Эдвард Дансейни

Благословение Пана

Посвящается С.Г.Сайму

Гимн Пану

Трепещи же, если света хочешь,
О, муж! Мой муж!
Появись, внезапно грянь из Ночи
Пана! Ио, Пан!
Ио, Пан! Ио, Пан!
Из-за моря приди,
Из Сицилии и Аркадии!
Точно Вакх, скитаясь, с фавнами, леопардами,
Нимфами и сатирами в свите,
На молочно-белом осле из-за моря прииди!
Ко мне! Ко мне!
Приди с Аполлоном, наряженным к свадьбе,
(пифии и пастушки)
Приди с Артемидой, обутой воздушно.
Омой белоснежные бедра,
О, Восхитительный Бог,
Под луною в лесу,
Поднявшись на мраморный рог!
В сумерках, где бьет янтарный родник,
Пурпур страстной мольбы окуни,
В багряное святилище, в алый омут силков,
В Душу, трепещущую в очах облаков,
Видя буйство твое, воющее сквозь чащу!
Ствол сучковатый древа живого, шумящего
Есть дух и душа, и тело, и разум,
Приди из-за моря!
(Ио, Пан! Ио, Пан!)
Дьявол или Бог, ко мне, ко мне!
Мой муж! Мой муж!
Приди же с трубами, чей пронзителен зов,
Из-за холмов!
Приди с барабанами, чьи рокочут басы,
Из весны!
Приди же с флейтой, приди с трубой!
Разве я не готов?
Я, что жду и терзаюсь, и готов растерзать
Пустоту, где нет даже ветки, чтобы принять,
Мое тело, изнемогшее от объятий пустых,
Сильное, точно у льва, и проворное, как у змеи.
Приди, О, приди!
Я цепенею,
Демонизма возжелав одиноко,
Пронзи мечом мои жалящие оковы,
Всепожирающий, Всепорождающий,
Дай мне знак Открытого Ока,
Воздетый символ тернистой плоти
И слово безумья и тайны!
О, Пан! Ио Пан!
Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Пан, Пан! Пан,
Я человек!
Поступи, как изволишь!
Как способен Великий Бог!
О, Пан! Ио, Пан!
Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Я пробуждаюсь
В змеиных объятьях.
Орлом когтеклювым терзаем;
Боги удалились:
Великие звери приходят, Ио, Пан! Я рожден
Для смерти на роге
Единорога!
Я Пан! Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Пан!
Я твоя самка, я твой самец,
Козел от твоего стада!
Я злато! Я Бог!
Мясо от твоей кости,
От стебля цветок!
Стальными копытами я бью по скалам, мчусь
От упорного солнцестояния к равноденствию
И я беснуюсь, насилую,
Я треплю, разрываю
Вечный мир без конца,
Кукла, дева, менада, муж
Во власти Пана.
Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Пан! Ио, Пан! (Алистер Кроули)

Глава первая ВОЛДИНГСКИЙ ВИКАРИЙ

В летнем воздухе, в котором огнем горел боярыш­ник, но почти не раскрывалась роза, висела мяс­ная муха, и казалась она совершенно неподвиж­ной, так как до того быстро била крылышками, что ее движений нельзя было ни сосчитать, ни даже различить взглядом: крошечное, резко очерченное тельце висело в мареве, взбитом ею самой, над лу­жайкой между буковыми деревьями, и викарий, полный, с тронутыми сединой волосами, именно такой, каким должен быть человек, вошедший в мирный период жизни и оставивший позади более важные заботы, наблюдал за мухой, полулежа в плетеном кресле. Откинувшись на высокую спин­ку, черная фигура пребывала в такой же непо­движности, какой достигла, беспрерывно работая крыльями, муха, однако спокойное выражение ли­ца священника не соответствовало мучившим его неприятным мыслям. Неожиданно муха метнулась в сторону, чтобы неподвижно повиснуть в другом месте, оставив человека в кресле предаваться неве­селым раздумьям.

Уже несколько дней, как викария лишили по­коя сомнения, внушившие ему едва ли не страх, потом, когда сомнения подтвердились, он стал думать, что делать, а когда понял, что надо делать, у него появилось желание увильнуть от каких-ли­бо действий или отложить их на потом; одна мысль, раз за разом прокручиваясь у викария в го­лове, досаждала ему неизменным выводом: надо написать епископу. Осознав это, викарий заду­мался о другом: «Как отнесется к этому епископ? Будет ли он во вторник во дворце? Получит ли он письмо быстрее, если я напишу его сегодня и оно уйдет с воскресной почтой?» В неподвижном мер­цающем свете стали появляться новые насеко­мые, которым, постепенно исчезая, уступали ме­сто дневные насекомые; уже темнело под буками и близилось время звучащей с холма странной ме­лодии, когда она, пронзая, подобно лунному лу­чу, воздух, придает сумеркам нечто неуловимо колдовское, чего, как стало ясно викарию, как раз и нужно бояться.

В тот день он не стал больше терять время, поднялся с кресла и зашагал в дом, в маленькую комнатку, которая называлась кабинетом, чтобы тотчас взяться за ручку и бумагу. Увидев входяще­го мужа, жена викария что-то сказала ему, но не стала задерживать, поняв по выражению его лица, что тревоги последних нескольких дней, о кото­рых он не обмолвился с ней ни словом, достигли предела. Писал викарий торопливо: трудно было взяться за письмо, а уж в словах он недостатка не испытывал — не сомневаясь в приводимых им фактах, насколько он сам мог осмыслить их, вика­рий уже неделю так и сяк прокручивал в голове фразы, которые теперь выплескивал на бумагу. По привычному хлопанью дверей и звяканью посуды викарий понял, что накрывают стол к чаю, одна­ко жена не стала беспокоить его, пока он не закон­чил письмо. Вот что он написал епископу:

Волдинг, Селдхэм, Вилдборо, 10 июня МИЛОРД,

Находясь в весьма затруднительном положении, я вынужден отнять у Вашей светлости время, дабы испросить совета и указания. Однако прежде чем изложить факты в том виде, в каком они стали из­вестны мне, я прошу Вашу светлость вспомнить, что Волдинг последние шестнадцать или семнад­цать лет не был обычным приходом и что, несмо­тря на все мои усилия, я не сумел положить конец распространению сомнительных мыслей и со­мнительных историй, кои, будь они сочинены в давние времена, могли бы считаться народными сказками, но даже если сумел, то лишь частично, да и то относительно якобы воспоминаний стари­ков. Если быть точным, то непоправимый вред Волдингу, хотя я не могу назвать ничего опреде­ленного, нанес во время своего краткого пребыва­ния человек, который называет себя преподоб­ным Артуром Дэвидсоном. Мне известно, что он был назначен сюда еще во времена предшествен­ника Вашей светлости, и не мне судить тех, кто прислал его сюда. Я лишь констатирую тот факт, что после его исчезновения работа викария в Волдинге сопряжена с великими трудностями, и эти трудности, какими бы неуловимыми они ни были для чужого взгляда, не исчезли со временем, отче­го я спрашиваю себя, не рождены ли они в моем воображении.

Милорд, факты таковы. Как только садится солнце, или чуть раньше, когда солнце скрывается за горой Вода, на этой горе, с левой стороны (в это время года), начинает звучать музыка. Похоже, иг­рают на свирели, и одну и ту же мелодию, однако она неизвестна местным жителям, во всяком слу­чае, насколько мне удалось установить. Я слышал ее чуть ли не каждый вечер весной и подряд все де­сять вечеров в июне. Впервые, как мне показалось, что-то похожее я услышал зимой, поздно ночью, однако теперь у меня нет никаких сомнений на­счет нее. Иногда она звучит, когда светит луна. У меня такое ощущение, будто играют на нашей сто­роне леса, на вершине горы, но, возможно, и ни­же, на склоне, в лесной тени или в зарослях соба­чьего шиповника. Потом мелодия как будто начинает звучать с другой стороны, постепенно удаляясь. Поначалу я решил, что юноша при по­мощи необычной песни зовет к себе девушку. Ни­чего подобного, и я сам убедился в этом. Дело не в парочке, ищущей приют в лесу. Один раз, вечером, я отправился на гору. До меня пронзительно-ясно доносились звуки свирели, но музыканта нигде не было видно. Потом я обратил внимание на двух или трех девушек, шагавших по узкой тропинке, что ведет от деревни на вершину Волда и дальше на другую сторону. Пока я стоял там, мелодия по­слышалась вновь. Потом я увидел еще девушек.

Одни шли по тропинке, другие — не разбирая до­роги. И все направлялись туда, откуда доносилась мелодия. В какой-то момент три или четыре де­вушки, свернувшие с тропинки и пробиравшиеся сквозь вересковые заросли, приблизились ко мне настолько, что я узнал их. Однако, стоило им за­метить меня, как они немедленно вернулись назад на тропинку и по ней стали подниматься вверх по направлению к лесу. Не знаю, как правильно ска­зать, но когда они увидели меня, то как будто по-звериному отпрянули и еще быстрее устремились к лесу. Я постарался как можно подробнее изло­жить известные мне факты, хотя и опасаюсь от­нять у Вашей светлости слишком много времени; а теперь, когда все сказано, мне кажется, что я по­рю горячку на пустом месте. Могу лишь добавить, что такое происходит постоянно. Поверьте, Ваша светлость, я знаю, это необычная мелодия, мне да­же в голову никогда не приходило, что музыка мо­жет быть такой и что она может иметь власть, о ка­кой я и не подозревал, поэтому, Ваша светлость, мне нужна Ваша помощь, как еще никогда не бы­ла нужна.

Покорный слуга Вашей светлости Элдерик Анрелл

Потом викарий вышел в соседнюю комнату, где его ждала жена. Чай был еще на столе, вот только остыли намазанные маслом булочки.

— Чай, верно, слишком настоялся, милый, — сказала жена. — К тому же, все холодное. Я позо­ву Марион.

— Нет, нет, — отозвался викарий, которому бы­ло не до чая. — У меня совсем ум за разум зашел. Всё из-за мелодии, которую не хочешь, а услы­шишь вечером. Не могу выкинуть ее из головы. Никак не могу. Вот, написал епископу.

Жена задумчиво взяла письмо в руки и загля­нула в него. Так и есть, письмо адресовано епис­копу.

— Это юный Томми Даффин, — сказала она. — И свою свирель он сам вырезал то ли из камыша, то ли из тростника.

— Томми Даффин, — повторил викарий. — И в деревне так говорят. Но не мог же Томми Даф­фин сам придумать эту мелодию!

Однако жена не отозвалась, занятая чтением письма. Еще несколько минут прошли в полной тишине.

Потом она сказала:

— Тут в самом начале, дорогой, не очень хоро­шо: сумел — не сумел.

— Это важно?

— Да нет. Наверно, нет. Однако епископу мо­жет не понравиться.

Викарий вернулся в кабинет, со всей возмож­ной аккуратностью внес в письмо изменения, а потом долго сидел, размышляя, и чем дольше он размышлял, тем яснее осознавал, что ни к чему беспокоить епископа. Если речь вдет о семнадца­тилетнем юнце Томми Даффине, которого он сам крестил, едва принял приход, или о каком-нибудь другом парне, привлекающем внимание глупень­ких девиц, то проблемы, о которых викарий хотел сообщить епископу, не стоят выеденного яйца, тем более не имеет смысла привлекать к ним вни­мание епископа. Нет, письмо епископу — не са­мый разумный способ вернуть покой своим мыс­лям. Вот и жена так думает. Она почти ничего не сказала, однако, пока не будет полностью соглас­на с ним, ни за что не позволит послать письмо. Все же, кто бы ни играл на свирели, мелодия бы­ла необычной. Глядя на исписанный листок бума­ги, викарий находил все более непростительным тревожить епископа; и им вновь завладела преж­няя растерянность. Вошла Марион в нарядном белом фартучке и привлекла его внимание к до­машним делам.

— Сэр, еще письма будут?

— Нет, Марион. Нет, спасибо.

Марион отправилась в деревню с запиской для бакалейщика, с письмом мануфактурщику в Селд-хэм и с собственным письмом, адресованным зна­комому юноше в Йоркшир.

А потом, когда небо заполыхало закатом и на земле сгустились сумерки, когда жара сменилась прохладой и солнце скрылось за Волдом, ясные и ни на что не похожие звуки соскользнули с высо­ты в мерцающую долину, и они были до того не похожи на все, известное людям, что будто бы пришли из глубины веков и из земель, о которых человечество даже не подозревало. Эти звуки бы­ли проказливее черного дрозда и волшебнее всех соловьев вместе взятых и волновали сердце вика­рия, возбуждая нестерпимые желания, которые он не мог описать словами, так же как не мог описать словами мучившую его мелодию. Она завладела им и не желала отпускать. Мало сказать, что вика­рий стоял не шевелясь, будто заколдованный, он даже не дышал. И всеми своими мыслями, всеми своими чувствами, всеми ощущениями он словно уносился прочь в дальние долины, возможно даже неземные.

Неожиданно мелодия стихла, и в вечерней де­ревне вновь воцарилась тишина, после чего, по­добно неспешной волне, на викария нахлынули ставшие привычными мысли. Он схватил кон­верт, торопливо написал на нем адрес: Епископу Вилденстоунскому, Дворец, Сничестер, — поло­жил письмо в карман, надел мягкую черную шля­пу и побежал на почту.

Глава вторая БЕСЕДА С МИССИС ДАФФИН

— Августа, я отправил письмо епископу.

— Ладно, — сказала она.

Чтобы выбрать то или иное имя, всегда нахо­дится причина: память о каком-нибудь славном предке, тщеславные упования родителей, возмож­но, высокомерное выражение на лице самого ре­бенка; причина есть всегда. Наверное, не без при­чины звали Августой и раздобревшую стареющую женщину. Кто знает...

В тот день больше не говорили ни о письме, ни о мотивах, побудивших викария написать его. Ав­густа обратила внимание, что ее муж как будто стал немного спокойнее, и ей, даже намеком, не хотелось вновь будить его тревоги. Следующие не­сколько дней викарий провел не слишком плодо­творно, пытаясь представить ответ епископа. Бы­ло известно, что епископ принадлежит к широко мыслящим людям, и викарий рассчитывал на его проницательность, в которой отказывал себе, од­нако не мог заставить себя не волноваться. Не на­ходя себе места и не давая отдыха, он считал, сколько часов его письмо будет ехать от города к городу, пока наутро не окажется в Сничестере, и сколько времени потребуется епископу на неза­медлительный ответ, чтобы тот дошел до Волдин-га на другой день, то есть на третий день после от­правки его собственного письма. В расчетах все сходилось лучше некуда.

На другое утро ночные страхи показались вика­рию преувеличенными. Отослав письмо, он снял тяжесть с души, да и солнце светило так ярко, что на накрытом к завтраку столе все сверкало.

—  Схожу-ка я к Даффину, — сказал викарий.

—  Вряд ли он тебе что-нибудь расскажет, — отозвалась жена.

— Ты уже говорила с ним?

—  Не впрямую.

—  Ну, конечно, Даффин не из тех, кто пони­мает в таких вещах, — сказал викарий. — Все же спрошу его. Спрошу хотя бы, куда его сын ходит по вечерам.

— Это точно он.

— Странно. Не похоже на Даффинов.

Вскоре после завтрака викарий надел шляпу, взял ясеневую трость и отправился в сторону до­лины, где была ферма, которой Даффины владе­ли, сколько себя помнили. Викарий спустился по короткой тропинке, по одну сторону которой из­давна рос боярышник, а по другую как-то неза­метно поднялся шиповник; миновал собачью буд­ку; перешел через дорогу, которую по утрам и вечерам коровы превращали едва ли не в болото; и, пройдя несколько ярдов через розовый садик, поднялся на высокое крыльцо старого дома. Оты­скав колокольчик в не успевшей расцвести жимо­лости, он потянул за заржавевший язычок, и скрипучий звук пронесся по всему дому, прежде чем колокольчик в другом конце дома ответил на непривычные звуки; в дверях появился, не надев пиджак, старший Даффин.

— Доброе утро, Даффин, — поздоровался ви­карий.

— Доброе утро, сэр, — ответил фермер.

—  Я пришел спросить, не дадите ли вы мне еще таких же яиц.

— Конечно, сэр. Конечно. Входите. Викарий вошел в дом.

—  Тех, коричневых, ну да вы сами знаете, — сказал он.

— Конечно, сэр. Сейчас мои орпингтоны ста­ли хуже нестись. А сколько вам надо, сэр?

— Ну, полдюжины.

— Всего-то? У меня и две дюжины наберется. Тем временем они уже переместились в гости­ную, и викарий уселся на софу с черными подушками из конского волоса. Больше, чем на шесть яиц, он не мог согласиться, потому что ему вооб­ще не нужны были яйца. Шесть он еще мог при­нести домой, а больше — никак.

— Да нет, думаю, шести мне хватит.

— Я мог бы отдать вам две дюжины, сэр.

— Нет, спасибо, не сегодня. Как-нибудь в дру­гой раз.

— Ладно, сейчас принесу.

— Спасибо.

Даффин ушел. По доносившимся до викария голосам и другим звукам он понял, что миссис Даффин стирает, но ей сообщили о его визите, так что она наверняка не замедлит привести себя в порядок и выйти к гостю.

О том, сколько стоят яйца, викарий не спро­сил: и его не покидало ощущение, что он что-то забыл. Ждать пришлось долго.

В конце концов Даффин вернулся, неся в кор­зиночке шесть яиц.

—  Как-нибудь при случае верните корзинку, сэр. Я взял ее у миссис Даффин. Она пользуется ею, когда работает в саду.

— Обязательно, — отозвался викарий.

— Благодарю вас, сэр.

— Кстати, а что поделывает ваш сын? Удалось найти для него работу?

— Пока помогает на ферме, сэр.

— Ах, помогает на ферме.

— Помогает с коровами и все такое. Ну и, ко­нечно, скоро сенокос...

— Конечно, конечно.

—  Вот так, сэр.

— Нуда, — сказал викарий, — наверно, он весь день занят.

— Сами знаете, какие эти мальчишки, сэр.

— Да, да, конечно.

Викарий ни на йоту не приблизился к интере­совавшему его вопросу, однако красный от загара фермер сам заговорил о том, ради чего викарий пришел к нему.

— Как вечер, так его и след простыл. Вот сено­кос начнется, тогда не погуляет.

— Тогда, конечно, — откликнулся викарий. — Ведь вы ему не позволите, правильно?

—  Если он меня послушает, сэр.

— В этом возрасте с ними нелегко.

—  В наше время нелегко, сэр, — подтвердил Даффин.

— А если вы уже сейчас прикажете ему не вы­ходить из дома после захода солнца, может быть, он и привыкнет понемногу?

—  У нас так не принято, сэр, — сказал Даф­фин. — Да и бесполезно. Сейчас все хотят жить по-новому. Все хотят. Вот мой отец, это он оста­вил мне ферму, если он видел, что мы бездельни­чаем, сэр, он ничего не говорил, только глядел на нас, ну да, всего лишь глядел на нас, сидя на сту­ле, а если этого не хватало, то щелкал хлыстом, тот всегда радом на стене висел, отец с ним на лис охотился, и вот этого уж точно было достаточно, мы тотчас принимались за дело, стоило нам услы­шать его хлыст. А теперь...

— Да уж, в каком-то смысле те времена были лучше, — прервал его викарий.

—  Во всех смыслах.

—  И вы думаете, вам не под силу удержать Томми дома по вечерам? — торопливо спросил викарий, опасаясь, как бы фермер не заговорил о ценах на хлеб.

— Не под силу, сэр, никак не под силу, — при­знался фермер. — Тянет его в горы.

—  И что он там делает?

Однако даже заданный впрямую вопрос не приблизил викария к разгадке, ибо отец Томми сказал:

—  Не спрашивайте меня, сэр, чем они теперь занимаются. Мне он ничего не говорит.

Поняв, что из старшего Даффина больше ни­чего не вытянуть, викарий поднялся, рассчитывая уйти, прежде чем миссис Даффин явится при пол­ном параде. Однако это ему не удалось, и, едва он взял в руки корзинку, как она вошла в гостиную, вся сверкая, точнее говоря, сверкая платьем и га­гатовой брошью, как он вспоминал потом. С ней пришел Томми Даффин, тщательно расчесавший на пробор свои волосы.

«Яблоко от яблони недалеко падает», — произ­нес про себя викарий, нередко удивляясь непо­хвальным мыслям, мелькающим у него в голове. Однако у Томми были такие красные щеки, такое круглое и бессмысленное лицо, такие жирные и блестящие волосы, что поговорка вспомнилась сама собой.

—  Я пришел, чтобы купить еще ваших вкус­ных яиц, — сказал он после обмена рукопожа­тиями.

— Вот и прекрасно, — отозвалась миссис Даф-фин.

— Боюсь, я помешал вам.

— Ничего страшного, — ответила она, так как еще не наступило время, когда она стала говорить: «Что вы, как раз наоборот».

— Так я пойду.

Не тут-то было. Миссис Даффин спросила ви­кария о здоровье миссис Анрел, после чего после­довала легкая беседа, неспешно, понемногу унес­шая с собой утро; и все это время Томми с отсутствующим выражением лица просидел в своем парадном костюме.

— Ведь это я крестил его, помните? — спросил викарий.

-— О да, — отозвалась миссис Даффин. — Мы обвенчались за год до вашего приезда. Меньше чем за год.

За этим последовали воспоминания. Наконец викарий улучил минуту и распрощался, но, едва подхватил корзинку, как вспомнил, что ее надо вернуть, и в голове у него неожиданно созрел но­вый план. А если перед заходом солнца самому принести корзинку и, слушая болтовню миссис Даффин, помедлить, чтобы понаблюдать за пар­нишкой, когда начнет смеркаться?

Глава третья СВИРЕЛЬ

— Я только что разговаривал с Даффинами, — со­общил викарий жене. — Непохоже, чтобы это был юный Томми.

— Так всегда бывает, — откликнулась миссис Анрел. — Люди делают то, чего от них не ждут.

—  И то верно, — согласился викарий, размы­шляя о том, что в то или иное время происходило в его приходе.

Еще один день миновал, и сумерки сгустились над деревней и над долиной. В доме викария и во­круг дома было тихо, но это не останавливало стре­мительный бег мыслей священника, непродуктив­но кружившихся вокруг одного и того же: какой будет реакция епископа, и какие шаги он предпри­мет для восстановления покоя в приходе, в каких выражениях ответит на письмо.

Вечером викарий не пошел к Даффинам, по­считав корзинку недостаточным поводом для вто­рого визита в течение одного дня. Вместо этого он уселся под вечер в кресло возле своего дома и, ус­тремив ищущий взгляд на Волд, стал прислуши­ваться. Однако среди звуков, наполнявших золо­тистый воздух в ожидании колдовского вечера, не было ни одного, наводившего на мысль о незем­ном происхождении; из долины доносились кри­ки, едва различимое бормотание, далекий сереб­ристый смех; ну и, конечно же, лай собак, блеяние овец, крик петуха — что-то вроде забора, постав­ленного человеком между его домом и молчащими звездами. Так как мелодия звучала не каждый вечер, то, не слыша ее, Анрел не сомневался, что она никуда не делась и надо лишь дождаться сле­дующего вечера.

Наутро викарий был тревожно-молчалив. Не будучи воином по профессии, он приблизился, причем по собственной воле, к силам, которые ужасали его. Пусть не Томми Даффин играет по вечерам на волшебной свирели, все равно вика­рий понимал, что в долине, где была ферма Даф-финов, он окажется ближе к Волду, да еще в пуга­ющий его час.

—  Вечером схожу к Даффинам и отнесу им корзинку, — сказал он жене.

—  Я собираюсь к Скегландам, могу ее захва­тить.

— Нет. Мне не мешает пройтись.

Убедившись в твердости его намерения, мис­сис Анрел больше ничего не сказала. Жена вика­рия даже обрадовалась, что ее муж решил действо­вать; сколько бы она ни молчала, даже мысленно не умея облечь свои опасения в слова, она пони­мала, что мелодия, доносившаяся на закате с горы, была недоброй.

Не в силах дольше медлить, викарий отпра­вился в путь раньше, чем собирался, и пришел на ферму, когда солнце еще не достигло Волда. Даф­фин пригласил его в гостиную, где миссис Даф­фин, не отпуская от себя Томми, уже ждала гостя. Верно, его приметили издалека.

— Я принес корзинку, — сказал викарий, не делая попытки задержаться. Он знал, что может целиком положиться на миссис Даффин. Конеч­но же, она поинтересовалась насчет яиц. — Пре­восходные яйца, — ответил викарий, не уточняя, попробовал ли он хотя бы одно яйцо или съел уже все шесть.

От яиц перешли к курам, потом к уходу за ни­ми, потом к жизни вообще, и все это время Даф­фин простоял улыбаясь, а Томми, казалось, маял­ся из-за тесного белого воротничка и пребывания в четырех стенах. Усевшись, викарий вниматель­но слушал миссис Даффин, изредка вставляя ка­кое-нибудь замечание, как путешественник, при­вычный управляться с костром, подкладывает ветку именно туда, куда нужно. Беседа текла не прерываясь, а солнце тем временем приблизилось к Волду.

Томми начал ёрзать, выражая нетерпение. Че­рез некоторое время викарию, наблюдавшему за миссис Даффин, стало ясно, что она обратила внимание на ёрзанье сына. Тогда викарий встал, намереваясь раскланяться. Но миссис Даффин, которая любила посплетничать с викарием даже больше, чем с кем бы то ни было еще, в любом случае постаралась бы его задержать, тем более те­перь, может быть, с единственной целью — нака­зать Томми. Викарий сдался под двойным давле­нием, а солнце тем временем опускалось все ниже и ниже.

Теперь речь шла о луке: как его растить, как готовить, и стоит ли есть его сырым. Через какое-то время Томми перестал ерзать и словно переме­нился внешне. Он сидел с отрешенным видом, отчего лицо у него как будто сделалось тоньше, ще­ки побледнели, да глаза, заметил викарий, стали совершенно другими: они горели таким ненасыт­ным огнем, что салфеточка под головой юноши и черная софа, которую она украшала, неожиданно показались викарию нелепыми. «Очень похоже, что это он», — подумал викарий. Томми был сам на себя не похож.

—  Полагаю, полезные свойства весеннего лу­ка, — сказал викарий, — важнее осуждения со­седей.

— Совершенно согласна с вами, сэр, — отозва­лась миссис Даффин, — однако мне всегда было немного боязно, ведь люди есть люди.

— И они любят осуждать, — не задумываясь о своих словах, произнес викарий. Томми Даффин сидел с отрешенным выражением лица, тогда как солнце уже коснулось вершины Волда, отчего ги­гантские тени шагнули в долину. То и дело левая рука Томми тянулась к пиджачному карману, но он пугливо отдергивал ее.

—  Ах, знаете, — продолжала миссис Даф­фин, — я полагаю, если хочешь получить хорошие яйца, лучше всего разводить кохинхинок.

— Вы правы, — согласился викарий. Он чувст­вовал, что парень долго не выдержит и тогда его уже ничем не остановишь, поэтому задал вопрос, который мог попасть в цель, а мог и не попасть, но все же был лучше, чем ничего. — Что за сви­рель у тебя в кармане?

Юноша побелел.

—  Нет никакой свирели.

- Ну же, Томми, покажи мистеру Анрелу, что у тебя там, — вмешалась миссис Даффин.

Воцарилось молчание. Томми замер. На его ли­це появилось угрожающее выражение, и Анрел по­думал, что он будет до последнего защищать свой карман. Не произнеся больше ни слова в сгущаю­щихся сумерках и не меняя выражения лица, Том­ми вытащил что-то из кармана.

— Что это, дорогой? — спросила его мать. Из-за потемневшей дубовой мебели в комнате

казалось темнее, чем должно было быть сразу по­сле захода солнца.

—  Поди ж ты, на такой играют Панч и Джу­ди, — сказал Даффин. — Где ты?..

Он умолк, заметив, как изменилось лицо Анрела. Ужасная догадка осенила викария, который, вопреки здравому смыслу, проговорил вслух:

—  Настоящая свирель Пана.

Глава четвертая ВОЗДУХ БРАЙТОНА

Когда Томми Даффин, соскользнув с софы, выбе­жал из гостиной, викарий распрощался и в сгус­тившихся сумерках поспешил домой. Стоило ему взглянуть на свирель Томми, как он сразу понял, что парнишка скорее всего вырезал ее своими ру­ками, как верно заметила миссис Анрел, из тростника, который рос на речушке, бежавшей через Волдинг. У викария даже в мыслях не было, что юноши и девушки посходили с ума или обрати­лись в язычество. Тем не менее догадка, мельк­нувшая как озарение и тотчас подавленная здра­вым смыслом, оставила по себе след, правда почти незаметный, но все же повлиявший на настроение и мысли викария, так что он поспешил вверх по склону к себе домой, чтобы оказаться среди при­вычных вещей, прежде чем пугавшая его мелодия вновь заполонит долину. И он успел. Он сидел в своем кабинете и читал монографию об эолитах, кремниевых осколках, которые представляли со­бой самые ранние орудия труда или войны перво­бытных людей и которые викарий иногда отыски­вал, гуляя по полям, а потом приносил домой и хранил в специальном ящике, как вдруг послы­шался дальний зов, немного приглушенный сте­нами дома, но усиленный его собственными мрачными предчувствиями. Викарий забыл о на­уке, о камнях и унесся мыслями в смущавшие его покой дали, где ему не могли помочь ни его обра­зование, ни призвание.

Через некоторое время мелодия стихла. В сво­их буйных фантазиях викарий совсем забыл о вре­мени. Прошло несколько секунд или минут, и мысли викария понемногу стали возвращаться к нему, ведомые голосами из дальних садов, при­вычным пением птиц и тем шумом, который витал над деревней не только в те годы, что тут жил викарий, но и задолго до того, как здесь вообще появились люди. Его мысли возвращались из странствий, узнавая по ним путь, словно это бы­ли маяки, указывающие направление кораблям, которые плывут домой с другого края света. Вика­рию захотелось узнать, как мелодия действует на других людей; неужели ее странное звучание, ко­торое, по-видимому, было известно в деревне еще до его приезда, уже никого не удивляет; неужели люди с более простым складом ума, чем у него, легче сопротивляются ей, или люди, которые бли­же к природе, даже к язычеству, отвечают на ее колдовство с еще большей готовностью, чем он? Ему вспомнились деревенские девушки, которые вечером шли на ее зов.

Однако все его размышления ни к чему не привели.

На Волде было тихо, и понемногу Анрел вер­нулся к единственному источнику своего покоя, то есть к мысли о том, что он передал дело в руки епископа, который куда проницательнее, образо­ваннее и опытнее, ибо у него на руках дела сотен приходов, он знает Лондон и (с чего бы это при­помнилось викарию?) Атенеум-клуб, так что он может шире взглянуть на происходящее в Воддинге и по-мудрому во всем разобраться. Так как у ви­вария вновь появилась надежда на то, что письмо придет с утренней почтой, то он отправился ужинать, а потом — спать.

Так и случилось: наступило яркое солнечное утро, и в дом викария было доставлено письмо епископа. Оно лежало рядом с тарелкой, куда его положила Марион, и на конверте викарий узнал знакомый почерк. Миссис Анрел вопросительно посмотрела на мужа.

— Это оно, — сказал викарий.

— Я рада.

Она тоже надеялась на незамедлительную по­мощь.

Анрел не стал читать письмо вслух. Епископ писал:

Дворец, Сничестеру 12 июня

Дорогой мистер Анрел,

Вы были совершенно правы, написав мне, и наде­юсь, так всегда будут поступать священники в мо­ей епархии, оказавшись в затруднительном или не­приятном положении. Я понимаю Ваши чувства и искренне сочувствую Вам. Мне было известно, что волдингский приход не из легких и не всегда быс­тро подчиняется узде, что нашло подтверждение в Вашем послании, хотя изложенные в нем факты как будто далеки от этой темы. Я осознаю, что поч­ти всем священникам в моей епархии приходится слишком много работать. Скажем прямо, не одну неделю и даже не год, да и пожаловаться-то невоз­можно; очень долго, год за годом, с редким отды­хом, причем, и трудностей у нас больше, чем у слу­жителей других конфессий, особенно в нашей епархии. Правда, у нас тоже есть священники, ко­торым приходится полегче, но есть и другие, с при­ходами труднее Вашего.

Принимая во внимание особую сложность ра­боты в Волдинге и то, что у Вас уже давно не бы­ло отпуска, я категорически настаиваю хотя бы на недельном отдыхе (давно положенном). Знающий человек рассказал мне о бодрящем воздухе Брай­тона, который он особенно порекомендовал для Вас, считая, что там Вы быстро забудете о послед­ствиях Вашей чрезмерной работы. Я лично про­слежу, чтобы обе службы в то воскресенье, когда Вас не будет в Волдинге, прошли своим чередом, но настоятельно рекомендую Вам не возвращать­ся, пока Вы не почувствуете себя в состоянии справиться с делами. Позволю себе дать Вам совет: не думать о приходе во время Вашего короткого отдыха (конечно же, вместе с миссис Анрел), ибо в Ваше отсутствие я лично займусь Волдингом. Мой капеллан напишет Вам, где Вы сможете оста­новиться в Брайтоне, чтобы в полной мере насла­диться покоем.

Искренне Ваш А. М. Вилденстоун

Дочитав письмо до конца, Анрел перечитал его еще раз. Только после этого он поднял голову.

— Что он пишет, дорогой? — спросила миссис Анрел.

—  Он пишет...

Голос изменил викарию, и он замолчал, тупо уставившись на письмо, так что миссис Анрел при­шлось подойти к нему и самой прочитать послание епископа. Ни голосом, ни выражением лица не выдав своего разочарования, она воскликнула: