|
Выдержки из произведения. В
полном объеме текст вы можете скачать в архиве
zip
по указанной выше ссылке
Согьял Ринпоче
КНИГА ЖИЗНИ
И ПРАКТИКИ УМИРАНИЯ
Sogyal Rinpoche. The Tibetan Book of
Living and Dying.
N.Y.:
Harper Collins, 1994
Электронная версия текста заимствована на spiritual.narod.ru
Терминологическая правка В.Данченко. К.: PsyLib, 2002
Предисловие
Я
родился в Тибете, и мне было шесть месяцев, когда меня отдали в
монастырь моего учителя Джамьянга Кхьенце Чокьи Лодро, который находится
в провинции Кхам. У нас в Тибете есть уникальная традиция выявления
перевоплощений ушедших великих мастеров. Они определяются в юности и им
дается особое образование, подготавливающее их к тому, чтобы в будущем
стать учителями. Мне было дано имя Согьял, так как мой учитель опознал
во мне воплощение Тертона Согьяла, известного мистика, который был одним
из его собственных учителей, а впоследствии наставником Тринадцатого
Далай-ламы.
Мой
учитель, Джамьянг Кхьенце был довольно высоким для тибетца, и он всегда
казался в толпе выше всех на целую голову. У него были очень короткие
стриженые серебристые волосы, подобные волосам Будды. Но то, что было
наиболее замечательно, так это его присутствие. Его взор и манера
держаться говорили тебе о том, что он был мудрым и святым человеком. У
него был богатый, глубокий и проникновенный голос, и когда он давал
учение, его голова слегка отклонялась назад и учение истекало из него
потоком красноречия и поэзии. И несмотря на почтение и трепет,
производимые им, во всем, что он делал, присутствовало смирение.
Джамьянг
Кхьенце является основой для моей жизни и вдохновением для этой книги.
Он был воплощением учителя, преобразовавшего буддийскую практику в нашей
стране. В Тибете недостаточо было просто носить имя воплощенца. Ты
всегда должен заслуживать уважение через свое обучение и духовную
практику. Мой учитель провел годы в уединении, и о нем рассказано много
чудесных историй. Он обладал глубокими знаниями и духовным постижением,
и я пришел к открытию того, что он был подобен энциклопедии мудрости и
знал ответ на любой вопрос, который ты мог бы ему задать. В Тибете было
много духовных традиций, но Джамьянг Кхьенце был объявлен авторитетом во
всех из них. Для любого, кто его знал или слышал о нем, он был
воплощением тибетского буддизма, живым доказательством того, кто
осуществил учение и довел до завершения свою практику.
Я
услышал, что мой учитель сказал, что я бы помог продолжить его работу, и
безусловно он всегда обращался со мной, как с собственным сыном. Я
чувствую, что то, чего я стал способен достигать теперь в своей работе,
и аудитория, к которой я смог приблизиться, являются всходами
благословения, которое он мне дал.
Все мои
самые ранние воспоминания связаны с ним. Он был окружением, в котором я
вырос, и его влияние преобладало в моем детстве. Он был мне как отец. Он
охотно даровал мне все, что я просил. Его духовная супруга, Кхандро
Церинг Чодрон, которая также являлась моей тетей, часто говорила: "Не
тревожь Ринпоче, он возможно занят", но я всегда желал быть возле него,
и он был счастлив видеть меня рядом с ним. Я постоянно докучал его
вопросами, и он всегда мне терпеливо отвечал. Я был непослушным
ребенком. Ни один из моих опекунов не мог дисциплинировать меня. Всякий
раз, когда они пытались бить меня, я убегал к своему учителю и забирался
на него сзади, куда никто не посмел добраться. Притаившись там, я
чувствовал гордость и был доволен собой; а он только смеялся. Затем
однажды, тайком от меня, мой опекун обратился к нему, что для моей же
пользы нужно положить этому конец. На следующий день я убежал и
спрятался. Мой опекун вошел в комнату, сделал несколько простираний
перед моим учителем и вытащил меня. Я вспоминаю, как я был вышвырнут из
комнаты. Как это было странно, что он не казался испугавшимся моего
учителя.
Джамьянг
Кхьенце часто жил в комнате, где он в своем предыдущем воплощении увидел
свои откровения и начал возрождение культуры и духовности, которая в
прошлом столетии в Восточном Тибете была в упадке. Это была удивительная
комната, не особенно большая, но с магической атмосферой, наполненная
священными предметами, живописью и книгами. Ее называли "небесами будд",
"комнатой уполномочивания", и если существует такое место в Тибете,
которое я вспоминаю, так это та комната. Мой учитель сидел на низком
сидении, сделанном из дерева и полосок кожи, и я сидел возле него. Я бы
отказался есть, если бы это было не из его чаши. Рядом в маленькой
спальне находилась веранда, где было почти всегда темно, и там всегда на
маленькой печи в углу стоял чайник с кипящим чаем. Обычно я спал возле
своего учителя в футе от него самого. И тот звук, который я никогда не
забуду, это щелканье бусин его мала – буддийских четок, – и как он
нашептывал свои молитвы. Когда я уходил спать, он обычно был здесь –
сидел и практиковал; и когда я просыпался утром, он уже бодрствовал,
вновь сидя и практикуя, переполняясь благословением и силой. Как только
я открывал глаза и смотрел на него, я обычно наполнялся теплотой и
счастьем. Вокруг него был как бы ореол мира.
Когда я
становился старше, Джамьянг Кхьенце часто делал меня
председательствующим на церемониях, тогда как он сам выполнял роль
ведущего ритуал. Я был свидетелем всех учений и посвящений, которые он
давал другим; но то, что я вспоминаю сейчас, это скорее не детали, а
атмосфера. Для меня он являлся Буддой, по поводу чего в моем уме не
возникало никаких вопросов. И все остальные также опознавали это. Когда
он давал посвящения, его ученики настолько благоговели перед ним, что
едва ли могли взглянуть в его лицо. Некоторые обычно видели его в форме
его предшественника или в форме различных будд и бодхисаттв. Все
называли его Ринпоче, "Драгоценный", что является титулом, который
дается мастеру, и когда он присутствовал, то ни к одному другому учителю
таким образом не обращались. Его присутствие было настолько впечатляюще,
что многие трогательно называли его "Изначальным Буддой".
Если бы
я не встретил своего учителя Джамьянга Кхьенце, я знаю, что тогда стал
бы полностью другим человеком. Своей теплотой, мудростью и состраданием
он воплощал в себе священную истину учений и таким образом делал их
практичными и созвучными с жизнью. Каждый раз, когда я делюсь той
атмосферой моего мастера с другими, они могут испытывать то же самое
глубокое чувство, которое возникало во мне. Что пробудил во мне Джамьянг
Кхьенце? Непоколебимую уверенность в учениях и убеждение в центральной и
основополагающей важности учителя. Какое бы понимание я ни имел, я знаю,
что обязан в этом своему учителю. Это то, чего мне никогда ему не
возместить, но я могу передать это другим.
В Тибете
на протяжении всей своей юности я видел, как Джамьянг Кхьенце часто
излучал свою любовь и добросердечность в общине, особенно когда он
сопровождал умирающего и умершего. Лама в Тибете являлся не только
духовным учителем, но также мудрым человеком, терапевтом, приходским
священнослужителем, врачом и духовным целителем, который помогает
больным и умирающим. Позднее мною были изучены специальные приемы из
учений, связанных с Тибетской Книгой Мертвых для сопровождения умирающих
и умерших. Но величайший из всех уроков, которые я изучил о смерти и
жизни, пришел из наблюдения мною того, как учитель сопровождал умирающих
людей – с беспредельным состраданием, мудростью и пониманием.
Я молюсь
о том, чтобы эта книга передала миру хоть что-то из его великой мудрости
и сострадания, благодаря чему вы также сможете войти в присутствие его
мудрого ума и обрести с ним живую связь.
Глава I
В ЗЕРКАЛЕ СМЕРТИ
Впервые
я встретился со смертью приблизительно в семилетнем возрасте, когда мы
готовились ехать из восточных предгорий в Центральный Тибет. Одним из
личных служителей моего мастера был Самтен, замечательный монах,
относившийся с добротой ко мне в течение моего детства. Его ясное,
круглое, даже пухлощекое лицо, всегда готовое расплыться в улыбке,
говорило о добродушии его натуры, благодаря которой он был всеобщим
любимцем в монастыре. Мой учитель ежедневно учил и проводил посвящения,
руководил занятиями и ритуалами. Под вечер я обычно собирал моих друзей
и разыгрывал перед ними сценки, изображая происходящее утром. Самтен
всегда позволял мне брать для этого одежды, которые мой мастер надевал
утром. Он ни разу не отказал мне.
Вдруг
Самтен заболел, и стало ясно, что он не выживет. Нам пришлось отложить
отъезд. Следующие две недели я никогда не забуду. Удушливое зловоние
смерти повисло над всем, как облако, и всякий раз, когда я думаю о том
времени, этот запах возвращается ко мне. Весь монастырь был насыщен
интенсивным ощущением присутствия смерти. Хотя это совсем не было
мрачным или страшным: в присутствии моего мастера смерть Самтена
приобрела особое значение. Для всех нас она стала учением.
Самтен
лежал на постели у окна, в маленьком храме, в жилище моего мастера. Я
знал, что он умирает. Время от времени я входил туда и сидел с ним. Он
не мог говорить, и меня поражала перемена в его со впалыми щеками лице,
которое стало измученным. Я понимал, что он покинет нас и мы больше
никогда его не увидим. Становилось печально и одиноко.
Смерть
Самтена была нелегкой. Звук его затрудненного дыхания преследовал нас
повсюду, от его тела исходил запах разложения. В монастыре стояла такая
ошеломляющая тишина, что слышалось только это дыхание. Все
сосредоточилось на Самтене. И хотя это длительное умирание
сопровождалось такими страданиями, в самом Самтене были покой и
внутренняя уверенность. Только потом я понял, откуда это исходит: от его
веры, его обучения и присутствия нашего мастера. Мне было печально, но я
знал, что, раз наш мастер здесь, все будет хорошо, потому что он сможет
помочь Самтену достичь освобождения. Позже я узнал, что мечта любого
ученика – умереть прежде своего учителя, чтобы тот помог ему пройти
смерть. Джамьянг Кхьенце, спокойно руководя Самтеном в его умирании,
постепенно знакомил его со всеми этапами процесса, через которые тот
проходил. Я был поражен точностью знаний моего мастера, его уверенностью
и покоем, которые могли ободрить даже очень встревоженного человека.
Теперь Джамьянг Кхьенце открывал нам свое бесстрашие перед смертью. Не
то, что бы он легко относился к смерти: часто говоря нам, что боится ее,
он предупреждал нас, чтобы мы не воспринимали ее наивно или
самодовольно. Но что же позволяло моему учителю встречать смерть лицом к
лицу одновременно так трезво и так легко, так практично и при этом так
таинственно беззаботно? Мысли об этом завораживали и поглощали меня.
Смерть
Самтена потрясла меня. В семь лет я впервые понял огромную силу учения,
частью которого я становился. Я начал осознавать цель духовных занятий,
которые [?] эти занятия дали Самтену принятие смерти, а также ясное
осмысление того, что страдания и боль могут быть частью глубокого,
естественного процесса очищения. Эти занятия дали моему мастеру полное
знание о том, что такое смерть, и точную технологию, как руководить
человеком в ее прохождении.
После
смерти Самтена мы отправились в Лхасу, столицу Тибета. Это было трудное
трехмесячное путешествие верхом. Оттуда мы продолжили наше паломничество
к священным местам центрального и южного Тибета, которые связаны со
святыми, царями и учеными, с седьмого века привносившими буддизм в
Тибет. Мой мастер представлял собой сплав мастеров всех учений, и,
благодаря его репутации, везде, где мы появлялись, его ждал восторженный
прием.
Это
восхитительное путешествие оставило много прекрасных воспоминаний.
Тибетцы встают рано, стремясь полностью использовать естественное
освещение. Мы ложились с сумерками и вставали перед восходом.
Складывались палатки, последними – кухня и палатка моего мастера. С
первыми лучами солнца яки, нагруженные нашим багажом, выступали в путь.
Вперед отправлялся гонец, чтобы выбрать хорошее место для лагеря;
примерно в полдень мы останавливались, разбивали лагерь и оставшуюся
часть дня проводили там. Я любил, когда мы располагались у реки и был
слышен шум воды. Мне нравилось также сидеть в палатке и слушать, как по
крыше стучит дождь.
Мы
путешествовали небольшой компанией, у нас было только около тридцати
палаток. Днем я ехал рядом с моим мастером на золотистой лошади: он учил
меня, рассказывал истории, занимался духовными упражнениями, составлял
специальные упражнения для меня. Однажды, приближаясь к священному озеру
Ямдрок Цо и уже увидев вдалеке бирюзовое сияние его вод, один из
спутников мастера, Лама Цетен, стал умирать.
Смерть
Ламы Цетена оказалась еще одним сильным поучением для меня. Он был
учителем духовной жены моего мастера, Кхандро Церинг Чодрон, живущей и
поныне. Многие в Тибете считают ее первой женщиной, посвятившей себя
духовным занятиям; она – сокрытый мастер, и для меня – воплощение
преданности; она учит уже самой простотой своего исполненного любви
присутствия. Очень человечный, Лама Цетен воспринимался как родной
дедушка. Это был довольно высокий, с седыми волосами человек за
шестьдесят лет, от которого исходило ощущение естественной кротости и
доброты. Он далеко продвинулся в занятиях медитацией; даже когда я
находился рядом с ним, то испытывал чувство мира и покоя. Иногда он
ругал меня, вызывая во мне страх, но, несмотря на свою строгость, он
всегда сохранял свое тепло.
Лама
Цетен умер необычно. Хотя невдалеке был монастырь, он отказался
отправиться туда, сказав, что не хочет оставлять им труп, который
придется убирать. Поэтому мы разбили лагерь как обычно, установив
палатки по кругу. Кхандро ухаживала за Ламой Цетеном, поскольку он был
ее учителем. Мы были одни с ней в его палатке, когда он вдруг позвал ее.
Обычно он нежно называл ее "А-ми", что на его родном диалекте означало
"мое дитя". "А-ми, – ласково сказал он, – подойди. Это уже происходит.
Мне нечему больше тебя научить. Ты прекрасна такой, какая ты есть; я
очень доволен тобой. Продолжай служить своему мастеру точно так же. как
прежде".
Она тут
же повернулась, чтобы выбежать из палатки, но он поймал ее за рукав.
"Куда ты?", – спросил он. "Позвать Ринпоче", – ответила она.
"Не
беспокой его, в этом нет нужды, – улыбнулся он. – Для мастера не
существует расстояния". Сказав это, он устремил глаза к небу и
отключился. Кхандро высвободила свой рукав из его пальцев и выбежала,
чтобы позвать моего мастера. Я сидел, не в силах пошевелиться.
Я был
поражен, что кто-то, смотрящий в лицо смерти, может обладать такой
уверенностью. Лама Цетен мог позвать своего Ламу к себе, чтобы тот лично
находился рядом с ним и помогал ему – любой другой жаждал бы этого, но
он в этом не нуждался. Сейчас я понимаю, почему это было так. Он уже
осознал присутствие своего мастера в себе самом. Джамьянг Кхьенце
постоянно был в нем, в его уме и сердце; ни на одно мгновение он не
чувствовал никакого разобщения.
Кхандро
привела Джамьянга Кхьенце. Никогда не забуду, как он, согнувшись, вошел
в палатку. Лишь посмотрев на лицо Ламы Цетена, он глядя ему в глаза,
начал тихо смеяться. Он всегда называл его "Ла Ген" "старый Лама", в
знак приязни. "Ла Ген, – сказал он, – не оставайся в этом состоянии!"
Сейчас я понимаю, он увидел, что Лама Цетен выполняет определенное
упражнение медитации, в котором занимающийся соединяет природу своего
ума с пространством истины. "Ты же знаешь, Ла Ген, что при выполнении
этого упражнения иногда могут возникнуть тонкие барьеры. Перестань. Я
поведу тебя".
Замерев,
я следил за тем, что произошло после этого, и, если бы я сам этого не
видел, то не поверил бы, что такое возможно. Лама Цетен ожил.
Тогда мой мастер сел рядом с ним и провел его через пхова, процедуру
направления сознания перед смертью. Это можно делать разными методами, и
тот, который он применил, закончился троекратным произнесением мастером
слога "А". Когда мой мастер произнес первое "А", мы ясно слышали, как
Лама Цетен сказал его вместе с ним. Второй раз его голос был менее
различим, а в третий раз он молчал; он уже ушел.
Смерть
Самтена научила меня цели духовных занятий; научила меня тому, что для
людей, достигших такого уровня, естественно скрывать свои замечательные
достижения в течение жизни. Фактически, иногда они показывают их только
раз, в момент смерти. Даже тогда, еще ребенком, я понял, что между
смертью Самтена и смертью Ламы Цетена есть поразительная разница,
заключающаяся в несходстве смерти хорошего монаха, занимавшегося в своей
жизни духовными упражнениями, и смерти гораздо более духовно
продвинутого человека. Самтен умер обычным путем, с болью, но и с
уверенностью, которую ему дала вера; смерть Ламы Цетена явилась
демонстрацией духовного мастерства.
После
похорон Ламы Цетена мы поднялись к монастырю Ямдрок и остановились в
нем. Как обычно, я спал около моего мастера в его комнате. Помню, как
той ночью я следил за мерцающими на стене тенями от масляного
светильника, я не спал, пока все крепко спали, я не спал и всю ночь
плакал. Тогда я понял, что смерть реальна, и что мне тоже придется
умереть. Пока я лежал так, размышляя вообще о смерти и о моей
собственной, в частности, постепенно сквозь всю мою печаль стало
проступать глубокое чувство принятия этой реальности, а вместе с ним –
решение посвятить свою жизнь духовным занятиям.
Уже в
очень раннем возрасте я приблизился к пониманию смерти. Я тогда не мог и
представить себе, сколько видов смерти мне предстоит пережить. Смерть
трагической утраты моей страны, Тибета, после оккупации ее китайцами.
Смерть изгнания. Смерть потери всего, чем владела моя семья и я сам. Моя
семья, Лакар Цанг, была одной из наиболее состоятельных в Тибете.
Начиная с четырнадцатого века мы были знамениты как одни из наиболее
влиятельных сторонников буддизма, поддерживали буддийское учение и
помогали великим мастерам в их труде. (Имя Лакар было дано этому
семейству великим тибетским святым Цонгкапа в четырнадцатом веке, когда
он остановился в их доме по пути в центральный Тибет из северо-
восточной провинции Амдо).
Но самая
сокрушительная из всех смерть была еще впереди – смерть моего мастера
Джамьянга Кхьенце. Потеряв его, я почувствовал, что утратил стержень
моего существования. Это произошло в год падения Тибета, в 1959 году.
Для тибетцев смерть моего мастера явилась вторым сокрушительным ударом.
А для Тибета она ознаменовала конец эпохи.
СМЕРТЬ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ
Приехав
впервые на Запад, я обнаружил, насколько контрастны отношения к смерти
на Востоке и на Западе. Современное западное общество, несмотря на все
его технологические достижения, не имеет существенного понимания смерти,
а также того, что происходит во время смерти и после нее.
Я узнал,
что современных людей учат отрицать смерть, учат, что она не содержит
ничего, кроме уничтожения и потери. Таким образом, большинство людей в
этом мире живет, либо отрицая смерть, либо содрогаясь перед ней.
Считается неприличным говорить о смерти, и люди верят, что даже простое
упоминание смерти связано с риском навлечь ее на себя.
Некоторые относятся к смерти с наивным и бездумным легкомыслием,
полагая, что по какой-то неизвестной причине смерть для них пройдет
хорошо, и тут не о чем беспокоиться. Когда я думаю о них, то вспоминаю
слова одного тибетского мастера: "Люди часто совершают ошибку,
легкомысленно относясь к смерти и думая, – "Ну, смерть случается со
всеми. Это не что-то важное, это естественно. Со мной все будет в
порядке". – Это приятная теория – пока не умираешь".
Один из
двух подходов к смерти рассматривает ее как то, от чего нужно бежать, а
другой – как то, что произойдет само собой. Как же они далеки от
понимания истинного значения смерти!
Все
величайшие духовные учения мира, включая, конечно, и христианство,
проповедовали, что смерть – это не конец. Каждое учение по-своему
изображало будущую жизнь, наполняя нынешнюю священным значением. Однако,
несмотря на эти учения, современное общество в основном является
духовной пустыней, и большинство его членов считают, что эта жизнь –
единственная, которая есть. Не имея никакой реальной, настоящей веры в
жизнь после смерти, они живут жизнью, лишенной какого-либо высшего
смысла.
Я стал
осознавать, что разрушительное действие этого отрицания смерти выходит
далеко за пределы отдельного человека; оно влияет на всю планету.
Поскольку основной верой современных людей является та, что эта жизнь –
единственная, у них нет ответственности за отдаленное будущее. Поэтому
ничто не останавливает их от разграбления этой планеты для достижения
краткосрочных целей, от эгоистичного образа жизни, который может
оказаться роковым для будущего. Сколько нам нужно таких предупреждений,
какие высказал бывший бразильский министр окружающей среды, выступая в
защиту джунглей Амазонки:
Современное индустриальное общество стало религией фанатиков. Мы
разрушаем, отравляем, уничтожаем все живые системы этой планеты. Мы
подписываем векселя, которые наши дети не смогут оплатить... Мы ведем
себя так, будто наше поколение последнее на этой планете. Если не
произойдет коренной перемены в наших сердцах, умах, представлениях, то
Земля станет такой же сожженной и мертвой, как Венера.
Страх
перед смертью и отсутствие знаний о жизни после смерти ведут к
уничтожению нашей среды обитания, а значит и нас самих.
Именно
поэтому не вызывает ли тревогу то, что людей не учат ни тому, что такое
смерть, ни тому, как нужно умирать? Что им не дают никакой надежды на
посмертную жизнь, и что в действительности лежит в основе жизни? Может
ли быть большей иронией, что молодежь может получить высшее образование
по любому предмету, кроме того, который содержит ключ к смыслу всей
жизни, и, быть может, к самому нашему выживанию?
Часто я
с интересом наблюдал, как некоторые известные мне буддийские мастера
спрашивали желающих стать их учениками: "Вы верите в жизнь после этой
жизни?" Они спрашивали не о вере человека в философском смысле слова, а
о том, чувствует ли он это в глубине своего сердца. Мастер знает, что,
если человек верит в жизнь после этой жизни, то все его мировоззрение
будет иным: у него будет определенное чувство личной ответственности,
морали. Несомненно, мастера предполагали об опасности создания людьми,
не верящими в жизнь после этой жизни, а поэтому не заботящихся об
отдаленных последствиях своих действий, общества, нацеленного на
достижение сиюминутных результатов. Может быть, именно потому мы создали
такой жестокий мир, как тот, в котором мы сейчас живем, мир, в котором
так мало истинного сочувствия?
Иногда я
думаю, что наиболее богатые и сильные страны мира похожи на обитель
богов, которую описывают буддийские учения. Там говорится, что боги
живут в баснословной роскоши, наслаждаясь всеми удовольствиями, какие
только можно вообразить, не думая о духовном измерении жизни. Все,
кажется, идет прекрасно, пока не приближается смерть и вдруг появляются
признаки разложения. Тогда жены и возлюбленные богов больше не
осмеливаются приближаться к ним, а издали осыпают их цветами, прося в
заученных молитвах о том, чтобы они вновь родились богами. Тогда никакие
воспоминания о счастье и удовольствиях не могут защитить от страданий,
но только делают их более жестокими. Так что умирающие боги уходят из
жизни в одиночестве, забвении и несчастии.
Их
судьба напоминает мне нынешнее отношение к старым, больным и умирающим.
Наше общество одержимо молодостью, сексом и властью, и мы отворачиваемся
от старости и распада. Разве не ужасно, что мы пренебрегаем стариками,
неспособными уже работать и становящихся бесполезными? Разве не вызывает
тревогу то, что мы отправляем их в дома престарелых, где они умирают
одинокими и заброшенными?
Разве не
пора рассмотреть наше отношение к страдающим такими смертельными
болезнями, как рак и СПИД? Зная нескольких людей, которые умерли от
СПИДа, я видел, что с ними, порой, обращались, как с отверженными, даже
их друзья, а как печать позора, связанная с этой болезнью, заставляла их
впадать в отчаяние и чувствовать, что их жизнь отвратительна и, в глазах
всего мира, уже кончена.
Даже
когда умирает знакомый или любимый человек, мы не знаем, как можно
помочь ему; после же его смерти не поощряются никакие размышления о
будущем умершего, о том, как этот человек продолжит свое существование,
или о том, как мы можем ему помочь. В действительности, любые
размышления об этом приводят к тому, что их просто считают бессмысленной
чепухой.
Что все
это нам показывает, с болезненной ясностью, так это то, что именно
сейчас, больше, чем когда-либо, нам нужно в основе изменить наше
отношение к смерти и умиранию.
К
счастью, отношения начинают меняться. Например, в хосписах энтузиасты
замечательно работают, оказывая умирающим практическую помощь и
эмоциональную поддержку перед смертью. Однако помощи и эмоциональной
поддержки недостаточно; умирающим необходимо знание действительного
смысла смерти и жизни. Разве без этого мы можем дать им последнее
утешение? Духовная поддержка нужна умирающим, потому что только духовное
знание позволяет нам воистину встать лицом к смерти и понять ее.
Вселяет
уверенность то, что в последнее время на Западе вопросы, относящиеся к
смерти и умиранию, начинают освещаться в работах таких
первооткрывателей, как Элизабет Кюблер-Росс и Раймонд Моуди. Углубленно
рассматривая нашу заботу об умирающих, Элизабет Кюблер-Росс показала,
что при безусловной любви и понимании смерти умирание может быть мирным
и даже преображающим. А научные исследования многих аспектов переживания
состояний, близких к смерти, проведенные после появления смелого труда
Раймонда Моуди, дали человечеству подлинную и основательную надежду на
то, что жизнь не кончается со смертью, и "жизнь после жизни"
действительно существует.
К
несчастью, некоторые не совсем поняли, что означают откровения о смерти
и умирании. Они впали в крайность, представляя смерть в пленительном
виде. Мне известны трагические случаи самоубийства молодых людей,
верящих, что смерть прекрасна и сможет избавить их от подавленности,
вызванной их жизнью. Но все равно, боимся ли мы смерти или отказываемся
встать к ней лицом к лицу, или же представляем ее в романтическом виде,
мы только опошляем ее. Как отчаяние, так и эйфория, – это лишь бегство
от смерти. Смерть не является ни подавляющей, ни восхитительной: это
просто факт жизни.
Печально, что многие из нас начинает по-настоящему ценить жизнь только
накануне смерти. Я часто думаю о словах великого буддийского мастера
Падмасамбхавы: "Те, кто считает, что у них много времени, становятся
готовыми только к моменту смерти. Тогда их терзают сожаления. Но разве
не слишком поздно?" Может ли быть ужаснее замечание о современном мире,
в котором большинство людей умирает, не подготовившись к смерти, так же,
как они жили не готовыми к жизни.
ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРЕЗ ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Как
говорит нам мудрость Будды, мы действительно можем использовать
свою жизнь, чтобы приготови
|
