер.
Мать тяжело стала подниматься с лавки, но тут в сенях простучали
тяжелые шаги, и в проеме двери возник страшный человек. Он был одет
в
длинную куртку, обшитую железными пластинами; поблескивающий шлем
оторачивал серый волчий мех. Темно-коричневое лицо лоснилось от
пота.
На миг задержавшись в двери, убийца отца оглядел избу, увидел мать и
затопал к ней. Железная чешуя на нем негромко зазвенела.
Приблизившись, он
несильно ударил мать зажатым в руке луком и, прорычав что-то
непонятное,
толкнул к двери. Потом выдернул из светца лучину, поднял повыше и,
поворачиваясь вокруг, стал высматривать.
Сорвав в красном углу нарядные полотенца, он бросил лучину и, снова
ударив мать в спину, направился к выходу.
Окаменевший от страха Всеслав увидел в черном дверном проеме мать,
странно помахавшую ладонями опущенных рук, будто она навеки
прощалась с
сыном, потом снаружи опять раздались визг и крики, короткие жуткие
вопли и
отрывистый свист.
В избу откуда-то стал наплывать дым; мальчик осторожно повернул
голову: сноп в углу горницы полыхал, но самое грозное было теперь за
окнами. Там повсюду гудело пламя. Увидев пожарище, Всеслав
почувствовал,
как вмиг потеплело в избе, дым сгустился и сизыми облаками окружил
тускнеющую лучину. Тяжело стало дышать, однако мальчик боялся
кашлянуть,
боялся пошевелиться и лишь прижимал ко рту скомканную сорочку.
Сдвинулась, проскрипела матица [потолок в избе делался из досок,
опиравшихся на стену и центральную балку - "матицу"], и из щелей на
пол
посыпалась сухая земля. Потом потух светец, и теперь по заполнившему
избу
серому дыму заметались красные отблески.
Замирая при каждом шорохе, Всеслав медленно сполз с печки, на
коленях
пробрался к окну и, осторожно пододвинув лавку, поднялся на нее,
высунулся
наружу. До толстых веток он не дотянулся и упал на землю. Потом
Всеслав
долго лежал у стены, вслушиваясь в доносящийся отовсюду гул пламени.
Здесь
ему показалось безопасно, но скоро он ощутил, будто изба мелко
дрожит,
приложил руку к бревну оклада, но тут же отдернул ее и торопливо
пополз
прочь, а из окон с треском и гулом стало вырываться жаркое пламя.
Озираясь, он прополз через огород; пожар позади него полыхал все
сильнее. До самой завалинки огонь охватил соседнюю избу Кукуна;
оттуда, из
середины пламени, вдруг донесся таинственный звук - что-то громко,
одно за
другим разрывалось и тут же сгорало в огне. Напуганный Всеслав опять
прижался к земле, а в избе пастуха по-прежнему что-то коротко
стонало.
Потом там ухнуло, заскрежетало и, взметнув облако искр, провалилась
внутрь
крыша.
Только теперь мальчик понял, что непонятные звуки, раздававшиеся в
погибшей избе, это стон лопающихся струн на гуслях Кукуна. Теперь
пламя
ревело вокруг, но и сквозь него слышны были доносившиеся от реки
крики.
Скоро, и как-то одновременно, стало стихать - шум налетчиков и
свирепствование огня, уничтожавшего Липовую Гриву.
Всеслав в тяжелом беспамятстве пролежал подле изгороди до рассвета,
потом пополз к лесу.
...Волхв и сейчас хорошо помнил, как он тогда, дрожа от страха,
пробирался среди черных деревьев и не понимал, почему его вдруг
окружил
покой. Не хотелось больше двигаться, думать, а хотелось заплакать,
бесконечно лежать тут и чтобы новый день никогда не начинался...
В утреннем сумраке леса вдруг прошумел леший, мальчик встрепенулся,
сильнее прижался к земле, усыпанной здесь сухой хвоей, но испугавший
его
звук больше не повторился, и тогда Всеслав робко поднял голову. Мрак
еще
стоял среди деревьев, лишь вершины их чуть осветило, и там
зашелестела
листва.
Когда совсем рассвело, Всеслав стал осторожно пробираться в весь. Он
часто замирал, напряженно прислушивался, но из Липовой Гривы не
доносилось
ни единого звука. Понемногу осмелев, мальчик поднялся на ноги и
побрел к
своей избе.
Дотла сгорело все, кроме ворот. Хлев, овин, изба, превращенные в
дымящиеся угли, грудой лежали на земле. От них несло тугим, плотным
жаром
и растекался над самой землей сизый чад. Налетел порыв ветра, смел с
пепелища невесомый серый налет, и пепел стал оседать на мальчика.
Старая яблоня, росшая возле окон, стояла черная, с покоробившимися,
пожухлыми листьями.
Всеслав испуганно шарил по пожарищу глазами - ведь там лежал его
отец, но ничего страшного не обнаруживалось. Потом он заметил под
треснувшей, полуразрушившейся печью блюдце, в которое наливал для
домового
молоко. От жара блюдце раскололось и почернело.
От горячего едкого дыма у Всеслава пылало лицо, беспрерывно текли по
щекам слезы, но он не отходил от пепелища. Так прошло очень много
времени,
и вдруг он услышал посторонние в сгоревшей веси звуки, испуганно
повернулся: по улице обессиленно брел древний Милонег. Шаркая по
дороге
лаптями, он подошел к воротам, оперся на посох и долго стоял так,
опустив
к земле глаза. Белые, усыпанные пеплом редкие волосы старика
шевелились на
коричневой голове.
- Больше никого не видел? - наконец глухо спросил он.
- Нет, - прошептал Всеслав.
Они умолкли и опять надолго замерли перед потрескивающим пожарищем;
иногда от неощутимого ветра со скрипом растворялись ненужные ворота,
Всеслав и старик вздрагивали, но через ворота никто не входил.
...Седой Всеслав по-прежнему недвижимо сидел перед остановившейся
Клязьмой. Далекие воспоминания сейчас почти не волновали его,
удивительным
представало лишь то, что, хотя минуло множество лет, прожита тяжкая
жизнь,
в памяти так и не стерлись события того страшного утра...
...Милонег вел Всеслава на Ярилину плешь к Роду. Они медленно шагали
по берегу, истыканному, разбитому конскими копытами; лишь узкая
песчаная
кромка у самой воды была сглажена речным потоком.
Мальчик иногда останавливался и подолгу смотрел на лес за Клязьмой.
Куда-то туда страшный ночной человек увел его мать, других жителей
веси.
Нагнав старика, он спросил:
- А кто они?
- Упыри эти? Кто теперь узнает, налетели из-за Оки-Волги, погубили
народ и умчались...
- Искать их там надо? - показал вдаль Всеслав.
- Может, и там.
У вода в капище старик опустил на землю мешок, сел рядом, повернулся
к мальчику.
- Сходи в лес, сучьев набери!
- Зачем в лес? В веси дров на три зимы хватит!
- Иди неси.
Всеслав спустился с холма и зашагал к своей избе. Проходя мимо двора
Кукуна, он свернул, но тут же испуганно остановился, увидев в траве
множество мышей. Большая стая зверьков, выкуренных из сусеков,
перебегала
с места на место, ища укрытия.
Возвратившись на дорогу, мальчик двинулся дальше. Сгоревшие избы все
еще тлели, но ветер стих, и дым от пепелищ медленно уплывал к небу.
Над дорогой проносились ласточки. Черно-белые комочки стремительно
пролетали над землей, пропадали вдали, потом снова появлялись - их
гнезда
в тот день сгорели тоже.
Выломав часть плетня, Всеслав уложил на него несгоревшие дрова и
поволок все к капищу. Перед подъемом на плешь он остановился, понес
несколько поленьев на руках. Милонег дремал и не пошевелился при его
приближении. Мальчик осторожно растолкал старика.
- Вставай уже, дрова есть.
Он перенес поленья в кумирню, сложил к подножью Рода. Вместе с
Милонегом они опустились перед почти угасшим костром на колени и,
постепенно подкладывая дрова, стали дуть на угли. Понемногу огонь
разбежался, густой дым потянулся вверх, загораживая деревянное лицо
кумира.
Протянув по земле мешок, к огню приблизился старик, достал белого
петуха со связанными лапами и бросил его в пламя. Птица клекнула,
забила
крыльями, сильнее раздувая огонь.
Вдруг петух невероятно далеко вытянул шею и выставил из пламени
голову, будто хотел в последний раз взглянуть на Всеслава. Но тут же
огонь
вспыхнул сильнее, черный дым проплыл перед Родом и стал растворяться
над
Ярилиной плешью.
...Выглянувший из костра петух и мгновенно растаявший в небе над
головой Рода дым были последним ясным видением далекого дня,
оставшимся в
памяти волхва. Все случившееся потом перемешалось, сгладилось и
проступало
лишь разорванными, горькими частями.
Оставшееся тогда лето Всеслав и Милонег прожили в разоренной,
погубленной врагами веси. Собирали на огородах урожай, в
сохранившихся
после пожара погребах отыскивали пуза [пузо - полотняный мешок для
соли] с
солью, зерно, мед. Ловили в Клязьме рыбу и понемногу приспособились
к
такому существованию.
Но вдруг умер Милонег. Ранним осенним утром Всеслав, проснувшись,
ужаснулся, увидев остановившиеся, ослепшие глаза старика.
Перепугавшись,
он поспешно выполз из шалаша, в котором они спали, и замер
неподалеку,
прижавшись лицом к мокрой от росы траве. Тот день он провел как во
сне, а
на следующее утро набросал в шалаш с мертвым стариком хворосту,
поджег его
и, дождавшись, когда пламя разгорелось, двинулся по берегу Клязьмы,
уходя
из опустевшей совсем, погубленной Липовой Гривы.
Изгой Всеслав медленно поднял голову, огляделся. Ему показалось, что
вот здесь, по этому месту одиноко шагал он тогда, неведомо куда
удаляясь
от родного пепелища. Как и сегодня, ярко и светло в то утро полыхало
на
небе солнце, над рекой пролетали черноголовый чайки и из воды порой
выпрыгивала, сверкая серебром чешуи, рыба. Входя в лес, он тогда
оборотился. Желтая дорога с редкими клочьями травы на ней выползала
из
зеленых огородов и черных холмов углей с торчащими из них
растрескавшимися
печами, подходила к реке, поворачивала там и, сузившись, ныряла в
лес.
Над Ярилиной плешью поднимался красный Род, и Всеславу в тот миг
показалось, что великий бог, остающийся здесь в одиночестве,
осуждающе
смотрит ему вслед, а перед кумиром догорают последние поленья; скоро
они
угаснут, и прежде вечный дым, поднимавшийся от этой земли к ирью-раю
с
душами предков, иссякнет.
В лесу скоро потемнело, и, вспомнив то утро, старый Всеслав теперь
горько усмехнулся: на долгих сорок лет шагнул он тогда из света в
сумерки.
Побывал в закупах и холопах [закуп - наемный сельхозработник,
получивший
ссуду от боярина-землевладельца и обязанный ее отработать; холоп -
(кабальный, полный) - в Древней Руси раб], жил и на вятичских, и на
родимичских землях, в чужих весях одиноким изгоем орал - пахал чужие
рольи, и только к седым волосам решил пойти в Киев, великий город,
где мог
жить каждый русич...
3
Яркое сверкание на солнце слюдяных окон княжеской гридница поразило
Всеслава. Рубленное из огромных бревен помещение, куда князь мог
созвать
более четырехсот человек своей дружины, бояр и прочего люду,
несокрушимо
поднималось посредине окруженного тыном двора.
Потом изгой увидел красновато-коричневый, высокий - в два ряда окон,
один над другим, - дворец. Такого чуда он себе и представить не мог.
Круглые окна, заделанные удивительно прозрачным стеклом, красные
изразцовые наличники дверей, искусно уложенные крашеные кирпичи,
связанные
белыми полосками извести. Неподалеку поднимался такой же сказочный
женский
терем, а вокруг были установлены медовуши, бани, погреба - и все
огромное,
небывалое, поражающее красотой.
Весь день бродил по Киеву Всеслав. На Горе по улице мимо него
шествовали бояре в парчовых и шелковых одежда, в плащах со
сверкающими
золотыми застежками и в сафьяновых сапогах, прошитых бронзовой
проволокой.
Вышагивали тут важно, строго.
Наоборот, на Подоле люд двигался вдвое быстрее. Кузнецы, швецы,
плотники, гончары - все в широких портах, подпоясанных ремешками, в
рубахах-косоворотках, лаптях, реже в сапогах, - то заполняли всю
улицу, то
вдруг на ней становилось пусто и громче делался дробный грохот сотен
молотков из бесконечных рядов кузниц с дубовыми станками для
подковки
лошадей.
Солнце стояло высоко над городом, когда Всеслав прибрел на торжище.
Чудеса продолжались: один подле другого стояли кованые сундуки с
янтарными, бронзовыми, золотыми украшениями. Тут и там блестели в
руках
продавцов ошейные бронзовые подвески с зернью и бубенчиками,
янтарные,
стеклянные и серебряные браслеты, височные кольца, слюдяные и
каменные
бусы, мужские и женские пояса, тоже украшенные золотом, серебром,
бронзой.
На кольях и перекладинах висели бобровые, собольи, куньи, беличьи,
лисьи, медвежьи, волчьи шкуры. Иноземцы рядом раскидывали на лавках
парчу,
шелковые ткани-поволоки и заморской работы браслеты, бусы, подвески,
кольца, пояса.
В следующем ряду продавали брагу, сусло, хмельной мед.
По торжищу толпами бродили горожане; между ними пробирались нищие,
большей частью слепцы, громко певшие о страшном Змее-Горыныче.
Постаревший, быстро устававший теперь изгой Всеслав совсем оглох от
непривычного шума, ошеломленно разглядывая неведомый ему мир.
Казалось,
что огромный город, огороженный деревянными и земляными стенами,
живет
совершенно по другому порядку, и он, вятичский бродяга, никогда не
найдет
здесь для себя места. Княжий "отень стол" в несокрушимой гриднице,
торопливые люди, не обращавшие на пришельца никакого внимания, - все
было
новым, пугало и удивляло.
В сумерках Всеслав наконец вышел из Киева и присел на песок
неподалеку от пристани. Тяжелая усталость навалилась на него, и
растерянный изгой долго бездумно смотрел на потемневшую воду Днепра.
Сюда,
к этому причалу, приплыл он сегодня на рассвете со смутной надеждой
на
что-то невысказанное, и вот, разбитый, равнодушный ко всему, сидел
тут
вечером.
|
|
