|
Выдержки из произведения
В полном объеме вы можете скачать данный текст в архиве
ZIP по ссылке, расположенной выше
Валентин Дмитриевич Иванов.
Повести древних лет
Хроники IX века в четырех книгах одиннадцати частях
* Книга первая. ЗА ЧЕРНЫМ ЛЕСОМ *
Русский народ всей своей громадной
массой не мог вдруг в 862 году размножиться
и разлететься сразу, как саранча, его города
не могли возникнуть в один день. Это
аксиома.
Ю. Венелин
Нет гения без длительного и посмертного
действия.
Гете
Часть первая. БЕГЛЕЦ
Глава первая
1
Весной разливы неудержимо овладевают низменностями и щедро питают
новгородские болота. Оставленные рекой стоячие воды летом
ощетиниваются
осокой-резуном, подергиваются мелкой ряской, одеваются пушистым
вейником.
Кругом, на пойменной почве берегов, жирно удобренной волховским
илом,
щедро растут сочные травы, в которых прячутся хрящевато-ломкие
стебли
конского щавеля - лакомство мальчат-пастушонков. Осенью болотные
воды
прозрачно светлы, вяло пухнут бугры лохматых кочек, и жизнь
цепенеет...
...Одинец с размаху бросился в болото. Сильный и ловкий парень легко
кидал с кочки на кочку тяжелое но послушное тело. Грузные сапоги
конской
кожи не мешали ему скакать легко, как длинноногому лосю.
Вдруг он почувствовал, что нога ушла в пустоту - на бегу не отличишь
рыхлого, одетого мхом пня от матерой кочки! Он не успел выправиться,
рухнул во весь рост и, невольно хлебнув воды, вскочил. Ему вода
пришлась
лишь по пояс, хотя другому хватило бы и по грудь. Он рванулся,
выскочил
наконец-то на твердую землю и только тут посмотрел назад.
Трое вершников, нахлестывая коней, спешили к болоту. На краю они
остановились. Переговариваются. О чем - отсюда Одинцу не слыхать. Да
нечего и слушать: не полезут они через болотину - кони завязнут.
Круговой
же объезд куда как далек! А солнышко уж западает, и светлого времени
остается чуть. Иль захотят спешиться и пойдут, как он, через воду?
Пусть
покидают коней, он и от конных почти что ушел. Ночь ложится, лес -
рядом,
иди-ка, лови!
Утягиваясь за землю, солнце посылало светлые стрелы прямо в глаза
Одинцу. Он закрылся ладонью и рассматривал вершников. Двое были
свои,
городские ротники, посланные, как видно, старшинами для поимки
парня.
Третий - чужак, в котором Одинец узнал молодого нурманна.
Да, не зря говорят старые люди, что с утра не хвались преклонить
голову вечером на то же место. Нынче. Одинец встретил на улице трех
нурманнских гостей-купцов. Пожилой нурманн столкнул Одинца с дороги.
Улица
широка, иди, куда тебе надо, а позабавиться хочешь - давай. Еще кто
кого
покрепче пнет! Нурманн больно рванул Одинца за бороду. Тут
схватились уж
не для удали, не в шутку. Нурманн вцепился Одинцу в горло как
клещами, и
оба повалились на мостовую. Одинец вырвался и со всей силой
разгоревшейся
злости хватил обидчика кулаком по лбу. Затылок нурманна пришелся на
мостовой клади, и его голова, как глиняный горшок, треснула между
жесткой
древесиной и тяжелым, как молот, кулаком могучего парня.
Душой Одинец вины не чувствовал, но знал, что дело его худое и не
зря
за ним погнались ротники. По Новгородской Правде-закону за жизнь
заморского гостя полагается платить большое бремя серебра.
Неимущего головника-убийцу ждет горчайшая из всех бед. Кому нечем
оправдать виру, того, как скотину, навечно продают под ярмо. Рабом
будешь
жить, рабом отдашь последний вздох. Этот-то страх и гнал Одинца, как
кровожадно-неотвязная гончая гонит робкого зайца. И была у него
только
одна мысль - уйти. А что под этой мыслью было неуклонное решенье не
даться
живым, того он не знал.
2
Не отрываясь, Одинец глядел на молодого нурманна, который один
спрыгнул с коня. На нурманне был натянут кафтан черного сукна с
бронзовыми
застежками на груди, широкие кожаные штаны и узкие короткие сапоги.
Не
вытяжные, как на Одинце, а зашнурованные спереди. У нурманна росла
такая
же короткая молодая борода, как у Одинца, только еще светлее, совсем
как
льняная кудель. На его голове сидела низкая и круглая валяная шапка,
черная, как кафтан, с красной каймой. Такие шапки нурманны
выменивали в
Городе и для себя и на вывоз. Их так, и называли - нурманнки. На них
удобно надевать шлем.
Одинец узнал нурманна: то был один из тех трех которые ему так
несчастливо перешли дорогу в Новгороде. К его седлу длинным ремнем
был
привязан громадный, с хорошего барана, лохматый пес. Эту породу
нурманны с
другими товарами привозили в Город на мену, а сами брали, как
говорят
люди, у фризонов которые живут на закате за варягами. Такой пес
пригоден и
на медведя и на тура, а волков душит, как щенят. И чутье у него
тонкое.
"Без пса они бы меня не нашли, - думал Одинец. - А ныне что?
Травить,
что ли, хотят?"
Если молодой нурманн был родович убитого, то он по Правде мог взять,
как местьник, жизнь Одинца. Нурманн разрезал ножом затянувшийся узел
ремня
на шее пса, ухватил его за высокий загривок и принялся свободной
рукой
наглаживать против шерсти. Потом он показал на Одинца и заревел, как
леший:
- Ы-а! У-гу!
Пес рванулся. Не разбирая, он взбивал брызги и на глубоких местах
скрывался за вейником. Злобный и страшный, он несся прямо на Одинца.
С тоской оглянулся затравленный парень. Ни камня, ни дубины! Но он
тут же опомнился и сунул руку за голенище полного водой сапога. Не
отрывая
глаз от пса, он нащупал резную костяную рукоятку и выпрямился, зажав
нож в
кулаке. В обухе клинок был толщиной в полпальца, а к лезвию гладко
спущен.
Одинец сам его отковывал и калил.
А пес уж вот он! Мокрый, со вставшей по хребту жесткой кабаньей
щетиной, он выскочил из болота и как немой бросился на человека. Из
ощеренной пасти сочилась пена и торчали длинные свиные клыки. За
болотом
молодой нурманн опять завыл и засвистал.
Одинец не слышал. Он выгнул спину и широко расставил напряженные
ноги. Если пес сшибет, тут и конец! Парень прыгнул в сторону,
извернулся,
как в кулачном бою, левой рукой на лету подхватил пса снизу за
челюсть, а
правой ударил ножом со всей силой. Так один на один берут волка.
Одинцу показалось, что он ощутил короткое сопротивление ножу, но
железо ушло легко, как в воду, до самого кулака. Вцепившись в
челюсть,
Одинец бросил пса и одновременно вырвал нож. Пес рухнул, будто
побитый
громом. Парень придавил ногой тушу в бурой медвежьей шерсти и
торжествующе
поднял руку. Разгоряченный схваткой и своей победой, он успел все
позабыть. Он наклонился, вытер клинок о шерсть пса и сунул нож за
сапог,
на место.
Ошибка! Не следовало бы спускать глаз с того берега болота. Он
услышал знакомый звук спущенной тетивы. Но поздно: в левое бедро
впилась
стрела. Одинец рванул за толстое древко, и стрела оказалась в руке.
Дерево
было окрашено красным, а оперенье - черным. Нурманны любят черное с
красным... Наука! Не зевай! От берега до берега далеко, тут только
глупый
не сумеет уклониться от стрелы.
3
Нурманн опять гнул лук. Одинец ловил, когда правая рука стрелка
дернется назад, а нурманн, желая обмануть, медлил. Новгородские
мальчишки
и подростки любили играть в такую игру малыми луками и тупыми
стрелами. А
парни не брезгали позабавиться и из боевых луков.
Одинец скакнул влево и сам обманул нурманна, вызвав стрелу в пустое
место. Но и нурманн был не так прост. Он держал запасную стрелу в
зубах, и
она скользнула над плечом парня.
Хоть нурманн и был, как видно, настоящий лучник, Одинец ничуть не
боялся его. Через болото было побольше двух сотен шагов. Если бы,
сговорившись между собой, метали двое - тогда несдобровать. Но лук
был у
одного нурманна. Своих послали взять Одинца, а не бить. А нурманн
может
бить, он местьник за своего родича.
После шестого раза нурманн пожалел зря бросать стрелы и залез на
коня. А один из ротников заехал сколько мог, в болото и закричал,
наставив
ладони перед ртом:
- Остаешься без огня! Без угла!
Это - изгнание. По Новгородской Правде тот, кто не подчинялся ей,
ставился вне закона и никто не смел давать ему пристанища.
"Лучше мне пропасть в лесах, как собаке, чем продадут в рабы", -
подумал Одинец.
Солнце уже запало за Землю. На краю, за оврагами, из Города
поднимались дымки. Всадники повернули коней. По болоту зарождался
туман.
Ветер уснул. Одинец слышал, как в Городе стучали в била. Скоро
запахнут ворота в городском тыне. Об этом-то воротные сторожа
и,предупреждали гулкими ударами колотушек по звонким дубовым доскам,
которые висели на толстых плетеных ремнях.
Из Детинца им отвечали редкие, густые звуки. Там били по выделанной
бычьей коже, натянутой на громадную бадью. Нет больше Одинцу ходу в
Город...
Сердце парня сжалось горькой тоской. Пока его гнали, он не думал.
Теперь же остался один, как выгнанная, худая собака...
Он все держал в руке стрелу и только сейчас заметил, что на ней нет
наконечника. Железо, слабо прикрепленное к дереву, осталось в теле.
Одинец собрал воткнутые в землю нурманнские стрелы и повернулся
спиной к Городу.
За болотом кустились черная ольха и тальники, спутанные малиновой
лозой. Дальше расставился можжевельник, и в нем, в сумерках,
мерещились то
бык то медведь, то человек. Сгоряча Одинец забыл о ране.
Парень глянул на небо и нашел Матку. Она хоть и малая, но главная
среди звезд. Другие кругом нее всю ночь ходят, а она, как пастух,
стоит на
месте до света. Когда Солнышко, выспавшись, с другого края на небо
полезет, Матка все звезды угонит на покой. Чтобы уйти от Города
подальше,
нужно Матку-звезду держать на левой руке.
Бедро начало мозжить. Парень нащупал рану. Наконечник засел глубоко,
и его не удавалось захватить ногтями. Чтоб выковырять железо,
придется
дождаться света.
За можжевельником пошел редкий кряжистый дубняк со ступенями крепких
грибов на стволах. Совсем стемнело. Потянул ветерок, тревожно
зашуршали
уже подсушенные первыми заморозками жесткие дубовые листья. Железо в
бедре
мешало беглецу крепко наступать на левую ногу.
Одинец прошел дубы и уходил все глубже и глубже в сосновый бор, пока
не выбрался на поляну. В середине чернели две высокие, матерые
сосны,
росшие от одного корня. Одинец нащупал глубокую дуплистую щель между
стволами и выгреб набившиеся шишки.
Здесь будешь сзади укрыт от нечаянной беды. Хорошо бы развести
огонь.
В подвешенной к ременному поясу кафтана суме-зепи нашлось огниво -
тяжелый
брусок каленого железа, но сам огненный камень - кремень -
запропастился.
В темноте нового не найдешь. Одинец уселся и вжался спиной в щель.
Вверху
ночными голосами разговаривали сосны.
4
Изгнанник проснулся с первым светом. Ночной заморозок подернул
поляну
зябким инеем-куржаком. Ноги в мокрых сапогах так окоченели, что
Одинец не
чувствовал пальцев. Он шевельнулся, и боль в бедре напомнила о
нурманнской
стреле. С трудом встал на колени и одеревеневшими пальцами
расстегнул
пряжку пояса, стягивавшего кожаный кафтан. Шитые из льняной пестряди
штаны
поддерживались узким ремешком. В том месте, куда ударила стрела,
пестрядь
одубела от крови и прилипла к телу.
Сама ранка была маленькая, но за ночь мясо вспухло и затвердело.
Опухоль вздула бедро, а самую дырку совсем затянуло. Железо
спряталось
глубоко, а знать о себе давало, стучалось в кость. Если что в теле
застряло, нужно сразу тащить или уж ждать, когда само мясо его не
начнет
выталкивать...
Со вчерашнего полудня Одинец ничего не ел. Лето оставило на поляне
много грибов. Сморщенные, заморенные холодом, они еще стояли, на вид
как
живые. Около широких бурых лепешек дедушек-боровиков семьями
теснились
младшие в коричневых шапках на толстеньких пеньках. Сухие сыроежки
дразнились брусничным цветом. Сама же брусника выбрала малый холмик
и
щетинилась на мху под редкой высокой гоноболью. Приготовлено лесное
угощенье, да не по Одинцу оно.
Небо высокое и лысое, без облачка. Туманом дышит проснувшийся лес -
быть и сегодня погожему, теплому дню. Куда ж теперь деваться? Лес
добрый:
накормит, напоит, спать положит. Только без припаса, без нужной
снасти не
возьмешь лесное богатство. Нож есть и то добро.
Одинец снял сапоги, размотал длинные мокрые полотнища портянок,
стащил кафтан и рубаху. От холода на парне вся кожа пошла
пупырышками, как
у щипаного гуся. Накрыл кафтаном голое тело.
Рубаха была длинная, по колено, и шитая из целого куска толстой
льняной ткани одним передним швом, с оставленной наверху дырой для
головы.
Было нетрудно зацепить крепкую льняную нить и вытянуть во всю длину.
Одинец натаскал из подола пучок ниток.
Тем временем портянки подсохли. Одинец нарвал травы, заложил в
сапоги
свежей подстилки, обулся и оделся. Эх, не будь раны! В бедре сильно
возилось нурманнское железо, дергалось, стукало. Зла на нурманна у
парня
не было совсем: брать кровь за кровь можно по Правде.
Он, сирота, жил с раннего детства в учениках-работниках у знатного в
Городе мастера Изяслава и учился всему железному делу: и как железо
из
руды варить и как ножи ковать, копейные, рогатинные и стрелочные
насадки-наконечники, гвозди гнуть, делать топоры, долотья, шилья,
иглы,
тесла, заступы, сошники и всю прочую воинскую, домашнюю и ловецкую
снасть.
Во всем железном деле Одинец уже хорошо мастерил. Не давалось одно,
последнее и хитрое умельство: не мог он собрать по ровным кольцам,
одно к
одному, малыми молотами железную боевую рубаху - кольчугу.
Терпенья ли не хватало, или мешала ярая охотницкая страсть лазать по
лесам и болотам?.. Не бегал от работы Одинец. Изяслав же говорил,
что
парню вредит медвежья сила, от которой в руке Одинца лучше играл
большой
молот, чем малый, да еще - дурь в голове. Изяслав учил ремеслу
сурово, не
давая потачки не скупясь и на обидное слово, которое хуже самого
крепкого
тычка.
Дурь дурью, зато калить железо парень умел до настоящего дела.
Изяслав своего умельства не держал в тайне, а у Одинца хватало ума,
чтоб
все и понять и запомнить.
По-разному калили поковки. В воде стоячей и в пробежной, в топленом
свином жиру, в льняном масле - в черном вареном и в свежем зеленом,
в
говяжьих и в свиных тушах... Главная сила закалки крылась в
наговорных
словах. Пока железо понуждаешь горновым пламенем - одни слова
говори, на
волю вынешь - другие. В воде или в чем другом томишь - молви третьи.
Для
всего есть свои слова. И их нужно не просто сыпать, а со знанием.
Чуть
поторопишь речь или чуть промедлишь, и выйдет железо не такое
могучее, не
так оно будет рубить и резать. Наука!
Изяслав строг, у него всякая вина виновата. И укорял он ученика, и
за
волосы трепал, и по спине чем. придется попадало. Учил: "Старайся,
дурень,
сдай кольчугу на пробу, выйдешь полным мастером".
Одинец без обиды терпел трепки и колотушки. И правду, плохо ли быть
мастером и выпросить у Изяслава в жены дочку Заренку. Отдаст... А не
отдаст - убежим...
Решил Одинец сделать кольчугу за зиму, до первой воды. А теперь вот
остался ни при чем. Из Города его выгнала нежданная беда. Не видать
ему
теперь ни Изяслава, ни его дочки.
5
Размышляя, Одинец сучил в ладонях нитки и свивал одну с другой.
Навил
несколько прядок, отскоблил от ствола сосны кусочек смолы, размягчил
ее
теплом руки и скатал со смолой заготовленные прядки. Получилась
веревочка,
плотная и крепкая, как оленья жилка. На концах Одинец сделал по
петле.
Цепляясь за сосну, он поднялся. Трудно ходить. Ступишь, и боль бьет
в
колено и ступню, поднимается до пояса. Кое-как добрел до холмика,
лег
грудью, набрал вялых брусничных ягод и набил себе рот. Мшистый
холмик
оказался вблизи диким камнем, выросшим из земли. Таких камней
повсюду
много в Новгородской земле. За камнем открылась глубокая яма,
налитая
свежей водой.
Одинца ломала горячка, он пил жадно и много. За камнем толпился
густой орешник. Одинец вырезал несколько толстых стволиков, нарвал
охапку
тонких веток и потащился обратно к двойной сосне, как домой. Там он
уселся
на обжитом месте, ошкурил самый толстый стволик, острогал и к концам
стесал заболонь. Он работал через силу, а все же лук скоро поспел.
Дерево
сырое и слабое, ни вдаль, ни крупного зверя не годится стрелять,
вблизи
лишь... Одинец натыкал кругом себя орешниковых веток и затаился за
ними.
Не то спал не то грезил наяву.
Солнышко лезло и лезло на небо, уже встало над головой. Томно
Одинцу.
По телу бегут мураши, ползут от пяток и собираются на спине, хоть по
времени уже уснули на зиму лесные муравейники. Ребра мерзнут, а
голова
горит. Во рту сухо, рану зло дергает. В ней как живое, тукает и
тукает
новгородское железо с нурманнской стрелы.
А все же он сидел смирно и терпеливо держал на коленях готовый лук с
наложенной на тетиву тяжелой стрелой.
Вниз, за полдень, повалилось Солнышко. Не раз слышались Одинцу живые
звуки, хрусты веточек под чьим-то осторожным шагом, шорохи, будто
дальний
зов. В чащах пырхали рябчики, перепархивали добрые птицы дятлы
пестря
черно-белым пером. Веверица-белочка взбежала по сосне, завозилась в
сучьях
и сронила-бросила в человека старую шишку. Глупая синица-щебетуха
слетела
на воткнутую человеком ветку, закачалась и завертела носатой
головкой - не
понимает, кто это сидит под соснами...
Пришлось Одинцу увидеть и крутой рыжий бок лесной коровы, безрогой
лосихи, которая беззвучно прошла, как проплыла, краем поляны. Так и
толкнуло в сердце! Эх, будь настоящий лук! А из этого лишь напрасно
попятнаешь, на смех.
Грубо и громко захлопали крылья черного лесного петуха, глухого
борового тетерева, который где-то сорвался с дерева. Сюда иль нет? С
утра
Одинец заприметил на поляне глухариный помет.
Здоровенная птица свалилась на брусничный холмик, огляделась и
принялась жировать. Одинец выждал пока глухарь показал хвост, и
выпустил
тяжелую полуторааршинную стрелу.
Глава вторая
1
В Детинце били по воловьей коже, созывая людство на вече.
Затянутая желтой выделанной кожей широченная бадья из дубовых
клепок,
стянутых железными обручами, стояла на верху высокой башни Детинца.
Двое
бирючей раз за разом взмахивали деревянными молотами на длинных
рукоятках.
Погода стояла ясная и тихая. В такое время голос вечевого кожаного
била слышится не только что на выходе реки Волхова из Мойска-озера
Ильменя, но и на самом озере-море.
Дочерна осмоленные лодьи и мелкие лодочки-плоскодоночки причаливали
к
берегам, подходили к пристаням. Между рекой и городским тыном много
мостков-причалов и пристаней на сваях. С помостов устроены съезды и
дороги
к воротам, чтобы было удобно везти в Город все, что прибывает
Волховом.
А прибывает немало. И хлеб, и руда, и лен, и кожи, и скот, и рыба, и
лес. Иноземные гости-купцы привозят многие товары и много купленных
увозят. Волхов-река - большая дорога. А Новгород - этой дороги
сердце.
На берегу на свободных местах торчат шесты с развешанными для
просушки ловецкими сетями. Земля припорошена рыбьей чешуей, как
инеем, и
крепко припахивает тухлым. Ловцы бросают мелочь где придется. Над
рекой
взад-вперед тянутся чайки.
И по съездам с пристаней, и берегом, меж сетями, пробирались люди.
Минуя низкие баньки, что стоят у реки, новгородцы через городские
ворота
втягивались в улицы.
Хозяева выходили из домов, низко кланяясь дверям, чтобы не разбить
лба о притолоку. Гремели калитными кованого железа кольцами и из
своих
дворов, мощенных сосновыми пластинами, плахами и тесаными бревнами,
выбирались на общие улицы. На улицах чисто и твердо - улицы, как и
дворы,
мощены деревянными кладями. По ним всегда удобно и ходить и ездить.
Кожаное вечевое било для разных дел зовет по-разному. По нынешнему
голосу понимали: зовут народ для свершения судного веча - одрины.
На улицах люди останавливались и перекликались с соседями. На вече
собираются по своему ряду и стоят не зряшной толпой, а по улицам.
Между
собой улиц нельзя путать, а самим улицам следует расставляться по
городским концам. Каждой улице стоять за своим уличанским старшиной
под
общим старшиной каждого городского конца.
Каждый, услыхав зов, тянулся на вече в чем был. Одежду люди носят по
достатку и по работе. На вече же у всех хозяев равное место. Так
навечно
положено по коренной Правде-закону, на том стоит Город, как на
скале. У
кого есть свой двор - дом в Городе или в пригородах или своя обжа -
изба в
Новгородских землях кто принял Новгородскую Правду, тот и свой.
Так пошло еще со старого города Славенска. Один за всех обязан
стоять
всей своей силой и достоянием и за него все так же стоят. Нет и не
будет
различия между людьми, будь они рода славяно-русского, кривичи,
дреговичи,
радимичи, или меряне, или чудины, или весяне, или печерины, югрины и
другие.
Нет голоса закупу, который продался за долг, пока он не
отработается.
Нет голоса тому, кто нарушил Правду, и купленным рабам, которых
нурманнские гости-купцы привозят на торг. А вольные люди все равны.
Боярин Ставр, старшина Славенского конца чинно шел, будто плыл со
своего двора. С ним приказчики и наемные работники - захребетники и
подсуседники. Боярин был одет в дорогой, привезенный от Греков
кафтан. По
красному сукну золотыми нитями расшиты невиданные птицы и цветы, а
на
спине олень с одним рогом витым как береста. На голове боярина
высокая
шапка из красного же сукна с тульей из лучшего черного соболя. В
руке он
держал резной полированный дубец - палку. Был обут в сапоги из
зеленого
сафьяна
Боярин Ставр красив и строг лицом, борода и усы короткие,
подстриженные, а щеки бритые. Его догнал железокузнец Изяслав,
староста
Щитной улицы Славенского конца.
На груди Изяслава лежит лопатой густая черная борода. Он в усменном,
кожаном кафтане, без шапки Длинные, по плечи, волосы, чтобы не
мешали в
работе, стянуты узким ремешком-кольцом. Изяслав, как видно,
оторвался
прямо от работы. Время теплое, а на кузнеце надеты валяные из
овечьей
шерсти сапоги чтобы не попалить ноги при огненной работе.
За Изяславом шло народу куда больше, чем за Ставром. Чуть ли не весь
его двор. Пятеро сыновей, трое младших Изяславовых братьев,
племянников
больше десятка, ученики, подмастерья, работники. Народ почти все
крупный и
дюжий если не ростом, то плечами и грудью. С мужчинами шли и
женщины.
Средь них младшая Изяславовна - дочь кузнеца Заренка. Обликом она в
отца:
черные косы, огневые глаза. Нынче девушка провожает свою пятнадцатую
осень, а минет зима, и Заренка будет встречать шестнадцатую весну.
2
Внутренняя городская крепость Детинец сидела на высоком месте.
Детинцевский тын высился аршин в двенадцать - в четыре человеческих
роста.
Снаружи был ров с переброшенными через него мостиками к воротам.
Тын строился из отборных, ровных сосновых и еловых лесин, которые
зарывались в землю почти на треть всей своей длины. Бревна так
плотно
пригонялись, что между ними не было прозора. А был бы прозор - все
равно
ничего не увидишь. За первым рядом, отступя шага на два, забивался
второй,
за ним - третий и четвертый. Междурядья были доверху заполнены
землей.
Поверху легла широкая сторожевая дорога, прикрытая зубцами и щитами,
чтобы
снизу было нельзя сбить ротников ни стрелой, ни камнем. Такой тын
трудно
сломать, а зажечь почти невозможно, разве только греческим огнем.
Изнутри Детинца поднимается особый острог - башня. С башни видны
улицы. Города, который опоясан таким же тыном, и вся округа видна -
дальний ход Волхова на север к Нево-озеру, на полудень -
Ильмень-озеро, а
на восход солнца, за Волховом, - новые концы, которые свободно
расползлись, без тына, не как старые.
Город живет крепко. На своем языке нурманнские гости-купцы называют
Новгород Хольмгардом, что значит Высокий, попросту сказать -
неприступный
город.
Под Детинцем оставлена свободная от застройки широкая площадь -
торговище. Здесь все новгородцы встречаются друг с другом и с
иноземными
купцами для купли, продажи, обмена. В торговище улицы вливаются, как
весной ручьи талых вод в Ильмень. Оно мощено, как улицы, деревянными
кладями. В любое время года не только что проедешь, - пройдешь, ног
не
запачкая.
Иноземные купцы держали в Новгороде собственные гостиные дворы. Там
гости и жили, там и хранили свои купленные товары. Большая часть
иноземных
дворов выходила на торговище. Строены они сходно. За забором из
заостренных лесин в одно или в два бревна поставлены теплые избы для
жилья
и клети для склада товаров, все под тесовыми или щепяными крышами.
Таковы
дворы Греческий, Готьский, Свейский, Варяжский, Нурманнский,
Болгарский и
другие.
Если глядеть сверху, с башни Детинца, строения кажутся приземистыми.
Вблизи же - не то. Тесно во дворах становится от богатства, а рядом
места
нет, чтобы расшириться. В два и в три яруса ставят и дома и клети,
живут в
верхних ярусах - нижние для товаров назначены.
Впрочем же, и во многих городских дворах так начали строиться.
Зажимает городской тын, а людство все множится и множится. Многие
городские хозяева ставят дома в два яруса, хоть оно и непривычно. От
тесноты новые концы перебросились через Волхов, а на этом берегу
остались
старые - Славенский с Плотническим.
...Собрался народ, и смолкло било. По известным заранее местам люди
расставились по торговищу за своими уличанскими старшинами.
Кончанские
старшины вышли на середину. Из них старший Славенского конца
старшина
Ставр-боярин.
Ставр поднял дубец, и говор утих. Старшина объявил людству, что
сильно жалуются нурманнские гости, а в чем, то скажут сами. Нурманны
готовы. Они отвалили ворота своего двора и полились на торговище.
Их было десятка три, в длинных, почти до пят, плащах черного и
зеленого сукна с горностаевыми оторочками. Иные в железных шлемах.
Видно,
что плащи оттопыриваются мечами. Нурманнские мечи не слишком
длинные, но
толстые и крепкие. Таким мечом умелая рука может и кольчугу пробить.
Нурманны любят ходить с оружием. Но ныне не в бой они шли, щитов и
копий
не взяли.
Они подошли рядами к Ставру и подняли руки в знак приветствия. А из
ворот за ними двое рабов вытащили длинные носилки под холстиной.
Поднесли
их к Ставру и откинули полотно с покойника, чтобы все могли увидеть
- не
праздно жалуются нурманны.
Убитый был мужчина большого роста, а лежа казался еще большим.
Длинная борода и длинные волосы отливали огненно-рыжим цветом и были
склеены запекшейся кровью.
Старший нурманн заговорил громко и по-русски. Он рассказал, что
убитый звался Гольдульфом Могучим, имел много земель и рабов, владел
двумя
большими морскими лодьями-драккарами, был ярлом - князем, и все его
почитали. Не простой был человек Гольдульф, не безродный
простолюдин,
безвестный, как рожденный под забором щенок. Был он знаменитого рода
Юнглингов. Те Юнглинги ведут начало своей крови от бога Вотана,
владыки
небесного царства Асгарда. Кровь потомков Вотана превыше крови всех
других
людей, которые есть и которые будут!..
Новгородцы слушали терпеливо. Нурманны любят и умеют красно
поговорить. Сдыхали новгородцы и про Вотана и про Юнглингов. Всяк
кулик
свое болото хвалит. Однако у вотанских детей голова не крепче, чем у
других. Пусть толкует нурманн, он в своем праве. Плохое дело - вот
он,
покойник-то. Правильно жалуется нурманн, не уйти от. Правды, да и
нечего
от нее уходить.
Потихоньку вышли к вечу и свей, которые рядом с нурманнами живут и
почти ничем от них не отличаются. Из свейских товаров хорошо железо.
Варяги - это ближайшие соседи, их земли по морю лежат на закат от
новгородских. Речь варягов со славянской схожая. И готьские гости,
которые
живут за варягами, и длиннолицые греки, и черные болгары, и желтые
хазары...
Иноземные гости хотят знать, как вече решит жалобу нурманнов. Их
ведь
самих может завтра же коснуться какое-либо судное дело.
Староста нурманнов от имени всех нурманнов требовал, чтобы убийцу
поймали и выдали. Чтобы все людство его искало и нашло! По своему
обычаю,
нурманны сожгут убийцу на погребальном костре ярла Гольдульфа. Так
убийца
примет за кровь Юнглинга Гольдульфа на земле заслуженную кару, а
Гольдульфа проводит до двери Асгарда, от чего убитому будет
удовольствие и
благо!
Ишь, чего захотел! Зароптал народ. Нет в Новгороде такого закона,
чтобы людей живьем жечь. Пошумели и стихли. Ставр позвал:
- Изяславе! Головник Одинец с твоей улицы и у тебя живет в
захребетниках. Первая речь в ответ обиженным нурманнским гостям твоя
будет.
- Вышло худое дело, - начал слово Изяслав. - Велики и обильны
Новгородские земли, новгородские люди славны, Новгородская Правда
крепка
честным и строгим судом. Коль не будет порядка, коль вина-пройдет
без
кары, земли стоять не будут. Судить же мы будем по нашей Правде, а
не
иноземным обычаем. О чем нурманны жалуются, мы по чести обсудим.
Вызвали видоков. Видоки рассказали, как Гольдульф шел по Кончанской
улице и, встретив Одинца, того сильно толкнул. Был Гольдульф будто
бы
пьян, но на ногах стоял крепко. Они оба задрались, но без оружия.
Одинец
сбитого наземь Гольдульфа хватил кулаком по лбу. А держал ли что в
кулаке
парень или не держал, этого видоки не заметили.
Другие видоки показали, что парень Одинец был быстрого, непокорного
и
смелого нрава. Из юношей он недавно вышел, однако уже считался по
городу
из хороших кулачных бойцов.
А с умыслом ли убил Гольдульфа или без умысла, того не знают.
Ротники, которых посылали за беглым головником, рассказали, как они
его ловили и как он ушел в лес.
3
Боярин Ставр происходил из числа самых богатых новгородских купцов.
Он получил большое имение от отца и сумел богатство еще умножить.
Ставру
приходилось сплывать по Волхову в Нево-озеро, по Нево-реке - в
Варяжское
море, и морем - в знаменитый город Скирингссал. В Скирингссале
собирались
купцы со всего мира. Как и другие новгородцы, Ставр без опаски
пускался в
далекие, но прибыльные путешествия. В Новгороде и в пригородах
постоянно
гостили нурманнские и другие купцы. Они были как бы заложниками за
новгородцев, которые забирались в чужие земли.
Ставр знал, что нурманны правильно, по своему закону, требуют выдачи
головника. Чего бы с ними спорить? Гольдульф был человеком видным,
знатным. Одинец же хоть и вольный, но простой людин, без роду, без
имения.
Мало ли таких молодых парней?! Однако же нет в Новгородской Правде
такого
закона, чтобы можно было выполнить желание нурманнов. Ставр дорожил
дружбой нурманнов, знал, что они злопамятны и мстительны, могут и на
него
затаить злобу. Если бы можно было решить суд без народа... И где его
возьмешь, Одинца?..
Боярин задумался, оперся на дубец и пошатнулся. Свои подхватили
Ставра под руки, и он сказал тихим голосом:
- Мне неможется. Не то горячка, не то лихоманка напала. Домой
ведите.
Боярина бережно увели, а он голову опустил, будто сама не держится.
Старшим после Ставра остался на вече Гюрята, старшина Плотнического
конца. У Гюряты в Городе хороший двор, и людство его уважает. Гюрята
не
купец, а знатный огнищанин. У него за Городом на день пути заложены
огнища, расчищенные палом от леса и удобные для пашен и пастбищ.
Обширные
земли Гюряты закреплены за владельцем по Новгородской Правде: "где
твой
топор, соха, коса и серп ходили, то - твое".
Гюрята имел большие достатки и держал много работников. А видом и
жизнью был прост, не то что Ставр. И на вече Гюрята пришел в простом
кожаном - усменном кафтане, валяной шляпе и в сапогах конской кожи.
Он не
стал тянуть дело:
- Признаете ли, что молодой парень Одинец, и никто другой, лишил
жизни этого нурманнского гостя Гольдульфа?
- Признаем! - ответило людство.
Если люди признали, то старшина обязан тут же объявить приговор.
Знает закон Гюрята, ему думать нечего.
- Нурманны у себя по-своему судят, нам к ним не вступать, и им к нам
не мешаться. По нашей Правде судить будем. Нурманнам взять, с Одинца
пятнадцать фунтов серебра. А как он сам сбежал и как нет у него ни
двора,
ни прочего владения, то нурманнам не быть в накладе. Головник из
Славенского конца, Славенскому же концу из своей казны за него и
платить
нурманнам, чтобы им не было обидно. Сам Одинец навечно из Города
изгоняется, пока долг не отдаст. И никому бы его у себя не держать.
Кто
его сыщет, пусть в Город ведет, чтобы он за свой долг собой ответил.
Правильный ли суд? Принимаете ли?
- Принимаем! - закричали люди. За криком не было слышно, как в голос
зарыдала Изяславова дочка Заренка.
Гюрята продолжал:
- Коли нурманны захотят убитого в свою землю везти, им от
Славенского
конца будет дана дубовая колода и цеженого меда сколько нужно, чтобы
тело
залить и довезти в целости. Коли захотят здесь захоронить, им место
отводится, и Славенский конец для костра дров подвезет, сколько
нужно. А
цена всего - опять на Одинце.
И это народ одобрил дружным криком. Однако не кончил Гюрята. Когда
перестали кричать, он велел несогласным выйти вперед. Дружки не
выдали
своего, смело, вышли кучкой и говорили, что виру следует сбавить,
ведь
Гольдульф сам первым задрался.
Что парни - малость! Говорят пустое, у них нет ума. Не простое дело
убийство иноземного гостя, то Гюрята хоть и не купец, а понимает не
хуже
других старшин. Погрозился он на парней:
- И вам всем наука! Полегче кулаки в ход пускайте!
С тем людство и разошлось с судного веча - одрины. Общее дело
решили,
пора и к своему, зря времени не теряя.
Глава третья
1
Знатный железокузнец Изяслав живет на Щитной улице, ближе к речному
берегу, чем к Детинцу. Изяслав давно правит старшинство своей улицы.
Двор у него большой. Хозяин не выделил женатых сыновей, держал их
при
себе, как и двух старших дочерей с мужьями. Только одну на сторону
отдал.
Владение Изяслава обнесено высоким забором из получетвертного
горбыля
по дубовым столбам. Войдя во двор, сразу и не поймешь, где и что
находится: двери, крытые переходы, крыльца. Оконца малые, затянутые
бычьим
пузырем, но в иных частые переплеты заполнены кусочками тонкой
слюды. В
холодных клетях для света прорублены узкие щели, а где и все стены
глухие.
Нужен свет, - можно и двери распахнуть. Оконные наличники в красивой
разной резьбе: уголки, крестики, дырочки, полумесяцы - деревянное
кружево.
Земли под ногами нет: дворы сплошь выстланы гладко тесанными
бревнами. Начнет какое крошиться, его рачительный хозяин заменит. В
глубине первого от улицы двора строение расступается, давая проход
во
второй, крытый двор. За вторым двором прячется третий. Большое
хозяйство,
и каждому нужно место. Без малого семь десятков народа живет в
Изяславовой
руке. Одним он отец, другим деверь и тесть, третьим старший брат или
родной дядя, меньшим дед, и всем - хозяин.
По возвращении с судного веча Заренка так спряталась, что мать ее
насилу нашла. Хозяйка Изяслава родом чудинка. Она высокого роста,
под
стать мужу. Лицом белая, сероглазая, волосы льняные. Изяслав
черноволосый,
его лицо и руки навек темны от угля и железа. Муж и жена рядом как
ночь и
день, а живут ладно, душа в душу.
Заренка забилась в теплой избе за родительскую кровать и натащила на
себя меховую рухлядь. Раскопала мать. Лежит девушка, дышит часто,
слез
нет, а плакать хочется.
- Ой, матынька, - шепчет она, - горько мне, навечно его из Города
выгнали, навечно нас разлучили...
Мать легла на постель, притянула дочку, баюкает ее, как дитя,
утешает:
- Ты моя малая, ты моя неразумная, не один есть на свете такой
парень, как Одинец, мы еще лучшего тебе найдем.
Самой же до слез жаль дочь, жаль пылкого и быстрого девичьего
сердца,
которое сразу не вылечишь никаким словом, никаким убеждением. А дочь
жмется к матери, просит:
- Помоли тятю, он все может, чего ни захочет...
Легко сказать, а как сделать? Заренка последнее дитя, самое любимое
отцом. Ох, худо... А о чем отца молить? Сделанного назад не вернешь,
нурманна не поднимешь, чтоб ему на свет не родиться было,
окаянному!..
Изяславова хозяйка Светланка не любит нурманнов. У них что купец, то
и боец-разбойник. Кто же не знает, что повсюду творят дикие нурманны
во
всех землях?! Они если и с товарами придут для торга, то сами только
и
разглядывают, не сподручнее ли невзначай напасть и силой барыш
взять, а не
торгом. В Городе и в новгородских пригородах нурманны тихие: знают
новгородскую силу. А дальше, во всех землях, по варяжскому берегу и
другим, всюду, куда можно приплыть на лодьях и в земли подняться по
рекам,
нурманны хуже черной чумы. Они, ничем не брезгуя, грабят имения,
бьют
старых, а молодых ловят в рабство.
Светланка была малой девочкой, когда на их село напали нурманны.
Мало
кто уцелел. После того отец Светланки бросил пепелище и ушел в
Новгород. И
этот ярл-князь Гольдульф был такой же разбойный купец. Две морские
лодьи
имел, как про него сказал нурманнский торговый староста. Немало зла
наделал людям Гольдульф. Мать не может признаться дочери, что ей
самой
Одинец милее сделался после того, как разбил нурманнскую голову. Но
как и
парню и дочери помочь?
За думами и утешениями хозяйка чуть было не пропустила свой час.
Хорошо, что меньшая сноха спохватилась. Вбежала и зовет:
- Маменька, не время ли мужиков к столу кричать?
Светланка выскочила во двор и видит по Солнышку - уже пора.
2
Столы, длинные и узкие, поставлены в два ряда. С одной стороны к ним
вплотную приставлен малый стол, для хозяина и его старшего сына.
Остальные
домочадцы садятся на скамьи как кому вздумается. Женщины с мужиками
вместе
не едят, им не до того. Пока одни по дворам скликают мужиков, другие
расставляют миски, по одной на четверых, раскладывают горками хлеб,
резанный на ломти, и бросают ложки. В мисках дымится горячее варево
из
мяса, капусты и разных кореньев.
Голодные мужики собираются быстро, чуть не бегом, садятся, разбирают
ложки и ждут, краем глаза следя за хозяином, когда он к своей миске
протянет ложку. Тут же все разом берутся. Едят без спешки, однако и
отставать от других тоже не приличествует.
А хозяйки от печи целятся коршунами, следят, все ли на столах
имеется. Заметят, что хлебушко убыл, подкладывают. Которые успели и
миску
опорожнить, тем предлагают: не добавить ли?
За первым блюдом хозяйки, без перерыва, подают второе: крошенную
ножами вареную говядину, или баранину, или свинину, или дичину. За
вторым
блюдом подают третье - кашу.
Как всегда, утоляя первый голод, мужики ели горячее молча. За вторым
блюдом заговорили и мужики и женщины. Об одном речь, об Одинце,
который
еще вчера здесь сидел, за общим столом. Никто его не хулит, все
жалеют.
Такой шум поднялся, что Изяслав не утерпел - прикрикнул. Заренка
стояла,
прижавшись к теплой печи, и не сводила глаз с отца.
За третьим блюдом хозяйки начали поторапливать тех мужиков, которые
отстали от других, но не могут от миски оторваться, хотя уж чуть
дышат.
Пусть едят, не жалко. Но женщинам самим хочется скорее сесть за
стол. Они
тоже с утра голодны. От душистого запаха горячего, от каши с только
что
давленным зеленым конопляным маслом у них слюнки текут. Пора мужикам
от
стола - да из избы, чтобы дать свободу хозяйкам с малыми детьми.
Таков порядок и у Изяслава и во всех новгородских домах. Что в доме,
то все принадлежит хозяйкам. И к погребным запасам и к съестному в
клетях
прикасается лишь женская рука.
Мужик в женские дела не входит. Без хозяйки муж голодный насидится,
но не прикоснется к печной заслонке, не поднимет творила в погребе,
не
сунется в хлебный ларь. Таков обычай. Не зря говорится, что без
хозяйки
нет хозяину ни ковша, ни куска. Хозяйка в почете.
Изяслав почитал Светланку за умелое и рачительное домоправство. Но
одного почета мало. Любил муж жену поначалу за женскую красоту, а с
годами
еще больше полюбил за разумный, добрый нрав, за совет, за удачных,
ладных
детей. Изяслав не противился, когда после стола Светланка его
удержала,
чтобы поговорить с глазу на глаз.
Заренка к отцу молча приласкалась, как полевая повилика. А Светланка
прямо спросила:
- Как же мы теперь будем с Одинцом-то?
Изяславу не понравилось, нахмурился. Ему и самому Одинец был хорош,
но теперь ничего не поделаешь. Добро еще, что парень живым и на
свободе
остался, а в Город ему ходу не будет. Он должен Городу пятнадцать
фунтов
серебра - где же ему их взять?
Заренка шепчет:
- А ты, тятенька, его выкупи, выкупи, родимый!
Изяслав рассердился и даже отвел от себя рукой дочь:
- Эк придумала! Где же я такое место серебра возьму?!
Горько заплакала Заренка. Отцовское сердце как свеча тает от
дочерних
слез.
- Опомнись, доченька, - сказал Изяслав. - Если бы было у меня так
много серебра и я бы его Городу отдал, что Одинцу делать? Нурманны
его
кровники. Вернется Одинец, и придется ему во дворе сидеть без
выхода. Если
его нурманны зарежут, с них ответа не будет. А Одинец убьет или
кого-нибудь из них ранит в защите, ему придется отвечать за вторую
кровь.
Наша Правда иноземных гостей строго охраняет.
Заренка вскипела, слезы пропали:
- Коли так, я за ним побегу, найду его и с ним еще дальше уйду!
Ох уж вы, детушки! Малы вы - и заботы малые, подросли - и заботы
выросли. Не знает Изяслав, что делать с дочерью: не то сердиться, не
то
ласкать. Подумал он, что пора бы девушку отдать замуж, но ничего не
сказал, только покачал головой и пошел из избы. Дня оставалось мало,
а
работы много. Ужо ночью с женой на одной подушке будет додумывать,
как
дочернему горю помогать. Одинец парень хороший, и мастер из него
будет, но
характером он непокорен, самоволен и упрям. И без наложенной на
Одинца
виры не раз и не два подумал бы Изяслав, брать его в зятья иль не
брать.
3
Вечером пятеро нурманнов подошли к воротам двора старшины
Славенского
конца Ставра. Постучали калиточным кольцом, и за тыном глухо
отозвались
псы.
Ставр держал фризонских собак, которые хороши не только для
медвежьей
и кабаньей охоты, а и для двора. Они ворчат не громко, но такими
голосами,
что сразу отбивают охоту войти даже днем. А ну как псы спущены с
привязки?
У боярина дом двухъярусный, и нурманнов провели в верхнюю светлицу.
Ставр владел и огнищами на близких к Городу землях и держал рыбные
ловли на Волхове и Ильмене. Но главное его богатство шло от
торговли. Он
повсюду в Городе и в Новгородских землях старался скупать бобровые,
собольи, куньи, выдровые, рысьи и беличьи меха. Меха давали Ставру
иноземные товары, которыми он торговал в Городе. И еще Ставр
торговал
серебром, давая его в рост под большие прибыли малым купцам, которые
вели
дело на заемные деньги.
Кроме серебра и мехов боярин не брезговал и всеми другими грубыми
товарами. Простые, тяжелогрузные товары Ставр уступал на месте
иноземным
купцам: мед, воск, сало, кожи, товары валяные, щепные, гончарные,
железные. А дорогие меха мог бы тоже сбывать в Новгороде, но их он
предпочитал отправлять к Грекам. Так барыши большие.
К Грекам путь дальний. От Ильменя поднимаются по Ловати и волоками
тащатся в Днепр. Уходят по большой воде после вскрытия рек, чтобы
вернуться в Город до зимы. Сверху до Киева везде по рекам и по
Днепру
живут люди рода славяно-русского. В самом Киеве сидит князь и правит
делами согласно с лучшими людьми избранного веча по Правде, сходной
с
Новгородской. Потому-то от Новгорода и до Киева мирно, и торговые
лодьи
ходят без опаски, среди своих.
Пониже Киева лесам конец. Там степи, заросшие травами, которые
скроют
коня со всадником. И плыть надобно не вразбивку, а стаями, держать
крепкую
стражу: только и смотри, чтобы не налетели неведомые разбойничьи
люди.
Внизу Днепра живут первые по пути Греки, то будет уже на берегу
моря-Понта. Кто не хочет плыть дальше через море, может этим Грекам
продавать товары с хорошими барышами. Смелый же пускается на
полудень
прямо через Понт.
Ставр плавал через Понт, где двадцать дней не видно берега, до
великого города Восточного Рима - Византии. Выручил большие прибыли
и за
одно лето сильно разбогател.
Светлица в доме Ставра с ясными окнами. В оконницы вставлены не
пузырь и не слюда, а стекло, которое ничуть не затемняет дневного
света.
Лавки покрыты мягкими коврами. В углу поставец с зеркалом, в котором
человек может увидеть свое живое отражение. Почетных гостей Ставр
угощает
не из ковшей, а из высоких стеклянных кубков, оправленных золотыми
веточками и проволоками. Все это привезено из Восточного Рима самим
хозяином. Умеют и новгородские мастера делать красивые кубки и ясные
зеркала, но боярину Ставру не нравится своя работа. Он не любит жить
простым укладом, как Изяслав или Гюрята.
Ставр усадил нурманнов на скамьи. К ним вышла дочь боярина, девушка
со строгим, красивым лицом, и поднесла по обычаю, с поклоном и
поцелуем,
дорогое иноземное вино. Последнему поклонилась отцу и покинула
покой.
Вбежали босые слуги в длинных белых рубахах и расставили блюда с
дичиной, со сладкими медовыми закусками, жбаны пива, вина, крепкого
меда.
Притащили жареную и вареную кобылятину, до которой нурманны большие
охотники.
Ставр хорошо понимал по-нурманнски, а нурманнские гости разумели
по-русски. Никто из нурманнов не напомнил боярину нынешний суд и
его,
боярина, нежданную болезнь.
Они беседовали о Восточном Риме. Ставр пристально приглядывался к
римским порядкам. Там не так как в Новгороде. Там простые людины
послушны.
Всем правит самовластный кесарь, слушая советов тамошних больших
людей. А
чтобы держать народ в послушании, кесарям служат хорошие дружины из
иноземцев. Иноземные дружинники живут в Риме в отдельных крепостях,
кроме
кесаря и больших людей никого не знают и не общаются с простыми
людинами.
Обычай разумный - дружинникам не жалко бить людей при усмирении
непокорных.
Нурманны не удивлялись рассказам Ставра. Они слыхали о римской
жизни.
В иноземных кесарских дружинах служат не одни варяги со славянами. С
ними
вперемежку и нурманны держат римский народ в подчинении кесарям.
Кесари
платят хорошо, а все же служба - подневольное дело. Нурманны не
любят
послушания, им бы самим устроиться господами.
Не в первый раз ведет Ставр с нурманнами кривые речи, пряча в словах
недомолвки и намеки.
Глава четвертая
1
Под могилу убитого нурманнского ярла Гольдульфа Город отвел место
часах в двух хода от городского тына. Хорошее место, видное, на
ильменском
берегу, чтобы покойнику было свободно.
День выпал ясный и теплый, со светлым, добрым Солнышком. На небо
глядя, скажешь, что Лето обратно вернулось на Землю. Но на ракитнике
вялы
битые заморозками, по-осеннему печально опущенные редкие листья,
березы
уже сбрасывают желтую листву, побурела огрубевшая трава - отава.
Нет, не скоро Лето вернется. Уже запирает близкая Морена - Зима Небо
железным ключом. Уже более нет с Неба выхода веселому грому с
золотыми
молниями, от которых бежит вся нечистая злая сила.
С сивера на полудень тянут косяки пролетной водяной птицы. Курлычат
длинноносые журки, глаголят гусиные стаи. Все стронулись со своих
выводных
гнездовий. Вон и лебеди. Они, в отличие от других крылатых, плывут в
небесном море семьями, в стаи не сбираются. У кого острый глаз, тот
отличит по серому перу молодых от стариков.
Откуда же тянет несметная птичья сила? Отовсюду. Одни с Новгородских
Земель, другие от нурманнов, от лопарей - карелов, из-за веси. Иные
же
совсем неизвестно откуда. Как бы далеко ни забредали вольные
новгородские
охотники, всегда весной и осенью над их головами проходили пролетные
птицы. Как видно, есть на далеком сивере неведомые земли.
Мир велик. Одно Солнышко его знает, ему одному сверху все видно.
Нурманны рассказывают, что на сивере за их землей лежит предел всему
миру.
Там океан-море льется вниз в бездонную черную ямину, в которой
гибель
человеку и всему живому. Там сидит злой бог Утгарда - Локи и ждет
неминуемого конца белого света.
Новгородцы не верят россказням нурманнов. Нет ни черной ямины, ни
злого Локи. Есть доброе Солнышко - Дажьбог, оно сильнее всех, и ему
не
будет конца.
А нурманны верят. Они молча шли с телом ярла Гольдульфа к месту,
отведенному для погребения. Были они в кольчугах и бронях, со
щитами,
копьями, мечами, с луками и колчанами, полными стрел.
Носилки с Гольдульфом везли четверо коротко остриженных рабов с
железными ошейниками, одетых в грязные льняные кафтаны. И еще
пятерых
рабов, связанных сыромятными ремнями, нурманны гнали с собой.
Они двигались воинским строем, кабаньей головой. В первом ряду двое,
за ними трое, потом четверо. В каждом ряду прибавлялся один боец -
до
десятка. Потом строй убавлялся по одному человеку и заканчивался,
как
впереди, двумя бойцами.
Посторонних не было никого. Нурманны не любят, чтоб на их похоронные
обряды смотрели чужие.
Новгородские старшины сдержали слово. Березовые, сосновые и еловые
стволы, очищенные от сучьев, были сложены костром. Он возвышался как
холм,
на три человеческих роста и шагов на сорок по окружности. Для
подтопки
были готовы колотая щепа и береста.
Все нурманны, кто находился в то время в Новгороде, пришли на
похороны ярла Гольдульфа. Собралось до полутора сотен. Они встали
перед
костром полукругом.
Друг и торговый товарищ Гольдульфа, ярл Агмунд, владетель фиорда
Хуммербакен, сбросил с носилок покрывало и посадил мертвеца, чтобы
он
видел всех и его видели все.
Владетель фиорда Сноттегамн, ярл Свибрагер, славившийся как скальд -
певец-хранитель преданий, протянул руки к Гольдульфу и запел:
Де |
|
