Средства и цель: с одной стороны, под рукой у нас есть уже почти готовый к раскрытию веер ресурсов (и инструментов, и опорных точек); а с другой стороны, на горизонте пребывает то, что мы считаем одновременно пределом и целью (telos), к чему мы неустанно идем, на что устремлен наш пристальный взгляд, что влечет нас, заставляет делать усилия и многое обещает взамен. Наличие этих двух уровней, их противопоставление оказывается таким устойчивым и удобным, что мы уже не думаем о них (скорее, мы думаем, исходя из них, но едва ли осознаем их). Функция у них самая общая: с их помощью мы схватываем то действие, от которого ждем эффекта (в самом общем смысле, действовать – это значит применять средства, обеспечивающие достижение поставленной цели; эффективность же обусловлена адекватностью средств поставленной цели). Надо сказать, что даже сегодня те, кто ищет новых моделей в области науки управления, не могут обойтись без этого отношения. Пусть даже придется изменить конфигурацию одного элемента этой пары, пусть придется пойти на крайности (крайняя точка – это когда, например, мы вынуждены признать, что поставленная цель – фикция, но фикция достаточно устойчивая, чтобы имплицировать полезные средства). Можно изменить рамки, заменить одну из сторон, но выйти за эти рамки очень трудно.

Рамки остаются – точнее говоря, остаются границы мысли. Тут-то мы и обнаруживаем – в Китае – такую трактовку эффективности, которая не только исключает любые планы, предписываемые обычному ходу событий, но вовсе не предусматривает поведения, руководствующегося различением средств и цели: эффективность представляется в таком случае не результатом «наложения» модели на реальную жизнь (теория составляется заранее, она должна охватить реальность с тем, чтобы впоследствии быть спроецированной на нее), а скорее, результатом ее «использования» (нужно извлечь пользу из потенциала, заложенного в конкретной ситуации). Перейдя на новые позиции (или хотя бы начав интересоваться ими постольку, поскольку они отличаются от наших), мы не можем не заметить новые перспективы: здесь главные роли отводятся не монтажу, не последовательности заранее разработанных и систематизированных операций и не расстановке опорных вех во времени (пределов, сроков) по программе, соответствующей поставленной цели. Короче говоря, нет ни идеальных рамок, ни заранее размеченных планов, ни «путей», ни даже того, что подразумевают под словом «путь» (дао) в Китае, ибо этот «путь» надо понимать совершенно не так, как у нас понимают «метод» (у нас под «методом» понимают последовательность шагов, которая позволяет прийти к чему-то, – к дао это не относится). Об этом речь пойдет дальше.

Возвращаясь снова (как бы кружным путем) к нашим теоретическим позициям, мы видим, что понятие «рассудительности», которое еще Аристотель представлял как посредничающее между теорией и практикой, оказывается четко определенным: рассудительный – это тот, кто умеет «обдумывать и выбирать» средства, идя к намеченной цели. Давайте посмотрим, как складывается такое умение. Аристотель пользуется аналогией с построением фигур в геометрии: точно так же, как геометр идет от искомой фигуры, используя регрессивный анализ, перебирая ряд необходимых операций в обратном порядке (последний шаг, полученный в результате анализа, оказывается первым с точки зрения генезиса), мы в данном случае идем от постановки цели, чтобы определить затем (тоже путем обратного анализа) ряд средств, которые ведут к достижению этой цели (и при этом последний обнаруженный шаг станет первым, с которого должно начинаться действие). Аристотель полностью отдает себе отчет в том, что модель, заимствованная у математиков, не может быть полностью адекватна, когда речь идет о человеческой деятельности (см. толкование, которое дает Пьер Обенк в своем эссе о «рассудительности»): 1. В отличие от математической обратимости, позволяющей с одинаковым успехом «прокручивать» серию шагов как вперед, так и назад, человеческая деятельность развивается в необратимом времени, и поскольку ее нельзя проверить иначе, как на опыте, инструментальная причина, совокупность выбранных средств, всегда остается только гипотетической; 2. Всегда остается опасность появления непредвиденных обстоятельств между выбранным средством достижения цели и самой целью, которые могут стать препятствием на пути эффекта, ожидаемого от избранных средств, и даже сделать недосягаемой самое поставленную цель; 3. Вследствие относительной автономии средства по отношению к цели может оказаться, что средство, порождая волну причин и последствий, рискует выйти за пределы искомой цели (аристотелевский пример такой причинной связи, непредумышленной и не-предзаданной: когда лекарство, вместо того, чтобы вылечить, случайно убивает больного).

Можно сказать, что мы, европейцы, действуем по общепринятому образцу: отталкиваемся от идеальной модели, заимствованной, как правило, у математиков, а затем рассматриваем, насколько практика отличается от нее. Если, например, в медицине или при управлении денежными делами нельзя полностью полагаться на математическую модель, – говорит Аристотель («Никомахова этика», III, 1112b),– то это объясняется тем, что здесь нам предоставляется множество возможных средств, которые в силу самой своей множественности не являются неизбежными; только сопоставляя и сравнивая эти возможные средства, мы можем отыскать и определить, которое из них будет самым быстрым и самым лучшим. Если для математика существует, как правило, только одно решение, и выбор средств для решения задачи в математике, как и в грамматике, определяется ни чем иным, как мерой незнания, в человеческих делах перед нами оказывается множество соперничающих возможностей, и мы не знаем, к какому результату приведет каждая из них. Таким образом, выбор средств не может опираться на рекомендации науки. Но, с другой стороны, он не может также полагаться и на «небо» (на Бога). И тем более он не может основываться на необходимости или полагаться на случай; вот почему его границы лежат в пределах приблизительного знания, «мнения», которое лишь сравнивает эффективность разных возможных средств и никогда не застраховано от провала.

Разрыв между целью и средствами возрастает еще и в силу того, что они отсылают нас к двум разным возможностям. С одной стороны, воля, понимаемая как способность стремиться к благу, желать добра (boulesis), фиксирует желаемую цель (которая может, кстати, остаться всего лишь благим пожеланием). С другой стороны, наша способность выбирать (proairesis) уже после определения цели подталкивает нас к отысканию самого адекватного средства (эта способность направлена исключительно на возможный результат и учитывает сопутствующие обстоятельства и возможные препятствия). Целесообразно рассматривать эти два вопроса раздельно: вопрос о качестве цели, о рамках нравственного порядка, и вопрос об эффективности средств ее достижения, главным образом – средств технического плана (с точки зрения этики – нейтральных); об этом свидетельствуют искусство медицины, искусство ведения войны и даже искусство гимнастики. Рассуждать о благоприятных обстоятельствах для ведения войны – это совсем другое, нежели думать о том, справедлива эта война или нет («Евдемова этика», 1227а).Итак, Аристотель приходит к заключению, что существует не одна, а две области, где зарождается «умение действовать хорошо»: одна состоит в том, что нужно правильно поставить цель (telos), которая будет объектом стремления (skopos), а другая – в обнаружении средств, ведущих к цели. Возможны два варианта: цель и средства могут пребывать как в согласии между собой, так и в противоборстве. Аристотель говорит о согласии, «симфонии»: бывает, что цель хороша, но когда приступают к практическому ее осуществлению, выясняется, что не хватает средств для ее достижения; бывает и так, что нашлись подходящие средства, но сама цель нехороша. Если последователи Платона были озабочены лишь совершенством цели (кульминация этого – прекраснейшая цель, идея блага), и, следовательно, рассматривали применение соответствующих средств не иначе как в прямом подчинении целям познания, то Аристотель уже не верит, что средства с легкостью вытекают из идеи; он проблематизирует ситуацию применения этих средств. Ибо если действие проистекает из добрых намерений, это еще не означает, что оно достойно похвалы: надо еще, чтобы оно приводило к хорошим результатам. Между тем, действовать, входить во взаимодействие с природой вещей во всей ее неопределенности весьма опасно.

2. Размышляя о войне, Клаузевиц, как представляется, тоже не сумел выйти за рамки противопоставления средств и цели. Его формулировки носят самый общий характер: «Теория должна заниматься рассмотрением природы средств и целей» (О войне, 11, 2). С позиций тактики средства – это войска, ведущие бой, а цель – победоносное завершение войны (кампании). Известно также, что тактический успех с точки зрения стратегии сам по себе есть не более чем средство; конечная цель – навязать противнику свои условия мира. Когда война как таковая подходит к своему завершению, это лишь средство, а политика – конечная цель: такое чередование средств и целей обуславливает их тесное единство. И вплоть до того момента, пока конечная цель не будет достигнута (ср. разницу между Ziel и Zweck). [⁵ Оба слова – и Ziel, и Zweck – по-немецки имеют значение «цель»; в данном случае они противопоставляются как «всеобщая», «стратегическая», «конечная цель» и «частная», «тактическая» «промежуточная цель» – Ред.] Всякая частная цель, подчиняясь более общей, служит лишь средством по отношению к ней. Что касается «плана войны», то он составляется, собственно говоря, ретроспективно: мы как бы перебираем цепочку событий от конца к началу. Клаузевиц повторяет старую самоочевидную истину: каким бы тонким и подробным ни был анализ, будь он даже настолько глубок, что постиг бы собственные неустранимые трудности, эффективность в военных делах, как и во всех прочих, не может быть ничем иным, как «умением организовать войну в точном соответствии со средствами, которыми мы располагаем, и целями, которые мы преследуем, не допуская и того, чтобы их было слишком много или слишком мало». Доказательством тому может служить стратегическое искусство Фридриха II, достойное восхищения потому, что он сумел сделать «именно то, что следовало бы сделать, и добился цели». В противоложность Карлу XII или даже Наполеону он оказывается наилучшим стратегом потому, что именно он добился максимальных результатов за счет наименьших затрат. В молодости Клаузевиц даже сочинил по этому поводу афоризм – удобную «максиму» в духе кантианского образа мышления. В ней учитывается лишь сама эффективность, а моральная сторона дела полностью исключена: «Стремись к самой важной цели, к решающей цели, какую только ты почувствуешь себя в силах достичь; выбери для достижения этой цели самый короткий путь, какой ты почувствуешь себя в силах одолеть».

То, что предлагается нам в качестве перспективы и правила для достижения эффективности, может быть проверено с точки зрения ретроспективы, обратным путем. Следует иметь в виду, что речь идет не о предстоящих боях, а об извлечении уроков из ведения боевых действий в прошлом.

«Критика» в военном деле не имеет другой задачи, как «поставить под сомнение использованные средства» и дать им оценку. Клаузевиц учит: чтобы сделать теоретическое обобщение, достаточно знать, «каков эффект использованных средств» и «входило ли применение этих средств в намерения действующего лица». Тут-то, однако, и начинается общая путаница – как раз с того момента, как начинается критика: дело в том, что отношение «средства – цель», которым, как казалось, мы так хорошо овладели и которое было предзадано нам как очевидное, снова противоречит теории. Прежде всего потому, что ни одно средство, очевидно, никогда не бывает полностью изолировано от целого, для которого оно служит; следовательно, наш анализ никогда не исчерпывает его до конца, а значит, никак не может его полностью идентифицировать. Точно так же всякая причина, как бы мала она ни была, «простирает свое влияние вплоть до окончания военных действий», «изменяя до определенной степени конечный результат, какой бы незначительной она ни была»; точно так же и «каждое средство будет производить свой эффект вплоть до достижения искомой цели». По мере того, как такого рода причины распространяются и усложняют положение дел, влияние наших средств ослабевает и преобразуется настолько, что его уже становится невозможно измерить. К тому же критический анализ, по сути, не должен сводиться только к анализу использованных средств; следует охватить, хотя бы в порядке сравнения, «все возможные средства», чтобы классифицировать их и, быть может, взять на вооружение. Клаузевиц идет дальше и утверждает следующее: так как анализа реально совершившихся событий недостаточно, необходима оценка возможного, а она требует от критиков (и даже от военных!) больших способностей к «инициативе» и «творчеству»... Но в таком случае трудно претендовать на то, что мы в самом деле занимаем позицию действующих лиц, способных хвалить или осуждать поступки других.

При ближайшем рассмотрении вопроса оказывается, что отношение «средства – цель» на самом деле представляет такие же трудности, как и причинная связь, с которой оно глубоко родственно. Все то, что мы узнаем с помощью «критического», «ретроспективного» и «теоретического» анализа, с необходимостью отражается в практической ситуации, в которой индивидуум выбирает средства, чтобы добиться поставленной цели. Возникает вопрос: бывает ли так на самом деле, что оказавшись в гуще событий, неизбежно сложных и постоянно развивающихся, мы можем выбирать средства, достаточно ясные и отчетливые (подобно идеям), эффект которых возможно предусмотреть, что и делает их объектами, подлежащими сравнению и выбору? Недостаточно считать (вслед за Аристотелем), что средства, используемые для нашего действия, всегда в большей или меньшей степени недостаточны. Необходимо понять, что «выбор» как таковой, тот выбор, на который опирается «рассудительность», освещающая «подбор средств», становится от этого несколько призрачным. Иначе говоря, такое «прощупывание» подходящих средств на расстоянии, проекция их на будущее, своего рода предвосхищение конечной цели, – не является ли оно всегда – решимся на такое слово! – до некоторой степени магией?

Тем более уместно посмотреть, почему китайские мыслители, развивая концепцию эффективности, не замечают всех этих трудностей (взамен, разумеется, возникают другие трудности; я не жду от китайских мудрецов решения всех проблем, с которыми встретились теоретики на Западе; просто благодаря столь существенному расхождению между двумя традициями оказывается возможным лучше увидеть причины появления этих трудностей у нас). Вместо того, чтобы разрабатывать план, проецируемый на будущее, ведущий к поставленной цели, а затем определять цепочку действий, наиболее подходящих для его реализации, китайский стратег, как мы могли видеть, исходит из тщательной оценки соотношения задействованных сил, стремится выявить положительные факторы, заложенные в ситуации, и постоянно опирается на них по ходу развития ситуации в реальных обстоятельствах. Известно, что обстоятельства часто бывают непредвиденными, и их действительно невозможно заранее учесть, ни даже хорошо узнать, – а значит, план нельзя составить заранее; но в обстоятельствах содержится некий потенциал, которым мы можем воспользоваться благодаря нашей гибкости и открытости. Вот почему китайский стратег ничего не проектирует и не конструирует. Он не «выбираем средств, ибо ему не нужно «предпочесть» какое-то одно (среди возможных средств).

Отсюда следует, что у стратега вообще нет своей «цели», намеченной заранее, на расстоянии, как некоторого рода идеал: он все время извлекает пользу из развития ситуации, и главное для него – достижение успеха. Говоря точнее, вся его стратегия состоит в том, чтобы содействовать развитию ситуации таким образом, чтобы эффект как бы сам себя обеспечивал и был бы при этом обусловлен извне. Как мы уже могли видеть, это может быть изматывание и парализация воли противника (так что, когда сражение начинается, он уже отказывается вести бой); или же наоборот, доведение своих собственных войск до такого состояния, которое кажется им безвыходным, «гиблым», когда люди просто будут вынуждены стоять насмерть, так как отступать некуда (Сунь-цзы, гл. II, «Цзю ди»). «Дойдя до такой глубины опасности, они уже больше не ощущают страха»; «не зная больше, куда деваться, они отчаянно сопротивляются»; «не имея возможности поступать иначе, они храбро сражаются». В ситуации, как только она начинает разворачиваться, уже заложен результат: «Приказов ждут и никого не приходится принуждать к их исполнению»; «люди сплочены и без того, чтобы им командовали «сомкнуться»»; «командовать, собственно, и не нужно, – люди ждут команд и подчиняются».

Сколько бы мы ни настаивали на осознанном и доказательном характере избранных средств, мы все же понимаем, что вся конструкция, все строительные леса, устремленные ввысь, но грозящие в любую минуту обрушиться, могут подвести нас. Китайские же мыслители настаивают на законности ожидаемого результата. Наши средства, выступая объектом монтажа и оказывая давление на ход событий с тем, чтобы что-то случилось и реализовалась намеченная цель, всегда выглядят несколько искусственными. У китайцев же эффект словно сам по себе вытекает из ситуации без всякого внешнего воздействия, как только ситуация сама к нему приближается. Ведь если потенциал задействован, то мы оказываемся в сильной ситуации (выше мы говорили о сильной позиции): Формулировать можно поразному, но идея одна: «Ситуация приводит к тому, что иначе быть не может»; «все совершается, без того, чтобы к этому стремились». Посадите злейших врагов на один корабль, и как только начнется сильная буря, вы увидите, как дружно они работают перед лицом ненастья, – так слаженно у нас работают две руки. Точно так же сотрудничество в пределах одной армии должно зарождаться в ситуации общей опасности, которой подвергаются люди (Сунь-цзы, там же). Как было замечено, стратег, собираясь заставить людей оказывать сопротивление и помешать их бегству, не прибегает к материальным средствам (вроде спутанных лошадей или разрушенных дорог, как в свое время в Европе на линии Мажино), а довольствуется тем, что позволяет развиваться ситуации, в которую они попали. Потому что ситуация, принятая такой, как есть, не оставляет другой возможности, другого выхода, – придется пройти через нее.

Отсюда два вида эффективности, соотносящиеся с двумя конкурирующими логиками: наряду с отношением «средства» и «цели», которое нам ближе всего, существует отношение «условие – следствие», которому большое внимание уделяют китайцы. С тех пор, как сутью стратегии стали считать способность направлять ситуацию, а самому плыть по ее волнам и ждать, когда накопленный потенциал выльется в результат, – с этих пор стало не нужно больше ни выбирать средства, ни прилагать усилия для достижения цели. От логики создания образцов (опирающейся на определенную конструкцию формы-цели) мыпереходим к логике процесса (цзе, «получается, что» – важный момент китайского стратегического дискурса): с одной стороны, открыта система причинности, состоящая из бесконечных комбинаций, а с другой стороны, процесс замкнут, результат имплицирован внутри самого развития.

3. Расхождение в логиках можно определить, исходя из полученного успеха: гипотетического в одном случае и неизбежного – в другом. Ибо у греков мысль, родившаяся из эпоса и обретшая свои формы в трагедии, очень чувствительна к опасностям, которым подвержена человеческая деятельность. Стратег вступает в битву, как кормчий выходит в открытое море, – и тот, и другой действуют в постоянно меняющейся среде, где встречается множество непредвиденного. Они никогда до конца не уверены в том, что смогут одолеть противника или вернуться в родную гавань: всегда возможны резкие и неожиданные перемены в боевой обстановке, смена погоды на море. В повествованиях часто описываются «перепады», перипетии, носящие драматический характер. Вот почему герою для того, чтобы преуспеть, чаще всего нужно, чтобы кто-то стоял с ним рядом и приходил на помощь. Как бы хитроумны ни были ахейцы под Троей, какими бы изощренными средствами они ни пользовались, они никогда не смогли бы добиться победы без помощи богов; бороздя «неукротимые волны», истерзанный ураганами и обреченный на кораблекрушение, Одиссей сгинул бы, если бы его не выручала Афина. Даже в классическую эпоху греческие трактаты о стратегии всегда давали совет обращаться к божеству как к последнему шансу на спасение: «Помни, что все люди, решаясь на какой-то поступок, руководствуются исключительно догадками, не имея ни малейшего представления о том, какое из возможных средств повернется им на пользу», – говорит старый царь своему сыну («Киропедия», 1, 6). Вот почему, идет ли речь о том, чтобы победить врага силой или хитростью, «я советую, чтобы ничего не делалось без помощи богов» (Гиппарх, V).

В рамках греческой рационализации человеческой деятельности Аристотель ставит искусство стратегии рядом с искусством навигации и подчеркивает, что случайное играет здесь такую же роль, как и искусство (мастерство) стратега и кормчего («Евдемова этика», VIII, 2, 1247а): искусство, techne, должно компенсировать «судьбу», tuche, но оно не может полностью ее исключить.

Клаузевиц объяснил, почему на войне нельзя избежать случайности. Дело в том, что реальная война никогда не доходит до состояния абсолюта (то есть полного соответствия модели, концепции); «ей не свойственна математическая строгость», в ней невозможно достичь «логически необходимых» результатов. Многообразие отношений, составляющих канву войны, неопределенный характер границ между ними, порождают огромное количество факторов, которые не представляется возможным оценить с большой точностью; искусство войны связано, как известно, «с живыми нравственными силами», а их невозможно определить с такой же достоверностью, как физические эффекты. «Вокруг каждой ниточки, толстой или тонкой», из которых соткана основа, плетется сложная ткань возможностей, «которая превращает войну в человеческую деятельность, больше всего похожую на карточную игру»: вот почему она притягивает и вдохновляет нас, несмотря на ужас, который ей органически присущ, и не устает потрясать нас своей радикальной непредсказуемостью, недоступностью расчетам. Объективно мы не можем избежать в ней элемента случайности; всякое действующее лицо постоянно оказывается «перед реальностью, отличной от ожидаемой»; она не может исключить «сомнений» относительно намеченного плана, и чтобы придерживаться этого плана, ей нужна воля. Стратег, в лучшем случае, работает в области вероятного; «чтобы получить хоть какую-то долю уверенности, нужно довериться судьбе или случаю, – называй, как хочешь».

Там, где в западной теории обнаруживается зияющий провал, в древних китайских трактатах содержится нечто такое, что способно удивить нас глубиной обоснования, аргументацией, исходящей из неопределенности и случайности. Кто умеет опираться на потенциал ситуации, «неизбежно побеждает в бою» (Сунь-цзы, гл., 4, «Син»). Победу «не удается сбить с ее пути: это означает, что все действия стратега «с неизбежностью ведут к успеху». Согласно толкованиям, здесь невозможны ни «расхождения» (Чжан Ю), ни «два» пути развития (Ли Цюань; вспомним «добродетель», которая идет «кружным путем»: Лао-цзы, 28). Исход сражения, в силу развития соотношения сил, оказывается предопределенным еще до того, как оно началось. В самом деле, как объясняет один из комментаторов, «если войска идут к победе, надеясь на свою силу», то есть вкладывая в битву только свои физические возможности, они «всегда рискуют» в какой-то момент «потерпеть поражение». Но мудрый стратег скользит по течению, он умеет пользоваться факторами, которые работают на него, чтобы придать событиям, ситуации выгодное ему направление еще до того, как они начнут претворяться в жизнь. Когда потенциал ситуации оказывается полностью на его стороне, он начинает решающее сражение и успех ему гарантирован.

Объяснение этого явления предельно просто: как говорится далее в цитируемом трактате, искусный стратег побеждает потому, что «враг уже побежден». Победа предопределена заранее и неизбежна, потому что она имплицирована соотношением сил даже раньше, чем эти силы будут задействованы. Это отлично передает следующая формула: «Дело в том, что победоносные войска сначала достигают победы, а затем стремятся развязать сражение, в то время как побежденные начинают с того, что завязывают бой, и уже в бою стремятся победить». Эта максима может показаться парадоксальной, но на самом деле она лишь проливает свет на то неравенство сил, которое с необходимой силой проявляется в поведении противоборствующих сторон в ходе развития антагонистических отношений; она указывает на источник успеха. Войска, которые, едва завязав бой, начинают бороться за победу, заранее обречены на поражение. Потому что (и это вполне понятно) сражение уже представляет собой некий результат, глубокий анализ которого позволяет выявить ту естественную склонность, которая была имплицирована в ситуации задолго до того, как дело дошло до сражения. Эта склонность предопределяет судьбу победителя до того, как он ввяжется в бой.

Эта мысль может показаться тавтологичной и слишком банальной: «если я хорошо знаю другого и хорошо знаю самого себя, мне нечего бояться вступать и в сотню сражений» (Сунь-цзы, гл. 3, «Моу гун»). Но китайская стратегия предельно строго осмысляет эту идею, разбирает все ее следствия до конца и обнаруживает в ее глубине некоторую очевидность. Как и ход любого другого процесса, ход войны зависит исключительно от факторов, которые введены в действие: если я хорошо знаю реальное соотношение сил между мной и противником, я всегда смогу отказаться от борьбы, когда соотношние сил окажется не в мою пользу. Всякая стратегия строится, таким образом, на том, чтобы систематически получать информацию (отсюда – важная роль шпионажа во всех его возможных видах и категориях агентов, которые очень тщательно классифицируются как «резиденты», «диверсанты», «двойные агенты» и т.д. См. Сунь-цзы, гл. 13, «Юн цзянь»). Далее идет оценка информации: следует «оценить» – «измерить» – «рассчитать» – «взвесить», чтобы обнаруженная разность показала, что баланс резко склоняется к одной стороне (Сунь-цзы, гл. 4). Всякий раз подчеркивается, что войска победителя – это как многопудовая громада по сравнению с перышком (ср. Гуйгу-цзы, гл. «Бэнь цзин»). Накапливая потенциал, стратег увеличивает неравновесие сил, и когда он начинает сражение, ему остается только реализовать потенциал сложившейся ситуации.

В свете таких рассуждений война уже не представляет собой чего-то таинственного или неопределимого. Она сведена к логике процесса, развивающегося исходя из взаимодействия противоположных (взаимоисключающих и взаимодополняющих) сил: двух противников – таким образом, их соотношение становится вполне когерентным. В бою, следовательно, не остается места неопределенности или случайности, он не поддается никакому внешнему предопределению – велению Бога или судьбы. «Небо» в трактатах китайских стратегов – не более чем метеорологическая или климатическая категория; перед нами концепция, по своей сути чисто натуралистическая, и небо естественным образом учитывается в ней как один из факторов при оценке соотношения задействованных сил и не более того (Сунь-цзы, гл. 1, «Цзи»). В случае поражения никому никогда не придет в голову ссылаться на «гнев небес»: виною всему всегда будет ошибка полководца (Сунь-цзы, гл. 10, «Ди син»). Что касается предварительных сведений, которые нужны стратегу, чтобы начать сражение, то он и не думает получать их от «духов», а пользуется данными своей разведки. Тому же мыслителю приписывают лапидарную формулу: «запретить предсказания и избегать колебаний» (Сунь-цзы, гл. 11, «Цзю ди»). Стратег не просто отбрасывает все гадания, естественные накануне сражения, которым так доверяла вся наша европейская античность; он не допускает даже малейшего сомнения (а ведь сомнение всегда терзает любого полководца, когда тот, составив план сражения, начинает приводить его в действие, – читаем мы у Клаузевица). Все эти рассуждения пронизывает одна модальность: то, что делается «одним ударом», не может не случиться и не дать результатов (если, разумеется, обеспечены соответствующие условия), оно «неотвратимо» (би). Идея «неотвратимости» хода вещей и естественной гарантии успеха (для того, кто умеет им пользоваться) пронизывает все учение китайцев. Такой мыслитель, как Мэн-цзы, в целом занимающий явно прямо противоположную этим стратегическим тезисам позицию, убежденный, что власть государя опирается не на соотношение сил и, следовательно, не на искусство вести войну, а на авторитет, имеющий нравственные основания, так же не отходит от логики временной последовательности. Тут скорее сама нравственность выступает как особая сила, тем более могущественная, что она держится на влечении и на влиянии, оказываемом без насилия. Заботьтесь о своем народе, радуйтесь вместе с ним, говорит государю Мэн-цзы, и вы постепенно обязательно станете самым сильным из всех государей, потому что все народы сами захотят жить под вашей властью, они сами распахнут перед вами свои двери и не смогут ни в чем противиться вам. Силой нельзя ничего добиться, а можно только проиграть, ведь срок пребывания у власти ограничен, а высокий сан порождает соперников. Но достаточно опереться на естественную склонность, обусловленную властью, чтобы люди сами привели вас к славе и триумфу (Мэн-цзы, 1, А, 7). Такое заключение можно перенести из стратегии в другие области, даже если исходные позиции прямо противоположны (нравственные ценности – против личного благополучия). Вам не нужно даже «стремиться» к результату – эффект появляется сам как следствие отражения благоприятных обстоятельств, он естественно из них вытекает и становится «неизбежным». Вся китайская философия эффективности, каковы бы ни были ее идеологические мотивы, проявляется в следующем: «вернуться» к основам основ [12], к «началу», иначе говоря, к исходной точке, к тому, что, будучи условием, перенесенное на эволюцию событий, начнет соответствующим образом последовательно саморазвиваться без внешнего влияния. Таким образом, в отношениях, построенных по схеме «средство – цель», (??) эффект не только возможен, но и становится «неотвратимым» при продолжении спонтанного развития.