М. А. Хевеши.

Толпа, массы, политика.

Историко-философский очерк.

Оглавление TOC \h \z \t "Заголовок 3;1;Заголовок 4;2;Заголовок 5;3"

Введение. PAGEREF _Toc65381939 \h 2

Глава первая. Невежество толпы и ее просвещение. PAGEREF _Toc65381940 \h 3

Трактовка масс в античности и Возрождении. PAGEREF _Toc65381941 \h 3

Просветительство и его вера в разум масс. PAGEREF _Toc65381942 \h 6

Идеи просвещения народных масс в немецкой классической философии и в марксизме. PAGEREF _Toc65381943 \h 9

Глава вторая. Толпа и ее иррациональность. PAGEREF _Toc65381944 \h 13

Оценка толпы Шопенгауэром и Ницше. PAGEREF _Toc65381945 \h 14

Исследование толпы как единого образования (Лебон). PAGEREF _Toc65381946 \h 16

Толпа и публика (Тард). PAGEREF _Toc65381947 \h 21

Глава третья. Трактовка народа в русской общественно-политической мысли ХIХ — начала XX века. PAGEREF _Toc65381948 \h 23

Трактовка народа славянофилами и западниками. PAGEREF _Toc65381949 \h 25

Народничество. PAGEREF _Toc65381950 \h 29

Первые попытки осмысления революции 1905 года. PAGEREF _Toc65381951 \h 35

Народные массы и Октябрьская революция. PAGEREF _Toc65381952 \h 38

Глава четвертая. Социальные катаклизмы и трактовка масс в первой половине XX века. PAGEREF _Toc65381953 \h 41

Становление “массового общества” в трактовке социально-философской мысли начала века. PAGEREF _Toc65381954 \h 42

“Восстание масс” Ортега-и-Гассета. PAGEREF _Toc65381955 \h 48

Анализ фашизма и социализма в 30 - 40-е годы. PAGEREF _Toc65381956 \h 53

Глава пятая. Массовое общество. Трактовка масс в социальной философии второй половины XX века. PAGEREF _Toc65381957 \h 60

Массофикация социальных процессов. PAGEREF _Toc65381958 \h 60

Тоталитаризм и массы (Х. Арендт). PAGEREF _Toc65381959 \h 63

Вожди и методы их воздействия на массы. PAGEREF _Toc65381960 \h 66

Трактовка свободы и ее восприятия массами (Э. Фромм). PAGEREF _Toc65381961 \h 71

Проблемы масс и вождей в работах Э. Канетти и С. Московичи. PAGEREF _Toc65381962 \h 76

Вместо заключения. PAGEREF _Toc65381963 \h 80

Библиография. PAGEREF _Toc65381964 \h 82

Российская Академия Наук

Институт философии

Москва 2001

УДК 300. 36

ББК 15. 56

Х–35

В авторской редакции

Рецензенты:

доктор филос. наук Н. Н. Козлова

доктор филос. наук В. Ф. Пустарнаков

доктор филос. наук В. Г. Федотова

Х–35 Хевеши М. А. Толпа, массы, политика: Ист. -филос. очерк. — М., 2001.

Книга посвящена исследованию таких понятий как “толпа”, “массы” и их роли в процессе исторического развития. Показывается, что социальная философия на протяжении всей своей истории занималась не только исследованием проблем личности, индивида, но и этих субъектов исторического процесса... Речь идет о поведении масс и тех факторах, которые определяют это поведение. Подход автора связан с раскрытием того, что природа социальных конфликтов не ограничивается наличием в обществе различных материальных интересов тех или иных групп и слоев, но определяется также поведением масс, на которое оказывают весьма важное воздействие многочисленные иррациональные моменты.

Книга адресована специалистам в области истории философии, истории политических учений, политикам и политологам, а также всем, интересующимся проблемами взаимосвязи социальной философии и политики.

ISBN 5–201–02045–3 © М. А. Хевеши, 2001

© ИФРАН, 2001

Введение.

Одной из центральных проблем социально-политической философии, особенно начиная с ХVIII–ХIХ вв., была проблема человека, личности, ее свобод, прав и обязанностей. Личность выступает как критерий, мерило исторического прогресса, история человечества предстает как история человеческой индивидуализации. И одновременно выявляется, что сам этот процесс противоречив: по мере того, как индивиды обретают все большую самостоятельность, происходит процесс отчуждения человека. И многие философские течения, особенно в XX в., акцентируют внимание на том, что человеческий мир становится все более непригодным для человека, который чувствует себя в нем неуютно, одиноко, предстает анонимно. Связи между индивидом и миром как бы обрываются, индивидом все больше манипулируют. В XX веке отчуждение становится столь всеобъемлющим, что человек все чаще ощущает себя совершенно потерянным в этом мире.

Как правило, в истории социально-политической философии личность противопоставляется толпе, массе, выступает как ее антипод. Уже само такое противопоставление предполагает не просто наличие толпы, массы, но и ту или иную ее трактовку. Данная работа предлагает историко-философский очерк трактовок толпы, массы, имевших место на протяжении развития всей истории философии. При этом автор отличает понятия “толпа”, “масса” от понятия “народ”, хотя в определенном смысле эти понятия часто совпадают. Как правило, до второй половины XIX века они употреблялись как синонимы. В отличие от толпы, массы, народ — это устойчивое историческое образование, обладающее своей культурой, традициями, нравами и нормами, своим менталитетом, тогда как толпа — это временное образование, случайное скопление людей, которыми руководят страсти, очень часто негодование, иногда восхищение. Можно только согласиться с А. Брушлинским, который говорит о том, что в русском языке слово “толпа” ассоциируется со сборищем, а когда речь идет о больших общностях людей, правомернее говорить о массах[1]. Народ всегда более многочислен, чем народные массы. Известно, например, что народ никогда не приходит в полном составе к избирательным урнам. Сколь бы многочисленны ни были митинги, демонстрации, они никогда не охватывают весь народ.

Историко-философское исследование масс, толпы также связано с отказом от экономоцентрического анализа исторического процесса, с признанием необходимости наряду с экономическим анализом и культурно-антропологического исследования. Становилось все очевиднее, что природа социального конфликта сложнее, чем просто расхождение материальных интересов. Уже в манифесте школы “Новые Анналы” в 1946 г. фиксируется, что история и сам человек формируются в зависимости от тех мыслительных привычек и эмоциональных установок, которые наследуются людьми от прошлых поколений без ясного осознания самого этого факта. А в конце 70-х годов XX века французский историк М. Вовель говорит об истории ментальности как особом исследовательском поле, о том, что история ментальности должна излагаться в неразрывной связи с социальной историей, что они обе взаимно “освещают” друг друга[2]. Иными словами, в исследовании исторического процесса все большее место отводится истории коллективного поведения, пониманию того, что ментальность — это глубинный уровень и индивидуального, и коллективного сознания, включающий в себя и бессознательное, на котором пересекаются рациональное и иррациональное в коллективном поведении. Это учет того, что поведение масс, особенно в периоды кризиса, нельзя понять, принимая во внимание только рациональные моменты. Ментальность консервативна, она изменяется значительно медленнее, чем экономические отношения, социальные институты.

Понимание масс и их поведения крайне необходимо политикам. Ведь, как правило, современные политики и политологи исходят из чисто рационалистической точки зрения, согласно которой политика есть учет и представление многочисленных интересов, которые имеются в обществе. А власть как центральный момент политики нужна для претворения тех или иных интересов в жизнь. Так понимаемая политика рассматривает массу как сумму индивидов, каждого из которого можно убедить и тем самым подтолкнуть к определенным политическим действиям. Несомненно, политика самым тесным образом связана с учетом и претворением в жизнь определенных интересов, имеющихся в обществе. Но, имея дело с массами людей, она оказывается вынужденной считаться с поведением массы, с ее реакциями на те или иные политические события, с теми импульсами, которые толкают их к определенного рода поведению. И при этом выявляется, что поведение масс во многом бывает обусловлено иррациональными моментами.

Автор учитывает и высоко оценивает те многочисленные работы и достижения, которые сделаны в социальной психологии и социологии, в том числе и отечественной, в области исследования поведения толпы и масс. Предлагаемая читателю работа направлена на рассмотрение конкретной темы — выявления и анализа того, что социальная философия на протяжении всей своей истории занималась не только исследованием проблемы личности, но и масс, их места и роли в историческом процессе.

Данная работа выполнена благодаря поддержке Российского гуманитарного научного фонда.

Глава первая. Невежество толпы и ее просвещение.

Трактовка масс в античности и Возрождении.

Народные массы, толпа существуют с тех пор, как существует общество, хотя и по разному структурированными. Уже мыслители древности стремились так или иначе осознать этот факт, дать свое толкование роли масс в обществе. Солон, проведший свои знаменитые реформы в IV в. до н. э., писал, что каждый отдельно взятый афинянин — хитрая лиса, но когда они вместе собираются на собрание, то представляют собой стадо баранов. И Геродот, и Фукидид оперировали такими понятиями, как “многие”, “масса”, говорили об их “самонадеянности”, “невежестве”, “наглости”. Сократ также придерживался такой характеристики, но считал при этом, что большинство людей можно обучить, что любой раб способен к постижению самых абстрактных понятий. И лишь ненависть к людям вызывает ненависть и недоверие к логическим доказательствам. Иными словами, Сократ связывает нравственность с отношением к обучению, с готовностью обучаться. Он оценивает античную демократию как безнравственную форму политической власти именно потому, что она не желает воспринимать знания, не понимает, сколь мало знают массы. Самокритичность выступает у него не только как мудрость, но и как возможность улучшения политической жизни государства.

Для Платона основная масса населения — это человеческое стадо, с которым не очень-то и стоит общаться. Демос, толпа, чернь вульгарны, душевный склад их крайне примитивен, это сильный зверь, который наделен достаточной телесной силой, чтобы выполнять тяжелую физическую работу. Трактуя массу как человеческое стадо, Платон и искусство политического управления приравнивает к умению усмирять такое стадо. Политик подобен пастуху и его собаке, они не должны причинять овцам зла, обращаться с ними слишком сурово, они просто презирают их как низшие существа. Он не приемлет, противостоит представлениям античной демократии, согласно которым народ допускается к политической жизни, государственному управлению. Только наиболее мудрые мужи, т. е. аристократия, согласно его представлениям могут выполнять государственные функции. Разделение труда выступает у Платона основным принципом построения государства. Земледельцы и ремесленники, составляющие основную массу населения, должны быть благоразумными. Их добродетель — умеренность, послушание правителям, добросовестное выполнение своих обязанностей. Для Платона демократия предстает как осуществленная власть толпы, а тирания — как наихудшая форма государственного правления, ибо это беззаконная власть, основанная на поддержке масс. Приветствуя народного вождя как борца за свободу, массы сами оказываются порабощенными этим тираном. Платон исходит из того, что всех людей объединяет коллективное начало, и это начало всегда выше индивида и его интересов.

Взгляды Аристотеля по этим вопросам в основном совпадают со взглядами Платона. У него все люди, занимающиеся трудом, просто любой деятельностью по добыванию денег, выступают, подобно рабам, придатком государства. Это разделение заложено самой природой, согласно которой одни свободны, другие — рабы. К тому же это справедливо, ибо рабы, по Аристотелю, не обладают рассудком. В то же время он трактует массы как нормальное явление политической жизни, считает, что массы, толпа, более того, массовая история сопутствует процессам политических изменений. Как и Платон, под демократией Аристотель понимает охлократию, т. е. власть толпы. А при помощи демагогов народ можно свести до уровня охласа. Известно, что Аристотель различал три хорошие и три дурные формы управления. К хорошим он относит монархию, аристократию и “политию” — смешение олигархии и демократии. К дурным он относит тиранию, чистую олигархию и крайнюю демократию.

Политические взгляды, отражавшие отношение к массам в древнем Риме, нашли свое выражение в известном лозунге: “Черни — хлеба и зрелищ”, популярность которого не пропала и в наши дни. Цицерон воспринимал “новые толпы” как отбросы общества, считая их невежественными, глупыми, суеверными, поведение их рабским, к тому же они поддерживают демагогов. Об этом же говорил и Тацит.

Несколько иное отношение к толпе было у мыслителей эпохи Возрождения. По-прежнему толпа оценивается как невежественная. Этим объясняется ее приверженность к ярости, глупости, лени, неизменным привычкам. Например, Пико Делла Мирандола так пишет об этом: “Что такое плебс? Это некий полип, т. е. переменчивое и безголовое животное”. Далее — “Глупость толпы и ее общественные бесчинства очень тяжки, ибо посреди ленивого плебса трудно и слишком тяжко сберечь размеренный порядок жизни, украшенность, покой и сладостный досуг”. Народу и толпе свойственно всегда заблуждаться и ничего не знать. При этом он ссылается на Аристотеля, говорившего, что ложь часто выглядит правдоподобнее истины.

Но, в отличии от мыслителей античности, гуманисты Возрождения, говоря о толпе, имели в виду не только простой люд, не сословное деление, а людей невежественных, принадлежащих к любому сословию. Все это проанализировано в книге Л. Баткина “Итальянские гуманисты: стиль жизни, стиль мышления”. Речь идет о противопоставлении невежественных мудрым, о тех, кто чужд, говоря словами Баткина, словесности и философии, кто пренебрежительно относится к ученым людям, к тем, кто освоил культуру, кто, по выражению Пико, “живет с плебсом вне шатра авгура”, о людях греховных. У Петрарки, Бруни толпа включает в себя и монахов, и университетских схоластов, и надменных богачей. Так итальянский гуманист Гуарино пишет: “Я уже не говорю о людях средних и низших, но какого ты укажешь мне государя, какого короля, какого императора, которого ты не поставил бы в число мужланов и варваров из-за невежества в словесности? . ”. Боккаччо также противопоставляет плебейской толпе ученых людей. У него плебс состоит из трех категорий: первая — это “некоторые безумцы, которые возымели наглость и развязанность крикливо высказываться против всего... Эти люди усматривают высшее благо в кутежах и вожделениях, в ленном досуге... они силятся хулить бдения ученых мужей... ”. Вторые — это те, кто прежде чем увидеть двери школы и услышать имена философов, уже считают самого себя философом. Они слывут “учеными среди черни”, рассуждают на собраниях, нахватавшись кое-чего и цитируя авторов, которых они не читали. Третьи — некоторые люди, облаченные в тоги, заметные по золотым пряжкам и почти королевским украшениям... они говорят, что поэты малоблагоразумны, ибо, занимаясь поэзией, тратят время, которое могли бы употребить бы на дела, приносящие богатства”.

И далее Баткин подчеркивает, что гуманисты не относились к черни презрительно, с высокомерием, а исходили из того, что специфическим источником благородства стала культура, что сын Божий открыл тайну царства небесного только немногим ученикам. Толпе надо обязательно возвестить эту Божественную мудрость, облегчив ее через вымысел, притчу. Чернь — согласно гуманистам, постигает истину в популярной, наивно — буквальной форме, тогда она становится для нее доступной. Поэтому Марсилио Фичини поясняет: “Божественные вещи непозволительно открывать черни”. И одновременно с этими высказываниями атрибутом философии выступает необходимость приспосабливаться к толпе. Изменение формы высказывания обусловлена необходимостью соизмерять истину с аудиторией. Для того, чтобы подняться над толпой, гуманист должен появиться среди нее и обратиться к ней. Иначе исчезла бы сама возможность сопоставления”[3].

Свой подход к этим вопросам обозначает Никколо Макиавелли. Трактовку черни, народа он излагает в своем известном труде “Государь”, где утверждает, что “народ постояннее и рассудительнее всякого государя. Не без причин народ сравнивают с гласом Божьим: в своих предсказаниях общественное мнение достигает таких поразительных результатов, что кажется, будто какой-то тайной способностью народ ясно предвидит, что окажется для него добром. что злом”[4]. Макиавелли отличает народ от толпы. Для него народ — это массы, упорядоченные законом, а толпа — это разнузданное, не упорядоченное законом скопление масс, вроде сиракузской черни.

Несмотря на то, что люди склонны скорее ко злу, нежели к добру, что народ невежественен, — читаем мы, — он способен воспринять истину и легко уступает, когда человек заслуживает доверия и говорит ему правду. Народ неспособен создать определенный порядок, не имея возможности познать его благо по причине царящих в нем разногласий, но как только народ познает благо определенного порядка, он не согласится с ним расстаться. Исходя из этого, он советует государю, правителю сделать народ своим другом, не отнимать его свободы. Пока ты делаешь им добро, они твои всей душой. “Лучшая из всех крепостей — не быть ненавистным народу: какие крепости ни строй, они не спасут, если ты ненавистен народу, ибо когда народ берется за оружие, на подмогу ему всегда явятся чужеземцы”[5]. Достаточно сослаться на пример Рима. Когда народ там хотел добиться нужного ему закона, он прибегал к подобным действиям или отказывался идти на войну.

Перед правителем всегда стоит дилемма: если он хочет создать великую державу, иметь многочисленный народ, то он вынужден его хорошо вооружить, наделить такими качествами, что потом он не сможет управлять им. Если же от этого отказаться и иметь возможность делать с народом что угодно, то такой народ станет трусливым и станет жертвой того, кто на него нападет. В первом случае дается простор для смут и общественного несогласия, во втором — необходимо всеми возможными средствами запретить завоевания, ибо это приводит к крушению. “Необходимость вынуждает тебя к тому, что отвергает твой разум, ибо дела человеческие находятся в постоянном движении... Необходимо следовать римскому строю и примириться с враждой, существующей между народом и Сенатом, приняв ее как неизбежное неудобство для достижения римского величия”[6].

Народ, живущий под властью государя и потерявший свободу, становится грубым животным, свирепым и диким по своей природе. Он вскармливается в неволе, в загоне. Он не может научиться сам питаться, находить место для укрытия, поэтому он становится добычей первого встречного, который тут же может на него надеть ярмо. Макиавелли советует государю выяснить, к чему стремится народ, а стремится он прежде всего отомстить тем, кто оказался причиной его рабства и вновь приобрести утраченную свободу. При этом государь выяснит, что только небольшая часть народа желает быть свободной, дабы властвовать, все же остальные, а их подавляющее большинство, стремятся к свободе ради своей безопасности. А для этого нужны такие законы, при которых власть государя предполагает общественную безопасность, и как только народ убедится, что не нарушаются данные ему законы, он будет спокоен и доволен.

Макиавелли исходит из того, что природа масс и государя одинакова, и те и другие в равной степени могут заблуждаться. Что касается непостоянства, переменчивости, неблагодарности народа, то эти пороки столь же свойственны и государям. Различия в действиях народа и государя порождаются не их природой, а той степенью уважения к законам, в рамках которых они живут. “Если мы сопоставим все беспорядки, произведенные народом, со всеми беспорядками, учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми славными деяниями государей, то мы увидим, что народ во многом превосходит государей и в добродетели, и в славе... Достаточно доброму человеку поговорить с разнузданным и мятежным народом, и тот тут же встанет на правый путь. А с дурным государем поговорить некому — для избавления от него потребуется железо. По этому можно судить о серьезности заболевания... . Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не безумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшиться — бояться надо того, что из этого может произойти... ибо общественные порядки легко порождают тирана”[7].

Плебеи в массе своей крепки и сильны, но по отдельности слабы, пишет Макиавелли. Массы дерзко и многократно оспаривают решение своего государя, но как только они оказываются под непосредственной угрозой наказания, они перестают друг другу доверять и повинуются. Не стоит придавать большого значения тому, что сам народ говорит о своих дурных или хороших настроениях. Хорошие настроения можно поддержать, дурным воспрепятствовать. Но если недовольство порождено утратой свободы или любимого государя, то для обуздания недовольства нужны будут крайние меры.

Не существует ничего более ужасного, чем разнузданные, лишенные вождя массы. И в то же время такие массы довольно беспомощны, горячие головы малость поостынут, и они рано или поздно разойдутся по домам. Каждый в отдельности начнет сомневаться в своих силах, будет заботиться о собственной безопасности и пойдет на попятный. Только вождь может поддерживать внутреннее единство взбунтовавшихся масс и заботиться об их защите. Когда у народа нет вождей, народные недовольства легко устранимы.

Макиавелли различает свободный и развращенный народ. Развращенный народ не соблюдает законов, он наглый. При таком народе невозможно создать республику, тогда нужна монархическая власть, которая обуздала бы испорченные массы. В его трактовке массы выступают источником силы, жизнеспособности государства, его устойчивости. И в то же время они — рассадник смуты и беспорядка.

Просветительство и его вера в разум масс.

Для Нового времени, особенно для века Просвещения, был характерен уже особый интерес к народным массам, толпам, к взаимоотношению масс и власти. Исходной точкой для всех рассуждений на эту тему была святая вера в силу разума, в познание истины. Темный, невежественный народ надо просветить, воспитать подобающим образом. И именно это будет гарантией его счастья. Это соответствовало самому духу, идее Просвещения, которые выражались в том, что разум и есть орудие исторического прогресса. Различные просветители трактовали саму идею просвещения по-разному. Так Вольтер ратует за просвещенную монархию, надеясь, что умный, просвещенный монарх сможет создать разумное общество, в котором все будут равны перед законом. Он отнюдь не сторонник народовластия. Известно, как горячо он боролся против официальной религии, и в то же время он видит в религии средство, могущее обуздать чернь, толпу. Вера в Бога выступает у него как полезная вера, гарантия общественного порядка, она помогает держать массы в повиновении. Именно поэтому он говорил о том, что если бы Бога не было, его надо было бы выдумать. Он исходит из того, что миром правят мнения. Поэтому самое главное сделать это мнение просвещенным, избавив людей, массы от предрассудков и невежества. Коль действия людей определяются исключительно мнениями, коль они властвуют над умами, то необходимо сделать мнения людей просвещенными.

У Гельвеция признается возможность изжития невежества народа, он прямо указывает на то, что в заблуждениях ума и таится настоящий источник бедствий человеческого рода, и посвящает целый раздел своего труда “Об уме” невежественности народа. Он пишет о том, что “Воспитание всемогуще. Воспитание делает нас тем, чем мы являемся. Справедливым можно быть лишь будучи просвещенным”[8]. Людям, однако, свойственны страсти, и языческая религия не гасила в них этого священного их огня. Известно, как велики привязанности народа к своему культу, к своим богам. Народ груб и суеверие является его религией. Чтобы открыть истину народу, Государь должен ему говорить эту истину, ибо она полезна, и дать ему свободу печати, ибо это средство открыть истину. Повсюду, где нет этой свободы, невежество, подобно глубокой ночи, охватывает все умы.

Характер и ум народов, согласно Гельвецию, изменяется вместе с формой правления; разные формы правления придают одной и той же нации поочередно то характер возвышенный, то низкий, то постоянный, то изменчивый, то мужественный, то робкий. При отличном законодательстве единственно порочными людьми были бы лишь глупцы. Поэтому во всех странах большую или меньшую тупость или порочность граждан следует всегда объяснять большей или меньшей нелепостью законов. И поскольку нация всегда сильна мудростью своего управления, то неприемлемы преследование мыслящих людей, привычка держать людей во мраке. “Народ стонет под скипетром горделивого невежества, которое вскоре увлекает к общей гибели и деспота, и нацию. Нетерпимость — это та скала, о которую рано или поздно разбиваются самые великие государства”[9]. Деспотизм, пишет Гельвеций, выступает самым страшным врагом общественного блага, он изменяет характер нации, притом всегда в дурную сторону, ибо от народа требуют не трудолюбия, не добродетели, а лишь покорности и денег.

Веря во всемогущество разума, Гельвеций признает, что страсти, привязанности к своему культу так же присущи народу. Невежество этому способствует. Более того, оно порождает изнеженность и праздность. Там, где запрещено мыслить, остается предаваться только лени и увеличивать стремление к богатству ощущений. Поэтому народу наряду с оковами предлагаются и удовольствия. Более того, ради удовольствия народ готов принять и оковы. Праздность является матерью всех политических и нравственных пороков.

На тех же позициях стоит Гольбах, так же придающий воспитанию первостепенное значение. Именно воспитание является надлежащим средством против заблуждений людей, а познание истины выступает средством борьбы против терзающих человечество бедствий. И это относится как к правителям, так и к управляемым. “Люди во всех странах так дурны, развращены, неразумны лишь потому, что нигде ими не управляют сообразно их природе и не обучают необходимым законам. Повсюду их питают бесполезными иллюзиями, человек дурен не потому, что он рождается дурным, но потому, что его делают таким. Человек повсюду оказывается рабом: неудивительно, что он своекорыстен, лицемерен, холоп в душе своей, лишен чувства чести... ”[10]. Просвещенное, справедливое, добродетельное правительство не должно бы пользоваться выдумками с целью обмана граждан, знающих свой долг и подчиняющихся справедливым законам. Политика должна стать более разумной, заниматься серьезным просвещением и счастьем народа. Если бы общество давало бы своим членам то воспитание и ту заботливую помощь, которые они вправе от него требовать, то не было бы в обществе такого количества воров, злодеев. Под влиянием заблуждений — говорит Гольбах — люди перевернули вверх дном порядок вещей. Добродетель впала в немилость, она стала невыгодной. Тщетны попытки помочь людям, пока они не понимают источника своего подлинного счастья. Не природа делает людей несчастными, а их заблуждения. Говоря о народе, он пишет: “Не какой-то Бог захотел, чтобы он страдал, не наследственная испорченность сделала людей дурными и несчастными: виновником всех этих злополучий является только заблуждение”[11].

Как и Гельвеций, Гольбах признает роль страстей в жизни людей, страсти и желания свойственны природе человека. Поэтому важно не душить страсти, а направить их на полезные для человека вещи. Но неправедное правительство доводит людей до отчаяния, пробуждает их самые черные страсти: ненависть, ожесточение. Все это влечет за собой революции, катастрофы. Религия не хотела признать, что желания и страсти естественны и необходимы, она требовала душить желания и страсти, предлагая им взамен бесплодные, туманные, неосуществимые рекомендации. Но запретить страсти — значит запретить людям быть людьми. Надо не разрушать страсти, а направить их на добро, уравновесить вредные страсти полезными для общества. И только разум поможет выбирать те страсти, которые могут сделать нас счастливыми. Воспитание — по Гольбаху — есть искусство сеять и взращивать в сердцах людей полезные страсти. Именно ложные идеи большинства философов о сущности человеческой природы являются источником непонимания нравственности и мотивов поведения людей. “Люди слепые сами по себе, получили в руководители жизни слепцов, причем и руководимые, и руководители под конец сами заблудились”[12]. В своей книге “Подвиг здравого смысла” Т. Длугач выявляет внутренние противоречия просветительской концепции, которые состоят в том, “что народ нужно воспитывать, поэтому на сцене появляется “мудрый воспитатель”, следовательно, возникает тесная близость народа и просветителя. Во-вторых, та же причина обусловливает противостояние просвещенного воспитателя и непросвещенной толпы, боязнь толпы”[13].

Несколько отличная установка у Руссо. Он предлагает народу усвоить правило: “Свободу можно завоевать, но ее нельзя обрести вновь”, ибо бесполезно пытаться преобразовать установившиеся правила, обычаи и предрассудки. Лишь тогда, когда народ находился в состоянии варварства, он мог сделаться свободным, но он не способен на это, когда, говоря словами Макиавелли, движитель гражданский износился. “Народ даже не терпит, когда касаются его недугов, желая их излечить, подобно тем глупым и малодушным больным, которые дрожат при виде врача”[14]. Не случайно Поппер считал, что, начиная с Руссо, романтическая школа мысли поняла, что человек в главном не рационален.

Известно, что для Руссо равенство людей является естественным состоянием, а власть, которая не учитывает интересы народа, оценивается им как неправомерная. Народ имеет право на низвержение такой антинародной власти. Коль в обществе царят неравенство, деспотическая власть, то она не дает возможности правильному воспитанию людей. Тогда как люди, и прежде всего дети, должны воспитываться в соответствии с естественными правилами, в понимании необходимости естественного договора. Именно правильное воспитание сформирует гражданина нового общества. Политическим идеалом Руссо выступает прямая демократия, в которой законы принимаются собранием всех граждан, а народ обладает верховной властью, суверенитетом. Должно возникнуть государство разума, разумного воспитания людей. Позднее Ницше заявит, что Руссо прославляет массу, и ее низшие инстинкты цинично объявляет подлинным выражением свободного и рационального ума.

Представляет интерес описание народных масс, данное известным французским просветителем А. Р. Ж. Тюрго, жившим в те же годы, что и Руссо. Он также считал воспитание первейшей политической гарантией, рассматривал воспитание как своего рода интеллектуальную терапию. Само же воспитание должно давать государство. “Я осмелюсь утверждать, Государь, — говорит он в записке, предлагающей королю такого рода план, — что через десять лет Ваш народ будет неузнаваем, что своей просвещенностью, благовоспитанностью, усердием в службе Вашему Величеству и отчизне он бесконечно превзойдет все прочие народы”^[15].

Идеи Просвещения стали основополагающими для деятелей Французской революции, которые провозгласили подлинный культ Разума. Известно, что бюст Гельвеция украшал залу жирондистов. Торжество разума было отпраздновано в Соборе Парижской Богоматери при огромном стечении народа и в очень торжественной обстановке. В книге О. Кабанеса и Л. Насса “Революционный невроз” дается детальное описание этой процедуры. “Посреди храма была воздвигнута гора, скрывавшая церковные хоры. На вершине ее был устроен круглый портик в греческом стиле с надписью на фасаде: “Философия”; с каждой стороны его украшали бюсты ее апостолов: Вольтера, Руссо, Франклина и Монтескье. На склоне горы пылал Священный огонь истины и т. д... Церкви были превращены в храмы нового культа... . Робеспьер стал, наконец, сам первосвященником нового культа “Верховного существа”. Свое учение в духе Руссо он представил в знаменитом докладе Конвенту... Устанавливались новые религиозные праздники в честь Истины, Правосудия, Целомудрия”[16], возникает новая религия Разума. Робеспьер в своем докладе Конвенту предлагает проект указа, который гласит: “Французский народ признает Бытие Верховного существа и бессмертие души”. На похоронах Марата его сердце было помещено в осыпанный драгоценностями сосуд. Сам он провозглашался святым, получившим свою иконографию. И в этот период культа разума, религии истины массы оказываются обуреваемы самыми темными инстинктами, паникой, страхом, всевозможными эмоциями, порождавшими акты насилия и вандализма.

Французская революция сопровождалась многочисленными вспышками насилия и ряд деятелей революции вполне ясно понимали, что подобное поведение масс порождено теми многочисленными формами насилия, которые были неотъемлемой частью существовавшей социальной структуры. Так Ф. Бабеф в связи с действиями толпы в июле 1789 г. писал: “Я понимаю, что народ вершит правосудие, и я одобряю его, поскольку оно может быть удовлетворено лишь уничтожением виновных, но может ли оно не быть жестоким? Разнообразные казни — четвертование, колесование, сожжение на костре, наказание кнутом, многочисленные виселицы и палачи везде — сформировали у нас ужасные нравы! Господа вместо того, чтобы приобщить нас к культуре, сделали нас варварами, они собирают урожай и пожинают то, что посеяли. И все это будет иметь ужасные последствия. Мы находимся лишь в самом начале”.

Во времена, последовавшие после Французской революции происходит процесс осмысления и самой революции, и роли народных масс в ней. В этом плане особый интерес представляет работа известного социолога и политического деятеля А. Токвиля. “Старый порядок и революция”, написанная им в 1859 г., т. е. не только после Французской революции, но уже и после событий 1848 г. Он отмечает, что для начала Нового времени было характерно коллективистское, а точнее корпоративное сознание человека, предпочитавшего своему индивидуальному “Я”, своему “мое” коллективное “мы”, “наше”. И подобное сознание стало размываться во второй половине XVIII в. Он пишет о том, что под воздействием идей просвещения люди уже не сомневались в могуществе человека, в возможности усовершенствования человеческой природы. Они были уверены, что призваны изменить общество и возродить род человеческий. “Эти чувства и страсти стали для них своего рода новой религией, некоторые последствия которой характерны и для обычных религий, в силу чего она смогла вырвать людей из сети эгоизма, придала им героизм и стремление к самопожертвованию, а зачастую сделала их нечувствительными к мелочам, которыми мы столь дорожим... ни в одной революции такая масса людей не проникалась столь искренним патриотизмом, бескорыстием и подлинным величием души. . ” — и в то же время Токвиль считает, что “безбожие обернулось для общества великим злом... религиозные законы были уничтожены одновременно с низвержением законов гражданских, поэтому человеческий разум утратил свою прочную основу... Вследствие этого появился новый род революционеров, чья отвага доходила до безумия; революционеров, которых ничто не поражало, у которых ничто не вызывало угрызений совести, без всяких колебаний они исполняли намеченные задачи... С тех пор они образовали целую расу, распространяющуюся во всех цивилизованных уголках земли и повсюду сохранившую тот же образ, характер, пристрастия”[17].

Токвиль прямо говорит о том, что Французская революция превратилась в некую новую религию, которой поклонялись и верили. Она вызвала в головах масс иллюзии, соответственно которым люди как бы имели дело не с реальным обществом со всеми его противоречиями, а с неким воображаемым обществом, в котором все представлялось простым, справедливым, разумным и единообразным. Воображение толпы отвернулось от реального общества, от того, что происходило в действительности. “Дух толпы витал в идеальном государстве, созданном воображением литераторов”.

Роспуск французского парламента в 1771 г. уже предопределил радикальность Французской революции. Он подчеркивает, что народы видят в свободе бесценный и необходимый дар, а обладание ею восполняет все страдания. Правда, иных свобода утомляет, и они без сопротивления отдают ее. Поскольку народ в течение очень длительного времени вообще не появлялся на политической арене, его сочли неспособным к каким-либо политическим действиям и, не стеснясь его присутствия, стали рассуждать об его проблемах. Оказалось, что революцию готовили самые цивилизованные классы нации, а свершена она была — самыми необразованными и грубыми. “В народных душах зародились и развились две преобладающие страсти... Первая из них, наиболее давняя и глубокая — это жестокая и неискоренимая ненависть к неравенству... Другая страсть — более позднего происхождения и менее прочно укоренившаяся — вызывала в людях стремление жить не только равными, но и свободными... обе страсти кажутся в равной степени искренними и сильными”[18].

В нашем контексте важно отметить ту роль, которую Токвиль придает страстям, эмоциям, имеющим место в поведении народа. При этом он считает, что страсть к свободе то затухает, то возрождается вновь, тогда как стремление к равенству занимает первое место в сердцах людей. Именно подчеркивая роль страстей, он вопрошает: “Существовал ли когда-либо на земле народ, чьи действия до такой степени были бы преисполнены противоречий и крайностей. Народ, более руководящий чувствами, чем принципами и в силу этого всегда поступающий вопреки ожиданиям, то опускаясь ниже среднего уровня, то возносясь высоко над ним. Существовал ли когда народ, основные инстинкты которого столь неизменны, что его можно узнать по изображениям, оставленным два или три тысячелетия тому назад, и в то же время народ, настолько переменчивый в своих повседневных мыслях и наклонностях, что сам создает неожиданные положения, а порой, подобно иностранцам, впадает в изумление при виде содеянного им же”?[19]. Говоря о противоречивости народа, Токвиль подчеркивает и его строптивость, и его принятие произвола. То он выступает ярым противником всякого повиновения, то раболепно повинуется, более склонный к героизму, чем к добродетели, здравому смыслу. Во времена революции масса людей как никогда проявила самые высокие порывы души. И в то же время в ходе революции народ высказал свой истинный порок. Именно такой народ мог совершить столь радикальную революцию, которая исполнена противоречий и противоположностей. По мере того, как граждане делаются более равными и более похожими друг на друга, уменьшается склонность верить одному лицу, но увеличивается склонность верить массе, и общественное мнение начинает все больше руководить миром. В эпоху равенства — пишет он — люди вследствие своего сходства не верят друг другу и в то же время убеждены, что истина находится на стороне большинства.

Идеи просвещения народных масс в немецкой классической философии и в марксизме.

Известно, что немецкая классическая философия, несмотря на всю свою абстрактность, по-своему отражала идеи и события Французской революции, продолжая линию Просвещения. Так Кант считал Просвещение такой исторической эпохой, при которой разум широко используется для реализации исторического прогресса. Более того, успешное применение разума становится возможным, согласно его представлениям, при условии преодоления несвободы, путем длительного морального усовершенствования.

Широкое распространение получило высказывание Гегеля о том, что каждый народ имеет тех правителей, которых заслуживает. Фиксируя тот факт, что массы переходят в наступление, он считал, что очень часто называют народом “агрегат частных лиц”, тогда как это всего лишь толпа, а не народ. Без своего монарха народ предстает как “бесформенная масса”. Толпа же бесправна, безнравственна и неразумна. Это аморфная, беспорядочная, слепая сила, подобна взбаламученному морю. И ошибочно было бы воспринимать такое состояние как состояние истинной свободы. Абсолютный дух народа, по Гегелю, выражается в государстве. А самосознание отдельного народа является носителем всеобщего духа и объективной действительности. У Гегеля дух своего времени отражает великий человек. Именно его устами высказывается время, поэтому он имеет право презирать общественное мнение. Великий человек обладает не только величайшим рассудком, он не просто лидер, но он наделен великими страстями и амбициями. Гегель считал хитростью ума то, что великий человек заставляет действовать на себя страсти.

Основная просвещенческая установка сохраняется и в воззрении Маркса и Энгельса. Известно, что для них судьбы народных масс имели первостепенное значение. Показывая суть капиталистического производства, Маркс выявляет массовый характер такого производства, акцентирует внимание на том, что в нем заняты массы населения, которые поставлены в более-менее равные условия эксплуатации, поэтому происходит уравнение условий жизни этих масс во всех ее сферах. Это, в свою очередь, приводит к уравнению индивидов в рамках их жизнедеятельности. Критикуя трактовку Б. Бауэром массы как истинного врага духа, он говорит о том, что всякий прогресс духа был до сих пор прогрессом в ущерб массе человечества. Отмечая, что люди сами делают свою историю, он подчеркивал, что делают они ее при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые перешли им от прошлого. “Традиции всех мертвых поколений тяготеют как кошмар над умами живых. И как раз тогда, когда люди только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории”[20].

Буржуазии, считает Маркс, надо одинаково бояться невежества масс, пока они остаются консервативными, и сознательности масс, как только они становятся революционными. Массе надо внушить ее подлинные интересы, тогда она поймет их и будет действовать в соответствии с ними, т. е. революционно.

Это, конечно, не означало, что Маркс не учитывал вообще психологические факторы, их роль в поведении человека. Такие явления, как страсти, эмоции, мотивы поведения, потребности, неоднократно упоминаются в его рассуждениях. Молодой Маркс писал: “Человек как предметное, чувственное существо есть страдающее существо; а так как это существо ощущает свои страдания, то оно есть существо, обладающее страстью”[21]. Но все страсти отступают далеко назад в сравнении с воздействием идей, доводов разума на массы. Широко известно положение Маркса о том, теория становится материальной силой, как только она овладевает массами. Теория должна быть выражением потребностей масс. Она должна выражать не просто временный энтузиазм масс, а их действительные интересы. В истории каждый человек преследует свои собственные сознательно поставленные цели и общий итог этого множества действующих по разным направлениям сил и составляет суть истории. Это могут быть и идеальные побуждения, такие, как честолюбие, служение истине и правде, личная ненависть, а порой и чисто индивидуальные прихоти. Конечно, говорит Маркс, существуют идеальные побудительные мотивы и силы, но за всем этим стоят столкновения классов и их интересов. При этом и Маркс, и Энгельс, говоря о подлинно движущих силах истории, подчеркивают, что “надо иметь в виду не столько побуждение отдельных лиц, хотя бы и самых выдающихся, сколько те побуждения, которые приводят в движение большие массы людей... Исследовать движущие причины, которые ясно или неясно, непосредственно или в идеологической форме, может быть даже в фантастической форме отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей... — это единственный путь, ведущий к познанию законов, господствующих в истории”[22]. До сих пор историческое развитие идет в ущерб широким массам, которые попадают во все более бесчеловечное положение.

Маркс и Энгельс, хотя и признавали определенное значение психологических факторов, на первый план, как известно, выдвигали экономические интересы. В революции массы должны понять, что речь идет не о неприятии отдельных сторон жизни, а о неприятии самого прежнего “производства жизни”. При этом важны не кратковременные взрывы, не скоро проходящие вспышки, а продолжительные действия. К познанию законов, господствующих в истории, ведут исследования движущих сил, которые, порой даже в фантастической форме, отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей. Массы учатся на результатах собственных ошибок и, в конце концов, они осознают, что представляют собой колоссальную движущуюся силу истории, они находят самих себя. При этом особая роль среди масс отводится пролетариату как классу, которому нечего терять, кроме своих цепей. Поэтому важнейшая задача пролетарских масс — осознать свою особую роль в истории, роль освободителя всего человечества, всех трудящихся масс от эксплуатации и отчуждения. По Марксу политика фактически бессильна, она никогда не может коренным образом изменить экономическую реальность. Главное — изменения в средствах производства и отношениях между классами, а политико-юридическая сфера должна соответствовать этим изменениям.

Все марксово понимание народных масс основывалось на его грандиозном плане переустройства общества, при котором будут выкорчеваны все самые глубинные корни социального зла и несправедливости, на плане абсолютно радикального переустройства общества. Сама эпоха крайне антигуманной, бессовестной эксплуатации, при которой жил и работал Маркс, порождала идею столь тотального переустройства общества, вселяя надежду, что освободитель человечества — пролетариат, может победить и покончить с подобным положением. Маркс приветствует массы, “штурмующие небо”. Пусть победа этих масс пока невозможна, но важно осознать, что в принципе такая победа реальна. И вместе с тем Маркс осознавал и наличие деклассированной, консервативной массы. В “Восемнадцатом брюмере Луи Бонапарта” он показал, что основой бонапартистской власти является именно подобного рода масса, именно в ней бонапартизм ищет свою опору.

Поэтому особенно важно, чтобы массы, и прежде всего наделенный освободительной миссией пролетариат, как можно скорее осознали свою историческую роль. По мере этого осознания все ближе становится сама возможность победы масс. Необходимо массовое изменение самих людей, а это возможно лишь в ходе революции, создающей новую основу общества. Но что такое массовое изменение людей, как не изменение их сознания, их целевых установок и ценностей, которых они придерживаются? Позднее Ленин так скажет об этом: “Маркс умел оценить и то, что бывают моменты в истории, когда отчаянная борьба масс даже за безнадежное дело необходима во имя дальнейшего воспитания масс и подготовки их к следующей борьбе”[23]. Просвещение масс означало не просто понимание ими их интересов, а конкретная борьба, революция, в ходе которой и возникнет новое классовое сознание пролетариата и понимание подлинных интересов человечества.

В начале XX в. Ленин в своем стремлении практически применить учение Маркса станет уделять особое внимание развитию классового сознания пролетариата. Он подчеркивает, что в эпоху парламентаризма буржуазия не может обойтись без масс. Она всеми возможными и невозможными путями стремится привлечь их на свою сторону, используя “прочно оборудованную систему лести, лжи, мошенничества, жонглерства модными и популярными словечками, обещаниями направо и налево любых реформ и любых благ рабочим — лишь бы они отказались от революционной борьбы за свержение буржуазии”[24]. Он критикует народников за их упования на результаты просвещения и образования народных масс, за их нежелание видеть консерватизм этих масс и их приверженность самодержавию. Ленин писал, что “сила традиций миллионов и десятков миллионов людей — это самая опасная сила”.

Все свои надежды он возлагает на пролетариат. Этим объясняется и то особое внимание, которое Ленин уделял проблемам развития классового сознания пролетариата. Он ясно понимает, что пролетариат исключительно своими собственными силами в состоянии выработать лишь тред-юнионистское, т. е. определяемое только экономическими интересами сознание. Именно поэтому управление пролетариатом должно осуществляться извне. “О самостоятельной, самими рабочими массами... выработанной идеологии не может быть и речи”[25]. Коммунистическая партия трактуется как наиболее прогрессивная, передовая часть пролетариата, как рычаг, направляющий всю массу пролетариата. При этом Ленин понимал, что пролетарская партия вовсе не должна следовать за всяким поворотом настроения или упадка настроения у масс. “Мы партия, ведущая массы к социализму, а вовсе не идущая за всяким поворотом настроения или упадка настроения масс. Все социал-демократы переживают временами апатию масс... Но никогда выдержанные социал-демократы не поддаются любому повороту масс”[26]. Он говорит о том, что нельзя подчиняться всем указаниям массы, ибо масса тоже поддается, особенно в годы исключительной усталости, переутомления чрезвычайными тяготами и мучениями отнюдь не передовым настроениям.

Критикуя анархизм, он выступал против разжигания дурных страстей масс, констатирует, что в 1 мировую войну массы захлестнул мутный поток шовинизма и национализма. Ленин подмечал иррациональную сущность поведения масс, говорит о том, что во время солдатского мятежа 1905 г., при одном упоминании о земле у солдат вспыхивают глаза от сильного чувства. Признавая такие иррациональные моменты в поведении масс, Ленин все свои упования возлагает на развитие классового сознания пролетариата. Как только пролетариат поймет свою особую миссию — не просто захвата власти и улучшения собственного положения, а освободителя мира, человечества, — станет возможным подлинное справедливое преобразование мира. Поэтому не только пролетариат, но народные массы делятся у него на авангард, пролетарскую партию, наделенную классовым сознанием, осознающую неизбежность революционного преобразования общества, и остальную массу, не постигшую сущность преобразовательной, освободительной миссии пролетариата.

В начале XX в. основная масса населения России состояла из мелкой буржуазии, крестьянства, т. е. из мелкого производителя и пролетариата. Но, согласно представлениям Маркса, развитие крупной промышленности должно привести к отмиранию мелкого производителя. Поэтому Ленин, говоря о массе населения, имеет в виду пролетария, полупролетария и беднейшее крестьянство. Прекрасно понимая, что Россия — крестьянская страна, он тем не менее зажиточного крестьянина не относит к народным массам.

А когда он ведет речь о пролетариате, то от него отсекаются как люмпены, так и квалифицированный пролетариат, то, что называлось рабочей аристократией. И те и другие не могут быть наделены подлинно классовым сознанием, более того, они изменяют своему классу. В марксизме прочно утвердилось мнение о “подкупе” рабочей аристократии. Сейчас мы имеем в виду не бюрократов от рабочего движения, а именно наиболее квалифицированную часть пролетариата. Как подкуп, как стремление лучше устроиться при капитализме рассматривает Ленин закон об охране труда, о 48-часовой рабочей неделе, установление минимума заработной платы и т. д. Оппортунисты продают “за чечевичную похлебку свое право первородства” — пишет он в “Государстве и революции”. Рабочая аристократия, т. е. наиболее квалифицированная часть рабочего класса, выступает у Ленина как главная социальная опора буржуазии, а существующая демократия — как система подкупа рабочих. “Нас интересует свобода для борьбы, а не свобода для мещанского счастья”[27]. Эта часть пролетариата, по его выражению, проникнута “духом цеховой узости, мещанскими и империалистическими предрассудками”. Но как только несколько тысяч рабочих, живших обывательской жизнью, начинают действовать революционно, то перед вами масса. В периоды революций под понятием “масса” понимается большинство рабочих, все эксплуатируемые. Сочувствие масс совершенно необходимо для удержания власти. Вслед за Марксом Ленин уверен в том, что по мере расширения и углубления исторического творчества людей должен возрастать и размер той массы населения, которая является сознательным историческим субъектом. Капитализм, согласно такой трактовке, дорос до социализма именно потому, что историю теперь творят самостоятельно миллионы и десятки миллионов людей, ибо война встряхнула массы, разбудила их невиданными страданиями. И теперь история летит “с быстротой локомотива”. Беда прежних революций — пишет он — состояла в том, что революционного энтузиазма масс, поддерживающих их в напряженном состоянии, хватало ненадолго. И социальную причину такой непрочности он усматривает в слабости пролетариата, который один только и может, постигнув свою историческую миссию, привлечь к себе большинство масс и удержать власть. А постигнуть эту миссию он может, только овладев революционной теорией.

Именно этот аспект в учении Маркса и Ленина получил свое концентрированное философское обоснование в работе известного философа XX в. Д. Лукача “История и классовое сознание”, написанной под воздействием Октябрьской революции и революционных событий тех лет в Западной Европе. Из всех трудящихся масс, считает Лукач, только пролетариат наделен классовым сознанием. Ведь если бы массы, прежде всего мелкая буржуазия, крестьянство, могли бы осознать свое подлинное положение в обществе, они осознали бы всю тщетность своих устремлений противостоять закономерностям исторического развития. “Власть всякого общества по своему существу — это идейная власть, от которой нас может освободить только познание. Речь идет не об абстрактном, происходящем только в голове познании, а о познании, вошедшем в кровь и плоть, являющемся, по словам Маркса, “критически-практической деятельностью”[28]. Лукач пишет о том, что только пролетариат наделен видением общества во всей его тотальности. Поэтому успех не только революции, но и всего развития человечества зависит от идейной зрелости пролетариата. Именно поэтому пролетариат должен отойти от простого, находящегося на психологическом уровне познания и подняться до осознания своей исторической миссии. Как только произойдет это осознание, пролетариат “захочет” выполнить эту, предназначенную ему историей миссию и желанная свобода примет человечество в свои объятия.

Коммунистическая партия предстает у Лукача как форма опосредования между теорией, постижением классового сознания и практикой революционного преобразования мира. Если буржуазия в силу своего места в экономической структуре общества наделена “ложным сознанием”, то благодаря пролетариату впервые классовое сознание может стать осознанным. Поэтому самосознание пролетариата есть объективное познание сущности общества. Оппортунизм, по Лукачу, тормозит развитие классового сознания пролетариата, задерживает его на низшем, психологическом уровне. Пролетариату приходится вести борьбу не только с буржуазией, но и с самим собой, против попыток воспрепятствовать осознанию своих классовых интересов. Критерием успеха пролетариата выступает его самосознание. Сила классового сознания пролетариата — это способность осознать сущность овеществления, отчуждения человека в обществе и покончить с ним.

Мы имеем перед собой доведенный до своего логического конца просветительский подход, согласно которому разумное постижение массами сути общественных явлений, возможностей и путей избавления от бед и страданий, которые они испытывают, обеспечивает кардинальное изменение общественного строя и создание справедливого общественного устройства. Упование на силу разума, уверенность в том, что именно разум будет определять поведение масс, и составляет суть просветительского подхода, при всем многообразии его трактовок на всем протяжении истории социальной философии.

Глава вторая. Толпа и ее иррациональность.

Исторические события ХIХ века с их войнами, революциями, социальными потрясениями заставили многих мыслителей усомниться во всесилии разума, в действенность просвещения масс. Все больше раздается голосов, что разум не всесилен, что он неспособен охватить все богатство жизни и особенно поведения людей, что существуют некие темные, алогичные силы, воздействующие на действия людей, что такие явления, как воля, инстинкты, эмоции, воображение, не могут не отражаться на поведении людей, более того, оказывать, по сравнению с разумом, первостепенное значение. Социальные потрясения, возникший в результате них новый мир оказался не столь уж разумным и справедливым, что привело к краху многих иллюзий Французской революции, а поражение Наполеона заставляло усомниться в торжестве разума и ряд мыслителей.

Победа Французской революции была обеспечена поддержкой, выступлениями народных масс. Но установившийся новый способ производства сопровождался жесточайшими формами эксплуатации, нищетой и угнетением народных масс, сопротивлявшихся этому. Эта борьба кое-где приобретала и узаконенные формы. Так в 1824 г. в Англии были легализованы рабочие организации, возникли тред-юнионы. Но тем не менее пролетарские массы выплескивают на улицы свое возмущение и негодование. Об этом свидетельствуют события 1830 года, знаменитое восстание силезских ткачей 1844 г. с их первыми элементами организованности. Затем по всей Европе прокатилась волна революций 1848 г. Все большее распространение получают социалистические идеи, движения. Возникает 1 Интернационал — первая массовая международная организация пролетариата. Парижская коммуна 1871 г. показала миру, что представляет собой первая пролетарская революция, а ее разгром — еще раз суть контрреволюции. К концу века насчитывается 40 млн. промышленных рабочих, налицо мощный подъем забастовочного движения, почти во всех странах Европы и в США имеются массовые пролетарские партии. В 1889 г. возникает II Интернационал, было легализовано профсоюзное движение, стремящееся защитить экономические права трудящихся, достаточно широкое распространение получает кооперативное движение. Вводится всеобщее избирательное право, что позволяет представителям рабочих, трудящихся войти в парламент. Энгельс писал о том, что, например, Бисмарк оказался вынужденным ввести всеобщее избирательное право как единственное средство заинтересовать народные массы в своих планах. Он подчеркивает, что всеобщее избирательное право принесло огромную пользу трудящимся, усилило их уверенность в победе, дало возможность апеллировать к широким массам. Наличие определенных политических свобод, в том числе демонстраций и собраний, облегчают не только легальную борьбу масс, но оказываются формой воздействия широких масс на политику и их дотоле невиданное участие в этой политике. Позже Ленин так отметит эту новую историческую ситуацию: “Демократическая республика и всеобщее избирательное право по сравнению с крепостническим строем были громадным прогрессом: они дали возможность пролетариату достигнуть того объединения, того сплочения, которое не имеет... ничего подобного, даже приблизительно не было у крепостного крестьянина, не говоря уже о рабах”[29].

Одновременно с этим именно во второй половине XIX в. получает распространение терроризм и учения, обосновывающие нигилизм, анархизм, которые фактически стремятся превратить мечту масс к установлению рая на земле, в страсть разрушения. Ратуя за безграничную свободу, анархизм возвещает в том числе и свободу от нравственных норм и ценностей, провозглашается культ стихийности и насилия. Динамит становится средством политической борьбы, бомбы взрывались на биржах и в ресторанах, в театрах и других местах скопления народа. Основой кардинальных изменений объявляется “революционная нетерпимость”, когда не надо считаться ни с законом, ни с традициями, ни с нравственными нормами.

Оценка толпы Шопенгауэром и Ницше.