Основы
психоанализа
"Рефл-бук" "Ваклер" 2001
УДК 159.9
Серия основана в 1998 г.
Ответственный редактор
С.Л. Удовик
Художник В. В. Чутур, в оформлении обложки использована картина
С.Дали "Сон"
Печатается по решению Ученого совета Таврического Национального
университета
Рецензенты:
— действительный член
АПН Украины, доктор психологических наук, профессор С.Д.
Максименко;
— член-корреспондент АПН
Украины, доктор психологических наук, профессор Н.В.
Чепелева.
Благодарности
............................. .7
Глава
1.
Феноменология психотерапии и сущность терапевтического анализа
.......... .9
1.1. Начала
................................. .9
1.2. Понятие
терапевтического анализа ............ .18
1.3. Модели
психотерапевтического взаимодействия ... .26
Глава
2. Теория и
техники терапевтического анализа .34
2.1. Структурирование
отношений ................ .34
2.2. Завершение терапии
....................... .39
2.3. Перенос
................................ .47
2.4. Сопротивление и
защиты ................... .57
Глава
3.
Психоаналитические идеи и представления в терапевтическом
анализе ................. .77
3.1. Возможности
психоаналитического подхода ...... .77
3.2. Ранние фрейдовские
представления о психическом функционировании ............. .81
3.3. Влияние
бессознательного на восприятие реальности 89
3.4. Страх
.................................. .98
3.5. Нарциссизм
............................ .101
Глава
4. Терапия
проблем, связанных с личностным развитием .....110
4.1. Классификация
проблем ................... .110
4.2. Пренатальная стадия
и травма рождения ........ 114
4.3. Оральная стадия
......................... .119
4.4. Анальная
проблематика в терапии ............ .126
4.5. Эдипова стадия и
эдипов комплекс ........... .135
4.6. Развитие Сверх-Я
........................ 144
Глава
5.
Межличностные отношения как предмет терапевтического анализа
........ .155
5.1. Понятие объектных
отношений .............. .155
5.2. Теория М.Кляйн
......................... .160
5.3. Д.В.Винникотт и
М.Малер: мать и дитя ........ .171
5.4. Развитие теории
объектных отношений ........ .179
5.5. Объектные отношения
и Самость ............ .182
5.6. Интерперсональные
подходы ................ .190
5.7. Любовь
............................... .196
Глава
6.
Структурно-аналитический подход в терапии .... 207
6.1. Лакан и
постмодернисты ................... .207
6.2. Регистры психики
........................ .210
6.3. Другой и желание
........................ .229
6.4. Воображаемое.
Симулякр. Порнография ........ .237
6.5. Фантазм в терапии
....................... .241
6.6. Конец анализа:
Переход за грань желания или По ту сторону речи
....................... .249
Глава
7.
Современные представления об анализе сновидений
................... .257
7.1. "Долина Царей"
......................... .257
7.2. Функции сновидения
в терапевтическом анализе . .260
7.3. Сновидение как
фантазм ................... .265
7.4. Активные техники
работы со сновидениями в терапевтическом анализе
.................. .277
7.5. Обогащенное
сновидение .................. .287
Глава
8. Анализ
дискурса в психотерапии ....... .297
8.1.
Психотерапевтический дискурс и его ''хозяин" — пансемиотический
субъект .................. .297
8.2. Дискурсивные
практики психотерапии ......... .304
8.3. Анализ
психотерапевтического дискурса ........ .322
Примечания
............................. .335
Литература
.............................. .340
Сведения об авторе
....................... .346
Content
................................ .349
В работе над этой книгой
мне помогали разные люди. Наибольший вклад внесли, конечно,
клиенты — без них, без размышлений над сложными перипетиями
человеческой жизни монографии просто бы не было. Мои студенты
периодически интересуются, люблю ли я людей. В ответ я обычно
цитирую популярный у психотерапевтов анекдот о человеке,
которого спросили: — Вы помидоры любите? — Так нет, а есть
люблю, — ответил он. Клиенты — это наше все. Я благодарна им
всем без исключения, но особенно тем, чье поведение создавало
дополнительные сложности в работе — усиленная стимуляция, как
известно, придает деятельности агональный характер, а это
наилучший режим для творчества.
На всех этапах работы в
экстремализации авторского письма соучаствовал и мой уважаемый
издатель С.Л.Удовик. Его требования довести рукопись до
определенного объема успешно способствовали раскрепощению
авторской мысли, а мое вялое (вялотекущее) сопротивление
породило те "красоты стиля", о которых всегда сожалеешь, когда
книга уже вышла в свет. Надеюсь, что его терпение по-прежнему
неисчерпаемо, и наше сотрудничество будет продолжаться.
Я благодарна моей семье
— мужу и дочери. Будучи оба психологами, они не только создавали
мне все условия для творчества, но и никогда не стояли над душой
и не заглядывали в рукопись, пока она не была готова. Любой
пишущий согласится, что это редкий и драгоценный дар.
И снова о клиентах.
Особой благодарности заслуживает свойственная некоторым из них
неувядающая забота о конфиденциальности. Я старалась как могла,
обозначая их в книге инициалами соответственно алфавиту, а когда
русские буквы закончились, перешла на латинский. Обсуждая эту
проблему с одним из наиболее рьяных адептов собственной
анонимности (очень милый молодой че-
[8]
ловек, работа с ним была
истинным наслаждением), я вспомнила слова, предпосланные
признанным классиком скандального политического детектива своему
очередному роману: "Любое совпадение сюжета и деталей с
обстоятельствами жизни реальных личностей вряд ли случайно.
Господь сумеет позаботиться о невинных".
Впервые я услышала о
психотерапии десять лет назад и сразу же влюбилась в нее навеки.
У меня была талантливая учительница*.
К тому времени (1990 г.) на русский язык было переведено 8-10
книг на эту тему, и половину из них она привезла с собой, в
подарок. Она прочла в нашем университете десяток лекций об
основах психотерапевтического воздействия, школах и
направлениях западной психотерапии, метафорической коммуникации
и т.п. Потом она время от времени снабжала меня информацией и
самиздатовскими книжками (Гринсон, Перлз, Фейдимен и Фрейгер1,
"Структура магии"). Хватило бы, наверное, просто Рудестама2.
Журнал Ф.Е.Василюка3
и первые видеофильмы В.В.Столина4
я открывала уже сама. Дело было сделано, и сделано хорошо —
психотерапия в Крыму привилась куда прочнее исследований
эффективной волевой регуляции поведения и деятельности**.
Научиться терапии
оказалось легко, трудности начались после. Чтение книг и
активная работа в режиме практики, преподавания и супервизии
вдохновляли и обнадеживали. Межрегиональные "тусовки" проходили
вдалеке. Наверное, это обстоятельство и было вкладом
*
Как и положено в психоаналитической традиции, сейчас мы с ней не
общаемся. Разрыв отношений произошел лет через пять, что
составляет среднестатистическую величину для событий такого
рода.
**
Основная
тематика научных исследований на кафедре психологии СГУ до
начала 90-х годов.
[10]
высших сил — немного
позже чтение отчетов их участников позволило правильно
расставить акценты. Ну, а схватки за oпpeдeлeниe лидера и
"порядка клевания", равно как и первые опыты чтения рекламы
профессиональных психотерапевтических услуг, публикуемой в
специальных изданиях и средствах массовой информации, надолго
отвратили меня от попыток созидания собственной харизмы и
уничижения конкурирующих харизматиков от психотерапии. Надо было
работать и преподавать.
По мере того, как
формировались психотерапевтические знания, умения и опыт,
возрастало желание понять, чем отечественные формы теории и
практики отличались от западных образцов, служивших примером,
объектом подражания и вдохновляющим эталоном качества.
Профессиональное становление принесло с собой несколько
вопросов, ответы на которые послужили источником целого ряда
самостоятельных идей. Возникнув первоначально в форме
крамольных мыслей и сомнений по поводу того, что писали о себе
ретивые лидеры калифорнийских школ, эти вопросы позволили
задуматься о главном: какой будет (уже есть, должна быть)
отечественная психотерапия и что представляют собой ее
"врожденные" и "благоприобретенные" факторы?
В конечном счете, после
нескольких лет психотерапевтической работы, чтения книг,
проведения обучающих семинаров и других форм деятельности в этой
сфере возникла настоятельная необходимость ответить себе и
другим на ряд вопросов, конкретизирующих вышеизложенный, а
именно:
— Как я понимаю природу
и сущность психотерапии? В чем состоит психотерапевтическая
помощь? Что думают об этом, в отличие от меня, мои клиенты?
Чего они хотят, на что надеются и чего боятся?
— Что происходит
на самом деле на психотерапевтическом сеансе? Как будет
выглядеть его описание, данное клиентом, терапевтом, учеником
терапевта, его супервизором, кем-либо вроде самого З.Фрейда,
конкурентом-недоброжелателем?
[11]
— Как нужно учить
психотерапии? Почему одни могут научиться, а другие — нет? Кого
и почему учить нельзя? И что, наконец, делать с
психологами-пятикурсниками, которые обязаны (по учебному плану)
сдать экзамен по теоретическим основам психотерапии и зачет по
практическим навыкам консультирования?
— Как реагировать на
жалобы человека, ставшего жертвой "дикого" рынка
психотерапевтических услуг? Как ему помочь?
— Что такое
методологическая рефлексия в отечественной психотерапии? И что
представляет собой эта последняя — унылое эпигонство или
уникальный феномен?
— Каковы критерии
эффективности психотерапевтического воздействия?
Эти (и многие другие)
вопросы складывались постепенно, по мере того, как росло
практическое мастерство и объем теоретических знаний. Заставляла
задумываться именно теория, вернее, противоречивое единство двух
ее разновидностей. Во-первых, довольно-таки хаотическое
нагромождение взглядов, мнений, убеждений и принципов той
группы психотерапевтов (преимущественно американских), которых
я буду условно называть сторонниками гуманистической
ориентации. Хотя словосочетание "гуманистическая психотерапия"
своей семантикой создает известное напряжение — трудно
представить себе не- (или анти-) гуманистическую психотерапию.
Во-вторых, стройные, тщательно продуманные, логически
выверенные теории и концепции психоаналитической (глубинной)
терапии.
Уж очень два эти
направления различались между собой. У Ф.Перлза, К.Роджерса,
Р.Мэя, К.Витакера, Д.Бьюдженталя — вдохновенные монологи о
сущности психотерапевтических отношений, неповторимости каждой
экзистенциальной встречи терапевта и клиента, диалоге,
основанном на равенстве, принятии и партнерстве. У З.Фрейда,
А.Брилла, Р.Р.Гринсона, О.Кернберга, Н.Мак-Вильямс, Д.Айке,
ЖЛапланша и Ж.-Б.Понталиса — сухие и точные, подробные изложения
хорошо систематизированных теорий, каждое из положений которых
многократ-
[12]
но проверялось,
обсуждалось и анализировалось. Работы психоаналитиков своей
фундаментальностью напоминали классиков деятельностного подхода
— их нужно было читать, конспектировать, обдумывать, а уровни
понимания сменяли друг друга примерно также же, как при чтении
книг К.А.Абульхановой-Славской или Б.ФЛомова. У М.Эриксона —
прямо-таки мессианские замашки, маниакальное самовосхваление,
удачно дополняемое евангелиями от Дж.Хейли или Д.Зейга; у
К.Г.Юнга — хорошо разработанная теория, постоянная рефлексия, а
в конце жизни — далекие от позы святого мудреца итоги
"Воспоминаний, сновидений, размышлений".
Самой смешной и
печальной была, пожалуй, история с нейро-лингвистическим
программированием (НЛП). Даже и теперь с трудом понимаю
(успешно вытеснила), почему хвастливые декларации апологетов
этого подхода не насторожили меня с самого начала. Как можно
было поверить такому, например, пассажу:
''НЛП — это искусство и
наука о личном мастерстве. Искусство, потому что каждый вносит
свою уникальную индивидуальность и стиль в то, что он делает, и
это невозможно отразить в словах и технологиях. Наука, потому
что существует метод и процесс обнаружения паттернов,
используемых выдающимися личностями в любой области для
достижения выдающихся результатов. Этот процесс называется
моделированием, и обнаруженные с его помощью паттерны, умения и
техники находят все более широкое применение в
консультировании, образовании и бизнесе для повышения
эффективности коммуникации, индивидуального развития и
ускоренного обучения... НЛП показывает вам, как понять и
смоделировать ваш собственный успех. Это способ обнаружения и
раскрытия вашей индивидуальной гениальности, способ выявления
того лучшего, что есть в вас и в других людях. НЛП — это
практическое искусство, позволяющее добиться тех результатов, к
которым мы искренне стремимся в этом мире. Это — исследование
того, что составляет различие между выдающимся и обычным. Оно
также оставляет после себя целый веер чрезвычайно эффективных
техник в области образования, консультирования, бизнеса и
терапии" [48, с. 17-18].
[13]
Это классический образец
НЛП-стиля — многочисленные обещания, заносчивая уверенность в
собственной непогрешимости. Притязания на высокую эффективность
— и тут же грубая лесть по поводу "вашей индивидуальной
гениальности", способ обнаружения и раскрытия которой почему-то
"невозможно отразить в словах и технологиях". Понятно, что
восторженные описания необычайной легкости, быстроты и блеска,
с которым терапевты упомянутой школы справляются с любыми, даже
самыми трудными и сложными проблемами, не оставят равнодушными
людей, мечтающих о славе (и деньгах!) харизматического
психотерапевта. Адепты НЛП не зря подчеркивают универсальность,
новизну и междисциплинарный характер своих техник, их
исключительные возможности и всеобъемлющее совершенство в
рекламных объявлениях о семинарах и тренингах.
Скорее всего, я клюнула
на это направление из-за названия. "Нейро-лингвистическое"
звучало так солидно. Но уже тогда (в 1994-1995 г.) было
очевидно, что столь сильно и грубо подаваемое направление не
работает. Почему? Очень крамольный вопрос. Сначала я рассуждала
в рамках тезиса "нет плохих учителей, есть плохие ученики". И
выучила лингвистику, после чего стало понятно, что ссылки на
Н.Хомского у Д.Гриндера и Г.Бендлера спекулятивны, а Ф.де
Соссюра, Э.Бенвениста или даже родного Э.Сепира основоположники
НЛП не читали. А уж Л.Витгенштейна и не смогли бы, в этом можно
поручиться. Лингвистический уровень анализа в НЛП оказался
минимальным, а предложенные в первом томе "Структуры магии"
языковые техники явно не подходили для речевого общения на
русском языке, синтаксис, прагматика и дейксис которого сильно
отличаются от английского.
Напрасно я пыталась
найти в других работах этого направления примеры
психотерапевтического использования лингвистических идей и
техник. Большинство книжек состояли из стереотипно
повторяющихся описаний разного рода "якорений" и "рефреймингов"
и бесконечно однообразных стенограмм сеансов, пафос которых
неизменно сводился к финальному "О-о-о, теперь я, кажет-
[14]
ся, о-го-го!" клиента на
фоне восторженного молчания группы в сиянии апостольской улыбки
терапевта.
Последствия своей
некритичной доверчивости я изживала года два. Самым лучшим
лекарством от НЛП оказались работы психоаналитиков, чьи
объяснения помогли понять природу и сущность того, что можно
назвать инфляцией личности психотерапевта. К.Г.Юнг описал это
как процесс формирования мана-личности. Его специфика в сфере
психотерапевтической практики состоит в следующем: начинающий
психотерапевт после нескольких явно успешных случаев
консультирования (особенно если тому были восторженные
свидетели) постепенно убеждает себя в том, что искомая цель
мудрого всемогущества — в двух шагах. Ошибки и неудачи быстро
вытесняются, что облегчает проективную идентификацию с
каким-нибудь хорошо описанным или блестяще подающим себя
"мастером НЛП", В глубине души он уже маленький Перлз или
неизвестный пока еще Милгон Эриксон.
Терапевт, подверженный
инфляции, не склонен задумываться над психологическими
механизмами оказываемого воздействия, результат последнего он
приписывает исключительной силе и незаурядности собственной
личности. Ответа "потому что я гениальный" в большинстве
случаев оказывается вполне достаточно. Как пишет Юнг, "все эти
атрибуты исходят, естественно, от
наивной проекции бессознательного
самопознания, которую не совсем поэтично можно
выразить примерно так: "Я признаю, что во мне действует некий
психический фактор, который самым невероятным образом
уклоняется от моей сознательной воли... Я чувствую свое
бессилие перед таким положением дел, а всего ужаснее, что я в
него влюблен, и мне остается только восхищаться им" [98,
с.299-300].
В свете юнговских
объяснений многое стало понятным. В частности и то, почему
бездоказательная похвальба своими успехами и безудержное
самовосхваление (классический пример — откровения Ф.Перлза по
поводу своей неотразимости) не вызывают неловкости у
последователей калифорнийских школ. Почему некоторые
отечественные психологи, профессионально сформиро-
[15]
вавшиеся в поле
достаточно фундаментальной методолого-теоретической традиции
научного знания, не устояли перед заманчивыми посулами
американских терапевтов-коммивояжеров, а уж доверчивые студенты
липли на все эти "мастер-классы" как мухи на мед. "Вряд ли можно
запретить кому-нибудь хоть немного восхищаться собой за то, что
этот кто-то заглянул дальше, чем другие, и у других есть эта
потребность — отыскать где-нибудь героя, которого можно
потрогать, совершенного мудреца, вождя и отца, фигуру,
обладающую несомненным авторитетом" — пишет Юнг в работе
"Отношения между Я и бессознательным" [98, с. 306].
Может быть, в стенах
университета было легче увидеть, что большинство новых видов
неаналитической психотерапии носят ярко выраженный
антиинтеллектуальный характер. Безусловно, немалый вклад в
разочарование подходами, призывающими к личностному росту
посредством повышения аутентичности, доверия чувствам и
мудрости природного "ин-се", внесли встречи с многочисленными
доверчивыми жертвами этих направлений. Я знаю многих мужчин и
женщин, годами якоривших ресурсные состояния на семинарах по
НЛП и громко возглашавших "Я тебя принимаю, хоть и не понимаю
(?!)" в гештальт-группах. Научившись выражать свои чувства,
прорабатывать эмоциональные травмы движениями глаз (ДПДГ) и
распознавать ведущие репрезентативные системы, они не
избавились от проблем, их симптомы и фобии успешно
прогрессировали.
Существенно позже я
начала понимать, сколь опасными могут быть бездумно применяемые
методы и приемы психологического воздействия. Взять, к
примеру, многочисленные диссоциативные техники, столь
популярные у сторонников калифорнийских школ. Задумывался ли
кто-нибудь из них о том, что произойдет, если принуждать к
диссоциации ("Посадите эту часть своей личности напротив себя и
попробуйте с ней поговорить") клиента, У которого именно
диссоциативные защиты и примитивная изоляция являются основными
источниками личностных проблем? Попробуйте представить себе
ощущения
[16]
внутренне
дезорганизованного, беспомощного, испуганного человека,
идентичность которого рассыпается на куски прямо на
терапевтическом сеансе, а многочисленные свидетели стимулируют
этот процесс и делают критические замечания.
Свою лепту в
разочарование "американской психотерапевтической мечтой" внесли
и многочисленные книжки — плохо переведенные, неряшливо
изданные, безграмотные и убогие (ни правильных ссылок, ни
точных цитат, ни даже верно транскрибированных имен и фамилий).
Не могу отказать себе в удовольствии процитировать парочку
пассажей из книги по НЛП, которая в этом смысле является
эталоном5:
"Фобии
сами могут обобщаться на другой опыт. Я работал с женщиной,
которая была фобиком мостов, где вы можете смотреть через
решетку на воду внизу. После делания изменения в опыте с мостом
она сказала: "Нет, это звук шин на мосту, который запускал
страх". После этого мы работали со звуком, который продуцировал
тошноту. Изменение этого ответа на этот звук привело ее назад, к
звукам корабельного двигателя в открытом море... она слышала
звук мотора, блуждающего по морю. Когда это было изменено, этот
весь паттерн был освобожден и не было больше ответа на мосты
";
"Большинство людей, когда они в замешательстве от чего-нибудь,
собирают больше информации об этом объекте. Это загоняет их в
замешательство даже больше. Трудность не в том, что они не имеют
достаточно информации, а в тал, что они не имеют этой информации
организованным способом, который полезный"
(курсив мой — Н.К.).
И все это — на одной
странице (с. 13), и так до бесконечности. Что тут скажешь?
Одним словом, через несколько лет знакомства с калифорнийскими
школами стало понятно, что у меня тоже "не было больше ответа на
мосты". Они благополучно канули в прошлое.
Повседневная практика
заставляла все больше обращаться к глубинной психологии.
Во-первых, надо было
читать лекции, то есть рассказывать о теоретических основах
психотерапевтического воздействия. Психоаналитические положения
составляют стройную систему, их
[17]
можно сравнивать,
обобщать, расширять, находить противоречия или сходные
основания. Среди них можно выбирать, даже капризничать (если
угодно): "Какой-то этот Эрнст Джонс весь вторичный". А у
последователей Перлза или Роджерса среди теоретиков кто
вторичный? В аналитических школах — множество авторов,
сочетающих строгую принадлежность к ортодоксальной теории с
оригинальными собственными идеями, порой жертвующих этой
принадлежностью во имя последних — и все-таки остающихся в
рамках школы (М.Кляйн, М.Балинт, Д.У.Фэйрберн). Что у
представителей калифорнийских школ? Что составило бы
содержание университетской лекции под названием "Развитие теории
и практики НЛП в последнем десятилетии XX века"?
Во-вторых,
размышляя об итогах практической деятельности, я понимала, что
по-настоящему работает только анализ. Если он сочетается с
другими формами терапевтической работы, или вплетен в них
отдельными элементами, то эти другие формы и способы действуют
лучше. Неизбежные вопросы студентов: "А что, защиты, которые в
психоанализе и те, что по Перлзу, одинаковые?" здорово приелись.
Стала очевидной необходимость предложить им самим проверить,
откуда что взялось. То есть дать специальную исследовательскую
работу на данную тему.
Вывод ликующего
дипломника гласил: впервые защиты (само понятие, их виды и
механизмы) выделены, описаны и проанализированы в психоанализе,
а гештальт-терапия акцентировала внимание лишь на нескольких из
них (проекция, симбиоз и т.п.). Дальнейшая стратегия работы с
последствиями защит в обеих школах сильно различается, однако
трудно представить себе, что осознание, проработка и изживание
защитного поведения могут быть настолько же успешными при
кратковременной групповой работе, как и в длительном
индивидуальном анализе. Диплом активно читали следующие
поколения. Студенты на собственном опыте учились отделять
эффективную терапию от эффектной.
Используя
психоаналитическую теорию, методы и приемы аналитической работы
в своей практике, я очень
[18]
скоро столкнулась с
серьезным противоречием: можно ли сочетать групповую и
краткосрочную форму терапии с ее аналитическим содержанием?
Практика свидетельствовала, что можно, даже необходимо. При
этом теоретические предписания психоанализа нарушались.
Знакомство с
подходами, объединяемыми названием "психодинамическая
психотерапия", избавило от некоторых сомнений, хотя и не от
всех. Богатство и своеобразие современной психоаналитически
ориентированной терапии, тонкие разграничения ее видов и форм,
показанных при работе с различными категориями клиентов
(пациентов), обширный перечень теоретических трудов, обобщающих
опыт работы с самыми разными проблемами — все это помогало
лучше сориентироваться в процессе выбора собственного пути. В
конечном итоге я осознала, что могу попытаться описать свой
метод работы как вполне устойчивый индивидуальный стиль
психотерапевтической деятельности. Нашлось и подходящее
название —
терапевтический анализ.
Что же такое
терапевтический анализ? Это психотерапевтическая работа,
которая опирается преимущественно на психоаналитические приемы и
методы (анализ сновидений и ассоциаций, интерпретации защит и
сопротивлений, трансферентных отношений, ошибочных действий и
т.п.). Однако в ней не используются многие классические формы и
условия: кушетка, нецеленаправленный монолог пациента, строгое
расписание частоты сессий. Клиенты рассказывают о проблемах,
которые их волнуют и заботят в настоящее время, а терапевт
реагирует своими интерпретациями не как "бесстрастное зеркало",
а как заинтересованный и компетентный слушатель и помощник. Он
активно включен в беседу, задает вопросы, при необходимости —
дает теоретические объяснения (например, рассказывает о
различных формах защит или динамике развития объектных
отношений) с учетом уровня
[19]
понимания клиента.
Иногда рекомендует прочесть ту или иную литературу, не слишком
специального характера — например, многие клиенты стали лучше
понимать свои трудности и справляться с ними, прочитав
содержательную, просто и ясно написанную книгу Фрица Римана
"Основные формы страха"6.
Важной особенностью
предлагаемого подхода является то, что его операциональная
сторона — речь терапевта, использование метафор, интерпретация
трансферентного сопротивления — в большей степени определяются
структурным (лингвистическим) психоанализом Ж-Лакана, нежели
классической фрейдовской доктриной. С моей точки зрения, между
Лаканом и Фрейдом нет каких-либо существенных противоречий, и
Лакан действительно верен тому лозунгу ("Назад, к Фрейду!"),
под которым в 50-е годы осуществил свою знаменитую реформу
психоанализа. Идеи Лакана позволяют не только лучше понимать
глубинные основания психологических и личностных проблем, но и
предлагают гораздо более эффективные формы
психотерапевтического воздействия.
Возьмем в качестве
примера самый простой вопрос — кто является вторым (кроме
аналитика) субъектом психотерапевтического воздействия? Лакан
хорошо понимал, насколько неоднозначной в терапии является
позиция клиента, равно как и иллюзорный характер представлений
о его личности, сформированных на основе наивных наблюдений:
''Для нас важно знать,
где находится субъект аналитического отношения. И в этом
вопросе наивная позиция: субъект?
Да вот же он, перед вами!— словно пациент — это
что-то однозначное, словно сам аналитик сводится к группе
индивидуальных характеристик, — совершенно недопустима" [35, с.
193].
Он подчеркивал, что
клиент — прежде всего говорящий субъект, а его позиция — место,
откуда доносится речь, т.е. природа терапевтического
взаимодействия — всецело лингвистическая. Найти и определить
занимаемое клиентом "в поле речи и языка" место совсем
непросто, и сама эта работа — залог возможности терапевтиче-
[20]
ского воздействия и его
успеха. Клиент — это тот, кто говорит; вернее, говорящий и
является субъектом терапии, и понять его природу — половина всей
работы психоаналитика:
"Кто же он, этот
субъект? Вот тот вопрос, которым мы занимаемся здесь во всех
его формах, во всех антиномиях, которые он выявляет. Мы
прослеживаем все точки, где он отражается, преломляется,
вспыхивает, надеясь тем самым суметь почувствовать ту
единственную, где он кроется и к которой прямо не подступиться,
ибо к ней нельзя подступиться, не задев при этом самих корней
языка" (там же).
Первую попытку
ассимилировать ряд теоретических положений структурного
психоанализа я предприняла немного раньше [23]. Лингвистическая
модель психотерапии вызвала неоднозначную реакцию (кто-то
ругал, кто-то хвалил, кто-то ничего не понял), но мне стало
очевидно, что идеи Лакана и его последователей в нашей стране
находят больше почитателей среди философов и лингвистов, чем
среди психологов и психотерапевтов [см. 49, 51, 58 и др.].
Анализ психотерапевтического дискурса требует специальных
лингвистических знаний; кроме того, его методы и приемы уже
были описаны достаточно подробно. Так что я, посвятив ему
отдельную главу в конце книги, решила не перегружать этим
материалом содержание других разделов. Из-за чего большинство
комментариев к приводимым фрагментам психотерапевтических бесед
пришлось упростить. Но ведь нельзя объять необъятное.
В терапевтическом
анализе основой для интерпретаций могут быть представления
различных школ глубинной психологии — от классических
фрейдовских идей до теории парциальных личностей постъюнгианца
Дж.Хиллмана и шизоанализа Ж-Делеза и Ф.Гваттари. Опыт
показывает, что выбор концепции, в которой осмысливаются жизнь
и проблемы клиента, определяется спецификой его запроса и
особенностями мышления и понимания. Различным клиентам подходят
разные теории: рассказ одного направляет мышление терапевта в
сторону теории
[21]
объектных отношений,
проблемы другого больше похожи на следствия "игр", описанных
Э.Берном, третий выглядит и ведет себя так, как будто сошел со
страниц адлеровских работ. Иногда приходит человек, который уже
пытался осмыслить свои трудности, скажем, в рамках юнгианских
представлений — он хочет обсуждать проблемы собственной
индивидуации, и к этому желанию следует отнестись с уважением.
Если клиент интересуется психологией, то полезно анализировать
его проблемы с точки зрения нескольких теорий, сравнивая и
сопоставляя получаемые в ходе анализа трактовки.
Предлагаемый в рамках
данного подхода теоретический плюрализм может показаться просто
очередной попыткой эклектического "смешения языков". Мне бы не
хотелось создавать такого впечатления. Я отнюдь не призываю к
тому, чтобы в беседе с клиентом юнгианские,
структурно-аналитические и опирающиеся на сэлф-теории
интерпретации сменяли друг друга, сбивая его с толку и создавая
ненужную путаницу. Начиная терапию, можно выбирать любое из
подходящих направлений, но в течение всей работы следует
оставаться в рамках сделанного выбора.
Разумеется,
студенту-психологу, который не только проходит терапию, но и
пробует одновременно развивать навыки профессиональной
рефлексии психотерапевтической деятельности, можно и нужно
предлагать "параллельные интерпретации", иначе разница между
структурной и объектной теорией в психоанализе так и останется
для него избыточным теоретическим изыском. А вот в работе с
обычным, далеким от психологии клиентом, приводить несколько
теоретических объяснений его поведения или намерений стоит лишь
в случае сильного сопротивления. Опыт показывает, что наилучший
способ преодолеть нарциссическую грандиозность клиента в
терапевтическом анализе — это сначала потешить ее, предложив
две-три (а то и четыре) подробные интерпретации этого феномена с
позиций различных психоаналитических школ.
И еще один момент,
принципиально важный для определения сущности предлагаемого
направления. В тера-
[22]
певтическом анализе не
используются другие, неаналитические теории и — особенно —
техники и приемы работы. Никакой работы с субмодальностями,
эриксоновского гипноза, рефрейминга и техники "взмах". В
противном случае это уже даже не эклектика.
Опытным психотерапевтам
столь категорическая позиция, я думаю, понятна. И все же ее
стоит прокомментировать. Дело в том, что сформированная
профессиональная идентичность терапевта практически всегда7
предполагает устойчивые индивидуальные предпочтения в системе
дискурсивных практик психотерапии. Организатор нескольких
конференций, на которых рассматривались итоги столетнего
развития психотерапии, Дж.Зейг правильно отмечает, что
непримиримые теоретические противоречия между сторонниками
различных школ — самая яркая и стабильная ее характеристика на
сегодняшний день:
"Каждая из многообразных
школ твердо держится за свои теории методы. Взаимообогащение
идеями наблюдается в редких случаях. Превыше всего ставится
чистота позиций. Эклектизм считается признаком отсутствия
"породы"... Знакомство с докладами убеждает: мало кто ссылается
на работы представителей других школ, а тем более — признает их
теоретическое влияние" [91, т. 1, с. 9].
И это естественно —
таковы особенности любой идентичности, которая состоит в
отождествлении себя с какой-либо одной группой
(профессиональной, этнической религиозной) и одновременном
обособлении от остальных, противопоставлении "мы" и "они".
Цитируемый автор считает
такое положение дел непозволительной роскошью, демагогически
упирая на то, что раз психотерапия вышла "на передовой рубеж
борьбы за здоровье человека", то "для достижения цели
позволительно использовать все методы и техники, прошедшие
испытание временем" (там же). Использовать, наверное, можно, но
зачем же смешивать? Не окажется ли гибрид психоанализа и НЛП
этакой внутривенной клизмой или сочетанием слабительного со
снотворным?
[23]
К счастью, сами
психотерапевты весьма решительно противостоят такому смешению.
Многочисленные попытки вынужденного диалога между
представителями различных направлений, примером которого служит
упомянутая выше конференция, руководимая Дж.Зейгом, как
правило, заканчиваются ничем. Характерен в этом смысле диалог
психоаналитика Дж.Мастерсона и семейного терапевта Дж.Хейли,
приведенный в первом томе материалов конференции [91, т.1, с.
47-56]. Выдержанные в классическом стиле "А ты кто такой, в
нягуре?" вопросы и возражения Хейли по докладу Мастерсона можно
свести к нескольким пунктам, а именно:
— у меня нет ничего
общего с психоаналитиками;
— я не собираюсь
обсуждать данный доклад;
— психоанализ умер в
1957 г.***, "и похороны все еще
продолжаются в больших городах";
— у психоаналитически
мыслящих психиатров "имеется род фиксации на идеях", но этот
вид терапии почему-то продолжает оплачиваться медицинской
страховкой;
— пограничной личности
не существует — и так далее.
Ответ Мастерсона тоже
достаточно красноречив: "Господин Хейли, Вы уверены, что не
были тем самым "черным рецензентом", который "зарубил" мои
рукописи?... Я чувствую, что с Вашими взглядами что-то не так...
Ваш способ игнорировать содержание моего доклада... обусловлен
невозможностью выйти из узких рамок семейной терапии —
единственной теории, в которой Вы хоть что-то понимаете" [91,
т.1, с.53-55].
Столь обширная выдержка
хорошо иллюстрирует перспективы слияния различных
психотерапевтических школ. Вероятность этого вряд ли стоит
обсуждать всерьез. Что же касается глубинно ориентированных
подходов, то все они возникли в процессе дифференциации единого
прежде психоаналитического знания и могут использоваться
параллельно или в сочетании друг с другом.
Терапевтический анализ —
это, в какой-то степени, попытка соединить феноменологические
методы получе-
***
Почему
именно в 1957? Тем более, что это год моего рождения...
[24]
ния знания из опыта с
герменевтическими принципами психоанализа. В этой книге,
предназначенной для обучения и адресованной прежде всего
студентам, я попробую дать общее представление о сущности
подхода, отложив на время его строгий методологический анализ.
Необходимость последнего для меня очевидна, но это дело
будущего. Ряд связанных с методологией и методами проблем
обсуждается в следующем параграфе.
Как известно,
психоаналитическая терапия в большинстве случаев проводится
индивидуально. Известный психоаналитик Отто Кернберг однажды
сказал, что не стал бы использовать групповую психотерапию даже
под дулом пистолета. Однако известны примеры, когда этот
принцип нарушался, особенно в процессе обучения психотерапевтов
(например, знаменитые парижские семинары Ж.Лакана). Я думаю,
что терапевтический анализ — вполне приемлемая форма
психоаналитической работы с учебной группой, он открывает
широкие возможности для дидактического анализа будущих
терапевтов. В групповой терапии многое зависит от начальной
мотивации участников, а обучение навыкам и приемам
аналитической работы — хороший стимул к успеху.
В индивидуальной форме
терапевтический анализ может продолжаться от 1-2 месяцев до
полугода (в среднем при частоте встреч 1-2 раза в неделю).
От терапевта требуется хорошая теоретическая подготовка и
пристальное внимание к рассказу клиента на протяжении всего
сеанса. "Свободно плавающего" внимания недостаточно, поскольку
нужно направлять ход сеанса, если клиент отходит в своем
рассказе от проблем, которые послужили поводом для обращения за
помощью. Конечно, не стоит напоминать своими вопросами
требовательного, контролирующего начальника (родителя), ведь
даже при прочном и устойчивом терапевтическом альянсе клиенты,
рассказывая о глубоко личных вещах, не уверены твердо в
безоценочном принятии своих действий и поступков,
бессознательные мотивы которых постепенно проясняются. На
протяжении всего анализа они нуждаются в сохранении теплых,
сердечных отношений.
[25]
Особую проблему
терапевтического анализа представляют неизбежно возникающие
трансферентные реакции. Описываемая форма терапии не
предполагает стимулирования глубокого трансферентного невроза,
однако сам феномен трансфера неизбежно присутствует. Аналитику
следует быть очень внимательным и подробно комментировать
малейшие проявления трансферентных чувств. Нужно снова и снова
объяснять клиентам подлинную природу этих переживаний,
неустанно подчеркивая, что отношения закончатся по окончании
терапии, и от правильного понимания ими своих чувств зависит не
только успех анализа, но и дальнейшее эмоциональное
благополучие.
Наиболее эффективной
теорией, позволяющей разрешать проблемы, связанные с переносом
и окончанием анализа, практикуемого в групповой или
краткосрочной форме, оказались лакановские представления о
переходе за грань желания.
В шестой главе я остановлюсь на этой теории более подробно, а
здесь лишь замечу, что главный момент "перехода" (так Ж.Лакан
называет окончание терапии) состоит в акцентировании
когнитивной активности клиента в отношении особым образом
выстроенной речи терапевта. Переход желания в знание — вот цель,
достижение которой знаменует успех анализа.
В заключении этого
параграфа, посвященного описанию насущной необходимости
терапевтического анализа в многоликом феноменологическом
пространстве современной отечественной психотерапии, я хочу
процитировать слова Н.Мак-Вильямс, вынесенные на обложку ее
книги "Психоаналитическая диагностика": "Подобно политике,
психотерапия является искусством возможного. Самым большим
преимуществом для терапевта при теоретическом осмыслении
клиентов с точки зрения развития является возможность понять,
чего было бы разумно ожидать в случае оптимальной терапии для
каждого из них.. Как врач ожидает от сильного и крепкого
человека более быстрого и полного выздоровления после болезни,
как преподаватель полагает, что сообразительный студент усвоит
больший материал, чем тугодум, так и терапевту стоит ожидать
разного результата от людей с различным
[26]
уровнем развития
характера. Реалистичные цели защищают пациента от
деморализации, а терапевта — от перегорания". Именно в этом — в
добросовестном глубинно-психологическом анализе проблем клиента
и постановке реалистичных целей терапии — и заключается сущность
терапевтического анализа.
Поскольку
терапевтический анализ как направление в психотерапии является
сочетанием общих принципов психотерапевтической деятельности с
аналитическими формами и способами ее осуществления, было бы
полезно рассмотреть существующие модели психологической помощи
на предмет возможности их использования в данной форме
терапевтической практики. В этом параграфе я не ставлю цель
рассмотреть все существующие модели и способы их классификации,
а хочу прояснить, как конкретно описываемое направление
соотносится с уже устоявшимися стандартами оказания
психотерапевтической помощи, принятыми в различных
профессиональных группах.
Выделение и
сопоставление моделей психотерапевтической деятельности на
основе их принадлежности группам профессионалов не случайно. На
мой взгляд, такой подход обеспечит наиболее продуктивное
понимание аксиологических (ценностных) и праксиологических
(связанных с содержанием деятельности) аспектов той
психосоциальной практики, которая называется психотерапией. В
конце концов, именно психотерапевты лучше других знают, что
конкретно они делают в общении с клиентами, и способны
рефлексировать теоретические и методические основания своего
труда. В противном случае психотерапевтическая деятельность
утрачивает рациональные корни и вырождается до уровня своих
исторически первичных форм — магии и знахарства.
Феноменология
психотерапии чрезвычайно многообразна. Современные реалии бытия
благоприятны для развития
[27]
этой формы социальной
практики. Бурный рост объема психотерапевтической помощи в
бывших социалистических странах является естественной реакцией
противостояния сложившейся системе социальных взаимодействий в
обществе, в котором, как пишет известный психотерапевт
А-Ф.Бондаренко, обычная позиция личности — жертва.
Естественно, растет и
число специалистов в области психотерапии. Традиционно
профессиональными субъектами в этой области являются врачи
(прежде всего психиатры), а также психологи и священники. И
хотя между ними не существует больших расхождений в понимании
целей и задач психологической помощи, модели
психотерапевтической деятельности у этих трех профессиональных
групп существенно отличаются.
Религиозно окрашенные
формы психологической помощи в нашем обществе обособлены от
других психотерапевтических направлений. Парадигма
святоотеческой психотерапии предполагает специфический взгляд на
причины возникновения личностных проблем и психических
заболеваний, их природу и сущность, описываемые посредством
таких понятий, как грех, вина, наказание, искупление, покаяние и
т.д. Пастырская помощь, в свою очередь, опирается прежде всего
на систему нравственных и религиозных идей, далекую как от
психологических теорий, так и от психиатрических представлений
о психическом здоровье, норме и патологии.
Традиция духовной
помощи, сложившаяся в церкви, предусматривает наставления,
связанные с таинством исповеди, пастырское окормление. Исповедь
в православной или католической традиции является таинством,
поскольку здесь происходит нравственное преображение личности,
"второе крещение". Изложение грехов перед исповедником в
православии называется "поновлением". В процессе исповеди между
духовником и исповедующимся устанавливается известного рода
гармония. Это бывает, когда духовник, подобно психотерапевту,
живо входит в переживания кающегося, причем проявляет не только
строгость судьи, но и попечительность, сострадательность
любящего отца.
[28]
Пастырское окормление в
православной традиции представлено "духовным отцовством". Это
длительные, устойчивые и значимые отношения, которые могут быть
описаны в категориях благословения (укрепление решимости) или
совести. Суть православного пастырского "окормления" митрополит
Антоний (Храповицкий) назвал даром сострадающей любви.
Однако резких,
непримиримых противоречий между религиозными и
внеконфессисональными моделями психологической помощи не
существует. Можно считать, что именно из пастырства психотерапия
заимствовала целый ряд своих этических принципов: идею служения,
нравственное воздействие словом, сокровенность встречи,
искренность и сопереживание страждущему, необходимые советы по
моральной поддержке — все то, что называется духовным
врачеванием.
Тем не менее,
религиозно-пастырская модель психологической помощи практически
не оказала влияния на теоретические основы большинства
современных психотерапевтических школ и используемые в них
психотехнические приемы. Этические принципы и базовые
коммуникативные установки (эмпатия, безоценочность и т.п.)
остаются главной точкой пересечения пастырской помощи и
психотерапии. Что же касается основополагающих
гносеологических и эпистемологических (связанных с познанием)
сторон терапевтической деятельности, то даже в работах самых
известных священников-психотерапевтов, таких, как Пауль Тиллих и
Ролло Мэй, эти аспекты фактически свободны от религиозных идей и
церковных правил.
Я думаю, что для
терапевтического анализа с его четко выраженной ориентацией
на глубинно-психологические теории и аналитические методы
работы, возможности синтеза с религиозно окрашенными формами
терапии минимальны. Для работы с определенными категориями
клиентов скорее подойдут юнгианские способы осмысления
человеческой духовности и ее архетипических основ. Хотя
синкретизм юнговских идей и свойственное аналитической
психологии беспристрастное понимание религиозных феноменов как
специфических форм групповой
[29]
и индивидуальной
психической реальности могут стать препятствием для
ортодоксально мыслящих христиан, особенно православных.
Рассмотрим теперь модели
психотерапевтической деятельности, свойственные психологам и
психиатрам. Во-первых, есть существенные различия в понимании
психотерапевтического взаимодействия между представителями
различных отраслей психологии. Клинические, социальные и
педагогические психологи, как правило, акцентируют внимание на
разных аспектах психотерапевтической работы. Могут различаться
преставления о целях и задачах терапии, или же внутри сходного
круга задач выбираются неодинаковые приоритеты.
Психологическая модель
психотерапевтической помощи обычно и описывается как собственно
психотерапия. Различия в формах и методах обусловлены выбором
соответствующего направления (психоанализ, гештальт,
роджерианство), при этом существуют устойчивые предпочтения:
клинические психологи ориентированы преимущественно на
когнитивное направление, телесные техники и психоанализ;
социальные — на индирективные подходы и трансактный анализ;
патопсихологи естественно тяготеют к поведенческой терапии; у
психологов, работающих с детьми, большой популярностью
пользуются различные школы семейной терапии. Довольно большая
часть клинических психологов предпочитает психиатрическую
модель психотерапии с выраженной психоаналитической
направленностью.
На мой взгляд, больше
всего различаются между собой модели терапии у психологов и
психиатров. Будучи сама психологом, я попробую эксплицировать и
описать свойственные психиатрам*
представления и установки в сфере
*
Излагаемые далее представления почерпнуты главным образом из
практики общения с членами Крымской республиканской Ассоциации
психиатров, психотерапевтов и психологов. Беседы с этими
уважаемыми коллегами и чтение их работ оказали неоценимую
помощь в понимании того, что такое психотерапевтическая помощь и
психотерапия в целом. Особую благодарность и признательность я
хочу выразить Г.М.Коробовой, А.А.Коробову и В.П.Самохвалову.
[30]
психотерапии. Я хорошо
понимаю, что это будет взгляд со стороны, точка зрения человека,
имеющего весьма скромные знания о медицине и психиатрии, так
что данное описание вряд ли совпадет с мнениями самих врачей.
Тем не менее, учитывая наличие общности профессиональных
интересов психиатров и психологов (психотерапевтическая
помощь), это может оказаться полезным.
В литературе эта
проблема (где именно между психологией и психиатрией
располагается психотерапия) освещена достаточно подробно8.
В качестве характерного примера можно процитировать названия
статей, составляющих сборник по итогам общеевропейской дискуссии
о проблеме научного статуса психотерапии [55]: "Психотерапия
как наука, отличная от медицины" (Э.Вагнер); "Является ли
психотерапия самостоятельной научной дисциплиной?" (Э.ван
Дойрцен-Смит, Д.Смит); "Место психотерапии между психиатрией и
психологией" (А.Фильц), "Психотерапия — наука о субъективном"
(А.Притц, Х-Тойфельхарт), "Самостоятельность психотерапии в
науке и практике" (Р.Бухман, М.Шлегель, Й.Фетгер).
С одной стороны, связь
между психотерапией и медициной (в особенности психиатрией)
настолько глубока и очевидна, что отнесение психотерапевтической
практики "к ведомству" патопсихологии, клинической психологии и
психиатрии вполне естественно. Тем не менее, в психиатрии есть
устойчивое мнение о том, что последняя имеет с психотерапией
мало общего. Эта точка зрения опирается на нежелание многих
психиатров объяснять душевные болезни в терминах духа (как это
делал, к примеру, Юнг) и лечить их с помощью речевого
воздействия (talking cure).
Одна из авторов вышеупомянутого сборника пишет:
"Развитие психотерапии в
основном происходило за пределами академической психиатрии и
зачастую пренебрежительно рассматривалось психиатрами как
поворот назад, к философии природы. Психиатры, которые, подобно
Юнгу и Блейлеру, практиковали и психотерапию, руководствовались
побуждениями, полученными вне психиатрии. Мне неизвестен ни
один психотерапевтический подход, который бы осно-
[31]
вывался на
психиатрической теории — и это совсем не удивительно:
психиатрия располагает каузальными или функциональными
объяснениями для расстройств нервной системы, а также
выведенными из них (или хотя бы связанными с ними)
физикалистскими методами лечения" [55, с.45].
В то же время
академические психологи, рассматривая психотерапию как один из
аспектов медицины, полагали, что, в силу наличия
интенционалистских моделей и личностно обусловленных детерминант
психотерапевтического дискурса, она не вписывается в систему
строгого психологического знания. В истории психологии известен
факт игнорирования фрейдовской теории как субъективистского и
вообще "метапсихологического" подхода.
Известный психиатр и
психотерапевт-психоаналитик Александр Фильц выводит специфику
психотерапии из особенностей ее предмета, каковым, по его
мнению, является страдание
(pathos).
Его рассуждения сводятся к следующему:
• психология (называемая
также "нормальная психология") есть наука о нормальной
(здоровой) психической и душевной жизни;
• психиатрия, предмет
которой несводим к "тотальной патологии" или "чистой не норме",
занимается изучением
болезненного в нормальном. Именно это называется в
медицине нозологической формой или основной диагностической
категорией;
• психотерапия
описывает и концептуализирует отдельные факты болезненного и
нормального на основе опыта лечения, непосредственно вытекающего
из межчеловеческих отношений. Она имеет дело со страданием
("патос"), которое, в отличие от "нозоса", указывает на
отношение страждущего к своему расстройству. Предмет
психотерапии — страдание — это
нормальное среди
болезненного.
Исходя из этого, А.Фильц
так описывает цели терапевтической помощи внутри самой
психотерапевтической среды:
[32]
"Патос — это целостная
экзистенция с расстройством и в расстройстве, в то время как
нозос отображает лишь одно из возможных расстройств экзистенции.
Страдать можно и от неболезненных обстоятельств, скажем, от
ограничения свободы или "плохих" отношений.
Патос — это выживание
нормального и преодоление расстройства
вопреки болезни, со
стороны здоровых частиц
человека. Нозос же — это
преодоление здорового больным
со стороны болезненных процессов. И последнее — больное само по
себе не страдает; это здоровое страдает от больного.
Отсюда следующая
гипотеза: главным делом и сферой психотерапии является в
какой-то степени обратная сторона предмета психиатрии.
Последняя идет от здорового к болезненному, а психотерапия —
наоборот. Поэтому предмет психотерапии кристаллизуется как
нормальное (здоровое) среди
болезненного" (55, с. 290,
подчеркнуто мной — Н.К.).
Это определение
представляется весьма продуктивным не только "на уровне здравого
смысла", как считает его автор. Оно хорошо и точно "разводит"
психиатрию и психотерапию не столько на уровне методов и целей
(что, на мой взгляд, недостижимо), сколько на основе понимания
основной интенции субъекта профессиональной деятельности,
понимания им смысла
последней.
На практике
психиатрическая модель психотерапии отличается рядом
характерных особенностей. В понимании и особенно описании
проблем психиатры, как правило, совершенно игнорируют личность и
отталкиваются только от поведения. Столь естественный для
психолога вопрос о мотивах повисает в воздухе. Иногда в
разговоре с очень квалифицированным специалистом возникает
впечатление, что для понимания и объяснения поведения пациентов
(которые все-таки люди!) достаточно только этологии (науки о
поведении). А как же психика, сознание? — Ну хорошо, пусть это
будет этология человека (хотя, по-моему, чаще используется
выражение "поведение высших приматов").
Специфическая
особенность психотерапевтического дискурса психиатров —
стремление не использовать для понимания человеческих проблем
слов и понятий, описывающих человеческую духовность. Так, в
монографии
[33]
В.П.Самохвалова
"Эволюционная психиатрия"9,
имеющей подзаголовок "История души и эволюция безумия", само
слово "душа" встречается лишь единожды — в названии книги.
И вместе с тем
стремление исследовать природу высших форм личностной
активности у психиатров-психотерапевтов очень велико. Правда,
при этом очень часто ведущим объяснительным принципом может
выступать простая аналогия (О.В.Хренников, 2000), а то и просто
пассажи из повести Венедикта Ерофеева "Москва-Петушки"
(О.А.Гильбурд, 1994, статья "Духовный смысл русского
алкоголизма").
Для наглядности
существующие различия в моделях можно обобщить следующим
образом:
|
Идея (цель) |
Объект воздействия |
Формы действия |
Результат |
Религиозная |
Служение,
забота, "окормление" |
Душа |
Церковные
таинства и и обряды |
Спасение души |
Психологическая |
Помощь |
Личность |
Межличностное
общение |
Развитие и
личностный рост |
Психиатрическая |
Лечение |
Поведение и
психика |
Модифицирующее
влияние |
Нормальность |
Впрочем, все это — не
более чем взгляд постороннего. Возможно, наши (психологические)
теории и дискурсивные практики выглядят для психиатров не менее
странными. Важно другое. Междисциплинарная кооперация в сфере
психотерапии имеет большое будущее, и существующие
профессиональные модели психотерапевтической помощи способны
взаимно дополнять и обогащать друг друга. Это, по всей
видимости, должно стать одним из ведущих направлений развития
теории и практики психотерапии.
Описание теории и
практики терапевтического анализа уместно начать с обсуждения
различий между собственно психоанализом и предлагаемым
подходом. Поскольку терапевтический анализ — не что иное как
видоизмененная (сокращенная и упрощенная) психоаналитическая
процедура, которая применяется в условиях групповой работы или
как форма краткосрочной терапии, то различия, хотя и весьма
существенные, касаются прежде всего способов аналитической
работы, а не ее содержания и теоретических основ. Кроме того,
цели и задачи терапевтического анализа формулируются несколько
иначе, чем в классическом (фрейдовском) варианте
психоаналитического лечения, они менее глобальны и более
конкретны. Поэтому начальный этап анализа — терапевтический
альянс, договор аналитика и клиента — имеет свою специфику.
Понятие
терапевтического альянса в психоанализе используется для
обозначения рационального, нетрансферентного отношения пациента
к процессу лечения и фигуре аналитика. Формы сотрудничества и
взаимные обязательства оговариваются перед началом
психоаналитического лечения, которое, как это знает пациент,
будет длительным. Психоаналитик предупреждает о трудностях,
которые могут встретиться в анализе и объясняет, как будет
происходить его завершение. Пациент, начавший курс
психоанализа, готов к обстоятельному и подробному обсуждению
любых, даже самых интимных моментов своей жизни и знает, что
аналитическая работа не должна прерываться в одностороннем
порядке, по его желанию, прихоти или капризу. По крайней мере,
он об этом предупрежден.
[35]
В наших условиях
терапевтический договор заключается, как правило, вокруг одной
актуальной проблемы (реже двух или трех, взаимосвязанных между
собой). Клиента, например, тревожит его робость в социальных
контактах или иррациональные страхи по поводу здоровья и
благополучия близких. Или прагматический вопрос: как сделать,
чтобы муж регулярно приносил домой зарплату? К глубинному
анализу бессознательных аспектов своей жизни клиент не готов и
не чувствует необходимости обсуждать собственные побуждения и
мотивы. По большей части он стремится ограничить терапевтическое
вмешательство. Женщина, которая жалуется на низкую успеваемость
сына и хотела бы получить совет на эту тему, не предполагает,
что анализ коснется нарушений внутрисемейной коммуникации и
затронет болезненную, тщательно скрываемую проблему ее
эмоциональной и сексуальной неудовлетворенности в супружеских
отношениях. Студент, обсуждающий на занятиях по психотерапии
ссору с приятелем, спохватывается уже после того, как
амбивалентная природа их "мужской дружбы" проинтерпретирована
сокурсниками в рамках классической фрейдовской теории влечений.
Понятно, что о степени
глубины аналитического вмешательства клиента следует
предупреждать заранее. Равно как и о том, что представляет
собой аналитическая работа и на чем она основана. Как правило,
после этого многие люди колеблются в нерешительности, но обычно
побеждает желание разобраться в себе и получить помощь.
Успешному формированию рабочего альянса способствует
акцентирование внимания на конкретной психологической теории,
которую предполагает использовать терапевт, общие разъяснения
того, какую роль в формировании конкретного поведения личности
играет бессознательное — как скрытые, плохо осознаваемые или не
признаваемые желания и мотивы, так и более глубинные
образования сложной символической природы. Уместно сказать
клиенту о том, что после недвусмысленно выраженного запрета
обсуждать те или иные аспекты его внутреннего опыта анализ будет
прерван, и терапевтическая работа продолжится только с его
разрешения.
[36]
Таким образом, перед
нами противоречие: как можно сочетать глубинный анализ с
поверхностной мотивацией запроса на терапию? Наиболее очевидный
способ его преодолеть — объяснить клиенту, что разумнее пережить
и испытать представляющиеся болезненными аспекты личностного
функционирования, чем посредством вытеснения ограничивать
пространство своих возможностей. Дж.Сандлер10
пишет о необходимости соблазнять клиента в психоаналитическое
лечение [123]. Однако такое соблазнение усиливает перенос и
зачастую способствует глубокой регрессии, что больше подходит
для классической психоаналитической терапии, нежели для ее
сокращенных вариантов.
И все же несколько
точных, неожиданных интерпретаций, предложенных в самом начале
работы, хорошо выполняют роль соблазна. Трудно удержаться от
возможности поговорить о себе самом с человеком, который так
сильно заинтересован и так хорошо понимает "тонкие движения
души". Доброжелательное внимание к подробностям жизни клиента,
профессиональное аналитическое выслушивание, интеллектуальная
респектабельность интерпретативных техник — все это способствует
установлению прочного терапевтического альянса.
Мой опыт практической
работы показывает, что решение начать анализ зависит от того,
насколько успешно и быстро вскрывается бессознательная основа
подлинной экзистенциальной жалобы клиента. Терапевтический
анализ, в отличие от неаналитических форм терапии, основное
внимание уделяет не столько различию между тем, на что жалуется
клиент и тем, что в действительности является для него
проблемой (помехой или препятствием в процессе приносящего
удовлетворение и радость личностного функционирования), сколько
изучению глубинных бессознательных причин этой проблемы.
Приведу несколько примеров.
Клиентка А. обратилась
за помощью в связи с предполагаемой изменой мужа. Довольно
быстро в процессе работы с ней стало понятно, что женщина втайне
считает себя плохой и полагает, что муж поэтому вправе ей
изменять.
[37]
Иными словами, она
чувствует себя виноватой в неверности мужа, во-первых, и в том,
что не может "исправиться", и винит мужа, упрекая его в измене,
во-вторых. Однако выяснение бессознательных истоков ее
всепоглощающего чувства вины заняло гораздо больше времени. В
конце концов выяснилось, что бессознательная вина госпожи А.
возникает в ситуациях, когда она теряет контроль над
происходящим (в особенности это касалось межличностных
отношений). Типично анальная проблематика (чувство вины в связи
с потерей контроля и тайным удовольствием от этой ситуации)
представлена в ощущении "замаранности, грязи", которое навязчиво
сопровождает клиентку в эпизодах, связанных с выяснением
отношений. Характерно, что ее профессия (в которой госпожа А.
очень успешна), обеспечивающая самоуважение и высокий
социальный статус, связана с рекламой и торговлей дорогой
косметикой и парфюмерией — "средствами чистоты".
Клиентка Б., молодая
девушка, испытывала множество различных страхов по поводу своего
будущего. Она демонстрировала неуверенность в себе,
неспособность принять мало-мальски серьезное жизненное решение,
постоянно откладывала любые ситуации, связанные с
необходимостью сделать выбор и нести ответственность за него.
Уже самое начало анализа показало, что проблемы госпожи Б. не
связаны с ее незрелостью, а обусловлены страхом зависимости.
Перспектива зависеть от начальника, принимать помощь родителей
и даже любимого человека (он был состоятельным и предлагал Б.
материальную помощь) повергала ее в панику. Аналитическая
работа лишь постепенно выявила глубинную тревогу — страх
преследования со стороны людей, которых Б. сильно
идеализировала. В ее жизненном опыте был случай, когда
идеализируемый и любимый поначалу приятель превратился в
жестокого и беспощадного мучителя. После этого госпожа Б. стала
панически бояться близких отношений с людьми, которые были
объектами ее идеализирующего восхищения, так как воспринимала
близость с ними как предвестие тяжелой и унизительной
зависимости.
[38]
Иногда природу глубинной
бессознательной проблемы клиента и ее связь с со скрытыми
опасениями и страхами можно распознать с помощью сновидений11,
сопровождающих начало анализа. Весьма продуктивна в этом смысле
точка зрения Д.Анзье, рассматривавшего сновидение как пелликулу,
тонкую пленку — аналог поверхностного эго, оберегающую психику
спящего от потрясений и травм, сопровождающих "дневные
отпечатки". Пленка сновидения — это защитный экран, благодаря
которому внешние раздражители и внутренние инстинктивные
побуждения становятся явлениями одноуровневого порядка. "Одна из
функций сновидения, — пишет Анзье, — состоит в том, чтобы
попытаться восстановить поверхностное эго, и не только из-за
опасности разрушений, которой оно подвергается во время сна, но
в основном потому, что оно до некоторой степени изрешечено
дырами от различных воздействий в часы бодрствования" [63,
с.204]. Сновидения в период начала анализа "латают дыры",
образованные бессознательным страхом перед тем, что может быть
обнаружено в ходе терапевтической работы.
Клиент В., жаловавшийся
на одиночество и непонимание, рассказал о навязчиво
повторявшемся сюжете сновидения, в котором он бродил по улицам
незнакомого города с большим мечом или топором (иногда это был
автомат или другое смертоносное оружие) и убивал людей,
преимущественно молодых девушек, которые нравились ему или
любили его. Иногда во сне его самого убивала девушка, к которой
он испытывал, по его собственному выражению, "щемящее чувство
любви и ощущение обреченности". Иногда сновидение прерывалось в
момент кульминации любовного чувства и надвигающейся трагедии.
Он много размышлял над этими снами, искал литературные
параллели ("Баллада Редингской тюрьмы"). Вскрытый в процессе
анализа злокачественный нарциссизм (неспособность отдавать
либидо объектам в силу того, что его при этом приходится
отнимать от собственного Я) не был для аналитика неожиданным
поворотом в терапии. Сновидение выразительно сообщало, что для
господина В. любить — это убивать и/или быть убитым.
[39]
Сами клиенты
неоднократно подчеркивали, что интерес к терапии становился
стабильно высоким в тот момент, когда аналитические
интерпретации производили эффект не столько эмоциональный,
сколько когнитивный: возможность и желание узнать о себе нечто
принципиально новое и неожиданное были сильнее, чем осторожность
и неуверенность, сопряженные со страхом разрушения
воображаемого нарциссического представления о собственной
личности. В терапевтическом анализе проблема "Можно ли доверять
аналитику, который уже столько знает обо мне и узнает куда
больше?" должна быть переформулирована следующим образом: "Можно
ли довериться когнитивным возможностям клиента и его способности
понять и использовать себе во благо весь тот массив знаний,
который будет произведен в ходе анализа?" Вопрос о доверии
аналитику трансформируется в вопрос о доверии клиенту, его
познавательным стремлениям и интересу к глубинным основам
собственной личности. Иными словами, основное правило
терапевтического альянса для пациента звучит примерно так:
лучшая реакция на любое аналитическое воздействие — это
попытаться понять, причем не только саму интерпретацию, но и
основания для нее.
Этот принцип я обычно
излагаю клиентам в самом начале работы и по мере необходимости
возвращаюсь к нему снова и снова. В групповой работе всегда
можно подключить момент соревнования, а клиента стоит поощрять
время от времени говорить о своей проблеме "с позиции аналитика"
или даже "супервизора". Интересно, что в роли супервизора своего
собственного случая клиент очень эффективно отреагирует
множественные последствия анализа, проходящего в присутствии
третьих лиц. В учебных группах этот прием просто неоценим.
Поскольку
терапевтический анализ заведомо ориентирован на гораздо более
короткие сроки, нежели классические варианты глубинной
психотерапии, то вопрос об окончании терапии — один из самых
острых. Когда мож-
[40]
но считать ее
завершенной? Как достичь по этому поводу единства взглядов
аналитика и клиента? Насколько
совершенной (во всех смысловых нюансах этого слова)
должна быть терапевтическая работа, чтобы считаться
законченной? Что делать, если клиент уходит в середине анализа?
Или хочет продолжать работу, но у него нет на это денег? Как
реагировать, если через какое-то время после успешной терапии
клиент приходит снова?
Эти и им подобные
вопросы в истории психоанализа затрагивались не раз. В 1936 г.
окончание анализа было центральной проблемой на XIV
Международном психоаналитическом конгрессе в Мариенбаде. В ее
обсуждении участвовали такие видные специалисты, как Э.Гловер,
Х.Дейч, Г.Нунберг, Г.Сакс, Дж.Стрейчи, О.Фенихель. Начиная с
основополагающей работы Фрейда "Конечный и бесконечный анализ"
(1937) и до настоящего времени продолжается дискуссия о том,
каковы критерии завершения аналитической терапии. При всем
разнообразии существующих мнений психоаналитики едины в том,
что анализ никогда не ориентируется на возможность быстрого
чудодейственного исцеления и не создает у пациента иллюзий
такого рода.
Данное положение, с моей
точки зрения, имеет статус атрибутивной характеристики для
любого варианта психотерапевтической деятельности: если оно не
выполняется, это не аналитическая терапия. Не случайно ведь
гештальтисты, роджерианцы, адепты эриксоновского гипноза и
разные прочие НЛП-сты всячески рекламируют себя в прямо
противоположном качестве ("если только Вы найдете ее (точку
сдвига восприятия — Н.К.), Вы будете свободны
за секунды, это не потребует большего" — Дж.Энрайт; техника
"взмах" в НЛП и так далее).
Терапевтический анализ
относится к системе дискурсивных практик психоанализа, и данное
требование для него обязательно. Как и все краткосрочные формы
психодинамической психотерапии,
он не работает быстро — он работает с меньшим объемом
материала, ставит менее обширные задачи, занимается частными
(фокальными) проблемами, и только. Аналитические техники и
приемы
[41]
работы могут
использоваться и в единичных встречах с клиентом — они все равно
требуют времени и пригодны скорее для диагностических целей, а
не для быстрого решения проблем.
Профессиональная
идентичность типа "самый быстрый самолет" — верный признак
психической инфляции терапевта. Ее формирование свидетельствует
о неосознаваемом стремлении к власти и могуществу, а
нереалистические ожидания клиентов будут всячески подпитывать
оное. И психоаналитики, и юнгианцы в процессе профессиональной
подготовки осуществляют профилактику указанной возможности.
АТуггенбюль-Крейг [12] говорит о характерной для психотерапии и
сходных сфер деятельности — врачебной и пастырской помощи,
социальной работы — ситуации
расщепления архетипа, в рамках которой отношения ее
участников соответствуют взаимно противоположным тенденциям.
Клиент чувствует себя беспомощным и слабым, терапевт —
могущественным и эффективным; эти полярные категории
искусственно раздуваются и препятствуют нормальной
психотерапевтической работе.
Тонкое понимание сложной
динамики представлений аналитика и пациента о целях терапии, ее
содержании и длительности демонстрирует Дональд Вудс Винникотт.
Он пишет:
"Мне нравится заниматься
психоанализом, и я всегда жду завершения анализа. Анализ ради
анализа для меня лишен смысла. Я провожу психоанализ потому, что
это то, что нужно пациенту, и его нужно доводить до конца. Если
пациенту психоанализ не нужен, я делаю что-нибудь другое. При
проведении психоанализа спрашивают: как
много можно сделать? В
моей клинической практике девиз такой: что собой представляет то
малое, что нужно
сделать?" [11, с. 13].
И все же терапевтический
анализ предполагает сравнительно короткий период взаимодействия
с клиентом. Проблема критериев, с помощью которых можно
распознать приближение завершающей стадии, осложняется еще и
тем, что в классическом психоанализе цель была явно клинической,
врачебной. Сейчас же большая часть
[42]
клиентов обращается не
за лечением, а за помощью в разрешении личных и психологических
проблем, а при этом очевидные признаки успеха терапии
(исчезновение симптомов, облегчение боли, восстановление
нормального функционирования органов) видоизменяются. Кроме
того, в личностно (а не клинически) ориентированной психотерапии
практически все критерии субъективны. А следовательно —
непроверяемы* (с точки зрения
научно обоснованных верификационных правил и процедур).
Фрейд считал, что
решающими для успеха или неудачи аналитической терапии являются
три фактора: глубина и тяжесть травматических воздействий,
врожденные характеристики Ид (конституциональная сила влечений)
и изменения в Я. Если применительно к травме терапевтическая
стратегия остается неизменной (и вполне очевидна), то два
последних обстоятельства требуют отдельного рассмотрения.
В работе "Конечный и
бесконечный анализ"** конечная
цель терапии определяется так:
"Можно ли посредством
аналитической терапии полностью и окончательно устранить
конфликт между влечениями и Я, то есть патогенные требования
инстинкта? Во избежание недоразумений будет нелишним
остановиться на том, что имеется в виду под "патогенными
требованиями инстинктов". Разумеется, это не значит, что они
исчезнут и никогда больше не заявят о себе. В целом это
невозможно и даже было бы нежелательно. Нет, мы имеем в
виду нечто иное, что можно обозначить как "приручение влечений":
это означает, что последние приводятся в полную гармонию с Я и
функционируют с учетом его требований" [52, с. II].
У современных аналитиков
это формулировка вызовет разве что умиление. Конечно же,
освобождать клиента от
*
Уж сколько раз твердили миру об этом К-Поппср, Г.Ю.Айзснк
и ижс с ними.
**
На данный момент есть три русских перевода этой статьи —
А.М.Боковикова, М.Д.Култаевой и А.Ф.Ускова. Цитаты даются по
изданию "Психоанализ в развитии" [52], но формулировки
отредактированы с учетом всех трех вариантов.
[43]
инстинктов не стоит.
Мы, другие викторианцы12,
стремимся лишь к согласованию собственных страстей и их
согласию с требованиями рассудка. Разумеется, окончательную
резолюцию накладывает Супер-эго, разноречивые или чересчур
жесткие требования которого гораздо чаще становятся теперь
причиной проблем, нежели функции Эго (конечно, о психозах тут
речи нет).
Так что критерием
завершения анализа стоит считать не только (и не столько)
оптимальное функционирование сознательного Я клиента, но и
системную характеристику его личности, которую можно называть
по-разному — самоподдержкой (self-support),
бессознательным самоуважением (implicit
self-esteem),
творческой автономией в сфере объектных отношений и так далее.
Речь идет о способности клиента самостоятельно замечать
проблемы, понимать их и справляться с ними.
Как известно, Фрейд
очень скептически относился к возможности аналитической
профилактики возможных будущих конфликтов. В "Конечном и
бесконечном анализе" он пишет, что в целях профилактики
неизбежно придется провоцировать новые проблемы, а аналитик не
должен брать на себя ответственность за те действия, право
совершать которые предоставлено судьбе. Рассуждая о возможных
негативных последствиях такой установки, он замечает:
"К счастью, у нас нет
надобности размышлять о правомерности таких вторжений в
реальную жизнь; мы вовсе не обладаем необходимой для этого
неограниченной властью, да и объект такого терапевтического
эксперимента, разумеется, не захочет в этом участвовать...
Аналитическая работа продвигается лучше всего, когда патогенные
переживания принадлежат прошлому, чтобы Я могло от них
дистанцироваться. В острых кризисных ситуациях анализ
неприменим. Весь интерес Я захвачен болезненной реальностью, и
оно противится анализу, который стремится увести за эту
поверхность и вскрыть влияния прошлого. Поэтому создание нового
конфликта лишь удлинит и затруднит аналитическую работу" [52, с.
20].
[44]
Современные
психотерапевты вряд ли могут позволить себе следовать этому
правилу, равно как и некоторым другим требованиям***
отца психоанализа. Жизнь теперь другая. И клиенты очень часто
обращаются к аналитику именно в разгар острого кризиса,
нуждаются в немедленной помощи и выражают надежду, что терапия
будет иметь и профилактические аспекты.
Острый личностный кризис
вовсе не делает анализ невозможным. Наоборот, поддерживающая
аналитическая терапия (с преобладанием выслушивания и
эмпатийного понимания и максимально щадящими интерпретациями)
помогает преодолеть тяжелую жизненную ситуацию с наименьшими
потерями. Психотерапевт, в большей мере участливый, нежели
бесстрастный, будет стимулировать мотивацию участия в работе и
облегчит формирование терапевтического альянса. Уменьшится
вероятность того, что клиент прибегнет к крайним формам
отреагирования конфликта (суицид, наркотический уход). По мере
снижения остроты кризиса можно переходить от поддерживающей
модели к собственно аналитической работе (вскрывающие,
интерпретативные техники).
Теперь о возможности
профилактики возникновения проблем. Конечно, Фрейд прав, говоря
о том, что по-настоящему пациенты реагируют только на
актуальные бессознательные противоречия. "Происходит примерно
то же, — пишет он, — что при чтении психоаналитических
сочинений. Читателя волнуют только те места, где он чувствует
себя задетым, то есть те, что затрагивают действующие в нем в
настоящее время конфликты" [52, с. 22]. Однако упомянутая выше
самоподдержка и способность опираться в межличностных
отношениях на собственную рефлексию не исключают, а предполагают
способность к предвосхищению возможных осложнений. Речь идет
прежде всего о профилактике невротических реакций (таких, как
защитное проецирование, отыгрыва-
***
Сам Фрейд, как известно, тоже был весьма далек от предписанных
им самим идеалов и, нарушая собственные принципы, говорил уче
пикам: "равняйтесь не на меня, а на теорию".
[45]
ние, регрессия и пр.), а
не их бессознательных основ. Последние, разумеется, по-прежнему
в руках судьбы.
Большинство современных
психотерапевтов сходятся на том, что уровень личностного
функционирования клиента на момент конца анализа должен
соответствовать общепринятым представлениям о психическом
здоровье, а оценка этого уровня — не искажаться контр-переносом
и быть свободной от влияния аналитической фантазии о
совершенстве. Терапевтический перфекционизм (стремление к
идеалу) уместен разве что в дидактическом анализе, да и то в
разумных пределах.
Помимо чисто
практических вопросов — чем определяется момент окончания
анализа, можно ли сократить продолжительность лечения, каковы
возможности профилактики невроза — психотерапевтов всегда
занимали теоретические предпосылки, связанные с завершением
терапии. Обсуждая технические проблемы терапии, в рамках
структурной теории Дж.Арлоу и К.Бреннер [124, 125] предложили
различать две отдельные, хотя и взаимосвязанные терапевтические
цели — анализ вытесненного (влечений Ид) и анализ
психологических защит. В свое время Фрейд сравнивал два эти
направления с качанием маятника — сначала происходит частичный
анализ вытеснений, потом анализ защитного поведения, затем
аналитик снова возвращается к влечениям, и так далее.
Объединяющим началом при
этом служит психоаналитическое понимание конфликта. По мере
продвижения терапевтической работы острота конфликта между
различными психическими инстанциями постепенно смягчается, а
вытеснения и защиты, антагонистические поначалу, образуют
компромиссные образования, способствующие разрешению
противоречий. Признаком завершения терапии является рост
интегративных тенденций, облегчение доступа к аффективной сфере
клиента, восстановление им адекватной картины собственной
жизни.
Опыт практической работы
позволил сформулировать еще один критерий успешности анализа,
знаменующий собой его завершение. Его можно назвать
"исчезновением вторичной выгоды от проблемы". Речь идет о том,
что
[46]
большинство клиентов в
настоящее время предъявляют свои проблемы в форме жалоб,
связанных с состоянием межличностных отношений, душевным
комфортом, эффективностью социальных взаимодействий и т.п. Они,
хотя и интерпретируют проблемы и трудности как нежелательные и
чуждые (эго-дистонные), не склонны рассматривать их
возникновение в контексте собственного психического
функционирования. В процессе терапевтической работы они
постепенно учатся отдавать себе отчет в том, откуда берется
проблема, и какова их собственная роль в ее возникновении.
Связывая возникновение
внутреннего дискомфорта или межличностного конфликта с собой как
автором, а не только субъектом переживания, клиент перестает
рассматривать свои психологические проблемы как необходимый
аспект собственной индивидуальности. Он начинает задумываться о
том, каким образом он сам причастен к своему неблагополучию, и
как этого избежать. Такая позиция — необходимое условие для
размышлений и самоанализа, который клиент может попробовать
сделать (по окончании терапии) уже самостоятельно. Многие люди,
склонные к самонаблюдению и рефлексии, что называется, "входят
во вкус", начинают всерьез интересоваться глубинными аспектами
своей личности, заниматься самообразованием в области психологии
и т.д. В дальнейшем они не только хорошо справляются со своими
собственными проблемами и трудностями, но и могут помочь в
сложных жизненных ситуациях другим.
В терапевтическом
анализе встречаются различные картины динамики взаимодействия
терапевта с клиентом, в результате которого анализ движется к
завершению. Иногда терапия прекращается после разрешения
актуального конфликта и снятия обусловленного ним психического
напряжения. Порой частые (ежедневные) встречи по поводу
эмоциогенной жизненной ситуации постепенно сменяются
традиционной формой аналитической ситуации (2-3 встречи в
неделю, подробное исследование детского генезиса проблем).
Бывает и так, что клиент (как правило, уже знакомый с
психоаналитичес-
[47]
кой теорией и практикой
психотерапии) приходит 1-2 раза в месяц, и работа с ним
напоминает скорее супервизию, нежели собственно анализ. В любом
случае окончание лечения оговаривается заранее, при заключении
терапевтического контракта и, как правило, происходит по
взаимному согласию с клиентом.
Но бывает и так, что
клиент прерывает терапию задолго до того, как ее можно счесть
законченной. Чаще всего, увы, по весьма банальной причине — нет
денег. В этом случае вряд ли можно что-либо предпринять. Совсем
другой случай — когда в основе ухода из терапии лежит
непроработанная трансферентная динамика. Это, в некоторой
степени, — поражение аналитика, косвенное свидетельство
недостаточности его профессиональных навыков и умений.
Проблемы переноса и
контр-переноса обсуждаются в следующем параграфе. Здесь же я
хочу акцентировать внимание только на том, что разрешение
невроза переноса — необходимое условие завершения анализа. По
этому поводу между аналитиками различных школ нет противоречий.
Однако сущность и специфика трансферентных отношений слишком
сложна для того, чтобы выработать единое понимание и самого
феномена, и связанных с ним технических моментов терапии.
Следующая важная в
техническом и теоретическом отношении проблема — это перенос
(трансфер). Как известно, переносом в психоанализе
называют трансформацию отношений между пациентом и аналитиком,
происходящую под влиянием бессознательных влечений и желаний
первого. Эти отношения, призванные выполнять чисто служебную
функцию, постепенно становятся важными и значимыми для клиента,
он вовлекается в них с пылом и страстью, свойственным юношеской
влюбленности. Прекрасное описание трансферентных и
симметричных им контртрансферентных (направленных от ана-
[48]
литика к пациенту)
отношений дает сам З.Фрейд в "Лекциях по введению в
психоанализ":
"Итак, мы замечаем, что
пациент, которому следовало бы искать выхода из своих
болезненных конфликтов, проявляет особый интерес к личности
врача. Все, что связано с этой личностью, кажется ему
значительнее, чем его собственные дела, и отвлекает его от
болезни. Общение с ним становится на какое-то время очень
приятным; он особенно предупредителен, старается, где можно,
проявить благодарность, обнаруживает утонченность и
положительные качества своего существа, которые мы, может быть,
и не стремились у него найти. Врач тоже составляет себе
благоприятное мнение о пациенте и благодарит случай, давший ему
возможность оказать помощь особо значимой личности. Если врачу
представится случай побеседовать с родственниками пациента, то
он с удовольствием слышит, что эта симпатия взаимна. Дома
пациент без устали расхваливает врача, превознося в нем все
более положительные качества" [75, с.281].
Перенос рассматривается
как важнейший терапевтический фактор психоанализа и
одновременно — как одна из наиболее серьезных трудностей в
аналитической работе. Исцеляющая роль переноса состоит в том,
что с его помощью оживляются былые бессознательные конфликты и
вытесненные содержания, они становятся доступны сознанию,
переживаются и изживаются в ходе терапии. Цель и смысл
психоанализа, как их понимал основоположник подхода, именно в
этом:
"Мы, должно быть,
приносим пользу тем, что заменяем бессознательное сознательным,
переводя бессознательное в сознание. Действительно, так оно и
есть. Приближая бессознательное к сознательному, мы уничтожаем
вытеснение, устраняем условия для образования симптомов,
превращает патогенный конфликт в нормальный, который каким-то
образом должен найти разрешение. Мы вызываем у больного не что
иное, как одно это психическое изменение: насколько оно
достигнуто, настолько оказана помощь. Там, где нельзя уничтожить
вытеснение или аналогичный ему процесс, там нашей терапии
делать нечего" [75, с.278].
[49]
В трансферентных
отношениях воспроизводится генезис невротических проблем и
трудностей клиента. Основная "триада" аналитического лечения
представлена воспоминанием
вытесненных переживаний, их
повторением в отношениях с терапевтом и
проработкой, в результате
которой исчезают основания для повторного возникновения
симптома. Иными словами, в процессе психоаналитической терапии
формируется актуальный невроз (это и есть невроз переноса),
разрешение которого знаменует окончание лечения.
Трудности, создаваемые
переносом, не менее фундаментальны. Во-первых, кроме описанного
выше позитивного переноса (гипертрофированной симпатии к
аналитику), довольно часто возникает негативный перенос —
антипатия и ненависть, подозрительность, недоверие и
раздражительность. Все это осложняет работу аналитика, приводит
к увеличению длительности терапии, может способствовать
формированию негативной
терапевтической реакции — ухудшению состояния и
самочувствия клиента в ходе анализа, тем большему, чем больший
объем бессознательного материала становится доступным сознанию.
Приведу пример. Госпожа
Г. начала индивидуальную терапию после того, как посетила
несколько обучающих семинаров по теоретическим основам
глубинной психологии. Клиентка с самого начала имела высокую
мотивацию, хорошо сотрудничала с аналитиком, охотно рассказывала
о своих детских переживаниях, т.е. демонстрировала адекватную
временную регрессию в рамках терапевтических отношений. Главной
проблемой, которая обсуждалась на сеансах, была обеспокоенность
госпожи Г. своим сексуальным поведением. Муж ее по роду своей
деятельности периодически бывал в длительных (от полугода до
десяти месяцев) служебных командировках. Во время его
отсутствия г-жа Г. имела короткие связи с другими мужчинами, за
которые очень винила себя, ужасаясь своей порочности.
Первоначальная жалоба была окрашена чувством стыда ("Что, если
узнают знакомые, соседи? Вдруг что-нибудь станет известно детям,
старший сын уже взрослый, ему 14 лет, он отвернется от такой
матери"). Впоследствии про-
[50]
явилось скрытое чувство
вины по отношению к мужу, который любит и доверяет ей, хорошо
обеспечивает семью, а также вытесненная агрессия и враждебность
("Он сам во всем виноват. Такое трудно вытерпеть любой
нормальной женщине. Да и сам он, наверное, не отказывает себе в
случайных удовольствиях на стороне").
Поначалу отношения с
госпожой Г. выглядели позитивными и доброжелательными. Она
активно участвовала в работе, была откровенна в выражении своих
мыслей и чувств, хорошо воспринимала интерпретации, проявляла
интерес к теоретическим основам психоанализа, пытаясь
самостоятельно читать популярную литературу. Меня не насторожил
даже неуклонный рост материала, представленного для анализа: в
течение двух месяцев клиентка дополнительно предъявила проблему
возможных инцестуозных отношений между ее детьми — по ее словам,
старший мальчик хвастался приятелям, что якобы "трахает" свою
сестренку (как и следовало ожидать, это оказалось чистым
вымыслом). После этого клиентка рассказала классическую
фантазию о соблазнении отца, о своей сексуальной связи с
двоюродным братом, якобы спровоцированной женой брата, и
высказала гипотезу, что отец младшей дочери — не муж, а
случайный любовник, которому ("не знаю, зачем") эту мысль она
преподнесла как действительный факт. Честно говоря, постепенно
создалось впечатление лавины проблем, которая вот-вот погребет
под собой усилия терапевта.
Обдумывая стратегию
помощи, я решила сосредоточиться на главной проблеме, тем более
что муж клиентки должен был в скором времени уехать в очередную
командировку. Госпожа Г. успешно прорабатывала проблемы,
связанные с идущим из детства ощущением ненужности и
брошенности, "выученной беспомощностью" и т.п. Правда, она
стала настаивать на том, чтобы вместо двух раз в неделю (как это
было сначала) мы встречались один раз, мотивируя это тем, что у
нее нет возможности так часто приезжать из соседнего города.
Кроме того, ее речевое поведение на сеансе стало выстраиваться
по следующей схеме: большую часть времени она тратила на
малосущест-
[51]
венные подробности и
далекие от обсуждаемых вопросов детали, а затем, буквально за
пять-семь минут до конца встречи, рассказывала какой-нибудь
важный факт или событие своей жизни, обсудить который или даже
просто прореагировать на него времени уже не оставалось. При
следующей встрече возвращаться к рассказанному ранее эпизоду
клиентка не хотела, мотивируя это тем, что "уже проработала все
это".
Интерпретацию терапевта
о том, что такое поведение суть ярко выраженное сопротивление,
госпожа Г. не приняла. Она продолжала настаивать на том, что
анализ продвигается очень успешно и уже скоро она расскажет все
самое важное о себе и своей жизни. Она хотела рассказывать и
рассказывала очень много: о том, какие чувства вызвал отъезд
мужа, о срыве в поведении сына-подростка (тот больше месяца не
ходил в школу перед самыми экзаменами и фактически "завалил"
их), о своих планах на работе и боязни, что не получится
исполнить задуманное... При этом каждый сеанс она заканчивала
еще одной "сенсацией" негативного характера и заверениями о том,
как хорошо проходит терапия и как ей все это нравится.
При очередной встрече
(муж к этому времени отсутствовал уже около месяца) я прямо
спросила у госпожи Г., насколько терапевтическая работа помогает
ей справляться со своими влечениями. Она истерически
разрыдалась и сообщила, что продолжает свои случайные связи,
причем в более одиозной форме, чем раньше. На вопрос о том,
зачем она тратила столько времени на неискренние заверения,
клиентка отвечала, что она плохая, что не верит в искренность
моих намерений помочь и в безоценочное принятие своего
поведения и личности, и "все равно мы только обманывали друг
друга". В свете обнаруженного негативного переноса стало
понятно, почему госпожа Г. столь упорно рассказывала о себе
"ужасные вещи" — она пыталась сформировать рационалистическое
объяснение эмоциям, которые испытывала в анализе сама и
приписывала мне.
Вторая сложность,
связанная с переносом — это отношение клиента к чувствам,
переживаемым в процессе
[52]
развития трансферентного
невроза. Он ждет от аналитика ответа на свои чувства, а не
интерпретаций и теоретических разъяснений. Принцип
абстиненции
(воздержания), в соответствии с которым терапевт организует
свое взаимодействие с клиентом, часто интерпретируется
последним как высокомерие, неискренность, даже трусость. Другая
крайность, в которую впадают робкие и неуверенные в себе
пациенты, — это страх выразить свои чувства, признаться в них
аналитику и самому себе.
А между тем именно
свободное выражение трансферентных чувств — залог успеха
аналитической терапии и возможности разрешения невроза переноса.
Ведь если перенос — это "новый отпечаток или копия тех
импульсов влечений и фантазий, которые пробуждаются и
осознаются при развертывании психоанализа, только для них
характерна замена значимого прежде лица личностью врача" [108,
vol.5,
p.279], то
аналитик в роли нового объекта старых желаний готов обсуждать
их с пациентом и стремится к этому. В отличие от ситуации в
прошлом, которая была травмирующей и вынудила клиента вытеснить
болезненные чувства и переживания, трансферентная любовь или
ненависть не может быть поставлена ему в вину (или в заслугу).
Терапевт слушает клиента доброжелательно и объективно, не
допуская злобного, насмешливого или циничного реагирования, не
используя психологических защит. Трансферентные чувства,
помещенные в рамки аналитических отношений, получают объяснение
и интерпретацию и утрачивают свой пугающий характер. Такая
ситуация в жизни пациента является уникальной и препятствует
тому, чтобы он "вновь решился бы на прежний исход и опять
вытеснил то, что поднялось в сознание" [75, с.285].
Я считаю, что в условиях
краткосрочной аналитической терапии профессиональное поведение
лучше ориентировать не на классические образцы, рекомендуемые
Фрейдом и сторонниками ортодоксального психоанализа, а
согласовывать его с принципами, предложенными, например,
Х.Кохутом [112] или М.Гиллом [109]. Аналитик в качестве
терпеливого и участливого слушателя, а не
[53]
только "бесстрастного
зеркала", будет и более эффективным, и более человечным. Для
клиента необходимость высказывать свои чувства или фантазии
человеку, на которого они направлены, сама по себе является
весьма пугающей. А с учетом того, что в ходе терапии пациент
все больше осознает и вспоминает свой негативный опыт, связанный
с подобными ситуациями, вполне понятно, как велико будет его
сопротивление выражению чувств, испытываемых в переносе.
В терапевтическом
анализе клиент имеет возможность не только заново пережить
влечения, тревоги и бессознательные конфликты прошлого, но и
научиться соприкасаться со своими негативными чувствами,
выражать их в безопасных условиях, обсуждать без осуждения,
понимать причины и прогнозировать последствия. Интерпретация
трансферентных чувств — абсолютно необходимая составляющая
терапевтического процесса, без этого он может зайти в тупик.
Особую чуткость и внимательность следует проявлять в групповой
работе, когда Трансферентные реакции членов группы могут давать
самые неожиданные сочетания.
Так, в одной из
обучающих групп студент Д., бывший весьма активным и открытым на
занятиях, неожиданно замкнулся, перестал принимать участие не
только в терапевтической работе, но и в ее обсуждениях.
Просидев два-три занятия в мрачном молчании, он подошел к
одному из руководивших работой группы ко-терапевтов и попросил
назначить ему индивидуальную встречу. А поскольку такая
практика существовала только в отношении тех участников,
которые не могли рассказывать о своих проблемах из-за робости и
различных страхов (господин Д. таким вовсе не был),
ко-терапевты решили провести встречу вместе.
Перед индивидуальным
сеансом клиент несколько раз пробовал объяснить, что для решения
его "мелкой проблемы" вовсе не обязательно присутствие обоих
терапевтов. Мы предложили ему прямо рассказать, что произошло,
и господин Д. ответил, что он очень расстроен поведением одной
из участниц группы на предыдущем за-
|