Дион ФОРЧУН

ЖРИЦА МОРЯ

  Перевод с английского — В. Ижакевич

I II III IV V VI VII VIII IX X

XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX

XXI XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII XXIX XXX

XXXI XXXII

Глава 1

Человека, ведущего дневник, современники привычно клеймят как грешника, хотя предки назвали бы это скорее добродетелью. Хочу признаться в грехе (если это, конечно, грех) — добрых несколько лет я вел весьма подробное собственное жизнеописание. С моей любовью к созерцанию и с таким, как у меня, отсутствием воображения, я мог бы претендовать в действительности на роль Босуэлла — но, к сожалению, мой Джонсон ко мне явно не торопился. Что ж, приходилось быть самому себе Джонсоном. Не я обрек себя на такой выбор. Я бы с большим удовольствием стал биографом кого-нибудь из великих, но никто из них не попадался на моем жизненном пути. Так что дилемма решалась просто: или я — или никто. Я нисколько не заблуждаюсь относительно литературных достоинств моего дневника, но все же в свое время он служил хорошим аварийным клапаном. Не будь дневника, мне кажется, я не единожды взорвался бы по самым разным поводам.

Говорят, что приключения — для тех, кто их ищет; но вряд ли захочешь отправиться на поиски приключений в компании людей, которые зависят от тебя. Если бы у меня была молодая жена, готовая делить со мной жизненные сюрпризы, — ну, тогда это был бы совсем другой разговор; но вместо этого у меня была сестра, на десять лет старше, чем я, мать-инвалид и семейный бизнес, которого, помню с детства, едва хватало на то, чтобы кое-как прокормить нас троих. Так что приключения были не для меня — разве что я решился бы на них с риском для остальных моих домашних, что, с моей точки зрения, едва ли было оправданно. Отсюда и необходимость в аварийном клапане.

Эти старые дневники, несколько объемистых тетрадей, лежали в жестяной коробке на чердаке — я наткнулся на них совершенно случайно. Что говорить — грустное чтиво. Все удовольствие заключалось в написании их — этих объективных хроник событий глазами провинциального бизнесмена. В общем, не Бог весть что.

Но на каком-то этапе все меняется. Субъективное становится объективным. Хотя, когда и как именно это происходит, я определенно не знаю. Задумав показать весь бизнес, каким он есть на самом деле, я начал систематически проглядывать последние записи, а затем решил описать всю историю. Сама она достаточно странная, и я даже не претендую на полное ее понимание. Сначала я надеялся, что в процессе написания она прояснится, но этого не произошло. Она даже стала еще более проблематичной. Если бы я не имел привычки вести дневник, многое благополучно кануло бы в лету, а остальное мозг перестроил бы по собственному разумению так, чтобы оно отвечало скрытым убеждениям, выбросив выпадающие из желаемой канвы факты в ту корзину, куда попадает все незамеченное.

Однако этого не могло произойти с четко систематизированным материалом, и мне пришлось лицом к лицу столкнуться с ним во всей его целостности. Я описываю эту историю так, как она этого заслуживает, ибо я — последний, кто в состоянии оценить ее по достоинству. Она кажется мне удивительной историей разума, а посему представляет как минимум познавательный, а может — и литературный интерес. Если, прожив ее заново, я научусь не меньшему, чем я научился, переживая ее в свое время, — что ж, я сочту себя достойно вознагражденным.

...Все началось с обсуждения денежных вопросов. Наш семейный бизнес — агентство по оценке имущества — я унаследовал от отца. Во все времена это было достойным занятием, хотя спекуляции с недвижимостью сильно подмочили его репутацию. Моему отцу никогда не удавалось преодолеть искушение провернуть выгодное дельце. Если он знал, что дом, постройка которого стоила десять тысяч, продавался за две — он не мог не купить его. Но эти большие поместья больше никому не были нужны, так что мне пришлось унаследовать стадо белых слонов. С двадцати лет и почти до тридцати я боролся с этими мастодонтами, торгуя ими вразнос до тех пор, пока наконец предприятие не приобрело здоровый вид, и я не почувствовал, что в состоянии заняться тем, о чем давно мечтал, — продать его к чертям и забыть — потому что я ненавидел и это занятие, и всю жизнь этого едва живого городка. Я хотел использовать вырученные деньги на приобретение пая в одной из лондонских книгоиздательских компаний. Я надеялся, что это откроет передо мной дверь в ту жизнь, которая давно привлекала меня; кроме того, с финансовой точки зрения эта идея совсем не казалась мне безумной — ведь бизнес есть бизнес, продаешь ли ты кирпичи или книги. Я прочел все относящиеся к миру книг биографии, какие только попадались мне под руку, и мне казалось, что в издательском деле должно найтись место для человека, знакомого с методикой ведения бизнеса. Конечно, не имея непосредственного опыта работы с книгами и теми, кто их издает, я мог и ошибаться; но, во всяком случае, так мне казалось.

Я представил свою идею на семейный совет. Мать и сестра были не против при условии, что не поедут со мной в Лондон. Это был неслыханный дар, ибо я уже думал о покупке дома для них, поскольку мать никогда бы не смирилась с проживанием в квартире. Таким образом, передо мной открывался путь, о котором я и не мечтал. Я видел себя ведущим холостяцкую жизнь в богемных салонах, членом клуба и еще Бог знает кем. И тут на меня свалился неожиданный удар. Офис нашей фирмы находился в том же доме, где жила вся моя семья, — старом большом здании, построенном в георгианском стиле. Продать дело без офиса было невозможно, но мои на это как раз и не соглашались. Возможно, мне удалось бы продать дом, невзирая на их несогласие, но делать этого мне не хотелось. Сестра зашла ко мне в комнату, чтобы поговорить об этом и сказала, что утрата родного дома для матери равносильна смерти. Я предложил им выбрать любой дом, куда они хотели бы переселиться, в пределах моих возможностей, но сестра возразила, что мать ни за что не пожелает перебираться в другое место. Но ведь я позволю матери дожить свой век в мире и покое? Ведь теперь ждать уже недолго. (Это было пять лет назад, и она все еще крепка; так что, думаю, если бы я тогда настоял, она вполне бы смогла переехать).

Затем мать позвала меня к себе в комнату и заявила, что потеря этого дома полностью дезорганизует работу сестры -— ведь все ее деловые встречи проходили в нашей большой столовой, а штаб-квартира «Союза девушек» находилась в нашем цокольном этаже, и потом, сестра положила всю свою жизнь на эту работу, так что продажа дома разрушит все, ведь больше сестре негде будет этим заниматься. Перед лицом таких убедительных фактов я был бы неправ, настаивая на своем; и я решил продолжать заниматься недвижимостью. Жизнь по-своему компенсирует потери. Работа требовала частых разъездов на моей машине, и я всегда читал запоем. В издательской идее меня привлекала перспектива приобрести высокоинтеллектуальных друзей, которых у меня до сих пор, к большому сожалению, не было. Однако книги были неплохим заменителем, и, осмелюсь заметить, приехав в Лондон в поисках друзей, я рисковал бы очень сильно разочароваться. Впоследствии оказалось правильным, что я не предпринял эту поездку, так как вскорости у меня открылась астма, и я вряд ли выдержал бы ритм лондонской жизни. Фирма, которой я собирался продать дом под офис, а затем и сама возможность выгодной продажи дома отпали за ненадобностью, так что выбора у меня больше не было.

Все это не очень-то походило на ссору по деловым вопросам. Не было ссоры и по поводу принятого решения. Скандал начался тогда, когда все было уже решено, и я написал письменные отказы на оба предложения о покупке. Это случилось за воскресным ужином. Я вообще не люблю холодный ужин, да еще викарий тем вечером читал какую-то необыкновенно глупую проповедь (так считал я, хотя матери и сестре она понравилась). Обсуждая проповедь за столом, они спросили мое мнение; говорить мне не следовало бы, но я, как дурак, высказал все, что думал, а затем, по совершенно непонятным мне самому причинам пустился во все тяжкие, заявив, что, поскольку еда на этом столе куплена мною, я могу говорить все, что мне заблагорассудится. Вот тут-то и началось... Мои дамы от рождения не привыкли, чтобы с ними говорили подобным образом; так что сказанное мной им совсем не понравилось. Обе они были прихожанками с опытом и после первого же контр-выпада стало ясно, что я им не ровня. Я встал из-за стола, хлопнул дверью, перепрыгивая через три ступеньки, помчался по лестнице к себе в комнату (с этим ужасным холодным воскресным ужином в желудке) и тут же, прямо перед комнатой, почувствовал первый приступ астмы. Мать и сестра услышали меня и прибежали. Увидев меня повисшим на перилах, они перепугались. Я тоже был напуган, ибо думал, что пришел мой смертный час. Астма вообще штука опасная, даже если к ней уже привык, а у меня тогда был первый за всю жизнь приступ.

Но я выжил; и как раз тогда, когда я лежал в кровати, отходя от приступа, начались все эти события. Думаю, что меня изрядно перекормили лекарствами; во всяком случае, я был в полубессознательном состоянии, частично чувствуя свое тело, частично находясь вне его. Они забыли опустить шторы, и лунный свет заливал кровать, а я был слишком слаб, чтобы самому подняться и задернуть шторы. Я лежал, наблюдая за полной луной, скользящей в ночном небе сквозь тонкую мглу редких облаков; и глядя на луну, я думал о том, как же выглядит ее темная сторона, которую человек никогда не видел и, наверное, не увидит. Ночное небо всегда волновало меня; я никогда не мог привыкнуть к. волшебству звезд и к еще большему волшебству межзвездного пространства — мне казалось, что именно в нем зарождается начало всего. Мысль о том, что Адам был сотворен из красной глины, никогда не привлекала меня; я бы предпочел, чтобы Господь воспользовался звездной геометрией.

Пока я лежал в постели, накачанный лекарствами и совершенно выдохшийся, наполовину загипнотизированный луной, мои мысли, отпущенные в свободный полет вне времени, вернулись к началу начал. Я увидел широкое море бесконечного космического пространства, расплескавшее в Ночи Богов свои темные волны цвета индиго; мне казалось, что в этой тьме и тишине находилось семя всего живого. И как в семени заключен будущий цветок со своим семенем, которое даст жизнь еще одному цветку с новым зародышем, так и бесконечное пространство космоса скрывало в себе новые рождения — и я был там!

Мне казалось замечательным, что я, лежащий в своей комнате, практически беспомощный мыслью, духом, телом и всем своим положением, тем не менее мог проследить свою родословную к звездам. С этой мыслью у меня возникло странное чувство, будто бы душа моя устремилась дальше в темноту, хотя никакого страха я не ощущал.

Я подумал, а не умер ли я? — ведь тогда, прислонясь к перилам, мне казалось, что я умираю, — и мысль эта наполнила меня радостью, ведь смерть означала свободу.

Потом я понял, что не умер, не должен был умереть — просто собственная слабость и действие лекарств сняли оковы с моей души. У каждого есть что-то, — чего он никогда не увидит, наподобие темной стороны Луны, только у меня была привилегия увидеть это. Оно напоминало межзвездное пространство в Ночь Богов; там находились корни моего существования.

С осознанием этого появилось всеохватывающее ощущение свободы, ведь я знал, что оковы души никогда уже не станут такими же крепкими — но ведь я нашел убежище от этих оков на темной стороне Луны — там, где меня никто не увидит. Я вспомнил цитату из Браунинга:

Благодаря Господу, даже самый убогий из смертных

Имеет две стороны души: одну — для всего мира,

Другую — для женщины, которую он любит.

Теперь это уже прошлый опыт; но он сделал меня счастливым, позволив чувствовать себя на равных с болезнью, которая отворила передо мной странные врата. Долгие часы я лежал в одиночестве и даже не пытался читать, чтобы не разрушить охватывавшую меня необычную оболочку. Днем я дремал, а с приближением сумерек ожидал появления Луны; как только она появлялась, я тут же начинал общаться с ней.

Сейчас трудно вспомнить, что именно я ей говорил, и что отвечала мне она, но, в любом случае, я узнал ее очень хорошо. У меня сложилось впечатление, что она правила королевством — не материальным, не духовным, но особым, своим, лунным. В нем гуляли волны: откатываясь, набегая, низкая вода, высокая вода, никогда не останавливаясь, все время находясь в движении, вверх-вниз, вперед-назад, опускаясь и подымаясь, затапливая все вместе с приливом и отступая при отливе — и эти волны влияли на нашу жизнь. Они влияли на рождение и смерть, на все процессы, происходящие в организме. Они влияли на спаривание животных, на рост растений и даже на разрушительную работу заболеваний. Они влияли на действие лекарств, и целый сонм лечебных трав принадлежал лунному знаку. Обо всем этом я узнал, общаясь с Луной; я почувствовал, что я узнал бы многое и обо всем, если бы мне удалось изучить ритм и периодичность испускаемых ею волн. Но я не смог постичь это, поскольку Луна учила меня всяким абстрактным вещам, а уловить какие-то детали мне не удавалось, ибо мой мозг не был способен воспринять их.

Я обнаружил, что, чем больше я проводил с ней времени, тем лучше ощущал исходившие от нее волны; вся моя жизнь теперь проистекала синхронно с ними. Моя жизненная сила увеличилась; я чувствовал ее приливы и отливы внутри себя. Даже когда я писал о ней, я писал созвучно ее ритмам (если вы это заметили), тогда как, повседневные события я бытописал в ритме каждодневного стаккато. Как бы то ни было, пока я болел, я самым странным образом жил одним временем с Луной.

Наконец моя болезнь отступила (как это обычно случается с болезнями), и я потихоньку, полуживой, сполз вниз по лестнице. Семья была очень внимательна ко мне; в глазах у моих домашних еще сквозил испуг, и было похоже, что история с моей болезнью произвела на них большое впечатление. Однако, когда обнаружилось, что такие сцены постепенно переходят в ежедневную рутину, каждый потихоньку начал от этого уставать, поскольку спектакль перестал быть новинкой сезона и стал уже далеко не таким зрелищным. Доктор уверил домашних, что, какими бы смертельными ни казались эти приступы, я от них не умру; поэтому они сразу начали относиться к ним более философски, позволяя мне сражаться с болезнями один на один и самому одерживать победу. Но я не разделял их подхода. Боюсь, я никогда не относился к приступам философски; каждый раз я паниковал, как впервые. Теоретически можно знать, что не умрешь, но есть что-то очень тревожащее в прекращении доступа воздуха в легкие, поэтому поневоле начинаешь паниковать.

Итак, как я уже сказал, все привыкли к моей новой болезни, и она начала всем надоедать. Дело в том, что путь от первого этажа до моей спальни, да еще с подносом в руках, — дело нелегкое. Я тоже начал несколько уставать от себя, потому что в периоды слабости лестница отнимала у меня много сил. Встал вопрос о переселении меня в другую комнату. Выбор ограничивался напоминавшей узилище комнатой с окнами во двор — если не считать вариантов, связанных с выселением других, — и должен заметить, что перспектива жить в подобии тюремной камеры меня не радовала.

И тут неожиданно мне в голову пришла мысль: внизу, в самом конце узкой и длинной полосы, пышно именуемой нами садом, было нечто вроде хлева, который можно было бы, наверное, переоборудовать в подобие холостяцкой квартирки. В ту же секунду идея захватила меня полностью, и я решил спуститься с небес, оставив там лавры мыслителя, дабы посмотреть, что с этим можно сделать.

Все заросло ужасно, но я храбро прокладывал себе дорогу, двигаясь по давно заброшенной тропинке, пока не достиг сводчатого церковного проема с маленькой дверью, сделанной заподлицо с древней кирпичной стеной. Дверь была заперта, ключа у меня не было, но одного удара плечом в нее было достаточно, чтобы решить проблему. И вот я очутился внутри конюшни. Вдоль одной из стен тянулись ясли; с другой стороны была комнатка для упряжи, а в углу винтовая лестница вела куда-то вверх, в паутину и темноту. Я осторожно взобрался наверх по скрипучей лестнице и попал на сеновал. Там было темно, лишь лучики тусклого света пробивались сквозь закрытые ставнями окна.

Я попытался открыть одну ставню — она обломилась, оставшись полностью у меня в руке, и в стене осталась большая дыра, сквозь которую в пыльный мрак сеновала хлынули потоки солнца и свежего воздуха. Выглянув наружу, я приятно поразился увиденному.

Судя по названию нашего города — Дикфорд, — было ясно, что он стоит на какой-то речушке; предположительно, это была та самая речка, которая берет начало в Дикмауте — морском курорте, находящемся в десятке миль отсюда. Так вот, река передо мной, очевидно, и была та самая Ривер-Дик, о существовании которой я и не подозревал, хотя родился и вырос в этом месте. Насколько я мог рассмотреть из-за кустов, это был достаточно большой ручей, протекавший по дну маленького заросшего оврага. Очевидно, немного выше речка пряталась в дренажную трубу, а старый мост, пересекавший ее ниже по течению, был застроен домами, так что мне никогда и в голову не приходило, что Бридж-стрит была на самом деле мостом. Но именно на том участке, который был у меня перед глазами, это была всамделишная, замечательная речка, с настоящими ивами, свисающими над ней, — почти как заводь на Темзе. Это был действительно сюрприз. Кто мог бы поверить, что человек, особенно мальчик, мог прожить всю свою жизнь рядом с рекой и даже не подозревать об этом? Но я никогда не видел более потаенной речушки, ведь на овраг выходили тылы садов, подобных нашему, длинных и узких, со множеством деревьев и старых заброшенных хибар. Думаю, что все местные сорванцы знали о ней, но я воспитывался в благочестивой семье, а это, как известно, способно испортить жизнь любому мальчишке.

Тем не менее, река была передо мной, и можно было представить себя далеко в загородной глуши, поскольку пышные кроны деревьев, росших вдоль берегов, насколько хватал глаз, скрывали даже печные трубы; и река текла в тоннеле из буйной зелени. Может быть, то, что я не нашел эту речку в дни своей юности, было к лучшему, ибо я определенно настолько восхитился бы ею, что непременно свалился бы в нее.

Я осмотрел конюшню. Это было добротно сделанное сооружение, построенное еще во времена правления королевы Анны и напоминавшее дом. Не представляло большого труда переделать этот просторный сеновал в жилье с парой комнат и ванной. У одного из торцов здания я заметил печную трубу, а внизу нашел водопроводный кран и канализацию. Полный радости от собственного открытия, я вернулся домой, где меня встретил холодный душ. Вопрос о найденном мной здании даже не захотели обсуждать: неужели слуги будут бегать туда-сюда с подносами, если я заболею? Нет, я должен был переселиться только в отведенный мне карцер и никуда больше. Тогда я сказал: к черту ваших слуг, к дьяволу вашу темницу (с момента начала болезни я стал куда более резок), взял машину и поехал по обычным агентским делам, оставив их давиться собственной яростью.

Собственно, наш бизнес уже не был чем-то номинальным. Мы собирались приобрести несколько коттеджей, с тем, чтобы сломав их, поставить на этом месте бензоколонку, но одна старая дама отказывалась выселяться, и с ней стоило поговорить. Я предпочитаю это делать самостоятельно, поскольку судебные исполнители и иже с ними имеют привычку ужасно запугивать, а мне не очень нравится таскать этих стариков по судам, если дело можно решить иначе. Не очень-то приятная работа для тех, кто в этом заинтересован.

Это были обычные сельские домики, вокруг которых уже давно вырос город, и в последнем из них жила маленькая старушка, которую звали Салли Сэмпсон. Она жила здесь со времен Ноя и ни за что не собиралась съезжать. Мы предлагали ей другое жилье и все, что только можно было ей предложить; было похоже, что дело идет к суду, а это мне совсем не нравилось из-за моего отношения к старикам, которые обычно так привязаны к своей рухляди. Итак, я постучал в маленькую зеленую дверь ее дома маленьким медным дверным молоточком, сказав себе, что должен ожесточить свое сердце (хотя у меня это не очень-то получается); все же лучше, если это буду я, чем судебный исполнитель.

Салли приоткрыла дверь буквально на полдюйма на такой жуткой дверной цепи, что, потянув за нее, можно было уволочь весь ее домик, и сердито поинтересовалась причиной моего визита. Я представил себе кочергу в ее руке. К несчастью, путь до ее двери по узкой садовой тропинке отнял у меня столько сил, что я был практически бездыханным, не мог выдавить из себя ни слова и лишь по-рыбьи разевал рот, прислонившись к дверному косяку.

Для Салли этого было достаточно. Отложив кочергу, она открыла дверь и пригласила меня войти. Она усадила меня в свое единственное кресло и предложила мне чашку чая. Так что, вместо того чтобы выселить Салли, я пил с ней чай.

Мы все обсудили. Выходило, что единственным ее доходом была пенсия по возрасту; но в этом своем домике она могла подрабатывать, предлагая чай проезжающим; велосипедистам, а в том, который мы ей предложили, она не смогла бы этого делать. Если у нее те будет возможности подрабатывать, то она просто умрет с голоду, и ей грозит работный дом. Так что не удивительно, что старая дама колебалась.

И тут я почувствовал новую волну, проходящую через мой мозг. Если проблема с моей холостяцкой квартиркой упиралась в слуг, то передо мной находилось решение. Я поделился с Салли своей идеей, и она буквально разрыдалась от радости. Оказалось, что недавно умерла ее собака, и теперь, оставшись одна, она чувствовала себя очень одинокой днем, а по ночам сильно нервничала; так что, по ее словам, я был как раз тем, кто мог бы заменить ей собаку. И мы ударили по рукам. После того, как я приведу место в порядок, мы с Салли могли перебраться туда и заняться домашним хозяйством — а бензоколонка пусть себе строится.

Домой я возвращался, чувствуя себя триумфатором. Я рассказал обо всем в семье, но даже это не доставило моим домашним радости. Они сказали, что это вызовет сплетни. Я заметил, что пенсия по старости — это лучшее дополнение к свидетельству о браке и что никто не будет сплетничать, если они сами этим не займутся, поскольку места совершенно не видно с дороги и никому не нужно знать, что я выжил из ума. Они возразили, что сплетничать станут слуги, но я сказал: к черту слуг. Они заметили, что если слуги подадут прошение об увольнении, то уж во всяком случае не мне придется заниматься хозяйством — иначе я не послал бы их к чертям с такой готовностью. Я ответил, что слуги никогда не подают прошение об увольнении по причине скандала, потому что им всегда хочется постоять и посмотреть, чем все закончится. Вообще, лучше всего держать слуг в виде скелета в буфете. Моя сестра сказала, что она, даже если я совсем отошел от реальности, не сможет проводить в нашем доме заседания «Союза девушек», если я и Салли будем жить у всех на виду в грехе и разврате в конце сада. Я послал к черту весь «Союз девушек», и мы на этом закончили. Однако когда моя сестра увидела Салли в ее лучшем, покрытом бисером черном капоре, то признала, что зашла в своих обвинениях слишком далеко. Так что мы вселились. Салли достались лошадиные ясли, а мне — сеновал; все это вместе напоминало расположенные посреди города райские кущи перед появлением змея-искусителя.

^ ^ ^

Глава 2

Должен сказать, что мне это место очень нравилось. В моем кабинете было четыре мансардных окна, выходящих на юг, а окна спальни выходили на восток, и каждое утро меня будило солнце. Я смастерил из кирпича широкий очаг, который топил болотным торфом; потихоньку на боковых стенах появились полки, на которых я хранил те книги, которые мне всегда нравились.

Раньше мне это никогда не удавалось, потому что в спальне было слишком мало места, а идея оставлять книги по всему дому меня не устраивала. С книгами всегда связано что-то лично-интимное, ведь они так много рассказывают о душе их владельца. Кроме того, мне совсем не хотелось носить книги под полой на смех сестре, а с другой стороны, они могли, вероятно, совратить весь «Союз девушек» и вызвать пересуды среди слуг.

Боюсь, что это не слишком красиво с моей стороны, но я очень не хотел, чтобы сестра появлялась у меня в хлеву. Я догадываюсь, что она по-своему достойная особа; во всяком случае, город о ней очень высокого мнения. Но у нас никогда не было с ней ничего общего. Моя мать всегда называла меня подкидышем; одному Богу известно, как я умудрился появиться в нашей семье. Мы с сестрой всегда дружили как кошка с собакой, а с тех пор, как у меня развилась астма, и характер сделался вовсе нетерпимым, я всегда был в роли кота. Так или иначе — я не желал ее видеть. С другой стороны, пытаться держать ее подальше от своего жилья было занятием совершенно бесполезным; все, что я мог сделать, — так это поставить на дверь автоматический замок, вынуждая ее стучаться, прежде чем войти.

Но дела пошли даже лучше, чем я ожидал. Она попыталась сподличать по отношению к Салли, привлекая ее к выполнению собственной работы по дому. Должен признать, что Салли была не Бог весть какая чистюля, зато первоклассная повариха. Сестра моя, с другой стороны, тщательно следила за чистотой, но с кормежкой дела у нее обстояли неважно. Салли объяснила моей сестре, что работает на меня и не собирается выполнять распоряжения кого бы то ни было еще. Сестра пришла ко мне и потребовала голову Салли на блюде. Я же ответил, что Салли меня вполне устраивает и я не собираюсь ее увольнять. Грязь мне нравилась. Она делала наше обиталище более уютным. Моя сестра сказала, что не переступит порог моего дома до тех пор, пока в нем будет Салли, даже если я буду возлежать на смертном одре. Я одобрил ее решение и сказал, что оно меня вполне устраивает; на этом мы и порешили, и сестра сдержала свое слово.

Все закончилось тем, что единственными, кто когда-либо приходил к нам, были мой партнер Скотти и доктор. Мое жилье им тоже нравилось. Беда была в том, что, зайдя ко мне, они уже не могли уйти и просиживали у меня, болтая, очень долго. Они были по-своему хорошими ребятами, особенно Скотти; вообще, и в городе, и вокруг него можно найти немало хороших приятелей, товарищей, к которым можно обратиться в трудную минуту. Я знал их всех и был с ними в хороших отношениях, как того требовал мой бизнес. Но с другой стороны, у меня не было настоящих друзей, за исключением, пожалуй, Скотти, да и то с некоторыми оговорками. Между нами не было ничего общего, и каждый из нас шел по жизни своим путем, но я мог доверять ему в тяжелых ситуациях; что ни говори, основы для дружбы бывают и похуже.

Он — белая ворона в своем роде. Родители его были людьми сцены; гастролируя как-то по здешним местам, они заболели гриппом, отчего и скончались: сначала один, затем другой; маленького Скотти приютил работный дом. Но даже в трехлетнем возрасте он имел совершенно определенный шотландский акцент. Он так никогда и не избавился от акцента, и все, что происходило с ним после, распускалось бутонами на родительском древе. От нищих он научился местному диалекту, и Господу было угодно, чтобы и сам учитель, и его жена были кокни; в результате у Скотти появилась пестрая смесь акцентов. К счастью, он был немногословен.

Все дело было в том, что Скотти с его зловещим молчанием и я с моим нежеланием влезать в серьезные сделки — оба мы снискали у местного населения жуткую репутацию честных людей, что в конце концов приносило нам больше выгоды, чем солидные доходы от отдельных сделок; несмотря на это, мою сестру приводили в бешенство известия о некоторых наших успехах в бизнесе. Если бы каждый из нас с ней занимал свое место, то сестра занималась бы бизнесом, а я — руководил «Союзом девушек».

Образование Скотти получил обыкновенное, но он избавился от своего шотландского в основном собственными силами. Если бы кто-нибудь позаботился о стипендии для него, Скотти бы, наверное, учился дальше; но доброжелателя не нашлось, и вскорости после окончания школы ему нашли работу у нас в качестве подручного в офисе, заставив его самостоятельно зарабатывать себе на пропитание.

Мое образование также было заурядным. Меня отправили в местную академию для детей благовоспитанных джентльменов — стоит ли говорить об этом больше? Это заведение было предназначено для ослабления и разума, и тела. Я не вынес оттуда никаких ценных знаний, хотя, с другой стороны, мне не принесли и особого вреда. Академия закрылась с того момента, как ее директор сбежал с мамзелькой из местной кондитерской лавки. Конец вполне закономерный, поскольку сие заведение удивительным образом сочетало в себе и сахарин, и дерьмо — необычайно высокие требования в классах и невообразимо низкие обычаи в спальнях. Даже в те юные годы я задавался мыслью: был ли наш руководитель когда-нибудь мальчиком? — и ответ не был однозначным. Я набрался той словесной мудрости, которая в подобных обстоятельствах обычно приходит к большинству неуклюжих подростков, и думаю, что это все же лучше чем ничего. Я покидал дом только в дни редких выходных.

Когда я прибыл в офис своего отца, Скотти уже приобрел неплохое положение и выработал себе очень необычный вид старого клерка, проработавшего в фирме с незапамятных времен. После моего прибытия он называл моего отца только мистером Эдвардом, так, как будто у него было солидное местечко в деле у собственного отца.

Но даже сейчас, когда он сидит на моей кровати, он никогда не обращается ко мне иначе как «мистер Уилфрид». Мы с ним практически одного возраста, но Скотти тогда уже был вполне сформировавшимся бизнесменом, в то время как я был всего лишь неопытным и неуклюжим юнцом.